Текст книги "Гордость Карфагена"

Автор книги: Дэвид Энтони Дарем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)

Вечерний бриз донес до нее мягкие звуки свирели. На миг Сапанибал почудилось, что вместе с мелодией к ней явился странный дух. Он сжал ее горло и выдавил всю чушь, которую она готовилась сказать сестре. Нет, она не верила в важность союза с Сифаксом. Она никогда не верила в необходимость чьих-то жертв. Она всю жизнь выполняла навязанный ей долг, и ее существование превратилось в медленную пытку – в одно непрерывное удушье. Вот почему ее терзали душевные муки. Из комнаты послышался тихий шум – звук голоса и нечто похожее на смех или плач. Сапанибал шагнула вперед, хотя она по-прежнему не знала, что говорить своей сестре.

Завернув за угол и войдя в комнату, озаренную мягким светом лампы, она увидела Имилце склонившейся над туалетным столиком Софонисбы. Ревность сжала ее сердце. В отличие от Имилце, она так и не стала подругой своей сестры. Ей не удалось занять важного места в судьбе Софонисбы, хотя она могла бы сделать это, если бы не вела себя с ней так холодно, если бы не завидовала ее красоте, если бы не презирала радости, которые сестра брала от жизни. Сапанибал остановилась у входа и встала, уперев ладони в бока и расставив локти в стороны.

Ее младшая сестра сидела на стуле рядом с небольшим столиком, на котором были разложены драгоценности и косметические принадлежности. Сапанибал затаила дыхание, испугавшись красоты Софонисбы. Сестра зачесала волосы назад, и ее лицо, обращенное к ней в профиль, превратилось в точную копию богини Танит. Кривизна носа, утонченное изящество губ, черты, сиявшие великолепием и утренней свежестью. Она казалась скульптурой, от которой только что отошел мастер. В мраморе ее кожи не было признаков несовершенства. Одежда приоткрывала колено, филигранную икру ноги и ступню, с пятью красивыми пальцами, с мизинцем, украшенным золотым кольцом. Идеал женщины. Трагическое совершенство.

Она хотела уйти, но Софонисба повернула к ней голову. В анфас ее лицо напоминало церемониальную маску. Темный макияж подчеркивал края век. Черные линии пересекали щеки и спускались к углам рта. Встретив Сапанибал неприветливым взглядом, сестра изогнула губы и спросила:

– Почему ты так смотришь на меня? Я не первая женщина, которая выходит замуж ради блага Карфагена. Ты что-то хотела сказать? Напомнить о своем браке и о том, каким полезным он был для нашей семьи? Говори, если считаешь нужным. Наверное, ты ждала этого момента несколько лет.

Сапанибал закрыла глаза. Когда она открыла их, слезы хлынули двумя ручьями. Строгое выражение исчезло с ее лица, уступив место дрожащему подбородку, покрасневшим щекам и сморщенному лбу. Несколько раз она пыталась что-то сказать, но слова цеплялись за зубы, и с уст срывались только рыдания и вздохи. Она ведь хотела поговорить о другом. Вообще не об этом.

Софонисба встала, подошла к ней и прижала рыдающую сестру к своей груди.

– Что с нами стало? – спросила она.

* * *

В тот день, который навсегда остался в памяти царевича, Масинисса принял решение, определившее всю его дальнейшую жизнь. Утром он вновь попытался найти аргумен ты, чтобы позже на совете убедить Магона не покидать Иберию. Им не нужно было признавать свое поражение, говорил он себе. Его страна могла прислать еще несколько тысяч всадников. Да и Карфаген мог расщедриться на новую армию. Пока он не встречал особых трудностей в сражениях с римлянами. Царевич верил, что выполнит все поставленные перед ним задачи и вернется в Нумидию великим героем. Хотя Масинисса не стал говорить об этом Баркидам, он прошлым летом прогнал посланцев Сципиона, предлагавших ему дружбу в обмен на разрыв с карфагенской стороной. Сципион обещал ему часть карфагенских земель, долю их сокровищ, бесчисленное множество рабов и разрешение править Африкой по своему усмотрению. Такие условия Рим предлагал только ему. А Сципиону можно было верить. Он показал себя талантливым военачальником – более смелым и удачливым, чем его отец. Но Масинисса не придал значения словам проконсула. Он с презрением отказался от предложения и не перестал убивать легионеров. Как они могли предлагать ему что-то иное, кроме их крови на наконечнике его копья?

Все изменилось в один миг, когда прискакавший гонец прошептал ему в ухо последние новости. От его слов у Маси-ниссы перехватило дыхание. Горло сжалось с такой силой, что несколько моментов он беспомощно открывал и закрывал рот, не в силах выдохнуть воздух. Это случилось на рассвете, а когда солнце достигло четверти зенита, царевич прибыл в лагерь Магона. Он быстро прошел мимо двух изумленных солдат, охранявших покой командира, и ногой оттолкнул полог палатки.

– Как давно ты знаешь об этом сговоре?

Магон поднял голову от утренней корреспонденции. В ответ он нахмурил брови. В его глаза появились искры нервозности. Точнее, лживости, подумал нумидиец.

– Какие новости ты получил?

– Ты знаешь, какие! Я сказал бы, что небо упало на мою неприкрытую голову!

Его гнев смутил Магона. Он еще больше нахмурился, а затем отбросил притворство.

– Я только сегодня узнал об этом. Клянусь богами, Маси-нисса, я не участвовал в их соглашении. Сифакс увидел возможность и ухватился за нее. Но только не делай поспешных выводов. Мы все еще можем уладить...

– Как? Как что-то улаживать, когда у меня отняли все, что я имел? Мой отец умер! Я больше не сын и не жених. Теперь другой мужчина затащит Софонисбу в постель и будет трахать ее, пополняя число моих врагов. Вместо наших детей она будет рожать ливийцев – тварей, которые уже воют от жажды моей крови. Как это можно уладить? Сделанного зла не исправишь. Его можно лишь преодолеть. Я отказываюсь сражаться в твоей армии. Мне нужно немедленно покинуть Иберию...

– Ты не можешь так поступить! – вскочив на ноги, вскричал Магон. – Не глупи, Масинисса. Я знаю, твоя кровь горяча. Прости меня за то, что они поступили с тобой таким образом. Это было сделано без моего ведома. Ни Ганнон, ни Софонисба не предавали тебя. Это козни совета старейшин. Останься со мной, брат, и мы все исправим.

– И снова я задаю тебе тот же вопрос! Как исправим? Ты хочешь воевать вместе со мной, но твой город взял в союзники человека, который собирается забрать себе мое царство! Ты что, не понимаешь меня?

Масинисса яростно заморгал глазами. Драматизм ситуации отражался на его лице непрерывной игрой мимики, как будто он вновь и вновь приходил к новым озарениям, выстраивая факты вместе и нагромождая одну догадку на другую.

– Каким же я был дураком! Софонисба... Она поймала меня в тенета. Она сделала меня псом на привязи Карфагена...

– Нет, брат, это не так! Я знаю, что сердце моей сестры действительно принадлежало тебе. Я видел ее в твоем обществе, видел румянец на ее щеках и радость, которую ты зажег в душе моей сестры. Если она предала тебя, то лишь с ножом у горла. Возможно, у нее просто не было другого выбора. Скажи, что веришь мне, и мы сделаем все возможное и невозможное.

Эмоции, бурлившие в груди Масиниссы, были слишком велики, чтобы сдерживать их. Он схватил Магона за плечи и притянул его к себе с такой свирепостью, что столкновение их нагрудных пластин едва не сбило у него дыхание. Он прижал щеку к бородатому подбородку Магона.

– Мне хотелось бы верить тебе, – произнес царевич. – Однако этим утром с моих глаз сорвали повязку, и я увидел мир по-другому.

– Я не хочу быть твоим врагом, – сказал Магон.

– А я больше не могу быть твоим братом, – прошептал Масинисса. – Ты нравишься мне. Но подумай о моем положении. Я царь без царства и жених без невесты. Я потерял ее, но мне нужно позаботиться о своем народе.

Выйдя из палатки, он считал шаги до своего коня. В любое мгновение мог последовать приказ остановиться. Магон мог поднять воинов Священного отряда, и те немедля повалили бы отступника на землю. Но ни криков, ни приказа не было. Возможно, Магон продемонстрировал ему последний жест братской привязанности или просто проявил непростительную слабость. В любом случае, Масинисса вскоре оказался на гребне холма под охраной своих соплеменников. Почувствовав ветер на лице и быстрого коня под собой, он освежил рассудок и мысли. На следующий день царевич отослал гонца к римлянам. Он поклялся им в верности на тех условиях, которые ранее предлагал Публий, и выдвинул новое требование, чтобы Рим помог ему вернуть царство и победить Сифакса. Он сам удивлялся себе. Союз с римлянами означал войну с Карфагеном. Но его лишили выбора. Царевич Маси-нисса был массилиотом. После смерти отца он стал царем. Как жаль, что он не узнал об этом несколько недель назад. И как странно, что новость, которую ему прошептали в ухо, изменила весь его мир.

Сообщив римлянам о возвращении в свою страну для сбора армии, Масинисса отбыл из Иберии с двумя сотнями самых верных всадников. Он мог бы увести и остальных своих людей, но, несмотря на дружбу с мавританскими торговцами и моряками, отсутствие свободных кораблей и времени не позволило ему сделать этого. Он хотел послать гонца к Махарбалу и попросить его покинуть Ганнибала и вернуться в Нумидию. К сожалению, у него не хватило денег для обеспечения такой миссии. Он отказался от нее – по крайней мере временно. Возможно, царевич боялся ответа, который он мог получить. Махарбал не знал его. Почему он должен был признавать его царем? Кроме прочего, он должен был как-то убедиться, что послание действительно исходило от Масиниссы.

С того момента, как его нога коснулась африканского берега, события развивались с такой быстротой, что царевич почти не отдыхал. Он спал не больше четверти ночи, и при каждом пробуждении ему чудилось, что переменчивое провидение вкладывало в дни столько событий, сколько могло бы вместить в недели и месяцы. Он высадился на безлюдном побережье к востоку от Гиппо Региуса. Его воины покидали корабли при свете нарастающей луны. Мир был полон теней и света, с малым различием между ними. Песок блестел, как белая кость. Люди и лошади спрыгивали с транспортных судов на мелководье и под напором волн в пене и брызгах выбирались на берег. Кони ржали, мотали головами и взбивали ногами песок. Ни одной посторонней души не было видно на темном берегу. Все шло по плану. Масинисса надеялся, что о его возвращении домой никому не известно.

Однако он вскоре узнал, что Сифакс ожидал его. Получив разрешение Карфагена, ливийский царь призвал народ к войне, собрал солдат со всей своей огромной империи и дал им обычные обещания – богатство, много женщин и власть над Северной Африкой. Он послал в Массилию несколько армий, и те почти без сражения взяли город Туггу, с великой яростью разграбили Заму и набросили сеть ужаса на равнины в верховьях Теллы. Люди Сифакса нашли могилу царя Гайи и осквернили ее. Они сожгли труп на кострище и уничтожили все монументы, поставленные в честь покойного правителя. Сифакс велел поместить свое имя на всем, что некогда принадлежало Гайе. Массилиоты были храбрыми людьми, однако без общего лидера им не удалось противостоять такому нападению. Без защиты Карфагена они вдруг оказались небольшим народом. Прижав их под своей пятой, Сифакс наслаждался триумфом. Он наконец-то утолил голод, который томил его почти всю жизнь. Не успело лето перевалить за середину, как ливийский царь удалился в Цирту, ожидая там новую супругу и те удовольствия, которые он собирался получить от нее.

Масинисса вернулся в страну, пребывавшую в хаосе. Ливийские власти объявили награду за его поимку, как будто он был бандитом или опасным преступником. Сифакс обещал большие деньги за голову царевича, а тому, кто привел бы Масиниссу живым для развлечений царя, гарантировался высокий сан придворного. Десятки отрядов объезжали береговую линию. Один из ливийских капитанов по имени Бакар заметил признаки прибытия мятежного царевича и отправился за ним в погоню. Через три дня на равнинах близ Клапеи он устроил засаду, напал на лагерь Масиниссы и загнал его небольшой отряд в капкан, устроенный из двух тысяч всадников и четырех тысяч пеших воинов. Сражаться с таким количеством врагов не имело смысла, поэтому массилиоты попытались вырваться из окружения. Уйдя от кавалерии, они нарвались на пики пехотинцев и дротики, от залпов которых потемнело небо. Казалось, что на них напала стая барракуд.

К тому времени, когда они прорвались через ряды пехотинцев, их осталось меньше пятидесяти. В тот день им пришлось не только убегать, но и сражаться. Они убивали в три раза больше, чем теряли, но это уравнение вело к поражению. К их чести, массилиоты защищали Масиниссу, не жалея жизни. Вот почему, когда царевич на полном скаку влетел в реку Баградас, с ним было только четверо воинов. Течение подхватило их и понесло по коричневым илистым водам. Они плыли наискось мимо врагов, которые гнались за ними. К счастью, они плыли быстрее, чем всадники Бакара могли перемещаться по пересеченной местности, поросшей колючим кустарником. Несколько ливийских всадников прыгнули в реку следом за ними, но трое из них исчезли под водой. Увидев, что двое людей Масиниссы тоже утонули, Бакар прекратил погоню. Позже царевич узнал, что ливийский капитан объявил его мертвым и отбыл в Цирту для получения награды от Сифакса.

Однако Масинисса не умер. Река на одном из широких изгибов выплюнула его на прибрежный песок, настолько мелкий и мягкий, что он напоминал мех выдры. Два оставшихся воина нашли его и сели рядом, размышляя о настигших их превратностях судьбы. Еще утром они представляли собой боевой отряд, а теперь у них осталось только два коня на троих, одна лошадь хромала. Как такое могло случиться? Масинисса снова и снова задавал себе этот вопрос, словно ответ на него мог прийти только после долгих и упрямых повторений. Он так ничего и не сделал – вообще ничего! Ив какой-то миг он испугался, что все его планы окажутся пустыми фантазиями.

Один из воинов, схватив его за локоть, настаивал на бегстве. Жители ближайшей деревни заметили их и с подозре нием наблюдали за ними с противоположного берега. Им лучше уплыть в Рим, предлагал второй спутник. Они вступят в римскую армию и вернуться позже, когда дела здесь наладятся. Однако эти смелые и верные солдаты не были лидерами нации. Масинисса знал, что если он заявится в Рим на таких условиях, его жизнь будет стоить не больше цены кожи, костей и нескольких драгоценностей, которые висели на нем.

Вопреки советам компаньонов, он ушел с равнин и поднялся на нагорье Нарагары, которое было родиной его отца. В целях маскировки он обменял порванную одежду царевича на наряд простолюдина. Убрав с глаз эмблемы верховной власти, Масинисса честно делил двух коней со своими охранниками и шагал пешком, когда наступала его очередь. Для сторонних наблюдателей они выглядели тремя бедняками. В облике пилигрима Масинисса спал под простыми навесами селян у горы Белл, где он приносил подношения египетскому богу Бесу, вымаливая у него немного злой силы. Он крал фрукты в чужих садах и питался козлятиной, поджаренной на открытом огне. Время от времени спутники посматривали на него тревожными взглядами, так как им казалось, что он блуждал по стране без цели и плана. Царевич не рассказывал им о том, как он собирался возвращать себе трон. Он держал эти мысли при себе и продолжал идти на юг. Они спустились с гор на равнины, прошли через фруктовые сады мимо окраин Замы и направились к холмам южнее Сикки. То была страна горных коз и людей, ходивших словно на раздвоенных копытах. Трое мужчин забрались так высоко, что могли смотреть вниз на полет орлов и грифов – птиц, которые прыгали со скал и парили в потоках горячего воздуха, поднимавшегося с равнин.

Чтобы морально поддержать царевича, его спутники общались с местными людьми и задавали им наводящие вопросы. Опечалила ли их смерть царя Массилии? Нравился ли им Сифакс или они ненавидели его, как он того заслуживал? Воины возвращались к Масиниссе и рассказывали ему обо всем, что слышали. Население пребывало в страхе, говорили они. Однако, несмотря на отчаяние, люди по-прежнему любили и уважали царский род Гайи.

Иногда, сидя у костра, стоя на горной гряде или глядя на перо сизого голубя – фактически, в самые неожиданные моменты, неподвластные внешним обстоятельствам – царевич шептал вслух слова, казавшиеся странными для тех, кто его слышал. Фразы, наполненные бездонной тоской, напоминали молитвы, но они адресовались красавице Софонисбе, чье имя царевич произносил нежно и медленно, словно заклинание, способное освободить его от любовных мук. Эти всплески эмоций, исходящие от гонимого и обобранного до нитки человека, смущали его спутников и заставляли их думать о безумии царевича.

Когда он вспоминал о своем отце, они понимали его чувства. Масинисса считал, что царь Гайя был недостаточно амбициозен. Он был добрым, мудрым и сильным и мог удерживать вместе свободолюбивый народ. Но царевич всегда думал, что он правил бы массилиотами лучше. Возможно, он был неблагодарным сыном, однако ему не терпелось войти в историю. Он постоянно грезил о том мгновении, когда отец уступит ему свою власть. И вот теперь он понял, что не знал, как быть царем. Он знал лишь, как быть нетерпеливым царевичем.

– Мне кажется, ты не прав, – возразил один из спутников. – Наши отцы учат нас своему ремеслу независимо от того, слушаем мы их или нет.

– Крокодилу, родившемуся из яйца, ничего не известно о его родителях, – добавил второй. – И все же он вырастает в крокодила, потому что не может быть кем-то иным.

Масинисса повернулся к ним и посмотрел как на незнакомцев.

Когда через несколько недель они прибыли на тайный совет массилиотских старейшин, его спутники посчитали это едва ли не чистой случайностью, как будто их задуло туда порывом ветра. Совет собирался на древнем святилище, о котором знали только лидеры племен. Это место находилось вдали от всех поселений. Несмотря на то, что Масинисса подгадал ко времени, он сомневался в успехе задуманного плана. Старейшины собирались здесь не больше раза в поколение – и то в периоды смуты. К счастью для него, они созвали совет.

На священном месте не было ни одного здания, в котором могли бы совещаться люди, поэтому встреча проходила на открытом пространстве. Заметив Масиниссу, старейшины приняли его за местного пастуха. Одежда царевича выглядела бедной и неопрятной на вид. Волосы свисали космами и закрывали лицо. С некоторыми из старейшин он был знаком от рождения, но они не узнавали его. Он слышал, как лидеры племен обсуждали тревожное время, в которое они жили. В их словах сквозила осторожность. Никто не хотел говорить откровенно. Люди не знали, кто из них уже перешел на сторону Сифакса. Высказав этим вечером крамольные мысли, они могли оказаться утром посаженными на кол. Поэтому разговор крутился вокруг да около, и никаких конкретных выводов не делалось. Старейшины признавали, что Сифакс выкручивает им руки. Они ненавидели его и с тоской вспоминали покойного царя. Когда один из них предложил помянуть погибшего Масиниссу, царевич решил, что нужный момент наступил. Услышав, как люди оплакивают его смерть, он просто не мог не заговорить.

Масинисса встал и приблизился к группе старейшин. Они обернулись и с неодобрением посмотрели на него. Один схватил его за локоть, другой спросил, что ему нужно. Царевич молча вошел в центр круга и после краткой паузы откинул волосы с лица и закрепил их повязкой, сделанной из льви ной шкуры. Затем он опустил руки, поднял подбородок и посмотрел на собравшихся людей. Его пальцы подрагивали, готовые в любой момент вытащить кинжал и забрать как можно больше жизней, если его попытаются схватить или убить.

– Не оплакивайте меня, – сказал он. – Сын царя Гайи жив.

* * *

Приплыв весной на Сицилию, Публий нашел остров кипящим в мятеже. Все напоминало бурлящий котел, только что снятый с огня. Города Сиракузы, Агригент и Лилибей с большим вниманием следили за войной. В период громких побед Ганнибала они забыли о преданности Риму и поддались уговорам амбициозных лидеров. Многие жители – в основном греки – вспоминали прекрасные времена, проведенные под карфагенской властью, и ругали жадных и самодовольных римских правителей. Горожане бунтовали с переменным успехом, но к прибытию Публия весь остров контролировался легионерами. Революционные и политические настроения были подавлены небольшим контингентом римских сил – по большому счету благодаря Карфагену, который никак не поддержал мятежников. Греческие бунтари в Сиракузах лишились своих жилищ и богатств. Некоторых просто вышвырнули на улицы, где латинские дети бросали в них камни, женщины плевали им в лицо, а мужчины, используя любой предлог, секли плетьми.

Оценив ситуацию, Публий понял, что при такой нестабильности он вряд ли сможет организовать величайшую военную кампанию своей жизни. Поэтому с самых первых дней он начал исправлять допущенные ошибки. Используя консульскую власть, он велел отдать конфискованное имущество грекам. Согласно его приказам горожане должны были вернуться к мирному сосуществованию, которое они вели годами до последней смуты. За короткое время Публий объехал остров и навел порядок в каждом городе. Затем он призвал легионеров, опозоренных при Каннах. Сципион слил их с семью тысячами добровольцев, которых он привез из Италии, и тем самым увеличил свою армию до двенадцати тысяч. Основной контингент состоял из пехотинцев.

Он муштровал солдат безжалостно. Консул многому научился в Иберии. Он передавал свой опыт рекрутам, превращая их в машины убийства, которые могли бы завоевывать для него будущие победы. С каждым днем припасы армии, изъятые с различных складов острова, увеличивались. Сципиону подвозили оружие и амуницию. В южные гавани Сицилии прибывали все новые и новые корабли. Прибрежные города Этрурии поставили на киль почти тридцать транспортных судов, уложившись в рекордные сорок пять дней с того момента, как деревья пали на землю, и до часа, когда корабли направились к Сицилии. К тому времени Лаэлий провел разведку у берегов Африки, высматривая место для высадки войск, обозревая ближайшие города, оценивая их оборону и налаживая контакты с добровольными шпионами. Он не приближался к Карфагену, поскольку Публий имел другую цель. После того как данные разведки были собраны, все части плана встали на свои места.

В день отбытия в гавани Агригента скопилось сорок боевых кораблей и сотни транспортных судов. Утро встретило их теплым и чистым рассветом, подарив попутный умеренный ветер. Публий призвал солдат к тишине. Когда его сообщение передали по всем кораблям, он воззвал к богам суши и моря. Консул произнес красивую речь, приготовленную для этого случая. Он попросил богов не о милости к их армии, а о содействии в отмщении, чтобы повергнуть Карфаген в бездны ужаса и страдания, в которые этот ненавистный город хотел погрузить великий Рим. Он попросил, чтобы боги позволили им закончить войну; чтобы римские легионеры и их союзники могли вернуться на родину с тюками сокровищ и с добычей, в которую они могли бы погрузиться по самый подбородок; и чтобы жители Италии забыли о бедах, навлеченных на них. Он пожертвовал быка кремового цвета, с белой звездой на лбу. Выпустив животному кишки и бросив их в море, консул проследил за ними взглядом, пока те покачивались на поверхности вод. Посчитав полученный знак добрым предвестием, он велел трубачу просигналить об этом. По кораблям прокатился неровный рев, состоявший из громкой какофонии голосов, звуков труб и колоколов. Позже некоторые люди клялись, что поднятый шум прокатился над морем и заставил африканцев задрожать от страха.

Корабли подняли паруса и при устойчивом ветре вышли в море. Они провели в пути целый день и затем долгую ночь, окутанную темным туманом. На рассвете перед ними появился берег Африки. Как это близко, подумал Публий. Всего одни сутки плаванья. Они приблизились к месту, которое капитан консульского судна назвал мысом Меркурия. Публию понравилось это название, но он велел направить флот на запад. На следующее утро капитан доложил ему, что видит мыс Красавицы. Консул приказал приготовиться к высадке армии. Это место находилось неподалеку от Цирты, но на достаточном удалении от нее, чтобы римские отряды могли спокойно сойти на берег и построиться в походную колонну.

Завидев их, жители прибрежных деревень хватали скарб, который они могли унести, и разбегались в ужасе кто куда. Взрослые подталкивали детей и тащили на спинах узлы с пожитками. Лаэлий предложил уничтожить их всех до одного, чтобы они не предупредили Сифакса. Но у Публия было другое мнение. Ему хотелось вызвать волну тревожных слухов, которая прокатилась бы через равнины Ливии, через Атласские горы до самого Карфагена. Чем дальше, тем лучше.

Сразу после высадки на берег римская армия направилась в Цирту. Многие отряды не были с Публием в Иберии, и ветераны Канн не одобряли действий командира. Им казалось, что их вели не в том направлении. Зачем идти на запад, когда незащищенный Карфаген находился на востоке? Но Сципион проявлял присущее ему благоразумие и придерживался собственного плана.

На небольшом расстоянии от города Публия встретила делегация от Сифакса. Поскольку они несли с собой белое знамя переговоров, Публий согласился выслушать их. Посланники сообщили, что ливийский царь желает встретиться с консулом. Сифакс верил, что если они однажды договорились друг с другом как разумные люди, то могли бы сделать это еще один раз. Публий отослал гонцов обратно к царю, сказав, что с момента их последней встречи ситуация сильно изменилась. Он пришел не разговаривать, а воевать с союзником Карфагена. Консул знал о браке Сифакса с сестрой Ганнибала. Он знает, что Ганнон набирает среди ливийцев новую армию. Ив это время в Цирте гостили две женщины из семейства Баркидов. Он полагает, что народ Сифакса принял не ту сторону в военном конфликте. Если ливийский царь не расторгнет союз с Карфагеном, им придется встретиться не за пиршественным столом, а на поле боя, с лязгом оружия.

Сифакс прислал к нему других гонцов, через которых выразил надежду на то, что им не придется доводить конфликт до кровопролитной битвы. Действительно, он породнился с семейством Баркидов и, следовательно, стал союзником Карфагена. Жена и старшая сестра Ганнибала сопровождали новобрачную и участвовали в свадебной церемонии. В данный момент они находятся под его опекой. Тем не менее он, как правитель своего народа, по-прежнему принимает решения по собственному усмотрению. Царь подчеркивал, что нынешнее положение было совершенно особенным и полезно всем. Естественно, он может развестись с новой женой. Но Сифакс еще раз предлагал посредничество между Римом и Карфагеном. Конфликт затянулся на несколько лет. Много людей погибло. Обе стороны понесли огромный ущерб, хотя и показали друг другу великую силу. Ганнон, командовавший карфагенской армией на африканской земле, имеет право утвердить соглашения, которые заставили бы его брата покинуть Италию. Почему бы им не обсудить все вопросы мирно и бескровно, после чего Ганнибал вернется в Африку, а Сципион уплывет домой? Не нужно торопиться с ответом. Пусть консул оценит возможность завершения долгой войны с помощью слов и без лязга мечей. Разве это не принесет римлянам большую выгоду, которые они вполне заслужили?

Когда Сципион и его свита отошли от делегации, чтобы обдумать ответ царю, Лаэлий спросил у Публия:

– Ты веришь в искренность ливийского царя?

– Он подлый шакал.

Лаэлий задумался на миг и задал новый вопрос: – А он искренний шакал?

В ответ на высказанное предложение римский консул согласился обратиться к мудрости правителя столь храброго народа. Он тоже хотел бы закончить войну без нового кровопролития. Публий был не против мирного договора, но прежде ему требовались доказательства того, что посредничество Сифакса даст какие-то результаты. В свою очередь, ливийский царь обещал предоставить ему такие подтверждения.

Пока велись переговоры, Публий разбил лагерь на равнине в полудне пути от Цирты. На равном расстоянии находился другой лагерь, в котором размещались и тренировались ливийские отряды, расквартированные вне города. Через шпионов, завербованных Лаэлием во время предыдущей разведывательной миссии, Публий получал все необходимые сведения об армии Сифакса. Ее ядро состояло из хорошо обученных солдат. Часть ветеранов сражалась в фалангах копейщиков – на греческий манер. У остальных главным оружием были щиты и мечи. Они бились в плотных рядах, соприкасаясь ногами и кромсая клинками всех, кто приближался к ним. Эти мясники-убийцы защищались покрытыми кожей деревянными щитами, но они использовали их не столько для обороны, сколько для атаки.

Эти воины представляли собой серьезную угрозу, как и обученные Ганнибалом пехотинцы. К счастью, большая часть армии Сифакса состояла из рекрутов, недавно призванных на службу из различных частей империи. Они не были обучены сражению в колоннах и других боевых формациях и не шли ни в какое сравнение с римскими легионерами. Поэтому ливийский царь полагался только на численное превосходство. Его солдаты обычно начинали бой как стая диких гиен, нацеленных на убийство. Они группировались в племенные отряды, но по сути являлись одиночками, которые заботились только о самих себе. Ливийские воины носили шкуры леопардов, гепардов и львов. Их отличительными приметами были сильные руки и крепкие ноги, длинные пряди волос, похожие на сотни змей, и гладко выбритые лица, покрытые татуировками с изображениями тотемных животных. В их арсенале имелось разнообразное оружие, часто ужасное на вид: копья любых размеров, пики, вилы и цепы, разрывавшие своими шипами кожу и мышцы врагов. Некоторые воины орудовали гарпунами, прикрепленными к веревкам, которые позволяли им подтягивать пронзенных жертв прямо к своим ногам. Другие ливийцы отдавали предпочтение боевым топорам. Говоря о достоинствах этого оружия, они обычно демонстрировали сморщенные обрубки рук и ног, которые хранились в их походных мешках среди трофеев. Воины с западного побережья выделялись круглыми щитами, чья внешняя поверхность была украшена кораллами. Они пронзали врагов тяжелыми трезубцами, а затем добивали их маленькими кинжалами, сделанными из осколков раковин.

С каждым днем ряды африканской армии пополнялись новыми солдатами. Когда стало ясно, на что надеялся Си-факс, Лаэлий начал приставать к Сципиону с вопросами. Не пора ли действовать? Он боялся, что численность ливийцев вскоре превысит тридцать тысяч воинов. А возможно, дойдет до сорока или пятидесяти тысяч. Кто знает, сколько солдат с кожей песочного цвета направлялось сейчас к Цирте? Римские отряды насчитывали только двенадцать тысяч легионеров. Как долго им еще ждать? Каждый день число врагов росло, и каждый день Ганнон обучал отряды рекрутов координированным действиям...