Текст книги "Ниоткуда с любовью"
Автор книги: Даша Полукарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)
Будучи крайне общительным человеком, душой любой компании, умеющим приспосабливаться под любых людей и любые обстоятельства, он при этом был достаточно замкнутым. Никогда не говорил о себе, редко делился сомнениями и проблемами. Никогда – с незнакомцами, практически никогда – с друзьями. Семья – это вообще стояло за гранями всех нормальных отношений, это была реальность, настолько ненормальная, по крайней мере, в его голове, что совсем неудивителен его выбор профессии. Он мог быть кем угодно, дважды кем угодно, трижды – сколько угодно раз, лишь бы не собой.
Как всегда, переступая порог театра или приходя на работу, он выкидывал из головы все домашние мысли, домашние проблемы, как проблемы ненужные, посторонние и крайне вредные, но сегодня… Сегодня он так и не смог этого сделать. Он думал об отце, когда шагал по улицам и когда переходил дорогу, и таскал со склада тяжелые ящики и пересчитывал товар, и даже когда народ начал заполнять зал и оккупировал его барную стойку.
Он все равно думал об отце и о своей непонятной жизни.
– Расков! – хохотнула администраторша Леночка, проходя мимо. – Ты сегодня какой-то рассеянный, соберись!
Родион криво улыбнулся, дождался, когда она пройдет и выдохнул, затем поймал свое отражение в неровных зеркалах барной стены, и замер.
* * *
Это уже потом она все-таки поняла, что это он, а сначала не понимала. Ну парень и парень, каких много, симпатичный, лицо худое скуластое, глаза темные внимательные, из-под шляпы моднющей, в духе гангстеров, на лоб спадали пряди черных прямых волос. Он стоял за барной стойкой, принимал заказы, смешивал коктейли, наливал пиво, шутил с официанткой и ничем не отличался от прочих барменов. Но Полину словно что-то толкнуло в плечо, когда она проходила мимо, и она обернулась. Раз, потом другой, третий. Опомнилась, только сев за большой стол, за которым уже сидели ребята. Но он ей все не давал покоя. Как забытое воспоминание, от которого остался только хвостик, который ты изо всех сил хочешь размотать, но не можешь за него ухватиться. Ей казалось, что парень уже заметил, что она за ним наблюдает, периодически вскидывая голову. Но когда она посмотрела прямо на него, она поняла, что бармен ее не видит – свет бил ему в глаза, лишая возможности наблюдать за их столиком, хотя они сидели почти в центре.
…Полина бродила по городу несколько часов, бесцельно блуждая по знакомым шумным проспектам и неприметным дворам, пока не очутилась возле одной из популярнейших кафешек города – Мекки студентов и молодежи, стилизованной под американский бар. Внутри было шумно и весело – периодически кто-нибудь выходил в предбанник покурить, и тогда музыка долетала до ушей Полины, долго не решавшейся войти внутрь. Ей не хотелось встретиться с кем-нибудь из знакомых.
На самом деле, она просто решалась. Решалась увидеть одного своего вполне определенного знакомого. Письмо от Нины, лежавшее сейчас в кармане ее пальто, давило одним своим невесомым присутствием. Полли боролась с собой, но все было напрасно – она уже будто и не могла не следовать содержавшимся в письме советам. Разбуженные воспоминания не давали покоя. И ноги все-таки привели ее сюда, как она не пыталась увести их в другую сторону.
Наконец, она не выдержала. Когда некий подвыпивший молодой человек, едва ли не мешком вывалился наружу из предбанника, Полли схватилась за открытую им дверь и скорее шагнула внутрь, чтобы не успеть передумать.
Музыка сразу стала громче, девушка-администратор вскочила с места и предсказуемо улыбнулась Полине.
– Добрый вечер, – пропела она. – Хотите присесть за столик или к бару?
– Бар, – коротко откликнулась Полина, и администратор сделала несколько шагов, указывая ей направление. Бар был сразу за углом, и Полина знала, куда идти.
Народу в этот вечер было много. Столики забиты практически до отказа, да и места возле барной стойки тоже не пустовали. Но все же Полине удалось выкроить для себя одно, и она села на вертящийся стул с самого края барной стойки.
С самого начала вечера ощущавший непонятную тревогу Родион, увидев Полину, подумал, что предчувствия его не обманули. Он не хотел подходить к ней, но не подойти было нельзя, как и нельзя было делать вид, что они не знают друг друга.
– Что вам подать? – поинтересовался он.
– Капучино, – откликнулась она и подняла глаза от барной стойки. – Привет.
– Привет, – сказал он и ушёл к кофемашине.
– Родион, мне нужно с тобой поговорить, – сказала она, когда он вернулся и поставил перед ней чашку.
– Родион? – насмешливо заметил он, своим фирменным движением приподнимая одну бровь. Он был очень своим в этом месте – черная рубашка и черные брюки, черная шляпа, темная челка падает на лоб, глаза блестят. Она отвела взгляд.
– Да.
– Мне нужно работать, сегодня большой наплыв.
Она пожала плечами.
– Я готова ждать.
Он ушел от нее в другой конец бара, метался между посетителями, принимал заказы, смешивал коктейли, передавал заказы в зал, а Полина всё сидела на том же стуле, медленно потягивая остывший капучино. Прошёл час, два, два с половиной, периодически Родион забывал о ней, затем вспоминал снова, но остановить взгляд на ней было некогда.
Наконец, зал начал редеть, количество посетителей возле барной стойки стремительно уменьшалось, пока, наконец не осталась парочка с одной стороны и Полина с другой.
– Ты знаешь, который час? – поинтересовался Родион, подходя к Полине.
– Почти час ночи, – сказала она, кладя свой телефон на барную стойку.
– Зачем ты ждала меня все это время?
– Я же сказала, хотела поговорить.
– Очень странное ты для этого выбрала время и место, не находишь? Не легче ли было…
– Не легче, – бросила она, не дав ему договорить.
– Хорошо, но о чём? Что такого мы не дообсуждали? Мой спектакль, в котором я сыграл весьма посредственно, или что?
– Прости, что с тобой так разговаривала.
– После спектакля? – не понял он.
– Когда ты принёс мне письмо Нины. И когда вытащил меня из Затерянной Бухты.
– О, – сказал он.
– Надеюсь, ты понимаешь, что в театре с такими разговорами к тебе как-то не подкатишь, о, Господин Великий Актер, Родион Расков! – язвительно закончила Полина.
– Намекаешь, что я надменный и высокомерный?
– Намекаю, что ты такой и есть.
– Ты меня не знаешь, – начиная злиться, заметил он.
– Знала когда-то одного мальчика, которого звали Рудиком и который терпеть не мог, когда его так называли.
– Этого мальчика давно уже нет. Но ты почему-то не хочешь этого понимать.
– Он есть, но где-то глубоко в тебе, Расков. Просто ты старательно от него отказываешься. Я его вижу, а другие нет. Так что ты можешь надеть сколько угодно масок…
– Я не притворяюсь!
– А твои однокурсники знают твое второе имя? Твою настоящую фамилию?
– Это моя настоящая фамилия. Паспорт показать?
– Не утруждайся. Ох… – Она вздохнула. – Я же пришла сюда не ссориться, а мириться.
– Это заметно, – с сарказмом ответил он и ушел рассчитать парочку на другом конце бара.
– Я не хочу больше ссориться, – сказала она, когда он снова оказался в пределах видимости. – Я серьезно. Мы же не враги.
– Я согласен, – помолчав, признал он. – То, что мы перестали быть друзьями, не делает нас врагами. Просто мы договорились…
– Не видеться, – закончила она за него. – Я не знаю, как так вышло. Нам удавалось сохранять это обещание вплоть до прошлого года. – До декабря.
– Когда ты пришла сюда с друзьями.
– Да, я знала, что ты меня видел.
Они помолчали.
– Чтобы не ссориться, ты должен пообещать не нападать на меня во время моих приходов к вам. Я просто делаю свою работу.
– Принято.
Они помолчали.
– Значит, договор? – спросила она и подала ему руку. Он помедлил, но все же протянул свою для рукопожатия. Ощутив ее пальцы в своей ладони, он вдруг сжал их, удерживая.
– Так все-таки, почему? – он по-прежнему не понимал, что заставило ее прийти сюда.
– Лучше не спрашивай, – она помотала головой, но потом всё же сказала. – Это всё Нина.
– Она не появилась.
– Нет.
Расков проницательно посмотрел на неё.
– Она появится.
– Не знаю, – сказала Полина, вставая. – В любом случае, это совсем не важно.
Закрытая наглухо на сто замков, Полина заключила перемирие, но она не обещала своего доверия. Никому.
VIII
– Олег… что-то случилось? – Маша вышла на кухню из темной спальни и зажмурилась от яркого света, ударившего в глаза.
Красовский обернулся к ней. Взгляд его блуждал по кухне, мысли были явно где-то далеко.
– Нет. Все в порядке. Ты чего вскочила? Иди, ложись.
– А ты? – осторожно спросила Маша.
– Сейчас, покурю и приду, – Красовский поставил чайник на плиту и сел на стул, вытягивая длинные ноги, обтянутые джинсами.
Маша не сдвинулась с места.
Она проснулась от того, что Олег орал на кого-то по телефону. Она не обнаружила Красовского рядом с собой и вскочила, подумав, что что-то случилось.
– Нет, Вика, я не хочу с ней разговаривать!.. И да, мне плевать, что она моя мать! – слышала она, проходя по темному коридору. Когда она вошла в кухню, разговор уже был окончен, но Сурминой он все не давал покоя. Она никогда не видела Олега таким растерянным и выбитым из колеи. И никогда не слышала, чтобы он рассказывал о ком-то из родителей. Как-то Лена что-то ляпнула ей, что Красовский воспитывался в детдоме. Смотрела она при этом так насмешливо, что не оставалось сомнения – она прекрасно знала, что Маша не в курсе истории детства Олега, и это чрезвычайно веселило ее. Ведь это значило, что отношения у них были не настолько близкие, какими, по сути, должны быть.
А Маше до той минуты казалось, что в этом нет ничего странного – ведь они только начали встречаться, плюс ко всему, оба были достаточно закрытыми и сразу это измениться не могло. У Сурминой просто духу бы не хватило начать о чем-то спрашивать Красовского.
До этой ночи, когда она сама слышала то, о чем невозможно было бы не спросить.
– Олег, что произошло? – осторожно спросила она, продолжая стоять в дверях. – Прости, я слышала про твою… маму.
– Маш, это неважно. Ясно? – откликнулся Красовский. Потом взглянул на Машу и взгляд его смягчился. – Извини, ты здесь не при чем.
– А кто причем?
Внутренний голос вопил на все лады, чтобы она замолчала, но словно какой-то бес тянул ее за язык.
– Давай оставим эту тему? – попросил Красовский. – Я просто не очень хочу об этом разговаривать.
Она продолжала смотреть на него, и тогда он добавил:
– Со мной все в порядке.
Она усмехнулась.
– Не сомневаюсь в этом, – она повернулась и ушла в комнату. До этой минуты ее ни капли не трогало то, что он не хочет рассказывать о себе. А сейчас ей казалось, что он делает это намеренно – она временный эпизод в его жизни, скоро они расстанутся, а потому эта информация ей ни к чему.
Она лежала в темноте пустой спальни, смотрела в потолок и думала о том, что по сути ничего не произошло, он по-прежнему не обязан был с ней чем-то делиться, ведь и она не хотела быть с ним откровенной. Какие бы чувства она ни испытывала к нему.
А какие чувства она испытывала?
Немного позже он выключил свет на кухне и пришел в спальню, и залез к ней под огромное теплое одеяло, и обнял, и уткнулся шею.
– Маш… – прошептал он. Она не ответила.
Он повернулся на спину, отпустив ее, и закрыл глаза. Но образы в голове преследовали его, он открыл глаза и бесцельно уставился в потолок, как и Маша некоторое время назад.
Он знал, что не уснет.
* * *
У Олега Красовского, как и у любого другого человека, конечно же, были родители. Только Олег их не знал. Все, что он помнил из своего детства – старый дом, в котором он жил с бабушкой и сестрой, и запахи, которые этот самый дом окружали. Запахи были повсюду. Они притягивали его внимание, служили маяком, путеводной звездой, которая вела его по той или иной дороге. Он знал наизусть запахи дома, запахи каждого кустика, каждого дерева, растущего в их саду. Он знал, как пахнет весна, как – осень, а как зима, и всегда с нетерпением ждал их приближения.
Он знал, когда нужно было срочно бежать домой – когда с треском распахивались окна, и из больших комнат тянуло запахом лекарств. Тогда он знал, даже несмотря на то, что ему хотелось удрать подальше от дома, что бабушка снова болеет. У нее снова болит сердце.
А однажды он узнал запах «чужого». Чужих людей, открывших калитку и прошедших во двор дома с таким видом, как будто они имели на это полное право. Позже Олег узнал – они и правда имели. Это были его мать и ее муж.
Но… не взирая на все их полные и неполные права, не взирая на Вику, которая была старше, а потому прекрасно помнила их, и кинулась к ним, едва заприметив в саду – не взирая на все это, Олег с самого начала понял, что они – чужие. Их запах чужой, их улыбки фальшивы, они были чужими людьми – всегда ими были и всегда будут.
Он наотрез отказался поехать с ними, он остался с бабушкой. Его упрашивали, уговаривали, угрожали, запугивали, грозили, молили, но он остался с бабушкой. Он был дома, и уже тогда понимал, что другого у него не будет. А однажды утром запахи подсказали ему, что и этого единственного места на земле, где он был счастлив, уже скоро может не быть. Обоняние обострилось до предела.
Однажды утром бабушки не стало.
И тогда на пороге возникло множество людей, которым было что-то нужно от него. Олег сидел на скамейке, в углу сада, сжавшись в комок, и отказывался разговаривать. Он отказывался разговаривать и в этот день, и в следующий, и в следующий после него. И потом, среди голых серых стен и детей в одинаково-блеклых одежках он все еще не хотел разговаривать. А потом они нашли его.
Родители. Они появились на пороге детского дома, и Олег, сжав кулаки, неожиданно расплакался, в первый и в последний раз за много лет. Они появились внезапно, когда он уже и не думал их увидеть. Несмотря на то, что он отказывался говорить и называть свое имя, родители все же нашли его. Но мальчик не хотел идти с ними. Дома больше не было, а эти двое, едва оказавшись не под надзором воспитателя и директора детдома, стали препираться и совсем, казалось бы, перестали обращать на него внимание.
И Олег не поехал с ними. Вика стояла, сжавшись, возле окна, и свет падал на ее кудрявые волосы. Она смотрела на него таким взглядом, что ему сразу захотелось ненавидеть ее. У него больше не было бабушки, не было дома, а родителей не было и подавно. И Вика не имела права врать, что живет хорошо или лучше, чем в старом доме, наполненном запахами детства.
И от Вики никто не отказывался в роддоме.
Матери не вернули права на него, и это радовало мальчика безмерно. Уже тогда он захотел вырасти как можно скорее, чтобы не зависеть вообще ни от кого. Ни от одного человека на этом свете.
– Олег?
Красовский потер лоб ладонью, прогоняя наваждение, и, крутанувшись в компьютерном кресле, обернулся от окна к своим заместителям, восседавшим в его кабинете. Михаил как всегда был безупречен в черном костюме и белоснежной рубашке – Красовский немного завидовал его умению носить костюмы на протяжении всего дня и оставлять их в идеальном состоянии. Лена, такая же совершенная, как и Михаил, сидела с другой стороны, и сидела с невероятным изяществом. Все, что она делала, она делала очень легко и красиво. Так всем казалось, по крайней мере.
– Да, так что там дальше?
– Мы вроде бы все обсудили уже, – приподнимая тонкую бровь, протянула Лена.
– Да не все… Меня не совсем устраивает наша медлительность… как там, кстати, господа стажеры? Давно уже пора принять решение по поводу их пребывания здесь.
Михаил пожал плечами.
– Не знаю, не знаю… Мария – девушка сообразительная, даже очень. Мне кажется, по поводу ее кандидатуры даже и думать нечего. Она отлично…
– Отлично? – презрительно хмыкнула Лена. – Знаем мы эти «отлично»! Вас, мужиков, только одно и интересует!.. И вообще, ты хочешь сказать, что Игорь работает хуже? Отличный парень к тому же единственный – попрошу заметить – из двух стажеров, кто является реальным выпускником архитектурного!
– Маша тоже выпустится через несколько лет, это не показатель, – справедливости ради заметил Олег.
– Да, но она все же будет оставаться выпускницей вечернего отделения! Вечернего!
– Я все слышу, Лен, – Красовский вздохнул. – Только ты не перегибай. Практика играет значительнейшую роль в появлении архитектора. Практика, а не дипломы. И меня сейчас интересует не их учеба, а их результативность. Выскажетесь по существу, какой объем работы Игорь и Маша выполняют.
Его замы начали обстоятельно перечислять, стараясь выделиться, в первую очередь, друг перед другом. Красовский быстро понял это и слушал одним ухом, по-прежнему оглядываясь на окно и внутренне замирая, когда слышал имя Маши. Когда он затевал все это обсуждение, он надеялся, что его замы представят ему объективную картину работы их подопечных. Объективность ему была просто необходима, особенно когда он думал о Сурминой. Он готов был взять ее сотрудником на полную ставку уже прямо сейчас и понимал, что это неправильно, потому что в большей степени на это желание повлиял тот факт, что он с Машей спит.
Вот поэтому Красовский когда-то и придумал это свое правило об отношениях со своими сотрудницами. Любые отношения мешают работе. Они ослабляют тебя и твою работоспособность. И плюс ко всему, он не мог сейчас даже решить такую мелочь, как кто из двух его стажеров больше достоин остаться в его фирме.
Он вздохнул.
Ох, что ж ты выдумываешь, Красовский? Можно подумать, какая проблема – выбор он сделать не может! Ну, так не решай ничего сейчас. Радуйся лучше. Похожих месяцев в твоей жизни еще не было.
Внутренний голос был прав.
Олег Красовский определенно переживал самый необычный месяц в своей жизни.
Если бы хоть кто-нибудь попросил Олега этот месяц описать, он бы сказал, что он был непонятным, волнующим, непредсказуемым и очень приятным. Единственное, что было неясно: связанные с этим месяцем внезапно нахлынувшие воспоминания о детстве – воспоминания почти забытые, – они разбудили в нем чувства, которые он считал давно похороненными.
Он искренне не понимал, как отношения с Сурминой могли стать толчком к этим воспоминаниям, ему без ложной скромности и преувеличения действительно не хотелось вспоминать свое детство. Он и с Машей-то предпочитал больше разговаривать о настоящем или, максимум, о недавнем прошлом, и ни разу еще не отошел от этого правила. Возможно, что Маша просто напоминала ему кого-то, сама того не подозревая.
До того случая на прошлой неделе, когда она услышала обрывок его разговора с сестрой, она, кстати, сама не приставала к нему с вопросами о его жизни, в их общении всегда была какая-то недосказанность – черта, которую они будто бы провели друг для друга, еще в самый первый их вечер вместе. Эта черта не позволяла им приблизиться друг к другу, как бы парадоксально это ни звучало для людей, которые проводили вместе почти каждую ночь.
Они как-то замяли тот случай, когда Олег сам не захотел ничего ей рассказывать, и на утро все было по-прежнему, как раньше. Настроение у Машки было превосходным, она острила и шутила, была веселой, бойко отвечала на Еленины подколки, во всю общалась с Игорем и завела себе пару новых друзей среди рекламистов, сидящих этажом выше. В эти дни ее веселость сделала ее невероятно популярной на работе и отдалила от Олега, которого загрузили дела. Маша ничего не замечала. Она довольно равнодушно отнеслась к его сообщению о том, что ему нужно уехать на пару дней, и даже не спросила, куда.
Олега снедало странное, ничем не обоснованное чувство одиночества, которое только усугубилось от превосходной погоды, воцарившейся в последние дни. После работы он собирался довезти Машку до дома, и уехать на вокзал. Но Маша, легко взмахнув сумкой, заявила, что у нее еще есть дела с друзьями и отказалась от доставки до места их встречи. Чмокнула Олега в щеку и смылась, ни разу не обернувшись.
Красовский опустил на нос солнечные очки и решительно сел в машину.
* * *
Катька-староста ощутимо засветила в Полинин бок локтем. Орешина поморщилась и подняла на старосту глаза.
– Ну что такое? – спросила шепотом, так как шла лекция по истории зарубежной журналистики, и препод достаточно нервно реагировал на посторонние разговоры во время своих занятий.
– Помоги мне со Славиком. – Едва разлепляя губы, произнесла Катя.
– Что?
– Он совсем спятил. Строит план журналистского расследования.
– Какого расследования? – со смешком поинтересовалась Орешина.
– Да все того же! – с досадой поморщилась Катя. – Затерянная бухта.
– О… – только и ответила Полина.
– Ну, Полька, ну, пожалуйста, я не знаю, что придумать! Сердцем чую, что он попадет в неприятности!
– Не каркай! – разозлилась Полина. – Все будет нормально!
– Ага, нормально! Ты что, не знаешь его? Да он вообще без тормозов же! Надо что-то придумать.
– Да погоди, ну что он там нарасследует? Это же не так просто, как кажется – провести журналистское расследование. Наверняка ему чья-то помощь будет требоваться. А мы пока попробуем его отговорить.
– Не знаю, получится ли…
– Орешина! Ролдугина! Я не понимаю, почему мы общаемся на лекции! Все знаем уже?
Девушки резко замолчали.
Катька настаивала на том, чтобы они разузнали у Славика о его планах тут же и сейчас же начали придумывать план по переключению его внимания от Затерянной бухты. Но Полине было некогда. Мысли о Славике, просто сходящем с ума от скуки, не задерживались сейчас в ее сознании. Из ее головы не уходило последнее письмо ее сестры Нины.
Она пришла домой из университета и тут же села за компьютер – новый материал в газету нужно было сдать уже вечером. Но едва она вошла в систему, ей тут же пришло оповещение о новых письмах в почтовом ящике. Это были письма из почтового ящика Нины.
Полина тут же вошла в почту и увидела это письмо. Оно было сверху.
«Уважаемая Полина, хотя будь я менее воспитан, никакого уважения вы бы от меня и подавно не услышали. Вряд ли вы заслуживаете ответа, судя по тому, что я знаю о Вас, но не могу не ответить, понимая, что Вас, хоть и косвенно, но тоже касается это дело.
Я не знаю, где Нина, но надеюсь, что с ней все в порядке. Правда, в порядке, потому что иначе вы будете виноваты в десять раз больше, чем сейчас. И вряд ли вы поверите, что это так, но вы и правда виноваты. Если бы вы с самого начала, после автокатастрофы поддерживали свою сестру так, как она поддерживала вас всю свою жизнь, вряд ли ее депрессия затянулась бы так надолго! Но вы мало что сделали для ее выздоровления, вы ни капельки не отплатили ей за ее любовь к вам, и ее исчезновение – это лишь закономерность всей вашей халатности по отношению к сестре! Да вы вообще хоть что-то сделали, чтобы найти ее, кроме вялых писем и заявлений в полицию? Сомневаюсь, что это так и не вижу больше смысла тратить свои слова на человека, до которого они в принципе вряд ли могли бы дойти! Денис».
Кровь отхлынула от Полининых щек. Она спрятала холодные пальцы в рукава кофты и отошла подальше от гневного письма Дениса, каждое ядовитое слово которого словно шип вонзалось теперь куда-то внутрь ее организма. В душу? В сердце? Смешно, судя по тому, как о ней думает Нинин приятель, у нее таких внутренних субстанций и быть не может.
Хотя… так ли он был неправ? Больше всего ее разозлила эта явная невежливость его письма, это была ее первая мысль, это было как раз тем, что она изначально не готова была ему извинить. Но вот сама суть… Пожалуй, ответить на эти обвинения можно было бы лишь в присутствии Нины, только она могла бы сказать, что она думает о Полине и ее поведении за долгие-долгие годы, еще до автокатастрофы.
Пока лишь Полина могла ответить Денису примерно следующее:
«Уважаемый Денис. Прошу прощения за то, что обратилась к вам, хотя и благодарю за то, что вы все же смогли найти в себе силы и ответить мне, несмотря на явное презрение. Хочу напомнить лишь, что вы действительно слишком мало знаете меня, чтобы устраивать надо мной судилище, а в остальном, в чем-то в ваших словах есть доля истины. Боюсь, что и об этом говорить нужно не нам с вами. Еще раз извините за беспокойство. Полина».
К тому моменту, как письмо было отправлено, голова у Полины разболелась просто невыносимо. Ей казалось, что она болела от невыплаканных слез, которые уже давно копились внутри, не прорываясь наружу. Она положила голову на сомкнутые руки, а внутри проносились десятки воспоминаний.
Вот они с Ниной отстаивают перед родителями свое право жить в квартире, а не в доме, а те удивляются их редкому единодушию; вот Нина приезжает к Олегу и забирает ее домой; а вот они прощаются на вокзале, когда Нина поступили в Академию русского балета, и обе очень стараются не плакать. А вот и шкатулка, подаренная им обеим, из которой в один совершенно обычный день перестала звучать музыка. Эта шкатулка всегда напоминала Полине все их ссоры, все их конфликты и недопонимания.
Полина подняла голову от сложенных вместе рук. Вот оно что… шкатулка.
«…Постарайся помириться с теми, с кем была в ссоре», – просила ее в письме Нина, и только сейчас Полина подумала: а что если она имела в виду и себя тоже? Невозможно выкинуть из их жизни все их конфликты и ссоры, но можно остановить их сейчас, пока не поздно.
Пришедшая в голову мысль была такой простой и ясной, что Полина не понимала, почему не додумалась до этого сама и намного раньше. До этой минуты бедной Полине ни разу не пришла мысль, что шкатулку можно починить. Сколько раз она досадовала, пытаясь услышать знакомые звуки детства. Но шкатулка молчала, будто умолкла навсегда, будто она была человеком, который уже не возвратится. И не было шансов повернуть время вспять или, повернув ключ, услышать музыку.
А сейчас… словно свет зажегся где-то в глубине Полининой души и придал так необходимую ей энергию. Свет. Ей нужна уверенность в завтрашнем дне. И в том, что Нина вернется.
Почему же она решила, что правильно истолковала письмо своей сестры?
* * *
– Мне кажется, я его теряю, – в отчаянии сказала Маша Родиону по телефону.
Это было в начале недели, в понедельник. Сегодня была пятница, и Маша думала о том, что нельзя потерять то, что никогда и не было твоим.
– Ты сама виновата! – сказал ей тогда Родион довольно резко. – Я с самого начала говорил тебе – не запариваться по этому поводу. Что ж вы не умеете ценить то, что у вас есть? Вечно надо ко всему прикопаться, все разрушить!
– Расков! – ошарашено остановила его Маша. – Ты что, с дуба рухнул? Ты, можно подумать, сам ценишь то, что у тебя есть!
– Я не совершаю глупостей! – довольно холодно откликнулся он.
– Ага, точняк. Хаха три раза.
– Когда это ты стала говорить слово «точняк»? – на секунду переключился Расков.
– Примерно тогда же, когда начала слишком много с тобой общаться! – парировала Маша.
Она уже забыла, а может и просто не заметила того момента, когда друг ее ужасного детства Родион Расков превратился в ее единственного утешителя. Но это была правда. Даже сейчас, ругая ее, перешучиваясь с ней, он пытался успокоить ее, перевести ее мысли на что-то другое. И у него это получалось. Но они оба знали, что как только закончится этот разговор, закончится и ощущение легкости, воздушности, ощущение того, что все происходящее так по-киношному нереалистично.
Как ни странно, это ощущение прошло не сразу после окончания разговора, а немного позже – в пятницу вечером, когда Маша ужинала с Олегом.
Он вернулся из своей поездки утром, но до обеда Маша и знать не знала о его пребывании в офисе. Лишь когда Григорий-охранник насмешливо спросил, почему это она сегодня обедает одна, а не в компании высокого начальства, Сурмина осознала, что Красовский и не пытался увидеться с ней. Более того, он не позвонил ей по приезде в город, как не звонил всю неделю, заставляя Сурмину в безмолвном ожидании смотреть на телефон. И она чудом заставила себя не бежать со скоростью света в офис – так ей вдруг захотелось увидеть его.
По сути, это был первый раз за месяц их отношений, когда они расставались почти на неделю, да и расставались так… уныло и равнодушно.
– Я все испортила, да? – спрашивала Машка по телефону. – Испортила, правда?
– Да, – безжалостно ответил Расков. – Тебе надо было честно признаться, что ты хочешь узнать что-то о его прошлом, узнать о его детстве, а не корчить из себя клоунессу, которой на все наплевать.
– Я не корчила, я просто… – Маша не знала, что ответить. Ну да, она и правда вела себя несколько… по-клоунски. Веселилась без конца, смеялась без причины, сделала вид, что ей наплевать на отъезд Олега, сделала вид, что прогулка с приятелями ей важнее него – и чего еще она хотела после этого добиться?
– Ну явно не доверительных отношений.
– Он бы все равно ничего мне не стал о себе рассказывать, – проворчала Сурмина. – И если бы я спросила, куда он едет, он, скорее всего, придумал бы какую-то отговорку.
– Да ты даже не попробовала! – возмутился Рудик. – Все равно, мне кажется, любые неясности лучше сразу улаживать, а не ждать, пока все это выльется в огромный скандал.
Тогда в обед она просто не выдержала. Она знала, что Красовский не выходил на обед из здания, и, пользуясь тем, что секретарша ушла в магазин, пришла в его кабинет.
Он сидел на подоконнике, уставившись в экран стоящего перед ним ноутбука, на котором в 3D формате выкручивался проект какого-то здания, и казался полностью погруженным в эту ненастоящую реальность. Подобная погруженность, насколько Маша знала, всегда отключала его от действительности.
Понаблюдав за ним несколько секунд, Маша покашляла, привлекая его внимание. Он обернулся.
На его лице застыло удивленное выражение, как будто ее он ожидал здесь увидеть меньше всего. Через мгновение удивление исчезло.
– Привет, – сказала Маша, не зная, что сделать.
– Привет, – просто ответил Олег. Она несмело подошла к нему и улыбнулась. Он смотрел на нее странным взглядом, немного изучающим и, как показалось Маше, чего-то ожидающим. Маша выкинула все мысли из головы.
– Я скучала, – призналась она, скривив дрожащие губы.
– Я тоже. – Внезапно охрипшим голосом проговорил он и притянул ее к себе.
Поцелуй был долгим. Что-то было в нем такого… больше чувственности и страсти, чем раньше, больше эмоций. Маша оторвалась от Красовского и удивленно взглянула на него.
– Ничего себе… это было…
– Да, – он улыбнулся краешком губ.
Может, Родион прав? Может быть, не стоит так много думать о том, что можно или нельзя делать, говорить, думать? Он так смотрит на нее сегодня, что нет сомнения – он не будет ничего таить от нее, он захочет ей рассказать о том, что скрывал, что прятал от нее и от всего мира в придачу.
Будто в подтверждение ее мыслей, Красовский сказал:
