Текст книги "Ниоткуда с любовью"
Автор книги: Даша Полукарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)
– Но старик прав – шкатулка не сделает тебя счастливой. Не вернет то, что ты потеряла.
– Возможно. – Полина пожала плечами. – Но почему ты во все это лезешь?
Она взглянула ему прямо в глаза, и он не смог отвести взгляда.
– Я пытаюсь понять, почему это волнует тебя до такой степени?
Она хотела сказать ему в ответ что-то резкое, но почему-то передумала.
– Я не знаю, честно, не знаю. Моя сестра пропала, и теперь от нее приходят какие-то письма, и я не знаю, чего она хочет, и откуда еще ждать подвоха. Все слишком запуталось. Но эта шкатулка… она связана только с нами двумя, всегда была связана. И если я починю ее…
– А если ничего не изменится?
– Значит, так тому и быть. Я пойму, что это ничего не значило. Яков Петрович сказал, что она редкая. Я хочу узнать про нее. Узнать, как она попала в нашу семью. Быть может, это мне поможет.
Родион вздохнул и посмотрел наверх. Солнце ударило в стеклянные окна остановки, освещая ее со всех сторон. Он зажмурился. Он знал, что потом сто раз пожалеет о том, что делает, но слова вырывались сами, помимо его воли:
– Я хочу помочь тебе.
– Ты? – Полина даже засмеялась. – Расков, ты забылся? Ты точно уверен? Мы же…
– Недрузья, да, помню, но… мне кажется, я так или иначе притянут к этой истории, и раз мы по-любому будем везде сталкиваться, лучше уж я сразу стану помогать тебе.
– Каким образом ты притянут к этой истории? – спросила Полина, приставив руку козырьком ко лбу, чтобы лучше видеть Рудика. И тут до нее дошло. – Машка? Она у тебя узнала мой адрес?
– Так она все-таки приезжала? Я и подумать не мог, зачем ей нужен был твой адрес.
– Да и я могла бы догадаться, кто ей сказал… Значит, вы все еще дружите.
– Я, Орешина, друзей не бросаю, – надменно сказал он.
– Сделаю вид, что не слышала намека, – ответила Полли.
* * *
Коридор был длинным. Нешироким и не узким – обычный коридор с выщербленными стенами и пронзительным ярким светом из покрытого разводами окна. Коридор этот Маша ненавидела.
Больничные коридоры никогда не кажутся слишком людными, слишком заполненными. За годы своей жизни Маша перевидала их немало, хотя бы потому, что ее мама была медсестрой (и приводила детей с собой всегда, когда их не с кем было оставить). А сестра – тут требовалось сделать глубокий вдох – провела в больнице внушительную часть своей жизни.
Правда, в детском отделении (это следовало признать) было все же повеселее, чем во взрослом. Машин взгляд скользил по знакомым рисункам с пожеланиями здоровья, по плакатам «Мой руки перед едой!», «Скажи наркотикам – нет!», «Соблюдай правила личной гигиены!» и «Вступи в борьбу с микробами прямо сейчас». Высоко под потолком висели разноцветные корабли и самолетики, а над головой Маши две веселые зеленые лягушки показывали здоровые розовые языки и махали перепончатыми лапами.
– Вступи в борьбу с микробами прямо сейчас, – протянула Маша Сурмина, утыкаясь лицом в ладони.
– Ну-ну, – тихо проговорил знакомый голос, и теплые руки притянули Машу к своему боку. – Ты могла вступить в борьбу со всеми офисными микробами, значит, сможешь побороть и это.
– Я-то могу, она – не уверена. – Она подняла голову и посмотрела на Олега. – Что ты здесь делаешь, Красовский?
Он пожал плечами.
– Сижу. Рядом.
– Нет, я спрашиваю о том, как ты узнал, где я?
– Женька. Ты же мне рассказывала, что она лежит в больнице. Я догадался, что только новости о ней могли тебя взволновать до такой степени.
– Но мы же… – начала Маша и тут же одернула саму себя. «Мы же» – что? Думай, что говоришь, иногда это полезно!
Она закрыла глаза и глубоко вздохнула. Вот этого она никак не могла предположить, просчитать заранее, как привыкла просчитывать все: свои шансы, затраты на продукты и действия окружающих. Она не могла предположить, что после этого ужасного дня, полного ссор и непонимания, он все же примчится в больницу. Примчится после того, как она второй раз подтолкнула его к разрыву. Было бы проще, если бы он остался в ее представлении холодным, черствым человеком, которому нет дела до проблем своей подруги, из-за нерасторопности которой срывается крупный заказ. Было бы намного проще… И если бы он еще уволил ее в плюс ко всему, ей было бы легче его забыть. Быстрее. Но сейчас… он не оставлял ей ни малейшего шанса выйти сухой из воды.
…Почему-то всегда, с самого начала Маша Сурмина представляла свои отношения с Красовским как нечто настолько краткосрочное, чему даже не стоит уделять ни малейшего внимания, о чем не стоит задумываться и из-за чего не стоит переживать, когда это закончится. Это все, конечно, в идеале. На самом-то деле Маша всегда понимала, что, когда бы ни закончились эти отношения, просто не будет.
Когда он совершал нечто подобное, вот как сегодня, что-то такое, из-за чего она начинала смотреть на него в другом свете, ей хотелось посмотреть и на себя со стороны. Узнать, какой ее видит он и насколько эти представления отличаются от реальности. Как будто бы она смотрела неумело поставленный фильм с собой и Красовским в главной роли. Фильм, где каждый просто играл на камеру без сценария, импровизируя и поддаваясь моменту. Фильм, где не получалось привычно продумывать все на несколько шагов вперед, где будущее было туманно, а людей вокруг просто не было.
– Там операция… – внезапно, почти машинально сказала она, чтобы хоть как-то развеять напряженное молчание. – Не знаю, сколько продлится, они ведь никогда ничего не говорят…
– Хочешь, принесу тебе чаю или кофе? – тихо спросил он, заметив, что мысли ее ушли слишком далеко от этого места и от него в том числе. Он и подумать не мог, насколько сильно ошибается.
– Да. Кофе. Спасибо. – Прислоняясь к стене, сказала Маша. Выпустив ее пальцы из своей руки, он поднялся, ощущая острую потребность избавиться от мыслей о ней хотя бы на несколько минут. Правда, пятиминутный поход за кофе на первый этаж вряд ли мог как-то отвлечь его, но рядом с ней он только и мог, что изнывать от беспокойства, по-прежнему прикрываясь маской равнодушия и снисходительности.
С трудом он понимал, что происходит с ним.
С трудом, потому что ничто и никогда прежде не могло заставить его не то, что ринуться поддерживать своих девиц в трудные для них жизненные моменты, но и просто искренне интересоваться подробностями их жизни. И это уже своеобразный личный рекорд.
Под шипучий звук наливаемого кофе до него, тридцатитрехлетнего мужчины с солидным опытом отношений, наконец, дошло, что происходит. И это было… это было так же, как и узнать в детстве, что умерла любимая бабушка, с которой умерла и прежняя жизнь Олега.
– Да, господин архитектор, по-моему, ваш нынешний проект провален… – Пробормотал он, поднимаясь с кофейным стаканчиком в лифте.
– Что, простите? – спросила заплаканная молодая женщина, отрывая деланно внимательный взгляд от панели с кнопками.
– Нет, ничего, извините, – Олег помотал головой. В этой больнице лежали люди, у которых действительно случилась какая-то беда, ведь болеть – всегда ужасно, невзирая на то, какой у тебя диагноз и сроки лечения.
Он, такой неприлично, невыносимо здоровый, не должен был даже заикаться о каких-то своих неприятностях, даже если это такая нежелательная влюбленность в собственную стажерку. Поэтому все, что он мог сейчас сделать – это принести ей кофе, взять за руку и поддержать, насколько бы плохо не пришлось.
Но стоя в конце коридора – обычного серого коридора (пусть и с веселыми рисунками по стенам) – и глядя на нее, привалившуюся к спинке стула, сидящую с закрытыми глазами, в которых – он это знал – плескалось острое беспокойство за сестру, он чувствовал, как тают остатки решимости в его душе. Или где там они могли быть, эти остатки…
– Твой кофе, – протянул он, садясь рядом.
– Спасибо, – она открыла бархатные черные глаза, с плескающейся в глубине ночью, взяла стакан. – Очень вовремя.
– Расскажи мне, – попросил он. – Расскажи мне все.
Мы часто нуждаемся в тех, кому можно довериться. Не потому что нам просто доверять – зачастую многие и не знают, что это такое, какую меру ответственности машинально возлагают на себя и других, – но и потому, что мало кому удается переварить свою жизнь в одиночку. Нам всем нужен не просто верный друг, готовый выслушать, но и строгий судья, который выступит голосом совести; человек, который, взяв на себя половину твоих проблем, покажет, что они ему небезразличны. Тот, кому доверяют – машинально делается другом, и это переводит его рангом выше. Выше, чем просто «наставник», «начальник», «любовник». Разумеется, это не скрепляет двух людей раз и навсегда. Но это дает нечто большее, чем уверенность в отлично проведенной ночи.
– Все, – усмехнулась Маша, прячась за насмешку, как за паранджу, – Все – это слишком много и долго.
Красовский ждал, он готов был выслушать и, преодолевая себя, Маша начала говорить:
– Просто… Женька много болела в детстве. И как результат – сильное осложнение после одной из болезней. Осложнение на сердце… Иногда кажется, что никто не виноват, так распорядилась судьба. Но потом ты начинаешь думать и понимаешь, что все в нашей жизни закономерно, и эта болезнь есть следствие, у которой, как и у всего есть свои причины. Приобретенный порок сердца. С операцией тянули какое-то время, но сейчас тянуть было уже невозможно. Она в очередной раз почувствовала себя плохо. Внезапно плохо, хотя и находилась уже больше месяца на наблюдении.
– Больше месяца?! – удивился Олег.
– И уже второй раз с начала этого года. Это лишь крохотный плюс того, что мама – медсестра этой больницы и ее все знают и любят. Пожалуй, знают даже больше, чем ее родные дети.
– Ты будто бы обижена на нее. – Олег сказал это, но вмиг пожалел, как будто устыдившись возможности судить ее, не зная подробностей.
– Я? Нет, не то, что обижена… Я просто расстроена. Или разочарована – не знаю, что вернее. Просто мне, как ты помнишь, едва исполнилось двадцать лет, – она быстро улыбнулась, – а я уже вижу эту жизнь на все свои не исполнившиеся сорок.
– Нет. – Твердо, внезапно твердо проговорил Красовский – начальник, наставник, любовник, теперь уже почти друг. – Нет. Я прекрасно знаю, что жизнь дает много поводов, чтобы ее возненавидеть. Иногда такое чувство, что она готова подставлять тебе подножки с утра до ночи и с ночи до утра. Но сила, и стойкость, и мужество, и что-то там еще не в спокойном принятии всего этого дерьма, а в способности противостоять ему, пусть и внутренне. Не обрастать цинизмом ко всему живому, как бы ни хотелось сделать наоборот. Просто продолжать радоваться в любой подвернувшийся момент. Это… держит на плаву, поверь мне. Помогает не сойти с ума. И чувствовать себя не на сорок в наступившие двадцать…. – он забрал у нее пустой стакан. – Принести еще кофе?
– Нет, – немного растерянно, но вполне «очнувшись», проговорила Маша. – Спасибо.
Вокруг жила своей жизнью больница. Маленькие пациенты были шумнее взрослых, но все же вели себя прилично. Медсестры сновали тут и там, врачи делали вечерний обход. Плечом к плечу Маша и Олег сидели вместе, не смея смотреть друг на друга.
Ты и я – мы одной крови, – вот что говорили их взгляды. Ты и я – мы вместе. Пусть временно, пусть сегодняшний день может стать последним, но зато он не пройдет мимо.
…Эта была та драгоценная минута понимания, которая далеко не всегда будет повторяться. Многое было «до», многое будет «после», но это был момент, который показал им, что они на одной на стороне.
Через полчаса к ним вышла Агния Петровна. В голубой форме медсестры она казалась более собранной и строгой, чем в обычной жизни.
– Операция закончена. Все хорошо. Только вот ее перевезли в реанимацию и никого туда не пускают. Как минимум до завтра.
Маша и сама поняла, что все отлично, иначе у ее матери, не улыбавшейся месяцами, не было бы сейчас повода делать это.
Олег вырос рядом. В азарте радости Сурмина успела забыть о том, что ее мать уже знакома с Красовским. Только вот вряд ли она ожидала здесь увидеть Машиного начальника. Но Олега, похоже, ни капельки не смущала вся эта ситуация, он даже взял Машу за руку, будто бы продемонстрировав свое право находиться здесь.
– Это Олег, – несколько обреченно представила девушка, и Красовский взглянул на нее с удивлением.
– Мы знакомы с твоим начальником, – с ехидством в голосе протянула Агния Петровна. – Здравствуйте, Олег.
– Здравствуйте, Агния Петровна.
– Да, правда, все же, нечасто встретишь начальников, которые так заботятся о своих подчиненных. – Глаза ее смеялись, когда она это произносила.
– Да, явление редкое, – согласился Красовский, а Маша в это время переводила взгляд с матери на начальника и обратно.
– Ладно, я отправляюсь работать – моя смена только начинается. До свидания.
Маша посмотрела матери вслед – сказать все, что хотела, и уйти – в этом была вся Агния Петровна. Никаких лишних слов, жестов, эмоций. Только что-то конкретное, граничащее едва ли не с грубостью. Сама-то Маша привыкла, но вот Красовский может вполне что-то… а впрочем, какая разница…
– Она великолепна.
– Что? – Маша перевела взгляд на Олега.
– Нет, правда. И ее язвительность…
– Да, это дар. Ничего, я думаю, она еще свое скажет.
– А, может, и нет, – он вздохнул. – Не переживай.
– Да я и не собиралась, – она вскинула голову и взглянула в его глаза.
Он взял ее за руку и отвез к себе. В огромных полупустых хоромах, полностью готовых к тому, что их хозяин прямо сейчас сорвется с места, было холодно. Но в кухне сохранялось приятное тепло от горячей плиты, на которой Маша варила кофе.
Она привыкла к этой квартире, к ее разрозненности, пустоте, к тому, что вещи сложены в коробки и ничто не указывает совершенно определенно, что здесь живет не кто-то безликий, а талантливый молодой архитектор, ставший известным отчасти из-за своей молодости. Сколько раз Маша ходила по этим комнатам, рассматривала заполненные вещами коробки, читала подписи и пыталась разглядеть настоящего Красовского, ту часть его жизни, которая была скрыта за работой и тщательно упаковывалась на дне этих нехитрых картонных конструкций. Но также она прекрасно понимала, что вряд ли имеет на это право и скорее всего ничего не узнает об Олеге, пока он сам не расскажет ей.
И потом, не было ли это символично, что отношения с Машей Сурминой пришлись именно на тот промежуточный, «переходный» период его жизни, когда он вместе со своими упакованными коробками завис в старой квартире, старой жизни… Сурмина понимала, что это глупо, и Олег, скорее всего, рассмеется, если услышит от нее что-то подобное, но также она и верила в приметы, которые сама же для себя считала важными, и все, связанное с пространствами и домами на этих пространствах, относилось к их числу.
И раз так, то пусть эта квартира будет принадлежать Олегу как можно дольше, и тем дольше будут длиться их отношения. А существуют ли они сейчас, если вспомнить сегодняшнее утро, и их вроде как окончательный разрыв?
…Она задумалась над туркой с кофе, что приключалось с ней часто. Еще секунду назад рассуждавший о планах на завтра Олег переодевался, периодически заглядывая в кухню и сетуя, что из-за Машиного подъема в пять утра, он теперь не выспится еще неделю, но вот молчание затянулось, и Красовский быстро шагнул и приподнял пальцами ее подбородок, заставил взглянуть прямо в глаза.
– Ну что с тобой? – тихо спросил он, прогоняя то громкое, шумное, чем обычно пытаются скрыть таящиеся в глубине сознания чувства и эмоции. – Все думаешь о Женьке? Не волнуйся, завтра поедем вместе, навестим. Или – хочешь – могу отпустить тебя на все утро.
– Ты готов сделать это? – усмехнулась Маша грустно, – Будешь возиться со мной, хотя еще сегодня утром мы расстались и расстались навсегда?
– Неужели ты не знаешь, Машка, когда люди расстаются навсегда, они каким-то мистическим образом встречаются вновь.
Маша усмехнулась.
– Очень мило, Красовский. Я оценила твои уроки философии. Но на самом деле, я думала сейчас не о Женьке.
– А о чем?
– О ком. О тебе, – проговорила она шепотом, встала на цыпочки и поцеловала его, закинув руки на шею. Он прижал ее к себе, остро угадав ее желание и разделяя его как никогда, потом подхватил на руки и отнес в спальню, положил на кровать, не прерывая поцелуя. Они стягивали друг с друга одежду, охваченные страстью; Маша укусила его в шею, и место укуса обожгло приятным теплом.
– Подожди, – прошептала она, распахивая черные глаза с отблеском отражавшегося света лампы, – пусть все будет медленно.
Взгляды их пересеклись.
«Все будет медленно, именно так, как ты хочешь. Я тоже хочу растянуть это удовольствие от пребывания с тобой, растянуть его так, как будто кроме нас и этой комнаты действительно ничего нет. Только здесь тепло, здесь настоящий «я», здесь мой дом…»
Олег резко поднял голову, произнеся в своей голове это устаревшее слово «дом». Ты не сошел с ума, Красовский? О чем ты? О каком доме идет речь?
Дома Олег Красовский почти не знал, но тот, что был у него, был так давно, что уже не казался настоящим. И это слово… то самое, что он применял крайне редко, даже когда речь шла о домах, которые он строил, избегая его как будто бы непреднамеренно, раздалось в его голове с небывалой легкостью. С испугавшей его легкостью.
– Олег, ты… что-то случилось? – встревожено поинтересовалась Маша, потому что он на мгновение прервался.
– Нет, – приглушенно ответил он. – Все в порядке.
– Ты… больше не хочешь меня?
– Хочу, – его даже позабавила эта крамольная мысль, и он чуть было не высказался, что вряд ли настанет минута, когда он перестанет желать ее… – Я хочу тебя.
Глаза ее широко распахнулись, когда она прочитала в них то, что он чувствовал. За шею она обняла его, притянула к себе и настойчиво поцеловала. Почему-то именно здесь – не только в кровати, хотя все происходящее здесь и значило для них намного больше, чем просто секс, – но и в этой квартире совершенно исчезала та стена из непонимания, возрастных рамок, субординации и прочей шелухи, что так мешала им обоим жить и видеть главное. Эта вся шелуха, насколько бы мимолетной она ни была, лишала их самого главного в отношениях – доверия. А здесь и сейчас Маша всегда безоговорочно доверяла ему. Его голосу, словам, рукам – привычно большим, привычно теплым, глазам с кошачьим прищуром, серьезным и вместе с тем смешливым интонациям в голосе, непоколебимости и стойкости, способности подмечать детали и неспособности поддаваться чьему-то влиянию. Быть может, все это было отличительными знаками возраста, но раз так, то Маше и нужен был рядом человек старше, способный упорядочить ее несложную, в общем-то, и вместе с тем такую необъяснимо запутанную жизнь.
Потому она и боялась, что за пределами этой квартиры, в его новом доме, будет слишком много места для них двоих и слишком тесно для такого уютного доверия.
Ее пальцы скользили по его коже, распаляя его, перебирали запутанные волнистые волосы, нетерпеливо и поспешно расстегивали пуговицы ненавистной ему белоснежной рубашки, которую он вынужден был утром надеть на переговоры и от которой с таким наслаждением сейчас избавлялся – он даже помог ей – настолько сильного нетерпения они оба достигали, продлевая это неизъяснимое наслаждение.
Он отбросил рубашку вместе с ее белоснежной строгостью и логичностью, не вписывающейся в его хрупкий мир на двоих, который он по неосторожности – не иначе! – назвал домом; примерился и смачно поцеловал Машу в шею, будто укусил, а потом мрачно и толково расправился и с ее одеждой также, как и со своей.
И странным казалось, что когда-то – еще кажется, не так давно, между ними существовал его стол, которого едва-едва касались начальнические белоснежные манжеты, когда этот потенциальный начальник переворачивал страницы, а девушка, сидящая напротив, собрала все свое мужество, чтобы разговаривать с кумиром своей юности свободно и независимо, почти язвительно. И странным казалось, что когда-то они не знали друг друга, ведь если подумать, и та Маша, какой она была еще совсем недавно, оставаясь наивной мечтающей девчонкой, никогда бы не поверила, что отношения между ней и Олегом будут, мягко говоря, несколько выходить за рамки платонического общения учитель-ученик. В то время она бы с трудом поверила, что сможет вообще с ним когда-нибудь заговорить.
Небо за окном разверзлось как в ту, самую первую ночь, и одновременно задохнувшись, они распались на миллионы частиц, чтобы вновь обрести себя и приземлиться в свои собственные тела, растянувшиеся на ставшей вдруг огромной кровати. Он слабо провел тонкими, музыкально длинными пальцами по ее руке, мгновенно покрывшейся мурашками, и Маша открыла глаза, отреагировав на это простое, возвращающее к жизни прикосновение.
– Боже… – протянула она низким заворажившим его голосом, когда смогла говорить, и перекатилась на живот. – Почему у нас все так просто здесь и так сложно – там? Почему мы не можем изменить этого?
– Потому что ты женщина, а я – мужчина.
– Определенно, очень верное умозаключение, – скосила она на него глаза, и оба засмеялись приглушенным смехом.
С ней он чувствовал себя ее ровесником, мальчишкой – не тем, каким он был в ее годы, потому что тот парень все свои силы и все свои эмоции отдавал тогда на учебу, единственную способную вырвать его из душного мира, – а просто парнем, который учится в другом городе и приезжает к своей девушке на последние скопленные деньги, ни капли не думая и не сожалея о таком их применении. Этот парень остроумный, немного легкомысленный, он слегка самоуверен и знает, что стоит только доучиться эти несчастные пару лет, и он достигнет успеха. Он вернется и заберет с собой девушку и даст ей все, о чем они так много и наивно мечтают осенними вечерами, разметая по парку разлапистые листья. Он знает, что их общее любимое время года весна, потому что распустившиеся деревья говорят им о новой жизни, новой и для них тоже. Он знает о многом, но многозначительно пережидает, понимая, что нельзя говорить о своих знаниях вслух. Просто каждое свершившееся делает его сильнее, просто он чувствует себя не на свои 20, а много старше, опытнее и мудрее, тем, кем ему только предстоит стать.
Олег понял, в чем прелесть взросления. Он-то уже точно знал, что возраст – это просто число, но прошедшие годы отразились в опыте, который он получил, когда его знания стали воплощаться на практике и принесли с собой все: и боль, и радость, и мудрость, и неуверенность, что знаешь об этой жизни все. И это стало таким важным, особенно, когда Маша появилась в его жизни. Он сошел с постамента своего «знания», и увидел, как один человек, всего один, может и отбросить тебя на десять-пятнадцать лет назад, и зашвырнуть на двадцать лет вперед, туда, куда долетает лишь только твой едва ощутимый страх, потому что эта жизнь показывает, что никто не знает, что будет в следующую минуту.
– Если бы я не жила в Затерянной Бухте, мне бы никогда не пришло в голову рисовать дома, и не пришло бы в голову вырваться оттуда. И я бы не захотела стать архитектором однажды. – Задумчиво начала Маша. Он посмотрел на нее сбоку. Она говорила тихо, будто обращаясь к самой себе. – И не пошла бы в архитектурный. И не устроилась бы к тебе.
– И мы бы не лежали сейчас в моей пустой квартире, – закончил Красовский немного насмешливо. – Ты же захотела стать архитектором не для того, чтобы меня соблазнить.
– Нет, конечно. Просто архитектор – это мечта всей моей жизни. К воплощению ее еще идти и идти – я же понимаю. Ну, а ты – я не ожидала тебя встретить. Не знала, что встречу, – поправилась она зачем-то. – И потому это самое лучшее, что происходило со мной за многие-многие годы.
Она села так, чтобы видеть его глаза. Подтянувшись на руках, он прислонился к спинке кровати и взял ее за руку. Пальцы были прохладными, и перебирать их было приятно, как может быть приятным простое прикосновение дорогого человека.
И сейчас – он чувствовал это – она вся глубоко увязла в своих мыслях, тех, что накрывали ее сегодня весь день, тех, из которых она обычно с трудом выбиралась, возвращаясь к нему. Он давно заметил, что для нее болезненным было слово «семья» так же, как для него болезненным было слово «дом» и потому особая насмешка заключалась в том, что он всегда хотел быть архитектором.
Но Маша, кажется, насмехалась не меньше него.
– Расскажи мне, – попросил он, слегка потрясая ее за руку. – Что бы там ни было, ты можешь мне это рассказать.
– Да, – задумчиво улыбнулась она. – Сейчас я чувствую, что могу. Мы на одной волне. На самом деле, все просто…
Маша росла не в такой благополучной и успешной семье, как Полина Орешина, и не в таком благополучном районе. Из своего окна она не видела моря, чувствовала лишь запах – аромат рыбы так и сквозил в воздухе, он пропитывал кожу, одежду, они приникал и приживался. И все приживались в нем. Это участь всех жителей их района – никаких видов, только благоухание. В те дни, когда она окончательно поняла, что не может больше оставаться частью этих домов и улиц, она много рисовала. Но не людей, природу, море. Она рисовала дома. Много, много прекрасных домов с сияющими чистыми окнами, виды из которых были намного привлекательнее видов из ее реального окна.
Она рано поняла, что если хочешь вырваться из этого пропахшего рыбой мира, где каждый вынужден был соблюдать особый закон выживания, никто тебе не поможет, кроме тебя. И для этого надо много работать. Очень много. Над собой и над тем, что ты хочешь видеть вокруг себя. Она так и не смогла стать здесь «своей», как ни пыталась. Затерянная Бухта не любила чужаков, а у Маши тогда не было рыцаря Родиона, который своим обаянием и стальным мечом мог сокрушить все преграды, вырастающие на ее пути. Она тогда не понимала, что нужно Бухте, чтобы та приняла ее, и не хотела понимать. Она просто замкнулась в себе.
Часто, лежа в своей комнате и наблюдая за тенями на потолке, прислушиваясь к гиенистому смеху подростков с улицы, она думала о том, что всего этого – всей этой новой жизни не было бы, если бы не отец. Она думала так постоянно, с тех самых пор, как он ушел, а они переехали в этот район, потому что содержать их четырехкомнатную квартиру у мамы не было средств, плюс ко всему, нужны были деньги на лекарства для Женьки, и брать их обычной медсестре было неоткуда.
– Я любила отца и видела все, связанное с ним в приукрашенном, волшебном свете. Помню, когда мне было лет восемь, они с мамой любили меня делить.
– Делить? – странно изменившимся голосом переспросил Олег.
– Да. Женька была маленькая, не больше года, ее особо не поделишь, а на мои чувства можно было давить и доказывать друг другу, что кого-то из родителей я люблю больше. Отцу нравилось водить меня по любимым местам – это был один из способов давления. Он уводил меня на весь день, и вечером мы возвращались, уставшие, счастливые, и… раздражали этим маму еще больше. Помню, как он рассказывал мне о море. Любил он море просто до ужаса и передал эту любовь мне. Мы сидели на песке, на пляже, далеком от туристов, и он показал, что море везде разных цветов, никогда не бывает одинаковым. На горизонте – там, где пропадали судна и корабли, – оно было светлее, и отец мечтал однажды заглянуть за эту черту. – Маша замолчала. Пересела так, чтобы облокотиться о спинку кровати, и чтобы Олег не смотрел больше так пристально в ее глаза.
– И что случилось потом? – треснутым голосом поинтересовался Олег. Эта история странно волновала его, но он пока не понял, почему.
– Он заглянул за черту горизонта, и мы его больше не видели, – доложила Маша тихо. – Мечта победила реальность, но это досталось нам дорогой ценой. Очень дорогой.
«С тех пор, я больше не мечтаю», – подумала она про себя.
– С тех пор я… Не знаю, я быстро выросла, и больше не разделяла его романтические грезы, не облагораживала его и видела его только тем, кем он, по сути, и являлся. Но все же… все же мне всегда хотелось найти его и спросить, как он мог это сделать с нами. Вот так просто, перечеркнув все. Он ведь не мог не знать, что для нас все обернется не в лучшем виде. – Маша отвела взгляд, взглянув в потолок. Вот, спустя много лет, она осуществила свою мечту, только радости по этому поводу не испытывала.
– Ты… тоже мечтала заглянуть за горизонт? – спокойно спросил Олег.
– Не то чтобы… скорее я хотела расправиться с иллюзиями. Но, думаю, что его страсть к перемещениям передалась и мне. Понимаешь, я вообще вряд ли долго смогу сидеть на одном месте. В одном городе. Видимо, в этом есть какие-то отцовские гены – не хочу быть такой же, как он, но, боюсь, у меня нет выхода. Я ощущаю это в себе. Ничего не с собой поделать.
Маша облокотилась о его плечо, и, прижимая ее голову к себе, Олег чувствовал, как откуда-то из глубины всего его существа поднимается это острое, непреодолимое и неизбежное чувство потери. Такое преждевременное, такое редкое, но именно поэтому он не мог его перепутать.
XII
– Тебе совсем-совсем не страшно? – спросил Петька Долгушин, а Полина закатила глаза.
– Чего бояться-то?
– Ну он, как никак, практически живая легенда театрального мира.
– Да я же с ним знакома, Долгушин!
– Прости, я все время забываю. – Шепотом сказал Петька.
Они разговаривали вполголоса, чтобы не мешать студентам Игоря Борисовича, готовящимся к репетиции спектакля. Штроц что-то обсуждал с самим Игорем Борисовичем и обещал выйти через несколько минут.
– Привет, Полин, – на пороге зала показался запыхавшийся Мишка – его лучистые голубые глаза стали почти синими. – Я опоздал… кажется.
Он осекся на полуслове, взглянув на сцену.
– Ты сегодня везунчик, Михаил! Ты не опоздал! – прокричал со сцены Родион. Он старательно удерживал равновесие, прохаживаясь по гимнастическому бревну, служащему частью декораций к какому-то новому спектаклю. Мишка помахал Полине и бросился к сцене, на ходу снимая верхнюю одежду. Родион скользнул взглядом по Полине и отвернулся.
Когда они только пришли с Долгушиным, которого попросили выступить на интервью в роли фотографа, Родион едва кивнул Полине, а вот с Петькой поздоровался, как со старым другом. Орешина только зубами скрипнула, но ничего не сказала – иначе наверняка оправдала бы ожидания Господина Великого Актера.
Однако Петька данное событие прокомментировал.
– Странно как. С этим актером ты в сто раз больше знакома, чем со мной. Я ведь у него всего лишь одно интервью брал. Почему же он так с тобой… поздоровался?
– Ну, Петенька, и вопросики у тебя, – деланно сияющим голосом проговорила Полина. – Ты же с ним разговаривал о НЕМ! Комплименты, небось, ему отвешивал. А я только и делаю, что его критикую на сцене. Вот он и бесится. – Такое объяснение Петьку вполне удовлетворило, но совсем не порадовало Полину. Она замкнулась в себе, делала вид, что слушает Долгушина, однако сама только и могла думать, что о Раскове и его дебильном характере. Она так и думала – «дебильный характер»
