Текст книги "Ниоткуда с любовью"
Автор книги: Даша Полукарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)
… Как это неприятно, оказывается, услышать о себе такое. И хотя в те дни ей в лицо бросали обвинения и похуже, а будучи младше, Полина сама могла сказануть что-то похлеще, да еще и уйти, хлопнув дверью, сейчас у нее перехватило дыхание, ей не верилось, что эти слова могла написать ее сестра.
Сколько Полина помнила сестру, она всегда любила танцевать. Родители много работали. Девочек не с кем было оставить – был еще мамин брат, дядя Олег, но того тоже практически не было дома, да и мама не очень-то ладила с ним, уж точно, не считая, что он может справиться с двумя буйными девчонками. И мама, скрипачка, всю жизнь обожавшая музыку, не находила ничего лучше, чем, уходя, поставить пластинку в проигрыватель. Когда заканчивались сказки – а заканчивались они довольно быстро, – Нина ловко переворачивала пластинку и на всю комнату, в детстве казавшуюся страшно большой, разносились концерты Моцарта, прелюдии Баха, ноктюрны Шопена. И какая бы музыка ни звучала, Нина тут же начинала танцевать. Танцуя, она была не просто вредной девчонкой, которая постоянно любила напоминать, что она старше, она была похожа на «Девочку на шаре» из книжки с картинками «Денискины рассказы» Виктора Драгунского. Еще не умея читать, Полина все смотрела на эту девочку, застывшую на этом нарисованном шаре как-то так, что сразу верилось, что шар движется.
Нина была похожа. Нина была копией. И это было едва ли не первое осмысленное воспоминание о сестре. Так они и развлекались лет до десяти.
Полина любила образы. Когда они с сестрой слушали музыку, ее сознание рождало эти образы; квартира превращалась в средневековый замок или в темницу, где была заточена принцесса, а снаружи гремел ключами злой колдун, и над всем этим возвышался укрывающий прохладный лес, полный таинственных чудес. Музыка летела над этим миром, пролетала над верхушками деревьев, а на земле кружилась в упоенном танце девочка на шаре.
Потом это стало своеобразной традицией – Полина играла на фортепьяно, а Нина танцевала. Эта была детская игра, в которую они, в кои-то веки согласны были играть вместе. Однако, чем старше они становились, тем реже делали это. Полина теперь упорно наигрывала в одиночестве. Да и то, когда никто не видит. А все потому, что некогда, лет в 13 она устроила дикий скандал и поклялась больше не садиться за инструмент, мучивший ее все детство.
Что касается Нины – та навсегда осталась гордостью и отрадой родителей. В десять лет ее сестра смогла пройти через огромный конкурс и была принята в Академию Русского Балета имени Вагановой. Нина уехала в Петербург, где должна была проучиться восемь лет. Она окончила с отличием, ее ждало прекрасное будущее, и при этом она могла заниматься любимым делом.
Но полтора года назад она попала в автокатастрофу со своим пьяным парнем и его друзьями, которые были ничуть не лучше.
Нога была сломана, да и при том в очень нехорошем месте. Серьезно заниматься балетом Нина больше не могла. Диагноз был поставлен и не подлежал обжалованию.
– Вы взрослая девушка, – серьезно посмотрел на Нину доктор, посверкивая стеклами очков, – и вы уже понимаете, что такое здоровье. К тому же, речь идет о серьезных нагрузках. И потому я говорю жестко. Вы больше не сможете танцевать. Не на сцене – это точно.
Вся жизнь, к которой с детства стремилась Нина и к которой с таким восторгом приблизилась, и даже вступила в нее одной ногой, – вся эта жизнь мгновенно оборвалась, и никто не мог объяснить ей, почему так вышло. За что с ней так поступили?
Никто не знал ответа, и Нину раздражало, что никто не может утешить ее и сказать, что завтра эта ужасная черная полоса пройдет, она проснется и поймет, что это был страшный кошмар, пытающийся показать, что счастье – мгновенно, всего лишь вспышка света и его надо ценить. Однако это был не сон и не предупреждение.
Нина замкнулась. Первую неделю она лежала, отвернувшись к стене или глядя в потолок, практически без движения. Ей нужно было понемногу ходить, учиться ходить на костылях, приучать себя к гипсу. Но не перетруждаться. Но у Нины не то, что не было желания перетруждаться – как это могло быть раньше, – у нее не было желания ходить вообще. Родители пробыли рядом всего пару месяцев. Первым уехал отец, за ним еще через месяц – мама. Вся Нинина ярость обрушивалась на Полину. Едва за родителями закрывалась дверь их квартиры (Нина категорически отказалась жить у родителей), Нина замыкалась и редко произносила больше одного предложения за вечер. Дни безмолвной апатии сменялись бурными истериками. Когда родители сказали, что им придется уехать, Нина швыряла подушки и кричала Полине сквозь слезы, что она тоже может проваливать – в конце концов, никто ее не держит!
Это было время, когда Полина стала другим человеком. Она не просто готовила ей еду, чего раньше в принципе никогда не делала, она буквально кормила ее с ложечки, упрашивая поесть, потому что Нина могла сидеть несколько дней без крошки во рту. Полина сносила ее упреки, часами просиживала рядом, выдумывая им различные занятия – вроде оптимистичного просмотра многочисленных фильмов и подбора интересных книг, рассказывала истории, которыми ее щедро потчевали на журфаке. Она делала все, чтобы расшевелить ее, вывести из депрессии, которая была абсолютно нормальным состоянием сестры, как утверждал врач.
– Она может думать, что ненавидит вас, но без вас ей плохо. И она не выдержит без вашей помощи. Наберитесь терпения. – Упрашивал он, когда Полина вместе с родителями забирала Нину из больницы после автокатастрофы. Полина тогда особо не обратила внимания на его слова – она не думала, что депрессия – такое уж сложное, непреодолимое явление. Но она ошибалась, и не раз потом призывала себя к этому самому терпению – считала про себя до десяти, уговаривала, переводила мысли на что-то другое.
А однажды она не выдержала. Это случилось после отъезда матери. Нина мрачно ворчала со своей кровати, пытаясь вытащить книгу из тесной обложки, а Полина была не в силах подавить раздражение после поступка родителей, бросивших ее здесь, не подумав, как тяжело это «заключение» для обеих сестер, и вот тогда-то она и сорвалась.
– Знаешь, что? Прекрати ныть! Я серьезно… Жизнь не заканчивается из-за этого. Благодари Бога, что ты осталась жива, что ты сможешь жить как все нормальные люди! Многие о такой возможности после катастрофы только мечтать могут. А ты… подумаешь, танцевать не сможешь!.. Да это ничто, по сравнению со всей жизнью, которая полна стольких красок, событий!.. Это меньше всей жизни, поверь мне, Нинка… – она встала прямо перед кроватью сестры, и той некуда было деться от ее пронзительного взгляда. – Намного меньше. Неужели твой балет больше нас? Больше меня, мамы, папы?
Нина, опешившая от такой пламенной речи, молчала несколько минут.
– Я не знаю, Поль… Знаю лишь, что в моей голове сейчас нет ни одной связной мысли. Балет был для меня опорой, стабильностью. Я могла танцевать, когда мне было плохо, грустно, тяжело. Я могла убежать ото всего, мучающего меня. А теперь мне не просто плохо. Мне – никак. И я не могу танцевать.
– Но у тебя есть мы…
– А что кроме? Ведь у вас, кроме меня своя жизнь. Огромная, насыщенная жизнь, наполненная теми красками, о которых ты вела сейчас речь. И я не нужна. Родители сорвались на работу, а ты… ты всегда была немного не со мной. Даже когда все было прекрасно. Ты – другая, у нас как-то не получается со взаимоотношениями.
– А у нас и не обязано получаться, – Полина слегка улыбнулась. – В конце концов, мы всего лишь сестры… мы должны просто любить друг друга.
Сидящая в кипе писем и ворохе бумаг вокруг, Полина притянула колени к груди и положила на них подбородок. Перед глазами ее стояла Нина. Все говорили – они с сестрой похожи, но стоило кому-то из них заговорить, как эта схожесть мгновенно испарялась. Типичные жесты, манера говорить, манера молчать… В Нине всегда присутствовала эта строгость, невозмутимость, отсутствовавшая в Полине. Полина – более импульсивная, взрывная. Нина – тоже взрывная, но этот взрыв наступал после долгого накапливаемого раздражения, и был похож отнюдь не на хлопок лопнувшего шарика. Как ни крути, они были разными. И может быть, именно поэтому Полине легко было понять ее в какие-то моменты их жизни. Она понимала ее даже тогда, когда Нина молчала о том, что должна была высказать младшей сестре в лицо.
Так вот, она знала, за что ненавидела ее Нина. За то, что Полина бросила фортепьяно сама, хотя могла бы! Могла… но совершенно этого не ценила. А Нина мечтала быть балериной. Но больше не имела возможности ею стать.
VI
У Олега Красовского, конечно же, были принципы, и самые нерушимые из них крепко стояли на той консервативной основе, которая была привита родителями с детства. Самым базовым из них являлся тот, согласно которому его отношения с девушкой почти на пятнадцать лет моложе его должны были свестись к нулю от одного только упоминания о подобном. О втором и не менее важном могли бы хором напомнить все его сотрудники, включая и охранника Гришу на ресепшене. Отношения с собственной помощницей, которая вообще проходила испытательный срок, и никакой сотрудницей фактически не была. За это его вообще в офисе должны четвертовать и самое большое право на это имел второй стажер, которого Олегу предстояло уволить. Вся проблема была в том, что к Маше это не имело бы никакого отношения. Стажер Игорь работал и правда хуже, чем его конкурентка. И в этом у Красовского не осталось ни малейшего сомнения еще в первую неделю их испытательного срока.
И как его угораздило?!..
Впрочем, вопрос риторический, – с усмешкой подумал Красовский, отдавая тяжелые витые меню официанту.
Следующей мыслью было то, что она явно недовольна. И недовольна из-за него, Олега. В чем он, Олег, провинился перед Машей Сурминой, он не знал, мог лишь догадываться. Но узнать наверняка можно было лишь после ее возвращения.
Они находились в его любимом ресторане, куда он все-таки затащил ее после работы. Маша вышла на минутку, а когда вернулась, волосы ее, затянутые в привычный узел, были распущены и черным потоком рассыпались по спине. Более того, она сняла пиджак, который идеально завершал рабочий образ, и осталась в довольно милом платье с открытыми плечами. На шее болталась изящная подвеска, которую он днем не замечал. Губы при виде него расплылись в веселой улыбке. Он даже встал с места, пораженный внезапной переменой.
– Когда ты сказала, что выйдешь, я подумал, что ты улизнешь через окно туалета – такое у тебя было лицо, – садясь на место, заметил Олег.
– Я хотела, но в последний момент передумала, – она бросила пиджак на стул рядом. – И вообще, я устала ходить только на работу и домой.
– Да еще и в пиджаке, – поддакнул Красовский.
– Ты вот прекрасно обходишься без всех этих глупостей, а от несчастных сотрудников требуешь… – заметила Маша. – Никогда в жизни не носила костюмы.
– Да мне, в принципе, все равно, – пожал плечами Олег, пододвигая к себе пепельницу. – Боюсь только, что если дать волю всем сотрудникам, Миша – поклонник рока – начнет приходить в косухе и гриндерах, а Лена…
– Про Лену помолчим, – приподнимая брови, заявила Маша. С женской частью коллектива ее отношения не сложились в большей степени, чем с мужской. Ее раздражали эти дамы, которые только, кажется и делали, что обсуждали друг друга, мужиков и своих подруг вместе с их мужиками. Она заранее боялась к тридцати годам превратиться в нечто, схожее с ними. Правда, если раньше ее страх был страхом со стороны, то теперь пребывание в их коллективе заставило ее думать, что ей этой участи не избежать в любом случае. Но эти дамы, как таковые, стояли в ее голове на десятом месте. После Красовского, работы и… Красовского. После охранника Гриши, после незабываемого вида на город из окон, которые она тоже вряд ли готова была на что-то променять.
– Маш, почему мне кажется, что тебя волнует слишком много посторонних мыслей? – неожиданно поинтересовался Олег, сжимая тонкие ее пальцы. Погруженная в созерцание улицы за окном ресторана, Маша вздрогнула от неожиданности.
– Посторонних от тебя?
Он внимательно посмотрел на нее. Когда он так вот смотрел, Маша знала, что он читает ее, как раскрытую книгу. Читает очень близко к сути, но все же…
– Посторонних в принципе. У тебя все мысли могут быть посторонними от меня, – улыбнулся он. – И от этого они не будут посторонними.
Маша быстро отвела взгляд. Этот роман на неделю, две, месяц не должен затрагивать наших чувств – вот как надо было это понимать. Ты можешь думать, о чем хочешь, о ком хочешь, от этого мое к тебе влечение не испарится. Пока. А когда придет время, наличие или отсутствие каких-либо мыслей уже не поможет.
Им принесли еду и, пока ее расставляли на столе, Маша Сурмина пыталась справиться со своими глупыми, «посторонними» мыслями. Привычно сжала пальцы под столом (чтобы он не видел), затем улыбнулась ему, проговорила какую-то ерунду по поводу внешней привлекательности, которая не должна была мешать вкусу, и взялась за спасительную вилку с ножом, которые единственные сейчас могли помочь отложить какой-либо откровенный разговор.
Эта улыбка Сурминой просто выводила его из себя! Холодная улыбка, за которую она прятала все свои чувства – простые и сложные, но такие же далекие, как и жизнь этой несчастной рыбины, лежащей сейчас на его тарелке. Стоило ему сравнить отстраненность Маши с этой рыбой, как есть перехотелось. Отодвинув тарелку, Олег закурил и попросил у проходящего мимо официанта большую чашку кофе.
Проблема умных женщин состояла именно в том, что они слишком много думали. Это постоянно подтверждалось на примере с его двумя ближайшими университетскими подругами и даже с его первой большой любовью. Эти женщины были красивыми, амбициозными, остроумными, но они все на свете анализировали, и тем самым усложняли себе жизнь.
Маша была точно такой же. Даже в свои двадцать лет она уже была точно такой же. А еще она, как и он, видимо, боялась рассказывать о себе. Даже легкое ничто казалось ей уже большой тайной, за раскрытие которой ей грозила смертная казнь. Он огляделся по сторонам и подумал о том, что же они делают в этом ресторане, полном совершенно разных людей, но людей при этом успешных и сытых жизнью. Хотя… их молчание, больше похожее на холодную войну без объявления причины, смотрелось здесь достаточно высокомерно и, в принципе, как нельзя кстати.
Правда, высокомерие Красовский ненавидел и за одно это давно бы променял ресторан на пределы собственной квартиры. Променял бы на все, что угодно, если бы… если бы в зал не влетела одна из его бывших пассий.
В этом ресторане бывало много его знакомых, но надо же было такому случиться, что сегодня здесь оказалась именно Мила Кручина – известная журналистка, ведущая колонку светской хроники в довольно фривольной газетенке.
– Олежек! – объявила она, расставляя руки так, будто бы хотела обнять весь мир. – Какая приятная встреча, Красовский!
Маша моментально вскинула голову. К их столику направлялась шикарного вида дама лет около так… тридцати, с шикарным маникюром и шикарными волосами. Сама обладательница совсем незаурядной внешности, Маша Сурмина привычно не замечала своей привлекательности и привычно же восхищалась чужой женской красотой.
А еще она заметила, как Красовский деланно улыбнулся, будто у него резко заболели зубы, и он улыбается, превозмогая боль. Заметила и усмехнулась.
– Здравствуй, Мила, – поднимаясь с места, сказал Олег. – Какими судьбами?
Кручина мигом оценила обстановку и воодушевленно заявила:
– Да так… была здесь неподалеку по работе, решила зайти. И да, конечно, я присяду с вами! Я же не помешаю? – Задвигая за дамой стул, Олег покачал головой и сделал Маше большие глаза. Но Сурмина лишь рассмеялась, предоставляя Красовскому самому разбираться с этой милой дамой, кем бы она ему не приходилась.
О том, что это его любовница, пусть даже бывшая, она подумала в первую очередь.
– Здравствуйте, милая, – протягивая ухоженную лапу, протянула дама. – Мое имя Мила. Фамилия – Кручина. Не знаете, что ж, нет ничего проще, чем меня узнать! – и она захохотала непосредственно, но вместе с тем с явно ощутимым чувством собственного превосходства.
– Мария. – Осторожно проговорила Маша. – Знаю. Приятно познакомиться.
– Мария? – дама перевела вопросительный взгляд с Маши на Красовского. – Просто Мария?
Тот пожал плечами:
– Как видишь! – глаза его смеялись. Маша оказалась предусмотрительной, решив не называть свою фамилию. Быть может, именно поэтому не смеялись глаза Милы.
«Еще одно слово и стервятница может, пожалуй, начать свою охоту», – промелькнуло в голове у Красовского. Поэтому он быстренько придвинул к бывшей подруге из ниоткуда взятое меню и тут же начал расспрашивать о ее шикарной жизни, до которой ему никогда не было никакого дела. Он прекрасно знал, что разговоры о себе любимой Кручину успокаивают и настраивают на добродушный лад.
Ну все… Кручина подсела на любимого конька – множество имен, лиц, событий, приглашений, сетований и прочего, без чего не складывалась ее жизнь.
Красовский заказал бутылку шампанского, которое пила только Кручина, и оба они – и Олег и Маша, – не сговариваясь, пристально следили за тем, как уменьшается количество вина в бутылке. Маша давно отодвинула свою тарелку, скрестила руки на груди и последние минут пятнадцать смотрела в окно на темную улицу, на которой уже зажглись фонари. Кручина между тем перешла к анализу.
– Женщины после двадцати пяти, даже самые амбициозные и самостоятельные, начинают понимать, что жизнь без мужчины – неполноценна. Вот вам, милая, сколько лет?
– Девятнадцать, – буркнула Маша, отворачиваясь.
– А… ну тогда все понятно… – закатила глаза дама и быстро взглянула на Красовского, будто предлагая ему разделить ее веселье. Олегу и правда было весело, но, отнюдь, не из-за слов старой подружки.
Он спешно расплачивался, поскольку каждая лишняя проведенная минута в обществе Милы, выводила его из себя.
На секунду остановившись, Мила вдруг заметила, что Красовский уже расплатился и, более того, уже встал, чтобы подать Маше пальто.
– Ох, уже уходите?! Как жаль, Олежек, мы так мало времени проводим вместе. Возможно, конечно, что все из-за твоих барышень, каждая последующая из которых моложе предыдущей, – камешек в огород Маши. Сурмина замерла, а потом взглянула на явно ожидающую ее реакции Милу.
– Мил… – начал Олег.
– Кручина, ты опять напилась! – рядом со столиком притормозил какой-то молодой человек и попытался поднять с места уже не такую шикарную даму.
– Отстань от меня, Жорик! Я тебе не кукла! – громогласно заявила Мила.
– Нет, но тебе пора уже домой. – Настойчиво повторил молодой человек, прозванный Жориком. Через минуту он увел ее.
Когда Маша и Красовский вышли на улицу, Маша первым делом взглянула на часы.
– Надо же, всего восемь вечера, – усмехнулась она. – Я-то подозревала, что уже ночь-полночь.
– Маш, прости. – Красовский устало потер лицо. Он и представить не мог, что вечер будет так безнадежно испорчен.
– Знаешь, Красовский, я все понимаю, но в следующий раз встречайся со всеми своими подружками один. Выслушивать истории из их жизни… – не самое приятное развлечение вечера.
Он помолчал.
– Или это нормально, что ты каждую свою девушку первым делом приводишь на одобрение бывшим пассиям?
– Слушай, ну зачем ты так?.. Кручина… это Кручина. Нам просто не повезло. Обещаю, что в следующий раз подобного не будет, – заверил Олег. Он знал, что это была исключительно его вина, и зарекался впредь посещать любимые места, где обитали его бывшие подруги.
Маша скептически смотрела в сторону. Она уже обругала себя за этот свой требовательный тон и претензии. Она обещала себе молчать и не возникать, чтобы не показывать себя истеричной идиоткой. Но ее рваное настроение изливалось наружу помимо ее воли.
– Ладно, я молчу. Я не должна была этого говорить и… я понимаю, что ты был не виноват. Все. Замнем.
Он поразился тому, как она мгновенно остыла. Как будто ничего и не говорила. Другая бы на ее месте мусолила это происшествие еще не один день.
Он подошел и поцеловал ее. Она нехотя обняла его.
– А теперь ко мне? – поинтересовался он, отрываясь от ее губ.
Она неуверенно покачала головой.
– Прости, нет. Если серьезно, я устала и мне нужно, наконец, выспаться. По крайней мере, попытаться.
Красовский усмехнулся. Вот так-то. Умойся, Олег.
– Поехали, Сурмина. Отвезу тебя домой.
В тот вечер, когда Маша еле передвигала ноги от всепоглощающей усталости, ее сердце сжимало неясное чувство тревоги.
Предчувствия ее редко обманывали.
* * *
– Лешка-Олежка! Олежка-лежебока! – выкрикнула Полина на весь двор, жужжа и растягивая «ж» в имени Олега. Подбежав к нему, она ловко уцепилась за его крепкую сильную шею и поцеловала смачным поцелуем в щеку. – Как ты смел так долго не являться?!
Подхватив Полину, он позволил ей поболтать ногами в воздухе – это было их маленькое развлечение, тайное и с каждым годом все более трудноисполнимое.
– Полька, ну я тебя умоляю, ты же знаешь, сколько у меня работы!.. – заныл он (и это тоже была их маленькая игра).
Полина посмотрела скептически.
– Ну ладно, на самом деле, я ждал, когда уедет на гастроли Вика.
– Так я и думала, – поправляя сумку, вздохнула Поля.
Они совершенно неожиданно столкнулись на улице. Ну то есть, это для Полины неожиданно, а Олег караулил ее в восемь вечера у подъезда, шикарно прислонившись к машине и выкуривая одну сигарету за другой. Дворовые бабули, все, как одна, влюбленные в него, сидели у подъезда тихонечко, косились, перекидывались репликами сквозь сжатые губы, обсуждая его, но за окурки не ругали, потому что… Полина не успела додумать, почему, увидев, как он выбрасывает окурок в урну.
– У вас с моей матерью странные отношения: вы как дети малые – все что-то не поделите!
– Вот тут ты ошибаешься. В детстве мы никогда не ссорились. Лишь нежно любили друг друга.
– Верится с трудом, – хмыкнула девушка. – А сюда ты что заявился?
– Я? – Олег отлип от машины и закинул Полине руку на плечо. Вдвоем они шагнули к раскрытому настежь подъезду. – Я соскучился. Дико соскучился, Полька!
Полина обожала своего дядю и крестного по совместительству. В пору своей подростковой юности, лет в 14, когда родители впервые уехали за границу, а Нинка все еще училась в Петербурге, Полька жила у Олега. Она была буйной и импульсивной. Считала себя крутой, оттого, что водилась со взрослыми ребятами из Затерянной Бухты, а еще злилась на родителей. Понимала в глубине души, что глупо, а все равно злилась. От неподвластного ей чувства брошенности, правда, признаться в этом она никогда не могла толком. Никому, даже Нине. Как, впрочем, и во многих вещах.
Это острое чувство гордости, вспыхивающее каждый раз, когда нужно было раскрыть рот и поведать что-то сокровенное, искреннее – не покидало ее с возрастом, это было не просто детской прихотью – отмалчиваться да отшучиваться в ответ на личные вопросы. А Олег понимал ее лучше всех ее родных вместе взятых.
Это было пять лет назад. Он уже довольно прочно стоит на ногах, у него признание в архитектурных кругах, он молод, талантлив, красив. Полина чего только ни делала, чтобы привлечь его внимание, показать, что она не нуждается в его опеке и заботе, она уже взрослая, а потому ей плевать и на барышень, которыми полнится его жизнь. Но она была ни черта не взрослой.
Да, Бухта, друзья, Рудик, но острейшее чувство неуверенности в себе. Всю жизнь ей втолковывали, как талантлива и замечательна Нина – плюс ко всему, добра, красива и… ну у нее просто не может не быть прекрасного будущего. Ее ждет балет. Она будет выступать на знаменитейших сценах мира! Полли любила сестру, хоть никогда и не говорила ей об этом, а потому не пыталась мстить или вымещать всю зависть и злость на ней. Но всему остальному миру нельзя было также позавидовать. Она упорно пыталась доказать, что и она может быть лучшей. Вот бы только найти в себе то, что сделает ее такой! А в принципе, зачем искать, если есть Бухта и есть Олег, которому можно показать, что у нее есть своя жизнь.
Хм, да… Олег, конечно, не был в восторге, узнав, что любимая племянница проводит все свое свободное время в «логове зла», он-то по неопытности думал, что его встретит наивная девочка-ромашка, едва-едва отставшая от букваря, а не леди, которая демонстративно обрезала свои роскошные каштановые волосы, хлопнула дверцей его холодильника, а потом и входной дверью, заявив напоследок, что уходит и не знает, когда вернется.
И он сделал самое разумное, что возможно в этой ситуации – позволил ей уйти. А поздно вечером, когда она осторожно-осторожно начала открывать дверь его квартиры ключом, всем своим естеством чувствуя скрежет в замочной скважине, то ли желая, то ли боясь того, что она делает, он встретил ее, сидя в кресле с высокой спинкой, спокойный и, как всегда, внешне невозмутимый. Тонкие пальцы постукивали по мягкой обивке кресла, умное интеллигентное лицо, пристальный взгляд, растрепанные волосы – и Полина в полной мере прочувствовала, какой она еще ребенок.
– Ну как, нагулялась? – прозвучал его первый вопрос.
– Да. – Неожиданно тихо ответила Полина.
– Это хорошо, потому что сегодня это случилось с тобой в последний раз.
* * *
– Когда же ты нагуляешься, Красовский? Все твои барышни бесконечные – и это еще ничего, к этому я привыкла, хоть и непонятно, откуда они берутся в таком количестве, – но служебный роман с собственной помощницей, еще стажеркой! Это уже что-то. Раньше, по-моему, ты так не опускался!
– Отстань, Полин.
– Ну конечно, отстану. Обязательно, – угрожающе пообещала любимая племянница, красноречиво тряся горячим чайником над пустыми чашками. – Только сначала я выясню о ней все!
– Уже боюсь…
– А ты бойся не меня, бойся маму, ведь она все узнает!
– Откуда, интересно? Ты думаешь, она знает обо всех моих девушках или, не дай Бог, хочет знать?! И потом, мне не пять лет! Это лишь когда мне было пять, а ей двенадцать, она могла меня опекать и делать вид, что заботится обо мне лучше и больше, чем мать. У нее давно нет этих прав…
Полина, не долив кипяток в большую белую кружку, обернулась на звук его голоса. Он стоял у окна и, методично постукивая зажигалкой о подоконник, смотрел на голые ветви березы. Лица крестного она не видела, но голос показался ей расстроенным.
– Ну, Красовский, где твое неизменное чувство юмора? Где остроты, где язвительные комментарии, а? – грустно сказала она, подходя к нему и кладя руку ему на плечо. – Ведь это ты научил меня шутить даже тогда, когда хочется умереть….
Олег хмыкнул и быстро обернулся. Полина стояла совсем близко, он видел ее лицо, освещенное робким мартовским солнцем, и оно вдруг показалось ему необыкновенно уставшим.
По-настоящему знакомы они уже лет пять, и все эти пять лет они по-настоящему необыкновенно дружны. Именно тогда, когда Полина впервые серьезно оказалась на его попечении, Олег понял, что девочка, которую он всю жизнь считал ребенком, потому что она им и была, и потому никогда не воспринимал серьезно, не так проста, как ему кажется, и с ней вполне есть о чем поговорить. Более того, с ней можно было говорить, как с равной, у нее уже было свое мнение практически по любому вопросу, и мнение это не было списанным и вычитанным у кого-то и где-то.
Тогда, в первую ночь в его квартире, в ответ на последнюю реплику дяди, Полина лишь расхохоталась.
– Я? Гуляла в последний раз? Ты, наверное, шутишь… Я сама знаю, что и как я буду делать! – говорила она резко и уверенно, но сердце ее прыгало в груди, и она сама была в шоке от своей смелости.
– Нет, милая, это ты шутишь, думая, что мне можно поставить условия! – не трогаясь с места, спокойно заявил Красовский. – Я вдвое старше тебя, и ты будешь делать то, что я говорю, пока твои родители не вернутся из командировок!
– О, да. Отлично, дядя Олег! – на «дяде» она сделала особый акцент. – Это лучший способ установить контакт с родной племянницей – указать, что в ее 14 лет она никто и звать ее никак! Вечно вы тыкаете в нас этим нашим возрастом, а сами в свои годы не лучше. Вы все, взрослые!
В общем, скандал тогда разразился нешуточный. Полина бесилась и злилась, и чем дальше, тем спокойнее становился Олег, и тем больше злилась племянница. В конце концов, она сбежала в комнату, хлопнула дверью, а Олег просто ушел спать, справедливо решив дождаться утра. А на утро злящейся и дующейся Полине было разрешено после школы идти гулять где она хочет и когда хочет. Да, и вечером можешь тоже вернуться когда пожелаешь, а то у нас тут будут гости – мои друзья, я понимаю, что тебе будет с нами просто скучно или мы не дадим тебе спать, не дай Бог! Да, подтвердил Олег, глядя, как вытягивается лицо племянницы, иди-иди, только смотри, давай без глупостей, мне все-таки за тебя отвечать… Но я понимаю, что ты взрослая, не подведешь, и бла-бла-бла…
Красовский понял, что лучший способ разрешить что-то ребенку – это запретить ему это. И… ну и наоборот, соответственно. И вечером Полина пришла всего лишь в десять часов вечера – она умирала от любопытства, и ей не терпелось взглянуть, что это за гостей принимает Олег.
«Гостями» оказались две барышни, одинаковой степени ухоженности и совершенно по-разному красивые (но бесспорно, красивые), а еще двое мужчин, в одном из которых девочка узнала знаменитого телеведущего, а второй оказался модным дизайнером. Они смеялись так, что смех раздавался еще на улице, он вытекал сквозь распахнутые окна и по вырвавшимся на свободу занавескам устремлялся ввысь, на зависть всем соседям и простым прохожим.
Полина взбежала по ступенькам на пятый этаж, распахнула дверь и услышала, увидела, почувствовала этот смех, заражающий своим оптимизмом и любовью к жизни. В большой комнате, которую Олег шутливо именовал «зала», было накурено, периодически раздавался звон бокалов и Полина, сходу ворвавшаяся в эту комнату, впервые в жизни испытала чувство, что эти люди отлично понимают друг друга, и им никто больше не нужен – так им хорошо. И, услышав ее шаги, трое мужчин и две женщины остановили все свои разговоры и взглянули на вошедшую девочку.
Полина немного смутилась от этих пристальных взглядов и сдержанных улыбок. Но Олег быстро потушил сигарету в пепельнице и встал.
– А это, дамы и господа, моя родная племянница Полька. Полька страшная зараза, сидит на моей крепкой шее, болтая ножками и наслаждаясь жизнью. Но вообще, она вполне себе ничего, можете мне поверить. – Проговорил он шутливо, и глаза у него были добрые, совсем не такие, как вчера, когда ей казалось, что его холодность сковала ее по рукам и ногам, и она может лишь кричать от бессилия. – Ну чего ты встала, проходи, садись! Да, и познакомься, это все мои старые друзья, мы учились вместе в Москве, знакомы еще со студенческих лет.
