Текст книги "Тьма над Лиосаном"

Автор книги: Челси Куинн Ярбро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

– Нет, отчего же. Раз люди здоровы, пусть все идет, как идет.

Последовало молчание. Потом Ранегунда покосилась на ворота обители и процедила сквозь зубы:

– Эти монахи… Всякий раз они тянут время. И чем дальше, тем дольше. Я, видимо, им ненавистна. Боюсь, что однажды Гизельберт вообще не придет. С моей стороны, конечно же, слабость – проявлять подобное нетерпение, но…

– Это слабость с его стороны, если он заставляет вас ждать, – возразил Сент-Герман.

Она внимательно оглядела его.

– Вас что-то гложет?

– Почему вы так считаете? – Сент-Герман был искренне удивлен.

– Потому что вы… вы…

Нужные слова не подыскивались, и Ранегунда махнула рукой. Спустя миг она уже шагала к открытым воротам обители, где ее ожидал Гизельберт. Он стоял, зябко пряча руки в рукава рясы, и отвел глаза в сторону, когда сестра вздернула юбку.

– Не подобает тебе теперь делать так.

– Лишь потому, что ты стал монахом? – откликнулась Ранегунда. – Но ты также все еще брат мой и командир. – Она вгляделась, и он показался ей более изможденным, чем прошлой осенью. – Как тебе тут, Гизельберт?

– Сейчас получше, – сказал Гизельберт, подходя вплотную к границе светского мира, выложенной из белых камней. – Господь испытывал меня всю эту зиму. – Он перекрестился. – Меня лихорадило недели подряд. И только молитвы моих братьев и Христос Непорочный поддерживали мои силы.

Сознавая, что поступает неподобающе, Ранегунда все же вытянула вперед руку и быстро погладила его по плечу.

– А теперь? – спросила она. – Теперь ты здоров?

– Поправляюсь, благодаря Господу, – сказал Гизельберт. – Я страдал за мои прегрешения, но ныне вознагражден. – Серые глаза его возбужденно блеснули. – Я чувствовал приближение лихорадки, но не поберегся и потому болел много дольше, чем остальные.

– А… сколько было их… остальных? – Ранегунда с внутренним трепетом задала этот вопрос, зная, что устав обители запрещает монахам обсуждать ее внутренние дела с кем-либо из внешнего мира.

– Без меня девять братьев, – сказал Гизельберт. – Ранние холода ослабили многих. – Он раздраженно дернул плечом. – Все мы находимся в воле Христовой. Нам не дано постичь Его мудрость. Скажи лучше, что принесла зима крепости Лиосан?

Она приосанилась, ибо вопрос того требовал, и принялась обстоятельно отвечать:

– К сожалению, должна сообщить тебе, что мы потеряли двоих мужчин, трех женщин, троих детей, двух лошадей, козу и овцу. Коза и овца были украдены лесными разбойниками, позже напавшими на крепость и на деревню. Мы отразили атаку, но двоим нашим не повезло. Зато повезло раненым, для которых все тоже могло кончиться скверно. Им оказал помощь иноземец, осенью найденный нами на берегу. Без него трое наверняка бы не выжили, ибо их раны начали загнивать.

– Мы будем молиться за души умерших, – сказал Гизельберт, складывая ладони.

«Его в большей степени заботят мертвые, чем живые», – подумала с удивлением Ранегунда, но все же решила продолжить отчет:

– Мы не голодали, однако припасы наши весьма истощились. Пополнить их нечем, ибо козы и овцы не дали большого приплода. – Она деликатно кашлянула. – И мы рубим лес для нужд короля. Эта работа отнимает у нас много времени, а ведь сейчас время сева. Все много трудятся, выбиваясь из сил…

– Хорошо, что все трудятся, ведь труд есть часть служения Господу, – перебил ее Гизельберт и, чуть помолчав, спросил: – А что Пентакоста? Служит ли она примером для всех?

– Да. Несомненно, – ответила с невольной язвительностью Ранегунда. – Но не слишком похвальным. Вот уж два дня, как ее занимает наш знатный гость по имени Беренгар. Он сын Пранца Балдуина, намерен прожить у нас с месяц и платит золотом за радушный прием.

Гизельберт помрачнел.

– Ты намекаешь, что он приехал с ней повидаться?

– Он представился ее давним знакомым. Я поместила его в северной башне, на том уровне, что под сигнальным огнем. В той же башне живет иноземец и расположены два караульных поста. Так что наш гость всегда под присмотром. – Она вдруг вспыхнула и сердито сказала: – А что еще я могла? Сын такого отца…

– Должен быть принят со всевозможной учтивостью. Надменность или невежливость в этом случае опозорит наш род. – Брат сурово взглянул на сестру. – Что еще сделано?

– Ничего. Что тут можно поделать? Хорошо и то, что они лишены возможности где-нибудь запереться наедине.

Ранегунда с недоумением взглянула на брата. Он обязан найти какой-нибудь выход из положения, а не хмуриться и расспрашивать, что да как.

– Не позволяй ей зайти за черту, – изрек после паузы Гизельберт. – Мне пришлось утопить одну жену и не хотелось бы утопить и другую. – Его голос сделался странно скрипучим, а лицо все более походило на маску прислужника старых богов. – Будь с гостем любезна и не допускай нежелательных слухов.

– Как я могу это сделать? – воскликнула Ранегунда, опешив. – Я и так разрываюсь на части. Что ты несешь, Гизельберт! Есть вещи, какие можешь решить только ты. Возьмись же за это!

Брат, ничего не ответив, отступил на два шага от белой границы, потом с отсутствующим лицом произнес:

– Расскажешь мне обо всем через месяц. А до того не смей здесь появляться. Ты прервала мои размышления о Христе Непорочном, и теперь мне придется долгое время восстанавливать нарушенную тобой связь. Если вздумаешь приехать раньше, знай: братья-привратники даже не выслушают тебя.

– Но, Гизельберт, есть и другие дела, которые ждут обсуждения! – вскричала ошеломленная Ранегунда, не веря ушам.

– Постарайся справиться с ними сама, ты ведь герефа. Я не могу позволить мирскому вторгаться в обитель через меня.

Гизельберт повернулся и исчез за углом ближайшего бревенчатого строения.

Ранегунда молча смотрела ему вслед. Он даже не спросил, кто убит, и не поинтересовался деталями схватки. Она не смогла узнать его мнение о повышении Амальрика и о том, можно ли прекратить рубку леса на время сева. Он не дал ей возможности рассказать ему о Сент-Германе и о его заманчивых предложениях… хотя бы о том, что касается пчел. Но… Вдруг брат опомнится? Вдруг он вернется? Она все стояла, а Гизельберт все не шел. В проеме ворот сновали другие монахи.

Через какое-то время Ранегунда вздохнула, перекрестилась и отошла от монастыря Святого Креста.

Сент-Герман сидел на траве, но встал, как только Ранегунда приблизилась.

– Лошади напились, герефа, – доложил он по-солдатски.

– В таком случае, подтяните подпруги, – приказала она, беря своего мышастого под уздцы.

– Мы уезжаем? – спросил с удивлением Сент-Герман, но послушно отвел стремя ее седла в сторону, чтобы добраться до пряжки.

– Да. У моего брата более обязательств перед Христом Непорочным, чем перед людьми, какие ему подчинялись.

Она ухватилась за высокую луку седла с таким гневным видом, что Сент-Герман не осмелился ей помочь.

– Что ж, – сказал он, затягивая подпругу гнедой. – Поедем вдоль побережья?

– Да, – уронила она. – Нам нет нужды встречаться с бандитами дважды.

– Разумеется, – кивнул он и, вскочив в седло, резким хлопком по крупу послал гнедую вперед.

Добравшись до побережья, они позволили лошадям идти рядом Ранегунда сидела в седле с гордо вздернутой головой и не выказывала желания вступить в разговор, но Сент-Герман все же спросил:

– Вы поссорились с братом?

– У меня не хватило времени даже на это. Он поспешил уйти, – мрачно ответила она.

Но спутник не стал ее утешать.

– И распрекрасно! От человека, который не в состоянии выслушать собственную сестру, нечего ждать.

Ранегунда побагровела, готовая горой встать на защиту того, кого только что мысленно обвиняла, и… сникла.

– Вы имеете полное право так думать, – уныло сказала она. – Брат обидел меня, а теперь мне горько, что я позволила себе на него разозлиться.

Они какое-то время молчали. Затем Сент-Герман осторожно заметил:

– Если он не дал никаких указаний, вы вольны управлять крепостью, как вам заблагорассудится.

Она усмехнулась.

– Вольна. По крайней мере, я сознаю, в чем состоит мой долг.

Сент-Герман неопределенно пожал плечами, потом указал на полузанесенный песком грот:

– Скажите, место, где меня отыскали, походило на это?

Ранегунда поморщилась.

– Да, – ответила она наконец.

– И там валялось столько же амулетов?

– Нет, – сказала она, подгоняя мышастого. – Их, наверное, смыло. В обмен на вас.

* * *

Письмо Этты Оливии Клеменс из Авлона к Ротигеру в Рим. Доставлено по истечении тридцати четырех суток.

«Моему старинному, ревностно служащему моему дражайшему и так далее мои приветы в канун весеннего равноденствия!

Нет, Роджер, нет, он не умер. Я непременно ощутила бы это. Он попал в переделку, но все обойдется. Я знаю, потому что тесно связана с ним. Он еще не вполне восстановил свои силы, ибо не может получить то, чего, к сожалению, я, например, тоже не могу ему дать. Как, впрочем, и он мне. Судьба продолжает посмеиваться над существами, подобными нам.

Не обижайся, что я называю тебя по старинке, как прежде в Риме. У меня ноют челюсти от новомодных имен. Ротигер… фу… это не имя, а какая-то кличка. Хорошо хоть мой Никлос так Никлосом и остался, по крайней мере пока.

Я приобрела прелестную виллу на Далматинском побережье и буду счастлива, если Сен-Жермен наконец соберется меня навестить. Не сомневайся, я сумею найти ему компаньона, способного взбодрить, взвеселить и так далее, а для меня даже видеть его – наслаждение… Короче, когда объявится, пусть приезжает… на год или два.

Но пусть поторопится, ибо везде поговаривают, будто новые варвары вновь ополчились на Рим. Такое случалось, и не единожды, а потому бери хозяина (когда он объявится) под руки – и устремляйтесь ко мне. Вам будет только-то и нужно, что пересечь Адриатику, все остальное – забота моя.

А еще, Роджер, хотя это сейчас, может быть, и не к месту, передай этому невозможному господину, что его постоянные исчезновения меня злят. И скажи также, что я люблю его.

Не сомневайся – он жив.

Оливия».

ГЛАВА 8

Беренгар отложил цитру в сторону и под одобрительный стук пивных кружек осветил Пентакосту лучезарной улыбкой.

– Вот то немногое, что позволяет мне мой скромный дар, – произнес он с плохо скрываемым самодовольством.

Ему очень шел темно-красный камзол, надетый поверх желтой блузы, чуть выбивавшейся из темно-рыжих лосин. На правой руке его сверкали два перстня, на левой – три. Обитатели крепости единодушно сходились на том, что никогда еще в их поселение не заносило столь богато и столь изысканно одетого щеголя.

– Красивая песня, – сказала Пентакоста, задерживая на певце томный взгляд. – Особенно хороша в ней строфа, где Роланд обещает Шарлеманю победить или умереть. «Священный долг превыше всего. Моя жизнь ничто в сравнении с ним, – с пафосом процитировала она. – Лучше смерть, чем бесчестье».

– Да, баллада очень трогательная, а эта строфа – в особенности, – согласился с ней Беренгар. – Эти сказания о великих героях напоминают, какими должны быть мы сами.

– Это, наверное, невыразимо прекрасно: знать, что кто-то готов умереть за тебя, – пылко откликнулась Пентакоста. – Погибнуть, истлеть, чтобы сохранить тебе жизнь!

В общем зале воцарилось молчание.

Затем Модж поднял свою искалеченную руку.

– Вот результат этой готовности, – сказал он. – А греет меня лишь мысль, что другим тоже не слаще. Но сказки всегда приятно послушать! – Ветеран поднял кружку. – За прекраснейшего певца!

И снова вокруг все загрохотало, на этот раз с удвоенной силой и гиканьем, дабы замять образовавшуюся неловкость. Женщины громко били в ладоши.

А за всем этим в полном отчаянии наблюдала Ранегунда, стоявшая в полуоткрытых дверях. Утром она говорила с невесткой, и та обещала вести себя сдержанно. Но где же сейчас ее обещания? Где? Совсем забыла приличия, словно она не знатная дама, а подзаборная шлюха.

– Еще одну песню… для меня, – попросила красавица, делая щеголю глазки.

Улыбкою Беренгар показал, что польщен, но вслух смиренно сказал:

– Вряд ли подобает уделять столько внимания песням, когда приближается время молитвы.

– В таком случае я молю вас спеть что-нибудь наводящее на благочестивые размышления. Ведь это приемлемо, разве не так?

Пентакоста обвела взором зал, приглашая присутствующих поддержать ее просьбу.

Ранегунда обернулась к Сент-Герману, стоявшему рядом.

– Вы только взгляните! Что тут можно поделать?

Сент-Герман сочувственно хмыкнул.

– Все, что бы вы ни сделали, лишь привлечет дополнительное внимание к ней, – сказал он. – А гость может усмотреть в ваших нападках на Пентакосту нечто нелестное и для себя. Что чревато возможными неприятностями.

– Да, – согласилась она, оглядываясь на заходящее солнце. – Но ведь сейчас и впрямь наступает время молитв. Брат Эрхбог разгневается, застав здесь такое.

Ей втайне даже хотелось, чтобы монах по дороге в часовню заглянул сюда. Если он и бывает к чему-либо терпим, то уж точно не к музицированию на цитре.

– Хотите совет? – спросил вдруг Сент-Герман. – Если вам и вправду желательно сгладить неприятное впечатление от выходок вашей невестки, расхвалите певца. В этом случае поведение Пентакосты уже не станет казаться столь вызывающим.

Ранегунда слушала его, хмурясь, потом поняла.

– Ловко придумано, – усмехнулась она и прошествовала в центр зала.

Публика тут же притихла в ожидании ее слов. Ранегунда взглянула на гостя.

– Мы очарованы вашим пением, Беренгар, сын Пранца Балдуина, и сердечно благодарим вас за доставленное наслаждение. Вы говорите, что ваш талант невелик, мы полагаем иначе и дивимся тому, сколь пышна и приятна жизнь в тех краях, откуда вы прибыли к нам.

В знак восхищения она вздернула юбки, вызвав в публике одобрительный гул.

– Вы слишком добры ко мне, – сказал Беренгар, но приосанился, вертя в руках цитру.

– Слишком? Вот еще! – фыркнула Пентакоста, разозленная тем, что никто на нее не глядит. – Это вы чересчур снисходительны к собравшимся тут мужланам. Никто из них вам не ровня, а вы, не чинясь, расточаете перед ними свой дар.

Она поднялась со скамьи, и сделала это весьма грациозно, чего Сент-Герман не мог не отметить – наравне с остальными мужчинами крепости. Он мысленно усмехнулся тому, с какой легкостью красавица отыграла у Ранегунды очко. Он видел также, как Беренгар потянулся к крюку, свисавшему с потолочной балки, и закрепил на нем свою цитру – в знак обещания завтрашним вечером продолжить концерт. И это тоже было очком в пользу той, что шла впереди него, вздернув хорошенький носик и бесцеремонно прокладывая себе путь.

Рядом кто-то с неудовольствием крякнул. Сент-Герман, повернувшись, увидел Дуарта, и сказал, чтобы что-то сказать:

– Как я понимаю, пение тут весьма редкое развлечение.

– За исключением случаев, когда народ подгуляет, – холодно ответил Дуарт. – Или когда Фэксону вздумается поиграть на волынке.

– Но это другие песни, не так ли? – спросил без какой-либо доли смущения Сент-Герман.

– Другие, – буркнул Дуарт и пошел прочь, сделав жест, отгоняющий сглаз.

– Милейший, – не повышая голоса, произнес Сент-Герман, и староста остановился. – Не знаю, почему вы не доверяете мне, но утверждаю, что причин для того у вас нет.

Дуарт медленно повернулся.

– Вы считаете, нет? Но в крепости почему-то творится слишком много дурного.

– Дурного, – задумчиво повторил Сент-Герман. – Но при чем же тут я?

– Вы здесь чужой, – уронил Дуарт, замешиваясь в толпу.

Беренгар, расточая улыбки, следовал за сердитой красавицей к выходу. Одиноко стоящий Сент-Герман привлек его взор.

– Не сомневаюсь, что вам, как путешественнику, довелось слышать множество интересных мелодий. Я также успел побывать кое-где. Не правда ли, мир полнится прекрасными песнями, чарующими слух каждого, кто способен им внимать?

– О, безусловно, – подтвердил Сент-Герман и добавил с нарочитой сердечностью: – Если вы позволите мне как-нибудь воспользоваться вашей цитрой, я с удовольствием напою для вас кое-что.

Это был не совсем тот ответ, которого ожидал Беренгар, но деваться ему было некуда.

– Разумеется, – кивнул он, пытаясь вновь обрести покровительственные интонации в голосе, хотя превосходство было уже не за ним. – Очень немногие исполнители выказывают желание делиться репертуаром с другими певцами.

Сент-Герман поклонился.

– Я к вашим услугам.

– Это весьма любезно… весьма…

Беренгар явно смешался и, махнув неопределенно рукой, сделал вид, что куда-то спешит, хотя спешить ему уже было некуда: Пентакоста, вконец рассердившись, ушла.

Выйдя из зала, Сент-Герман подождал Ранегунду.

– Скажите же, чем вы расстроены? – с внезапной настойчивостью спросил он. – Ведь дело совсем не в этом юнце, сыне Пранца? Вас угнетает что-то другое, а что – мне никак не понять.

Ранегунда надменно сдвинула брови, потом зябко поежилась.

– Маргерефа Элрих вот-вот должен прибыть в Лиосан, – неохотно сказала она. – С официальной проверкой. При нем провиант, в каком мы нуждаемся, и отряд королевских солдат. О результатах осмотра будет доложено королю.

В воздухе все еще пахло морем, опилками и свежей зеленью, но солнце уже почти село, и людей, высыпавших на плац, стал пробирать холодок. Все разом заторопились домой. О том же жадно мечтали молодые солдаты, отрабатывавшие возле конюшен приемы боя на алебардах, но капитан Мейрих упрямо продолжал муштровать их, хотя ничего уже не мог видеть, кроме неясных движущихся теней.

– У вас нет причин опасаться инспекции, – ласково произнес Сент-Герман. – Всем известно, что ваши старания привели крепость едва ли не в образцовый порядок.

Ранегунда зарделась от похвалы, но хмурость с лица ее не сошла.

– Дело, увы, не в одной лишь проверке. Вы помните, я говорила, что именно Элрих устраивал брак Гизельберта и Пентакосты? – Дождавшись кивка собеседника, она заговорила опять: – Он сам хотел жениться на ней, но семья не позволила. В основном из-за репутации отца Пентакосты. Герцог Пол – сластолюбец, распутник, а свойства родителя в большинстве случаев передаются и детям. – Ранегунда опечаленно покачала головой. – Но союз сулил немалые выгоды, и маргерефа Элрих посоветовал моему брату посвататься к ней.

– Полагая также, что в столь суровых условиях ничье повышенное внимание, кроме мужнего, ей не грозит?

– Да, – ответила Ранегунда. – Гизельберт считал так же. Но он ушел в монастырь.

Деревянный рог протрубил смену караула, и плац оживился опять. Солдаты, заступавшие на дежурство, спешили к своим постам Сент-Герман, взглянув вверх, узнал Рейнхарта: тот, ожидая подмены, стоял на стене.

– Вас тревожит, что между маргерефой и сыном Пранца возникнут какие-то трения? – спросил Сент-Герман и умолк, ибо увидел, а точнее, поначалу услышал брата Эрхбога, продвигавшегося к часовне и сиплым голосом скликавшего прихожан.

Ранегунда поморщилась.

– Мне пора. Как герефа, я должна быть на службе. – Она побрела за монахом, но остановилась. – Мы можем договорить потом, скажем, завтра.

– Почту за честь, – поклонился ей вслед Сент-Герман.

Когда плац опустел, граф вздохнул и направился к складу.

Там с массивных балок низкого потолка свисали десять масляных ламп, и Сент-Герман зажег их по очереди, пользуясь кремнем с кресалом. Теперь помещение почти отвечало его скромным требованиям, но, увы, мало чем походило на те великолепные лаборатории, что были в свое время обустроены им… например, в Риме или в Толедо. Если первое воспоминание вызвало в нем ностальгию, то второе придало ей неприятный оттенок. Ладно, сказал он себе, осматривая новехонький атанор. По крайней мере, заплесневелого хлеба в крепости предостаточно, а это уже кое-что. Позже отыщется еще что-нибудь годное для исследований и работы, так что нечего особенно унывать. И все же душу его продолжало царапать легкое сожаление об ушедших в прошлое временах. Каких-то десять веков тому назад мир еще процветал и был заселен деятельными любознательными людьми, совсем не похожими на теперешних – грубых и суеверных.

Спустя час, а возможно, и два Сент-Герман покинул лабораторию и прошелся по плацу, посматривая на мрачно сверкавшую в небе луну. Прямо под ней на крепостной стене он различил Фэксона с Осберном и, подойдя ближе, окликнул:

– Друзья!

Фэксон посмотрел вниз, приподняв алебарду.

– Иноземец? Чего вам?

– Мне хотелось бы прогуляться вдоль амбразур, – ответил с деланным простодушием Сент-Герман. – Я никого не обеспокою.

– Уже поздновато, – сказал Фэксон и глянул на Осберна. – Особенно для прогулок.

– К сожалению, меня мучит бессонница, – объяснял Сент-Герман, поднимаясь по узким ступеням. – Мне надо глотнуть свежего воздуха с моря, развеяться. Иначе наутро я буду совершенно разбитым.

Все сказанное было неправдой: он не нуждался в сне.

Фэксон опустил алебарду.

– Ладно, идите, – проворчал он с легким неудовольствием. – Но помните: стена охраняется. Не забывайте себя называть.

– Конечно, – кивнул с готовностью Сент-Герман. За свою долгую жизнь он привык сталкиваться с ограничениями разного рода и принимал их легко.

– Следующий Калфри, за ним – Кинер, – сказал Фэксон, смягчаясь. – Оповещайте их о себе, и они не причинят вам вреда. Когда нагуляетесь, возвращайтесь сюда. Или спускайтесь там, где стоит Эварт.

– Прекрасно, – кивнул Сент-Герман и неторопливо пошел вдоль тревожно шумящего моря.

Приблизившись к Калфри, он назвал свое имя и остановился невдалеке от него, вглядываясь в темноту ночи. Справа ворочалась Балтика, волны, мерно дыша, омывали прибрежные камни. Слева к мысу лепилась маленькая безлюдная деревенька, крыши ее были сплошь крыты травой. Далее вырисовывались силуэты деревьев. Лес отделяла от моря полоса убегающих в бесконечность песков – сейчас совсем белых от лунного света. Каргина выглядела так мирно, что в душу графа стал вливаться покой.

Потом он опять ощутил беспокойство и понял, что причиной тому маленькая человеческая фигурка, пробирающаяся куда-то по снежно-белым пескам. Куда? Не к прибрежным ли гротам? С внезапно разгоревшимся любопытством Сент-Герман стал за ней наблюдать. Темные глаза его без труда пронзали ночную тьму. Кто-то, как видно, тайком проскользнул сквозь брешь в частоколе, чтобы нехитрыми подношениями умилостивить старых богов. Но из деревни он или из крепости разобрать было нельзя, ибо отважный приверженец прежней религии не оборачивался и кутался в белый плащ, чтобы слиться с песком.

– Что там? – спросил Калфри, подходя сбоку. – Вы что-то заметили?

Сент-Герман пожал плечами.

– Трудно сказать. Вроде бы возле деревьев что-то зашевелилось.

– Зверь? – спросил Калфри.

– Возможно, – пробормотал с сомнением в голосе Сент-Герман, сообразив, что Калфри не видит одинокого путника. – Что-то мелькнуло. – Он показал пальцем где. – Я подумал – разбойники… или датчане… или кто-то еще.

Калфри перекрестился.

– И кто же? – Он стал прилежно вглядываться во тьму. – Я ничего там не вижу.

– Я тоже, – сказал упавшим голосом Сент-Герман. – Наверное, мне показалось.

– Ладно, – кивнул снисходительно караульный. – Людям порой мерещится всякое, даже тем, кто поопытнее вас. Лучше сто раз обмануться, чем один раз что-нибудь проглядеть, мы ведь живем на границе. Вы повели себя правильно, вот вам мой сказ.

– Благодарю, – откликнулся Сент-Герман. – И все же мне как-то неловко. Я ведь чуть было не поднял тревогу.

– Сделаем так, – объявил с важностью Калфри. – Когда вы опять что-то заметите, сообщите сразу же мне. Если это опять окажется пустяком, я не стану высмеивать вас, а отнесусь к вашим действиям с пониманием. – Он ободряюще покивал головой. – И даже скажу герефе, что вы оказывали мне помощь.

– Вы слишком добры. – На этот раз в голосе Сент-Германа прозвучала вполне искренняя признательность, ибо очень немногие из здешних солдат отнеслись бы к нему с такой благожелательностью, как Калфри.

– Было бы замечательно, если бы большинство обитателей Лиосана вели себя так же, как вы, – заявил караульный, решивший, по-видимому, скоротать дежурство за разговором. – А то слишком многие из нас полагают, что находятся в полной безопасности только уже потому, что их окружает каменная стена.

– Но вы вёдь так не считаете? – спросил Сент-Герман, поглядывая на стоявшего перед ним малого со все возрастающим интересом: суждения того были здравыми и весьма отличающимися от расхожих. – И от кого же вы более всего ждете подвоха? От лесных шаек? Или пиратов? Или датчан?

– От каждой из перечисленных вами угроз, я полагаю, отмахиваться нельзя, – произнес Калфри, воздев указательный палец. – Но главная наша опасность – в нас же самих. Мы разрастаемся – и деревня, и крепость. А это привлекает к нам больше внимания и на суше, и в море, и за границей. Чем лучше мы заживем, тем скорее сыщутся люди, которые захотят завладеть тем, что у нас имеется, лишь потому, что у нас это есть. – Он покачал головой. – Вот почему я и встревожился, когда вы сказали, будто увидели что-то.

– Вы весьма рассудительный и проницательный человек, Калфри. Признаться, я поражен, – сказал Сент-Герман. – Скажите, откуда в вас это?

– Меня приблизил к себе капитан Амальрик, – сообщил с гордостью караульный. – Ему нужен заместитель, он говорит, что я лучший из всех, и натаскивает меня понемногу.

– Похоже, капитан Амальрик знает, кто чего стоит.

– Я стараюсь не подводить его, – сказал Калфри. И добавил: – Мне хочется быть максимально полезным. Всегда приятно, когда от человека есть прок. Полезно, к примеру, и то, что жена моя разбирается в травах.

– Ваша жена умная женщина, – кивнул Сент-Герман.

– Да, – кивнул в ответ Калфри. – Ее все уважают. А капитан Амальрик очень ценит меня. А еще Герента, но с ним он будет заниматься лишь после того, как закончится мое обучение. – Караульный заулыбался и приосанился, потом стал серьезным. – Я молю Господа не оставлять меня на столь трудной стезе.

– А герефе известно о ваших занятиях? – спросил Сент-Герман, недоуменно гадая, почему Ранегунда, всегда достаточно откровенная с ним, ни разу даже не намекнула, что озабочена подготовкой будущих офицеров.

– Я этого не знаю, – пожал плечами Калфри. – Капитан ничего мне не говорил. – Он подхватил алебарду. – Пора отправляться в обход. Мой участок немаленький – от западного водотока до схода на побережье. Тут нужен глаз да глаз.

– Да пребудут с вами Господь и Христос Непорочный, – сказал Сент-Герман. – Я тоже вскоре пойду, но, с вашего позволения, еще постою тут какое-то время.

– Если заметите что-нибудь, тут же зовите меня. – Калфри, кивнув, удалился.

Сент-Герман вновь устремил взгляд на побережье. Кто бы ни шел к гротам, он должен возвратиться той же дорогой, причем, скорее всего, до того как встанут крестьяне и сменятся патрули.

Ожидая возможности удовлетворить свое любопытство, он вернулся мыслями к Ранегунде. Слишком медленное развитие их отношений смущало его. Дело даже не развивалось, оно забрело в тупик, и выхода из него Сент-Герман не видел. Все было бы по-другому, если бы он не вкусил ее крови, точнее, если бы она не знала о том. Тогда ему ничего не стоило бы навещать ее во время сна, удовлетворяя свой голод. Но происшедшее стало их общей тайной, делая неприемлемым вариант анонимных ночных посещений. Ранегунда умна и непременно связала бы воедино два факта: свои слишком странные грезы и случай на берегу. Она потребовала бы объяснений, ему пришлось бы сказать ей правду, и ни к чему хорошему это не привело бы. Первой ее реакцией было бы отвращение, затем последовало бы изгнание или расправа. Что хуже – он не мог сказать. Второе сулило смерть, а первое – нескончаемые муки, ведь даже одна только мысль о разлуке с этой удивительной женщиной язвила его, как ожог.

Он вдруг увидел, что к крепости по пескам движется завернутая все в тот же саван фигурка, и наклонился вперед. Внезапный порыв ветра раздул капюшон бредущего по пескам человека, и на мгновение в мерцающем лунном сиянии высветились черты миловидного и очень правильного лица. Затем капюшон снова надвинули на голову.

– Пентакоста, – отпрянув, как от удара, прошептал Сент-Герман.

Его потрясение было чересчур велико. Он выпрямился, убеждая себя, что дивиться тут нечему, ведь поведение Пентакосты просто кричало о ее недовольстве судьбой. Оставленная супругом, она, должно быть, возненавидела все, что с ним связано, и в первую очередь – его веру, а теперь, вероятно, получает огромное удовольствие, ее попирая. Он вздохнул, продолжая следить за вероломной красавицей, пока та не приблизилась к купе деревьев и не скрылась из виду.

В деревню она проникнет через брешь в частоколе, подумалось ему вдруг. Но как пройти в крепость, не привлекая внимания? Сент-Герман озадаченно потер лоб. Стена патрулируется, а ворота заперты наглухо и открываются лишь по сигналу деревянного рога. Значит ли это, что охрана подкуплена или что в крепость есть иной путь? Возможно, мрачно подумал он, имеет место и то и другое. И энергично встряхнувшись, зашагал к сходу во внутренний двор.

Фэксон указал на луну, погружавшуюся то ли в лес, то ли в море.

– Долгонько же вы гуляли. Нас скоро сменят.

– Да, но прогулка меня освежила, – сказал Сент-Герман.

– Теперь-то уж вы уснете как миленький? – Солдат выжидательно склонил голову набок, словно ему было чрезвычайно важно узнать, так это или не так.

– Во всяком случае, попытаюсь, – спокойно ответил Сент-Герман и переменил тему разговора: – Осберн сейчас заступит на другой пост?

– Заступит. Вместе с Готтхартом, если тот не напьется. – Фэксон брезгливо скривился. – Когда-нибудь капитан Амальрик вообще откажется ставить его в караул. – Он дернул плечом. – Смена вот-вот должна появиться. Герент сменит меня, Северик – Аделяра, а Хлодвик пойдет присматривать за сигнальным огнем.

– А кто сменит Осберна с Готтхартом? – рассеянно, словно из одной только вежливости, спросил Сент-Герман.

– Руперт и Модж, – сообщил доверительно Фэксон. – А вместо Калфри заступит Ульфрид.

– И их дежурство продлится до полудня? – уточнил Сент-Герман. – Так-так. А вам доведется ли отдохнуть?

– Я буду свободен до вечера, – ответил Фэксон, – а потом полезу на башню, к огню. – Он похлопал себя по груди. – Там, по крайней мере, не так дует.

Пока они разговаривали, Сент-Герман все поглядывал на освещенные факелами ворота. Поймав на себе внимательный взгляд караульного, он с непринужденным видом сказал:

– Ваши ворота… Они, вероятно, доставляют вам массу хлопот. Створки их так тяжелы, что, как я заметил, при надобности открывают всего лишь одну. Распахнуть сразу две, по-видимому, очень сложно.

– Да, – сказал Фэксон. – Тут нужны шестеро человек.

Сент-Герман кивнул.

– Я мог бы попробовать облегчить эту задачу, создав механизм из противовесов и рычагов. Но не знаю, как в крепости к этому отнесутся.

– За брата Эрхбога я отвечать не могу, но служаки вроде меня были бы рады, – пробормотал раздумчиво Фэксон. – Ворота для нас сущее наказание, никто не любит дежурить при них.