Текст книги "Ниоткуда с любовью"
Автор книги: Даша Полукарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
– Поужинаем сегодня вместе? Попробуем что-нибудь новенькое?
– В новом месте? – улыбнулась Маша радостной и открытой улыбкой девочки-подростка.
– Точно. Поедем сразу после работы?
Так они в итоге и оказались вместе в том ресторане, названия которого Маша никогда не сможет вспомнить потом. Зал, в котором они сидели, был круглый, обитый темным деревом, и казалось, что они действительно находятся внутри дерева. Вокруг было полутемно, каждый столик освещался лампой в форме фонарика. Маша и Красовский сидели практически в центре зала за столом, возле которого находилось большое лимонное дерево. Во время ужина Сурмина все смотрела на настоящие лимоны, висящие на ветках, и ей казалось, что она оказалась в сказке.
– Здесь очень здорово. Неплохо для обычного ужина, – усмехнулась она. Красовский вскинул бровь и ничего не сказал. Он был как-то напряжен. Всю дорогу до ресторана Маша рассказывала ему рабочие новости, а он смеялся и шутил в ответ, но чем ближе они подъезжали к ресторану, тем скованнее и напряженнее он становился.
Маша вздохнула.
– Ты еще ничего не рассказал о своей поездке.
– А ты хочешь узнать? – спросил он немного насмешливо.
– Да, – тихо ответила она.
– Не думаю, что тебе это будет интересно, – не глядя на нее, сказал он.
– Мне будет, Олег. – Ответила она.
Секунду он смотрел на нее, затем пожал плечами.
– Я ездил по делам моей… семьи, – сказал он.
– Что-то срочное? – осторожно спросила Маша.
– Можно и так сказать.
Маша отложила столовые приборы. Ей принесли чай, но она вдруг перестала ощущать его аромат.
– Олег, давай поговорим.
– Разве мы не говорим?
– У меня такое чувство, что нет. – Решительно сказала она. – Ты знаешь, я много думала, пока тебя не было. Я, конечно, сделала вид, что мне все равно – тогда ночью – что у тебя произошло. Сделала вид, что мне неинтересно что-то о твоей семье. И о твоем детстве. Я решила, что это не мое дело и не надо лезть к человеку, который сам не хочет ни о чем говорить.
В глазах Красовского промелькнуло странное выражение. Но это не остановило Машу, как не остановило и то, что он вдруг тоже отложил приборы и сжал пальцы в замок.
– Но это все неправда. Я хочу узнать тебя. И узнать о твоей жизни. Я не думаю, что это неправильное желание.
– А если я не хочу вешать на тебя свои проблемы? – наконец произнес он, о чем-то размышляя.
– А если я хочу, чтобы ты их на меня повесил? Нет, я серьезно. Мне кажется просто, что ты сам не хочешь со мной о чем-то разговаривать. О чем-то, что не относится к работе. Это так?
– Маш, дело не в тебе.
– О да, не во мне. А между тем твоя Лена знает о тебе намного больше меня, хотя она твоя сотрудница.
– О чем ты говоришь? Она работает со мной пять лет.
– Понятно. Тогда может нам и не стоило начинать никаких отношений, если мне достаточно проработать с тобой пять лет, чтобы узнать тебя поближе.
– Маш!
Они помолчали, глядя друг на друга. Маша уже пожалела о сказанном, но ничего не могла с собой поделать. Если бы она промолчала, она бы только и делала, что ходила вокруг да около.
– Я такой человек. Хочешь ты этого или нет, но я такой и другим уже вряд ли смогу стать.
– Да. Это очень удобная позиция. Пусть все окружающие подстраиваются под тебя. – Бросила Маша.
Он вздохнул.
– Маш, если ты помнишь, мы договорились еще в самом начале…
– Да-да, не пытаться друг друга переделать, принимать друг друга такими, какие мы есть… Но продолжать встречаться с тобой… не зная о тебе почти ничего, я не могу. Не хочу.
– Я надеюсь, ты просто устала, – холодно сказал Красовский. – Тебе надо отдохнуть, и ты будешь думать по-другому.
– Нет, не буду. – Сурминой захотелось плакать, она не могла понять, что с ней происходит и почему она не может остановиться.
– Ну что ж… Я тоже не могу стать таким, каким тебе хочется, чтобы я был.
Маша схватилась за краешек стола, чтобы скрыть дрожание пальцев.
– Вечер так хорошо начинался, – хриплым голосом произнесла девушка.
– Он не начинался хорошо, если тебя что-то волновало, – Красовский покачал головой и медленно, словно заставляя самого себя, проговорил: – Мне было хорошо с тобой.
– Мне тоже, – сказала она.
– Но если мы не можем принять друг друга такими сейчас, потом все станет еще хуже.
Олег помолчал, не решаясь закончить. Но Сурмина сделала это за него.
– Мы расстаемся? – тихо спросила она.
И в этот момент ему бы взглянуть в ее глаза. Он бы точно смог прочесть там все, что нужно, понять раз и навсегда, что уже ей-то точно можно доверять, ведь они одной крови. А может быть, именно потому, что он боялся прочесть там все это, он и не стал смотреть на нее. В этот самый момент он смотрел на тусклый свет лампы, словно стараясь не моргнуть.
И, не отводя взгляда от света лампы, он кивнул.
Вот так одним коротким разговором Маша Сурмина перевернула с ног на голову свою жизнь.
* * *
Прошла неделя с тех пор, как Полина Орешина загорелась желанием починить шкатулку, но она так и не нашла человека, способного это сделать. И это не могло не вогнать в депрессию.
А ведь так все хорошо начиналось, – скажете вы. Сломанные шкатулки, загадки, связанные с таинственным исчезновением сестры, внезапные знакомства, могущие оказаться полезными, старые знакомства, полезные уже без сомнения… И вот, на тебе. Одно крошечное письмецо, нацарапанное словно впопыхах и воровато подсунутое под крышку старого пианино – и ничто уже не могло сделать Полину прежней. Правда, признавать это как причину своего нынешнего безумия она отказывалась. Подумаешь, письмо! Мало ли она в своей жизни читала писем, особенно в последнее время?..
А уж о той, кто его написал, это самое письмо, Полина Орешина вообще больше не хотела упоминать. Поэтому все, что она делала, все, чем она занималась в последнее время – это искала того, кто мог бы починить старую никчемную шкатулку. Ей отказали во всех антикварных салонах (четырех), во всех магазинах, торгующих музыкальными шкатулками и прочими механически предметами, ей отказали даже часовщики, которых ей советовали в этих салонах и магазинах и которые разбирались в музыкальных шкатулках. Она вышла даже на мастеров, ушедших на пенсию и работавших дома. И хотя на весь город в общей сложности нашлось не так уж много народа, которые хоть что-то смыслили в ее проблеме, Полина чувствовала себя так, как будто нарезала не один километр и пообщалась не с одним десятком этих самых мастеров.
А все дело было в энергии, с которой мастера бросались на шкатулку в твердой уверенности, что починят ее, и в этом пропорциональном энергии спаде, с которым они признавали свое поражение. И каждый раз Полина убеждала себя, что все это ерунда и даже не стоит ее внимания (в конце концов, она стала часто прогуливать пары, а это поважнее какой-то старой механической рухляди), но отказ все равно расстраивал ее.
Ситуация немного изменилась в тот день, когда последний мастер, на которого Полина возлагала особые надежды, посоветовал ей «того старика, что держит магазинчик в Охотном ряду».
«Если не он, – вкрадчиво заявил он, поблескивая глазами, – то больше никто тебе не поможет – это я совершенно точно могу тебе сказать, деточка!».
Сначала Полина с удивлением осознала, что речь идет о Якове Петровиче, а потом со всех ног полетела к Затерянной Бухте – ей казалось, что вот он знак, который указывает, что она движется в правильном направлении.
* * *
– Понимаешь ли ты, как это печально – постоянно предугадывать свое будущее? – задумчиво сказала Маша, подходя к окну. За окном медленно наступал вечер. Выходные заканчивались, а это значило, что завтра придется снова возвращаться на работу, туда, где начальник остается просто начальником, коллеги будут ехидно радоваться их разрыву, а Машина архитекторская судьба будет под еще большим вопросом, чем раньше.
– А ты предугадываешь?
– Да, – Маша пожала плечами. – Знаешь, недавно я поймала себя на мысли, что уже давно не мечтаю, а потому и не жду чего-то… особенного. И потому все, что бы я ни продумала и ни запланировала, происходит именно так, как я этого ожидала. Ну то есть, не то, чтобы я была на этом как-то зациклена и занималась бы прогнозированием. Но как-то так всегда выходит… – она отвернулась и посмотрела на Родиона. – Не знаю. Я очень часто это стала замечать.
Родион решительно отставил пустой бокал и приземлился рядом с Машей на подоконник. Взял ее за плечо. В равнодушном стекле отразились их лица.
– Ты хочешь сказать, что знала, что вы расстанетесь?
– Не то что бы… Скорее я не ожидала, что все может сложиться как-то по-другому. И это пугает меня. Родион. Что если все уже предрешено и мне не стоит рассчитывать на что-то большее, чем на то, что у меня есть сейчас? – Она судорожно посмотрела на друга и по лицу ее быстро потекли слезы. Она шмыгнула носом и быстро смахнула их тыльной стороной ладони. – Когда в последний раз я о чем-то мечтала, ситуация вышла из-под контроля, и мой отец исчез. Никто этого не ждал, но это не было приятной неожиданностью, не было чудом, подарком свыше. Все, что бы ни случилось потом, после этого, стало закономерным последствием этой неожиданности. И мамина беспомощность, и ее трудоголизм как побег от этой реальности, и Женькина болезнь и… и даже то, что я вынуждена была бросить универ! Универ, в который я мечтала попасть с 14 лет!
– Хватит, – Родион слегка тряхнул Машу за плечи, потому что по его наблюдениям, у нее начиналась истерика. – Прекрати это, слышишь? Жизнь – это не ежедневник, в котором исполняются все до последнего планы. Прелесть нашей жизни в том, что никогда не знаешь, как все обернется в следующую минуту. И твой отец пропал не потому, что ты вдруг позволила себе помечтать – никто не устанавливал запрет на мечты. Взрослые люди на то и взрослые, что совершают взрослые поступки, которые меняют не только их жизнь! Другое дело, что не все из них могут за свои поступки отвечать, – он вздохнул, поглядев в сторону, – а уж это не может считаться зрелостью.
Они замолчали. Часы равнодушно отмеряли секунды, и Родион понимал, что их с Машей жизни чем-то похожи – не зря же их так прибило друг к другу в какой-то миг. И еще он понимал, что все, что он ей сказал, он повторял и самому себе. Каждый день упорно повторял, прокручивая этот монолог в разных вариациях и немного другими словами, – но ему это не помогало, ведь самих себя мы никогда не слышим. Он не переставал бояться, просто шел и что-то делал, понимая, что, как и ее, его пугает взрослая жизнь. Не зря же он так крепко держался за театр, иной раз даже не осознавая, хочет он того или нет.
И самое главное – некому было с него спросить. Некому и не за что. Потому что никто так и не узнал его настолько, чтобы давать какие-то советы. Он никому не давался… наглухо запечатанный, повесил на себя двадцать замков и прикрылся равнодушием и язвительностью. А кому от этого легче? Всем наплевать.
– Одно я знаю наверняка – все у тебя сейчас как надо. Ты работаешь там, где всегда мечтала. Это правильная дорога. Твоя. Даже несмотря на то, что ты перешла на вечернее. А все остальное – наладится, – тихо проговорил он. – В конце концов, так всегда и бывает.
– Я не знаю, как завтра возвращаться на работу. Не знаю, как сегодня идти к Красовскому за вещами. Как посмотреть ему в глаза?
– Маш… – Родион отвернулся от окна и прислонился спиной к стеклу. – Знаешь, ты не единственная, кто с кем-то расстается. К тому же, если это произошло, значит, так и нужно было. Ты бы все больше мучилась от его нежелания делиться чем-то с тобой, от его закрытости, и начала бы его подозревать со временем… Может, он и был прав, что со временем вас бы это бесило друг в друге еще больше.
– Меня больше волнует другое – а что, если дело не в нем, а во мне? Что если это я испугалась, что однажды мне придется открыться ему и рассказать о себе? Что если закрытая на самом деле я, а не он? – отчаянно произнесла Маша и прикусила губу. Она боялась этой мысли и с трудом решилась ее озвучить.
Родион задумчиво посмотрел на нее.
Странно, до невозможности похожие – черноволосые и темноглазые – они напоминали брата и сестру. Когда-то Маша и подумать не могла, что именно это однажды спасет ее от полного и бесповоротного схождения с ума. О да, в 14 лет она была вполне близка к этому. Маша жила в Портовом Городке. Когда ей было лет 10, они переехали в этот район с родителями. Переезд, пожалуй, был самым веселым событием. После этого началась черная полоса, которая длилась уже слишком много лет.
Даже сейчас… даже сейчас Маша не уверена, что она отступила. С этой черной полосой за долгие годы Маша научилась бороться. Она закидывала на нее лассо и крепко держала, не смея отрывать ни взгляда, ни руки. Она усмирила ее, заставила подчиняться. Но периодами полоса все равно прорывалась, и бывали дни, когда мир рушился, распадался на миллиарды частей, и Маша не могла и не хотела больше бороться.
В такие дни она выходила из дома и шла к морю. Песок и волны успокаивали ее.
Но больше всего ей помогала линия горизонта и двигающиеся по направлению к ней судна, лодки, катера, баржи, корабли. Голубоватая, светлее моря, она манила ее взгляд. Однажды – Маша знала это абсолютно точно – она уедет из Города навсегда. Она взойдет по трапу на палубу, встанет рядом с другими пассажирами и уедет. Просто исчезнет, чтобы однажды, быть может, понять, что же находится за линией горизонта.
Интересно, а ее отец понял?
Но на образе отца мысли не останавливались сегодня. Мысли о нем – это всегда мысли о его проблемах, о ее проблемах, о проблемах мамы и Женьки, о детстве, которое осталось в Машиной памяти далеко не всегда радужным пятном. Если уж быть точнее, ее детство закончилось в десять лет с переездом в этот район. И сегодня, ей уж точно не хотелось об этом думать.
– В любом случае, Сурмина, все плохое, что ты могла нафантазировать себе, уже произошло, – сказал Родион, кладя руку ей на плечо. – Больше нечего бояться, и думать тоже не о чем. Иди к своему Красовскому и спокойно смотри ему в глаза.
Маша помолчала.
– Знаешь, Расков, наверно ты прав.
– Лучше, чтобы ты в это верила.
– А я верю. В конце концов, ты не можешь лукавить или врать. – На это Родион лишь недоверчиво усмехнулся. И Маша нашла нужным добавить: – Мне.
* * *
В это самое время дома у Олега Красовского находилась его племянница Полина, которая, судорожно размахивая руками, рассказывала обо всех своих перипетиях.
Если на что и способна житейская мудрость, так лишь на то, чтобы указать на неизменный факт – если что-то пошло не так, не жди удачных событий. Удачные события вызывают лишь недоумение и кривят лицо – они всегда кажутся нонсенсом в череде чернополосных дней.
Однако Полина не думала об этом, когда пересекала порог лавки чудес. Потому что в этом месте ничего, кроме чуда, быть просто не могло. Но нахождение в этом месте не помешало Якову Петровичу внимательно посмотреть на нее и, отставив шкатулку, к которой он едва притронулся, провозгласить с некоторым сдержанным ехидством в голосе:
– Починить эту шкатулку невозможно.
Полина так была уверена в положительном резюме, что даже не смотрела на старика, а потому, когда он подытожил свой беглый осмотр, она быстро и изумленно обернулась.
– Что? Что невозможно? – переспросила она, как будто ослышалась, хотя на самом деле слышала она превосходно и просто оттягивала тот злосчастный момент, когда придется выдумывать, что делать дальше.
– Эту шкатулку нельзя починить. – Спокойно и размеренно повторил старик. И, видя, что девушка все еще не способна воспринимать информацию, решил объясниться. – Бывают травмы временные. Они как заживающие царапины – стоит мастеру лишь взяться за инструмент, как мелкие раны заживают будто бы сами собой. Но есть поломки безобидные на вид, но очень серьезные. Повреждения изнутри, которым мало замены внутренностей организма. Они требует определенных деталей. Деталей, которые нужны для работы этого механизма, у меня нет, и нет ни у кого из мастеров этого города. В этом я убежден твердо. Они вообще вряд ли существуют в природе – они старее этой шкатулки точно!
Полина отвела взгляд от окна.
– Ну а все же… Не в этом городе, а где-то еще… есть ли вероятность, что эти детали могут быть найдены?
– Есть. Вероятность в пару процентов. И меньше пары процентов вероятности, что вы сможете их найти. Для этого нужно быть крайне удачливым человеком или знать наверняка, где искать.
Задумчиво Полина постучала костяшками пальцев друг об друга.
– Я так надеялась на шкатулку… – непонятно протянула она, но старик неожиданно понимающе улыбнулся. – А впрочем, я не опущу руки. Я попробую опросить еще кого-то. Должен же быть хотя бы еще один человек в этом мире, который знает ответ на этот вопрос.
– Попробуй. Попробуй. – Покачал мастер головой. – Но больше меня не знает никто.
Орешину это удивило.
– С чего вы так уверены в этом?
– Просто я самый старый. Я старейший житель этого города – я же тебе уже говорил об этом. Я знаю слишком много – быть может, поэтому не произвожу такого впечатления. У скольких бы мастеров ты ни побывала, с их помощью шкатулку тебе не починить!
Яков Петрович сказал это, как отрезал, но где же ему было знать, что это вызовет лишь обратную послушанию реакцию у несносной девчонки Полины Орешиной. Ах, ей бы посмотреть сейчас внимательнее на старика, прислушаться бы к его словам, особенно к последнему предложению, но!.. Но кто из нас кого слушает – в конце концов. Люди взрослые и взрослеющие – совершенно отличаются друг от друга, и именно тем, что первые готовы прислушаться к мнению других, а вторые не готовы слушать кого-либо еще, кроме себя.
Полина была на пути к первым, но лишь на пути… Поэтому она покачала головой, нетерпеливо взяла шкатулку с лавки и засунула в сумку. И упрямо посмотрела старику в глаза. Он улыбался и этим еще больше разозлил ее.
– Починю. Еще как починю.
Она пересекла магазинчик и у самого входа проговорила:
– Извините.
А потом раздался чистый звон колокольчика, и дверь за Полиной захлопнулась.
И вот сейчас она ходила из угла в угол по огромной квартире Красовского и негодовала по поводу шкатулку.
– Знаешь, – сказал ей ее крестный, – оставь ее у меня, а попробую выяснить что-нибудь о ее производстве.
Пробить по своим каналам.
– Ну понятно, – вздохнула Полли. – У известного архитектора намного больше связей.
– Вот именно, – с непроницаемым лицом ответил Красовский.
Полина вздохнула. Только сейчас, рассказав наконец всю историю, она смогла оглядеться по сторонам и начала замечать хоть что-то кроме драгоценной шкатулки, с которой за последние дни срослась.
– Кстати, это странно, что ты сидишь дома в воскресный вечер.
– А где я должен быть? – почему-то разозлился известнейший архитектор.
– Ну не знаю, у тебя же есть барышня вроде бы. Та самая, что старше меня на полгода! – ехидно закончила она.
– Полли! – осадил ее крестный и спокойно добавил: – Мы расстались.
– Расстались?! Когда?
– Позавчера, – нехотя ответил Красовский.
– Но почему?
– По кочану. Чай будешь?
– Ага, уходим от темы, закатываем глаза, сердимся без повода… Надоела тебе бедная девочка, и ты избавился от нее каким-то особо грубым способом, после которого тебя можно только ненавидеть?
– Пойду все же сделаю чаю, – сказал в отчаянии Красовский и отправился на кухню. Он не стал по обыкновению шутить на эту тему вместе с Полькой, и племянницу это насторожило. Она решила насесть на Красовского за чаем. Она подошла к шкатулке, стоящей на столе. Чем больше она смотрела на нее, тем больше та притягивала взгляд. Было в ней что-то такое, что говорило о ее ценности. Шкатулка не была похожа на своих современных сестер, изготовленных в массовом количестве. Она была тяжелой, выглядела так, что сразу было понятно, что ей очень много лет. И Полина сомневалась, что так уж просто отыскать точно такую же шкатулку, как эта. Крышка сверху откидывалась, и появлялись фигурки. Старинный механизм заставлял их кружиться на одном месте под мелодию. Странно, но в детстве они с сестрой часто напевали ее, мелодия крутилась в голове, как навязчивый попсовый хит. Но когда шкатулка сломалась, мелодия начисто выветрилась из Полининой памяти, как будто ее никогда и не было в ее голове.
Сейчас Полина все бы отдала за возможность еще разок ее услышать и пропеть самой. Вот если бы вернуться в детство хоть на мгновение! Тогда она заставляла Жанну и Филиппа танцевать снова и снова, снова и снова. А в нижних ящичках шкатулки они любили прятать друг для друга разные секретики и записочки. Интересно, не осталось ли там чего-то подобного с детства?
Полина даже улыбнулась, подумав, что было бы забавно найти какой-то секрет много лет спустя. Она потянула за маленькую ручку. Ящик выдвинулся, но он был пуст. Ну конечно, это была очень наивная мысль, в детстве они не упускали возможности распотрошить все тайники, едва те появлялись. Орешина усмехнулась и потянула за вторую ручку. Второй ящик выдвинулся быстрее, чем первый и, к своему удивлению, Полина обнаружила там маленькую, свернутую записку. Она вытащила ее и тут поняла, что что-то тут не так.
Она быстро встала на ноги и развернула листок. И тут же узнала почерк Нины. Почерк взрослой Нины. Перед глазами вдруг все поплыло.
– Орешина, ты чего притихла? Строишь планы по выносу моего мозга? – Олег показался на пороге комнаты, и Полина тут же, сама не зная почему, сунула записку себе в карман.
– Слушай, я тут вспомнила. Мне надо… надо домой. Материал писать в газету. Я совсем обо всем забыла с этой шкатулкой.
– Так давай чай попьем, и я тебя отвезу.
– О, нет, мы же будем его три часа пить. А потом я соберусь только к полуночи… Я лучше пойду.
Мгновение Олег смотрел на нее, потом вздохнул.
– Ну как хочешь. Значит, вынесешь мне мозг в другой раз.
– Вот именно. – Полина была так взбудоражена, что не заметила странности в поведении Олега. В другой раз он бы обязательно задержал ее, докопался до сути ее внезапного побега, удержал бы у себя, и они бы смотрели допоздна фильмы и ели всякую гадость. Но не сегодня.
Сегодня она сбежала, а он ее не остановил. Закрыв за ней дверь, он пошел на кухню – убрать со стола чашки, тщательно помыл одну тарелку, лежащую в раковине, а затем задумался, чем заняться. Ехать никуда не хотелось.
И тут раздался звонок в дверь. Это могла быть только Маша. Он знал, что она собирается заехать за вещами, но, сам не зная, почему, надеялся, что она забудет. Или что она приедет в тот момент, когда у него будет Полина.
Если бы была Полина, все было бы естественнее и проще? Это вряд ли.
Маша была вполне обычной, всегдашней, родной Машей, но уже не его. Она смотрела ровно и спокойно и пришла лишь забрать вещи, а не умолять его все забыть и начать сначала. Интересно, он действительно этого ждал? Или надеялся, что это произойдет, чтобы можно было язвительно и высокомерно ей отказать?
Господи, какой дурак…
– Проходи, – сказал этот «дурак».
– Я сейчас все быстро соберу.
– Я собрал все еще утром, – спокойно сказал он. – У меня было свободное время. Сейчас, подожди.
Она прошла в большую комнату, а он ушел в спальню. Ее вещи – это было сильно сказано. Парочка свитеров, один пиджак – с тех дней, когда она оставалась у него на выходные, расческа в ванной и запасная зубная щетка, один блокнот в толстом переплете и маленький серебряный браслет, который упал с ее запястья ночью, а они очень смешно искали его по всей квартире. Олег потом нашел его, но она так и забыла про него.
Маша вспомнила про поиски этого браслета и улыбнулась. Ее позабавили эти воспоминания, которые накопились всего за один месяц, и эти несколько вещей теперь всегда для нее будут ассоциироваться с этим простым и вместе с тем очень сложным месяцем, который так много изменил для нее.
Сурминой вдруг стало очень грустно. Она отвернулась от окна, за которым очень быстро сгустилась ночь, а свет с улиц переместился в сотни маленьких окон домов. Олег что-то долго не возвращался. Она хотела бы покинуть эту квартиру и не возвращаться сюда никак иначе, чем в своих снах. И вдруг на столе Маша заметила шкатулку, которой не было там прежде.
Сердце у нее вдруг быстро забилось. Перед глазами возник белый парк, и огромные хлопья сыплющегося снега. Отец вел ее за руку, его ладонь была очень теплой, и маленькой Маше было так легко идти, держась за его руку. О чем же они говорили тогда? О самых лучших подарках в жизни.
Маша помотала головой, прогоняя наваждение, подошла к шкатулке и, посмотрев в сторону комнаты, быстро открыла ее крышку. Оттуда показались две очаровательные фигурки – Девушка в платье с юбкой-колоколом, и юноша в старинной форме офицера. Они замерли на месте и сердце у Маши упало. Ей казалось, что должна зазвучать музыка, а фигурки должна затанцевать. Но ничего не произошло.
Но все же… Маша достала телефон и быстро сделала несколько кадров. И быстро закрыла крышку, как только услышала приближающиеся шаги.
– Здесь все, – сказал Олег, вынося ей пакет. Маша взяла его, даже не посмотрев на содержимое. Она не сомневалась, что Красовский не оставит у себя ничего, напоминающего о ней. Хватит с нее того, что они на работе будут видеться постоянно.
– Спасибо, – сказала она. – Я пойду.
– Хорошо.
Они больше не произнесли друг другу ни слова, ведь все было сказано еще в пятницу. Когда Маша выходила из квартиры, сердце ее все еще колотилось, как бешеное. Она не могла успокоиться. Она ощутила то самое редкое, но такое знакомое и неотступное чувство паники, заставляющее гнаться вперед. Его не было уже несколько месяцев, и Маша уже забыла, что значит ощутить его. Она знала, что буря накроет ее вместе с огромной волной уже скоро и смоет ее, и сведет с ума, и заставит подчиниться.
Она заранее боялась этой волны.
IX
«Помнишь, не так давно, когда я лежала дома с больной ногой, и мне было так плохо, как никогда в жизни, я попросила тебя сыграть мне что-то на фортепьяно, запыленном, стоящем в углу. Но ты как всегда куда-то опаздывала и не стала этого делать. К тому же, добавила ты, я давно уже все забыла. Но это была неправда. Ты все помнила прекрасно. Я отлично знала, что если бы не твои глупые детские принципы, или вернее, глупое упрямство, ты бы не заключила пари с самой собой, что не будешь больше играть.
Я знаю, тебе было страшно. Ты смотрела на маму и думала о том, что никогда не станешь играть так, как она. Однако ты – не наша мама, ты не должна повторять ее творческую судьбу, ты можешь… даже не так, ты просто обязана выбрать свой путь, и ничто, особенно страхи, не должно тебе в этом мешать.
Ведь если разобраться, ничего, кроме головной боли и паники они не приносят. Да, мы все чего-то боимся, но бывает, что наши страхи тормозят нас самих, меняют наши жизни к худшему. Поэтому давай, Полька, выбирайся из своей норы, не бойся начинать новое дело, не бойся рисковать, даже понимая, что возможно не станешь лучше. В любом случае, ты попробуешь, а это уже главное.
Нина».
Пожалуй, все изменил тот самый день, когда в город приехал столичный режиссер, известный своими необычными театральными постановками, которые последние лет шесть были призерами различных фестивалей. Его имя было – Альберт Александрович Штроц, и однокурсник Полины Петька Долгушин и ее коллега по совместительству позвонил ей в половине восьмого утра, чтобы порадовать и настроить на приятные выходные.
– Штроц! Ты представляешь, Полька?! Это же живая театральная легенда, и ты будешь брать у него интервью! Не понимаю только, какого черта он поперся в нашу провинцию, пусть и морскую?!
– Он здесь родился, – потирая лицо с неоткрывающимися глазами, буркнула Полька – накануне она уснула лишь в пять часов, ворочаясь с боку на боку и проклиная бессонницу. – Он здесь родился, но его родители переехали в Санкт-Петербург, когда ему было три года. А потом, уже в зрелом возрасте он вернулся… когда его выперли из обеих столиц за… – Полина не договорила – зевнула.
– Откуда ты это знаешь? – ошарашено вопросил Петя на другом конце импровизированного провода. – Я сроду о таком не слыхивал, в интернете и есть о нем, что два слова!
Полина благоразумно промолчала, стаскивая себя с постели, чтобы задернуть шторы – уж больно свет бил в глаза. О том, что если она сейчас направится в ванную, а не обратно в кровать, то успеет на пары, она не подумала – ну как-то не пришлось. Вместо этого она рухнула на постель и закрыла глаза, продолжая слушать Петькины восторги и программу фестиваля, на последних днях которого Штроц и собирался присутствовать со своей труппой.
– Слушай, Петь, давай я после обеда зайду в редакцию – подробно все обсудим. Ну там… спектакли, вопросы, аккредитацию…
Слово «аккредитация» спросонья выговорилось с трудом.
– Окей! Как скажешь, Спящая красавица! Ты главное – фестиваль не проспи!
Изобразив ироничный смех, Полина бросила телефон под подушку и приготовилась к блаженному сну еще хотя бы на пару часов. Но не прошло и минуты, как она подскочила на кровати, глаза широко распахнулись сами без малейших усилий.
– Штроц в городе, – повторила она шепотом. – И я буду брать у него интервью. – И совсем тихо: – В Драме.
Казалось бы, не было в этом обстоятельстве ничего не обычного, но Полина застонала и откинулась обратно на подушку. Пожалуй, проклинать стоит не Драм, а себя и детские безвозвратно ушедшие годы, но вся прелесть была как раз в том, что все они – и счастливые, и несчастные – были только ее, и именно сейчас ей предстояло за них расплачиваться. Причем – за все.
Сразу вспомнилось – свет ярко бил в глаза, сцена была слишком близко, совсем близко… Манила, притягивала, все они – от мала до велика мечтали выйти на нее хоть раз, почувствовать, ощутить это волнующее, леденящее кровь удовольствие, раскатывающееся по жилам, адреналин – приятные, чертовски приятные ощущения, которые постоянно подогревались полусказками-полулегендами, которые затем превращались в правду… В этих легендах они становились всемогущими.
…Полина уже поднялась, сделала себе кофе, который пила крайне редко и по большим «праздникам», а полузабытые видения все также проносились перед глазами.
«Только тот, кому есть, что сказать, имеет право выйти на сцену! С чего ты взял, что можешь сказать что-то важное? Откуда ты знаешь, что тебе есть что сказать всем этим людям? У них свои жизни, свои беды, проблемы, работа, дети, любовники и любовницы… Так неужели ты можешь им сообщить то, чего они не знают? А уж заставить их тебя слушать… Нет, я не верю»
Сомнения, постоянные сомнения – сейчас Полина улыбнулась, потому что вспомнила любимое слово того времени. «Только тот, кто умеет сомневаться в себе, в людях – во всем, обретет однажды подлинную уверенность в жизни и в своих словах. А к уверенным людям всегда прислушиваются…»
