Текст книги "Ниоткуда с любовью"
Автор книги: Даша Полукарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)
– Здесь круто, – прошептала Полина, наконец. – На самом деле, я уже поднималась сюда.
– С кем это? – Родион оторвался от созерцания и подозрительно взглянул на нее.
– С отцом. Это было много лет назад. Но на закате я здесь никогда не была.
– Зачем вы ходили сюда с отцом? – с любопытством спросил Расков. – Я не знал этого.
– Да… это была наша тайна. Мама злилась, да и Нина вечно причитала, что мы ведем себя глупо, но нам нравилось.
– Почему же вы никогда не приходили сюда с отцом на закате? – удивился Родион.
Полька пожала плечами.
– Он все обещал. Но потом он получил серьезную работу и… не знаю, это все как-то забылось.
Полина легла на плед и закинула руки за голову. Небо было розовое и голубое, очень яркое. От него трудно было отвести взгляд, да и не хотелось, если честно. И на крыше воцарилась тишина, и было так спокойно и легко, и не хотелось ни о чем думать.
Но все же одна мысль тревожила по-прежнему, коренясь где-то на краешке сознания и вылезая в самые бездеятельные минуты.
– Родион, – Полина вздохнула, – почему меня сейчас ничто не радует? Почему все кажется таким бессмысленным и запутанным?
Он ответил не задумываясь, но так и не теряя своей непонятной Полине серьезности:
– Потому что в последнее время ты только и делаешь, что живешь жизнью своей сестры. Ты живешь от одного письма к другому, а ведь у Нины были явно другие цели, когда она писала эти письма.
– Ты думаешь, что ты психолог? – Орешина посмотрела на него. Он сидел, отвернувшись, и выражение его лица не прочитывалось.
– Все актеры – психологи в той или иной степени, – спокойно ответил он и повернулся. В его глазах вспыхнуло и исчезло какое-то странное выражение.
– Все хорошие актеры.
– Да, вот именно, – спокойно сказал он, не поддавшись на провокацию.
– Так значит, я живу жизнью своей сестры, – внезапно задумчиво произнесла Поля, садясь на пледе. – Я не знаю, кто я и кем хочу быть. Кем хочу стать. Быть может, я просто очередное ничем не одаренное существо, которое всю жизнь будет работать на скучнейшей работе и ничего никогда не достигнет.
– О, да брось ты, Полька! Кто научил тебя этому пафосу? Уж явно не Штроц, он на такое был не способен. И вообще, что это за мысли о собственном ничтожестве? – усмехнулся Родион. – Если чему и научил меня театр, так это тому, что в каждом из нас заложено столько образов, мы можем менять столько масок, что сегодня ты в чьих-то глазах (и даже в своих) выглядишь жутким подлецом, а завтра становишься ангелом во плоти и можешь с места в карьер перевести сотню старушек через дорогу, став всенародным героем… Да ты и сама должна это понимать. Все может измениться в один момент. Ты поймешь, чего хочешь и кто ты есть.
– А ты? Ты это понимаешь? Кто ты есть?
– Я актер, – не задумываясь, сказал Расков и улыбнулся краешком губ. – И я буду актером. Я хочу реализоваться в качестве актера. Я буду тем, кем у меня получится стать.
Это прозвучало так обескураживающе уверенно, что Полина посмотрела на Родиона внимательнее прежнего. Его ответ навел ее на новые мысли.
– Скажи честно, ты уедешь? Если будет получаться в кино? Если тебя пригласят еще?
Расков легкомысленно пожал плечами.
– Жизнь покажет. Надо радоваться тому, что есть сейчас.
– Значит, ты уедешь… – прошептала Полина. – Бросишь свой город?
– Орешина! – Родион поморщился. – А что, у меня есть поводы, чтобы остаться? Что-то меня здесь такое держит? Почему бы не попробовать себя где-то еще…
Полина вскинула голову. Внутри пробежал холодок, противный, зудящий. Теплым июньским вечером ей вдруг стало холодно. Она решительно встала с места, разминая затекшие ноги.
– Ну да, точно… – негромко произнесла она. Родион молча наблюдал за ней. – Точно… А как же отец? – она повернулась с приклеенной к лицу улыбкой. – Как же Катька?
– Отец… – Расков вздохнул, позволив увести себя в эту тему. – Отец переживет. Все равно в какой-то степени я у него как кость в горле. А вот Катька вырастет, наконец.
– Сбежит в Бухту и будет там бултыхаться в одиночестве, – мрачно закончила Полина.
– Поль, – он покачал головой. Он хотел сказать что-то еще, но Орешина не дала ему закончить.
– А как же я? – с подчеркнутой ироничностью сказала она. – Меня ты тоже бросишь здесь? С кем же я буду ругаться? Кого буду критиковать в театре?
И непонятно было, серьезно она говорит или шутит. Впрочем, Расков и так знал, что с ней надо держать ухо востро. В такие моменты она никогда не шутила.
Полина не отводила от него взгляда. Он выглядел непривычно собранным, темные глаза смотрели с кажущимся высокомерием – на самом деле, с растерянностью.
– Зря мы снова встретились, – вдруг тускло сказала она, глядя на уже практически скрывшееся с глаз солнце. – Было бы намного проще не встречаться.
Он выдавил из себя улыбку.
– Поль, я всего лишь получил роль в фильме. Я не бросил… город. Никуда не переехал. Я здесь. И вряд ли кто-то может утверждать заранее, что будет дальше.
– Ой, да ладно тебе, Расков! – разозлилась Полина. – Думаешь, я не знаю тебя? То, что тебя хвалят как суперкрутого восходящего актера, еще не значит, что настоящего тебя никто не понимает! Я знаю тебя. Все твои ухмылки, фразочки и то, как ты любишь произносить то, что не имеешь в виду на самом деле, надеясь, что кто-то разгадает истинный смысл твоих подколок. Ты уже все решил. Я прочитала это по твоим глазам. Каждый раз, когда ты говоришь, что тебя могут взять на роль, что ты можешь уехать, ты каждый раз произносишь это так, как будто ты уже там!
– А с чего вдруг ты взялась судить о моей жизни и моих мечтах, Орешина? – Родион поднялся с места, засунул руки в карманы, покачался с носков на пятки. – Ты знаешь не меня, ты знаешь четырнадцатилетнего мальчика возле озера. А я уже давно не он.
– Ну да… – кивнула Полина. – Как же я забыла, что прошли годы, да-да, и пропасть возросла, да и вообще в принципе мы же из разных миров.
– Да, – хлопнул в ладоши Рудик, переходя на издевательский тон. – Мы из разных миров. Любишь ты, Полька, чтобы твоя жизнь была похожа на фильм!
– Так мы все такие, – заявила Полина и презрительно дополнила: – Ведь мир – это театр, а люди в нем актеры…
После этого она развернулась и молча направилась к лестнице, спускающей с крыши.
– Извини, мне нужно учить билеты к экзамену.
Она очень быстро спустилась по ступенькам. Через несколько мгновений раздался звук захлопнувшейся двери. Родион сложил плед, чувствуя, что на плечи вдруг начала давить неподъемная ноша. В последний раз, взглянув на небо, он поспешил вниз, как можно дальше от ее дома.
* * *
Дни текли своим чередом. Полина готовилась к следующему экзамену, ездила к маме, гуляла с однокурсниками и старалась не встречаться с Родионом. Впрочем, у нее это получалось. Пока что.
Тем временем Расков учил слова роли – в конце июня ему предстоял отъезд в Москву, где начинались репетиции и съемки.
А еще он репетировал в театре, периодически выходя на сцену в постановках – для студентов театрального июнь всегда был месяцем показа наработанных за год спектаклей. Они показывали их неоднократно, как уже профессиональные актеры театра, и желающие могли любоваться на игру (физиономию) любимого актера неоднократно. Поэтому довольно популярный после своего участия в сериале Расков терпел внимание фанаток – школьниц и студенток, которые оккупировали театральные ступеньки за час до начала спектакля и переговаривались, втайне надеясь обратить на себя его внимание.
Правда, они смутно представляли, каким образом он разглядит лицо именно той единственной среди других лиц в темном зале, но мечты на то и мечты, чтобы периодически быть несбыточными. Родиона это внимание мало трогало, хотя однокурсники активно ухохатывались, обсуждая очередные разговоры фанаток возле театра. Суворина же постоянно строила предположения, что будет, когда Расков вернется домой после съемок фильма. Видимо, у дверей Драма будет стоять полгорода. Сарказм Сувориной был не новинкой для Родиона, но каждый раз, когда она выстраивала цепочку таких размышлений, он вспоминал их последний разговор с Полиной.
Как будто бы он мог предсказать свое будущее!
В один из июньских теплых вечеров, не разбавленных игрой в театре, Родион скатился вниз по лестнице своего дома. Хлопнул дверью подъезда. Постоял под козырьком, глядя в сумеречное летнее небо. Его знобило.
Его отец смотрит из окна. Эта мысль не давала ему покоя, как он ни старался избавиться от нее. Его отец – Родиону совсем не было до него дела, Рудику – было, и за это он был себе противен.
Теперь противен.
Он пошел вокруг дома, не желая идти в сторону озера или – не дай Бог – в сторону дома Полины, и в итоге обошел весь район по кругу, чтобы оказаться у театра. Был насуплен, держал руки в карманах. Помедлив, сел на ступеньки. Вытянул ноги. Для того, чтобы входить внутрь, было слишком поздно, но родной театр помогал ему расслабиться. Снять напряжение, хотя бы отчасти. От него веяло домом – тем, что был у Рудика когда-то давно. И только сейчас Расков понял, почему он приходит сюда почти каждый день, почему упорно заходит в эти двери, почему поднимается на сцену, почему перевоплощается, почему ссорится с отцом из-за этого, отстаивая свое право находиться здесь.
И это – несмотря на имеющиеся у него соответствующие гены (как выяснилось), связано лишь с острым и необходимым каждому ощущением дома. Дома, который закрыл перед ним двери на его четырнадцатилетие.
Театр был рядом. И с Рудиком всегда была Полька. У нее ведь тоже было далеко не все гладко в ее семье. А в театре она могла быть собой, даже каждый раз надевая на себя маску.
Они нашли дом друг в друге и здесь. Здесь можно было стать тем ощутимым кем-то, кем им не позволяла быть реальность. В Затерянной Бухте быть собой удавалось нечасто – там личности были растворены, выявлялось лишь одно качество – способность или неспособность бороться. В театре их заставляли быть слишком «личностями». Искать в себе что-то главное, какой-то стержень, постоянно, неотрывно. И это спасло их и помогло вырваться из Бухты.
Когда они расставались, они уже почти не нуждались друг в друге. Они нашли в себе стержень.
Но понимаешь это лишь годы спустя. Когда вырываешься из места, которому принадлежал много лет, когда имеешь возможность посмотреть на все со стороны, отстраненным взглядом. Когда тебе предлагают уже другие роли, а главный приз – не обретение самого себя, а обретение тебя зрителями. Ставки возросли, главный герой нашел себя в прозе, а драму одного актера придется оставить для другого спектакля и уже, возможно, для другого героя.
Его отец когда-то был актером.
Точнее, он едва не стал им – ведь и Родион еще не чувствовал себя актером. Но отец все же успел отучиться на актерском. В свое время. Он успел поиграть в театре, в их родном Драме. Пока не понял, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на подмостки. Он нашел себя в другом, а сына всю жизнь попрекал за его выбор.
Выяснилось все случайно. Когда он уезжал на пробы, отец и сестрица сделали каменные лица. Они не верили, что он может получить роль и тщательно скрывали свой скепсис, но, впрочем, не всегда успешно. Но в настоящее оцепенение их привела новость о том, что Родион-таки получил роль и скоро уедет сниматься снова. Когда он приехал, он почти не показывался дома, договариваясь с преподавателями, сдавая экзамены и играя в спектаклях. Он даже не стал разбирать дорожную сумку, он казался настолько далеким от их жизни – прежней жизни нормальных людей, что они вообразили, что уже потеряли его.
Были неустойчивы, так и не научились переживать потери. И сегодня вечером Катька все выложила. Брякнула во время ужина, что отец был актером. Она, мол, сама слышала в тот день, когда Полина впервые за много лет появилась в их доме. Отец и Полина разговаривали об этом, не явно, намеками, но Катька все равно все поняла. Все и так было явно.
Катька уже почти тараторила, заметив, быстро разливающееся в воздухе напряжение. Родион посмотрел на отца. Покачал головой. Без комментариев.
Вилка ударилась о тарелку. Он встал.
– Я не хочу больше ничего слышать от тебя о театре.
– И тебе ни капельки не интересно, почему я все это тебе говорил? – поинтересовался Андрей Валентинович, используя последнюю возможность выплыть на поверхность им всем.
– Знаешь… – Родион подумал мгновение. – Нет.
Он ушел. И лишь на ступеньках театра ему стало немного легче. Как будто очень долго он не мог дышать, а теперь вздохнул полной грудью. Завтра вечером у него спектакль – последний экзамен, а затем ночным поездом он уедет в Москву.
Послышались шаги – уже по этим шагам Расков знал, кто сейчас сядет рядом с ним на ступеньки.
– Ты всегда приходишь сюда перед спектаклями, – вздохнул Мишка. Родион посмотрел на него и улыбнулся.
– Так и не понял, хорошо или плохо, что ты знаешь об этом, – признался он.
Они помолчали, ощущая странное хрупкое равновесие, внезапно промелькнувшее между ними впервые с момента возвращения Родиона из Москвы.
– И зачем ты здесь?
Мишка присвистнул.
– Потому что ты не умеешь разговаривать о себе в театре. Только в такие моменты, как здесь и сейчас, можно вывести тебя на откровенность.
– Смело, – покачал головой Родион.
– И не каждый бы тебе это сказал, поверь, – усмехнулся Яковинцев. Потом посерьезнел. – Я знаю про тебя и Полину.
Родион напрягся, и Мишка улыбнулся, заметив это.
– О чем ты? Я же сам рассказал, что мы были друзьями.
– Нет. Я имею в виду сейчас.
– Между нами ничего нет, – покачал он головой. Обстановка резко накалилась, звуки вокруг резко отодвинулись на задний план, шум с дороги стих.
– Да. Может быть. Но дело даже не в этом. А в том, что я вижу со стороны. Периодически я провожаю ее до дома. Я знаю ее друзей, а в последнее время мы видимся довольно часто. Она всегда вежлива, предупредительна до невозможности. Однажды она даже сказала мне, как мало вероятности, что мы сможем встречаться. Она решила высказать все честно, хоть для этого и потребовалось много сил – я видел. Наверно ей все-таки интересно со мной, как с другом. И каждый день, когда мы стоим у ее подъезда и продолжаем что-то обсуждать перед прощанием, каждый раз, когда она машет рукой, улыбается немного грустно – как всегда – я думаю: как можно быть таким идиотом, как ты, жить в доме напротив, общаться с ней, и не сделать ни шага навстречу? Как можно не пойти дальше намеков и полуслов и полу-взглядов, прекрасно зная, что уж другом-то ты явно не будешь? Как можно настолько придавать значение воспоминаниям, чтобы забыть о настоящем в угоду прошлому? Как, Расков?
Родион бросил на него быстрый тревожный взгляд и судорожно пропустил волосы сквозь пальцы. Происходящий разговор казался ненастоящим – таким неожиданным он был.
– О, она ничего не говорила мне, поверь. Я не услышал от нее не единого слова о том, что произношу сейчас. – Продолжал Мишка безжалостным тоном самоубийцы. – Но я достаточно пообщался и с ней, и с тобой, чтобы кое-что понять. Наверное, слишком много – для себя.
– Странно, что ты вдруг решил поговорить со мной на эту тему, – наконец выдавил из себя Родион.
– Я и не решился. А потом увидел тебя и понял, что если не скажу сейчас, не скажу и потом. И момент уйдет.
Они посидели еще немного, наблюдая, как сгущаются сумерки, как июнь благоразумно подпускает к городу ночь.
Напоследок Мишка спросил то, что должен был, иначе не был бы Яковинцевым:
– Ну и как тебе там, понравилось?
Родион сразу понял, о чем он.
– Даже не знаю, – честно признался он с кривой полуулыбкой.
– Понимаю. – Вздохнул друг. – И знаешь, ты должен это услышать. Мы за тебя рады. Никто не обижается, это просто временная актерская блажь. Так что… все в порядке.
Родион едва не расхохотался в голос – так все было иллюзорно и эфемерно в эту ночь.
– Я знаю, я и не ожидал от тебя других слов.
Мишка подмигнул ему, и оба растворились в темноте.
* * *
Она открыла дверь почти сразу, как будто сидела тут же, прислонившись к двери спиной. Завернутая в плед, волосы рассыпались по плечам и спине и уже не выглядят освещенными солнцем изнутри. Синяки под глазами. Усталость.
Вмиг его захлестнуло острой силой нежности, смешанной с жалостью, но сказал он то единственное, что и собирался сказать с самого начала:
– Почему ты не рассказала, что мой отец был актером?
И ответила она как раз то, что он ожидал услышать:
– Потому что он сам должен был сказать тебе это. – Возможно, прежняя Полина и добавила бы нечто язвительное, но новая – просто открыла пошире дверь, давая пройти.
– Я ушел из дома. Не хочу возвращаться, – признался Расков, входя в комнату и садясь на диван.
– Можешь остаться здесь, – пожала она плечами. Будто ей было все равно. Родион посмотрел по сторонам. На кровати были веером разложены листы бумаги, исчерканные разноцветными маркерами, рядом с кроватью стояла стопочка книг.
– И конечно, мучаешься бессонницей, – произнес он. Она поймала его взгляд и спешно собрала все листы в одну кучу.
– С чего ты взял? Просто не хочу спать. К тому же, послезавтра последний экзамен.
– А я завтра уезжаю, – вдруг сказал он.
– Я знаю. – Спокойно ответила она. Произнося эти слова, она перекладывала билеты на стол, и потому он так и не увидел ее лица.
– А еще завтра у нас последний спектакль.
– Это я тоже знаю, – с той же бесцветной интонацией в голосе ответила девушка. И Расков не выдержал. Потянул Орешину за руку, разворачивая к себе.
– Полька! – его руки легли на ее предплечья. – Не делай вид, что тебе все равно.
– Расков, я же вроде бы не бегаю за тобой. Так с чего ты взял, что мне не все равно? Это ты постоянно приходишь ко мне, зовешь на крышу, приходишь переночевать… – Полина сбросила его руки и отодвинулась, отгородившись от него скрещенными руками.
Расков отступил на шаг назад. На лице его отразилось смятение.
– Я не бегаю за тобой. – Наконец, сказал он. – Я просто…
– Что? Что просто? – она смотрела ему прямо в глаза и во взгляде ее была странная решимость.
– Я не знаю. Но я знаю, что не хочу прощаться. И я знаю тебя. Если просто уеду, то потеряю тебя. – Откровенность далась ему явно нелегко.
– Расков, я что-то не заметила, чтобы ты держался за меня, чтобы я тебе была особенно нужна. Со мной непросто, ты же знаешь. У тебя десятки фанаток, каждая из них готова быть с тобой и преданно смотреть тебе в рот. А от меня ты сам не знаешь, чего хочешь.
– Мне не нужны те десятки фанаток! – вспылил он.
– Возможно, но тогда тебе никто не нужен.
– Мне нужна ты, – прошептал он. Сердце Полины дрогнуло и сжалось.
– Нет, не нужна, – словно на автомате ответила она. Она сделала глубокий вдох, пытаясь вынырнуть. – Родион, я устала от наших непонятных игр. Непонятных отношений. Я хочу сказать тебе правду, но ты ведь сбежишь, прикрываясь маской равнодушия.
Как сбежал в Москву, ощутив лишь намек на какое-то наше воссоединение со стороны. Она не сказала этого. И Родион не стал уточнять. Все и так было понятно.
Их отношения действительно были неопределенными. Балансировали, пытаясь поймать равновесие, пытаясь удержаться, а не проскользнуть мимо.
– Если бы ты только знала правду. Но ты ведь ее не знаешь, – бросил он, глядя прямо ей в глаза. – Ты все хочешь найти ответ в письмах своей сестры, в ее словах, ты все время обращаешься к ней – я же чувствую это! А сейчас – когда пришло время самой искать ответы на вопросы, когда ответственность за твою жизнь лежит только на тебе, ты не можешь принять решение, ты растеряна, ты боишься жить своей жизнью!
– Я думала, мы говорим не обо мне, а о тебе!
Она разгневанно отвернулась – вот-вот сейчас хлопнет дверь, она выйдет из комнаты, прервав хрупкую связь, установленную между ними. Он долю секунды смотрел в окно, а потом решительно обернулся.
Она стояла у самой двери, держалась за ручку. Так и не вышла.
– Постой… постой, – негромко произнес Родион, и она обернулась к нему, будто только того и ждала. На лице было написано странное отчаяние, совсем не свойственное ей отчаяние, как будто она исчерпала все свои душевные силы.
– Я здесь, – откликнулась Полина, подходя, тронутая таким незнакомым оттенком его голоса. – Я здесь, с тобой. Но ты уверен, что хочешь видеть здесь именно меня?
Он вскинул голову.
– Да.
– Быть со мной, здесь и сейчас?
– Да, – ответил он, цепляясь за ее ладонь. – Только с тобой. Ты можешь не поверить, но ты действительно нужна мне.
– Я верю, – прошептала она, и тогда он наклонился и поцеловал ее.
Реальность рухнула, превратилась в черную дыру, в которой они плавали вдвоем. Полина всю жизнь боялась черных дыр, она успешно избегала их, пыталась, если быть точнее.
Успешно? Уже вряд ли.
Она отвечала на его поцелуй с плохо сдерживаемой страстью. В какой-то момент стало понятно, что барьер рухнул, как не бывало, от него не осталось даже пепла – все размело налетевшим ветром.
Очень быстро они переместились на кровать, поспешно стягивая друг с друга одежду, и мысли сходили на нет, и голова отказывалась соображать совершенно.
Кто ты, кто сейчас здесь со мной? Рудик или Родион и что я, в сущности, знаю о последнем и о вас обоих? Что я знала когда-то и насколько это соответствует истине сейчас? Почему ты целуешь меня? Почему мы снова наступаем на те же грабли? Только вот… от детской влюбленности мало что осталось….
Все происходило между ними без лишних слов, но лишь сейчас, впервые за долгое-долгое время один совершенно ясно понял другого.
А на следующее утро он исчез. Мерно тикали часы на стене, равнодушные ко всему на свете, кроме времени. Полина, вздохнув, села на кровати, слушая их неторопливый бег. И не нужно было поворачивать голову, чтобы еще раз убедиться, что Родиона нет.
Окружающий мир оказался к этому совершенно равнодушен. Город равнодушно молчал, поглощая тучами голубое небо; Катька равнодушным (или грустным – Полина просто не поняла) голосом заявила, что Родион собирал вещички в Москву, а теперь пропал и они уже не думают увидеть его до вечера.
– И ведь не попрощается, гад такой! – напоследок бросила она.
Полина положила трубку, задумчиво обегая комнату взглядом. Нужно было начинать – или что там? – продолжать жить.
…А собственно говоря, все ведь к этому шло, разве нет? – размышляла она, наливая себе чай с мятой. – И неужели они оба не понимали этого? Ну так чего же жалеть?
Полина не жалела, нет. Что угодно испытывала она, но только не жалость.
Нам. Вместе. Очень. Хорошо. Вот что говорила эта ночь. Даже больше, чем просто хорошо. Но именно поэтому, может быть, нам лучше все прекратить сейчас, а не растягивать до тех пор, когда станет уже слишком поздно.
Уже под утро, когда по мягкому свету за окном Полина поняла, что ночь заканчивается, она повернулась и посмотрела на него, видя его лицо так четко, как будто они смотрели друг на друга при свете дня.
Он приподнялся на локтях.
– Мне казалось, что я не знаю тебя новую, что ты изменилась. Но ты все такая же, – сказал он тихо, но слова его заглушили все окружающие их внешние звуки: шум подъехавшей машины, крик какой-то птицы, быстрые вороватые шаги спешащего неизвестно куда и откуда прохожего. – И это – правда.
– И то, что нас связывает – тоже правда, – добавила она.
– И правда, что я скучал по тебе все годы.
– Правда, что за прошедшие годы я никогда не заходила в наш двор и не приближалась к озеру.
– Вот видишь, – он сел близко, обхватил ее лицо ладонями и поцеловал. – Не так-то это трудно – говорить друг другу правду. Надо только начать.
Но если ты не можешь сказать правду – лучше не говорить вообще ничего. Что он и сделал.
Полина распахнула окна пошире, впустила в комнату июнь, Вивальди, голубей, вид на озеро, зажала пальцем место в учебнике, которое вычитывала об учении Шопенгауэра и Ницше, прошлась по комнатам, посмотрела бездумно в окно, очнулась, выучила еще пять вопросов по зарубежной литературе, послушала «let it be», посмотрела на время, доучила еще два вопроса и начала собираться в магазин – можно было бы уже что-то и поесть. Выйдя из магазина, завернула в Драм – почти по дороге, да и на часах было 6 – до экзамена оставалось еще куча времени.
Оказалась на его спектакле. «Дом, где разбиваются сердца» Бернарда Шоу. Потрясающе. Не смогла бы придраться. Переглянулась с Мишкой – сегодня тот сидел на свете и звуке. Завели немой диалог. Свет был неярок, она понадеялась, что тот ничего стоящего не разглядит. Была почти уверена, что ошиблась. Сбежала, пока он не подошел.
Тяжело, когда все так понятно.
В десять поймала себя за хождением по комнате – от окна к двери, от кровати к дивану. Начиналось все вроде достаточно неплохо, но на немецкой литературе она сломалась. Эти братья Манны… Нет, это определенно не ее.
Сестра молчала. Отлично, это то, что нужно, не хватало сейчас только выслушивать и ее в своей голове. К половине двенадцатого, когда пора было приступать к повторению и пятой чашке чая с мятой, ей пришло сообщение: «Сел в поезд. Не люблю тебя. Правда или нет?»
Опустила телефон. Налила чай. Села в кресло. Улыбнулась.
XVI
Июнь плавился на жарком солнце. Такого июня не было уже несколько лет.
«Скоро наступит июль, – несколько безнадежно подумал Олег. – И станет еще жарче. Все разъедутся по курортам и дачам… а я буду здесь».
В этот июнь жара удивляла его так же сильно, как и снизившийся до минимума трудоголизм, раньше не позволявший даже толком побыть в отпуске. Нет, Олег, конечно, работал по-прежнему, но мысли его то и дело уходили в сторону, к смятому от сотен прочтений клочку бумаги, который он не пойми зачем со злостью таскал в своем кармане.
Содержание же этого письма было довольно-таки исчерпывающим, но за этими строчками пряталась девушка, которая избегала боли всеми возможными способами – как будто от нее можно было убежать.
«Я пишу тебе письмо, не для того, чтобы попрощаться – я не умею этого делать. Я просто хотела объяснить, почему ушла – наверно твоим друзьям да и тебе это показалось, очень глупым, но я ничего не могу с собой поделать. Когда ты рядом, мысли мои словно находятся в тумане – те самые мысли, поступающие от голоса совести, которые помогают обычно сохранять рассудок. И чем ближе я к тебе, тем больше тайн тебя окружает и, боюсь, я уже не в силах с ними справиться.
Да, ты не обознался, я действительно боюсь. Боюсь, потому что никогда не думала, что это может случиться со мной. Боюсь, потому что не знаю, к чему это может привести. Я боюсь еще сотни вещей, вплоть до страха тебе не соответствовать. Но самое главное, я боюсь, что ты так и никогда не начнешь мне доверять. Мы все ходим вокруг да около, но недоверие и недомолвки ранят сильнее, чем ложь. Да, я, конечно, понимаю, ты не хотел рассказывать о жене, но… я не знаю, и почему вы расстались. И только и думаю в твое отсутствие, а не встречаетесь ли вы сейчас в твоем любимом ресторане? Хотя и понимаю, что это глупо, но этих мыслей не удержать.
Проблема в том, что иногда ты слишком напоминаешь мне моего отца. Ты совсем другой человек, по характеру, по внутренним чертам, манерам. Но ты упорно ассоциируешься у меня с ним – и в минуты, когда я замечаю твое недоверие, мне сразу начинает казаться, что ты тоже бросишь меня сразу, как только представится такая возможность.
В любом случае, прости меня за такое внезапное исчезновение. Ты бы меня не пустил и сделал бы наверно правильно, но мне просто необходимо проветрить голову, иначе она взорвется. Я чувствую жуткую усталость и просто хочу, чтобы сейчас кто-то принял решение за меня, потому что с 14 лет я это делаю за других, и сейчас я устала. Честно, больше не могу.
Твоя Маша».
Что за ерунда? Неужели он не был с ней откровенным? – Олег скомкал письмо и швырнул на стол. Работа совершенно не шла сегодня. После обеда он уехал проверять строящиеся объекты, а когда вернулся, оказалось, что в офисе просто невозможно находиться. Его раздражало все – тишина пустого кабинета и вместе с тем смех секретарши за дверью; гора дел, которая наваливалась на него, сколько бы он не пытался с ней разобраться, и у него совершенно не было желания брать эту крепость измором; а еще это письмо, как будто оно висело перед его глазами со светящимися на табло словами. В конце концов, Красовский устало откинулся на спинку вертящегося стула и закрыл глаза.
На часах – пять вечера. По сути, можно работать и работать. Но Лена и так косилась на него – с того самого момента, как он снова раньше времени вернулся из отпуска, и явно не решалась задавать вопросы про Машу. Но это мало что меняло – в курилках они постоянно муссировали эту тему и ее обрывки не могли до Олега не долетать. Нет, Красовскому совершенно не хотелось торчать одному в пятничный вечер в офисе. Смотреть на город, раскинувшийся перед ним, и завидовать легкомысленным туристам, оккупировавшим пляж…
Не то, чтобы его это волновало… Да о чем он вообще думает? Раньше ему бы даже в голову не пришло вот такой праздный отдых причислять к предметам зависти.
Впрочем, к чему эти мысли о том, как все было раньше? Думать об этом было бессмысленно, ведь он очень давно знал, что все уже не так, как прежде. Только вот хорошо это или нет, понять невозможно. Каждый раз Красовский давал себе разные ответы. И ни один день не был похож на предыдущие.
Так… если он поспешит, сможет посидеть там подольше. Главное, чтобы она не спала, как в прошлый раз…
Красовский решительно встал, покидал все бумаги и документы в рабочий портфель, надел солнечные очки и вышел из своего кабинета, наткнувшись на изумленную секретаршу. Лида сидела, развалившись в своем кресле, накручивая пальцем телефонный провод, и болтала с кем-то из своих подружек. Ногу она закинула на ногу, и одна туфля валялась под столом. Работа для Лиды явно уже закончилась.
– Вы уходите, Олег Александрович? – несколько испуганно вопросила девушка.
– Да. Если что – я на мобильном, но каждому встречному номер тоже лучше не давать.
– За кого вы меня принимаете, Олег Александрович? – Лида посмотрела на него с неподдельным ужасом.
– За человека, которому надоело работать, – Красовский красноречиво опустил взгляд на ее ноги, – и он хочет поскорее свалить домой.
– Но мой мозг никуда не свалил, – поспешила заверить его секретарша, подстраиваясь под его стиль общения. – И я сама в состоянии оценить, кому давать номер, а кому нет.
– Потрясающе, – прокомментировал Олег. – Ладно, я пошел.
Он старался не возвращаться домой как можно дольше и сам это прекрасно знал. Что ему делать одному в большом пустом доме?
«А о чем ты думал, когда строил этот большой дом для себя одного?» – тут же возникал вопрос, на который Красовский не пытался найти ответа. Он строил потому, что так было положено, потому что старая квартира уже никуда не годилась, и туда тоже все меньше хотелось возвращаться.
