Текст книги "Тьма над Лиосаном"

Автор книги: Челси Куинн Ярбро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Сент-Герман слушал его с совершенно непроницаемым лицом.

– Кто-нибудь знает об этом?

– О чем? О ее тайных желаниях?

– Нет. О том, что она поклоняется прежним богам?

– Да. Все женщины, полагаю, – сказал капитан. – Но они помалкивают, потому что боятся: считают, что Пентакоста может наказать их за болтливость, что она способна навлечь зло как на них, так и на их мужей и детей. – Он неуклюже перекрестился.

– Герефа входит в число посвященных? – быстро спросил Сент-Герман.

– В том-то и дело, что нет, – заявил капитан. – Иначе тут уже заварилась бы каша. Она бы сочла своим долгом сообщить о том брату Эрхбогу и Гизельберту, а те, без сомнения, потребовали бы для отступницы кары. Например, повелели бы утопить Пентакосту или разделаться с ней еще как-нибудь, чему, несомненно, воспротивился бы маргерефа, а это…

Амальрик раздраженно поморщился и в знак своей полной беспомощности взмахнул рукой.

– Сложная ситуация, – осторожно заметил Сент-Герман.

– И похоже, безвыходная, – откликнулся Амальрик. – Мне совершенно не с кем ее обсудить. Без опасения, что обо всем тут же проведает наш полоумный монах, который только и ждет, на кого бы обрушить свой праведный гнев.

– Он служит Христу, – заметил вскользь Сент-Герман. – Не хотите ли взять еще сыра?

– Благодарю покорно, я сыт, – покачал головой капитан и, помолчав, добавил с кривой усмешкой: – Христу велит молиться король наш Оттон, однако…

– Однако крепость Лиосан слишком удалена от столицы, – договорил за него Сент-Герман.

– Стало быть, вы все понимаете. – Капитан Амальрик подался вперед. – Король далеко, однако нам запрещают наведываться в Ольденбург, что скверно: ведь власть может перемениться. Нам нет резона отворачиваться от старых богов, они и так сейчас очень сердиты. О том говорят все приметы, все знаки.

– Приметы, знаки… – задумчиво повторил Сент-Герман. – Не могли бы вы рассказать о них поподробнее?

– Их великое множество, – уклончиво ответил капитан Амальрик. – И подчас их смысл не могут постичь даже очень мудрые люди.

– Понимаю, – кивнул Сент-Герман. – И все же?

– Мы здесь предоставлены сами себе. Король и его приближенные не сумеют вовремя прийти к нам на выручку, даже если очень этого захотят. И поэтому мы, чтобы выжить, должны опираться на то, что у нас под рукой, то есть на предостережения и приметы.

– Это мне тоже понятно, – вновь кивнул Сент-Герман, испытывая нечто среднее между сочувствием и отчаянием.

– С тех пор как герефа Гизельберт обратился к Христу, дурные предвестия участились. Старые боги весьма недовольны тем, что их отвергли. И дают нам о том знать. Например, этим летом воронья вокруг больше, чем журавлей. Мы все это видим, но молчим, страшась порицания со стороны брата Эрхбога.

– Вороны – птицы старых богов? – с сомнением в голосе произнес Сент-Герман.

– Да, это правда. Монахи говорят: журавли – посланцы Девы Марии, но многие из наших считают, что им покровительствует… кто-то другой. – Капитан Амальрик, смешавшись, осекся.

– Быть может, прежняя богиня весны? Или плодородия? – с невинным видом предположил Сент-Герман, словно бы не заметив заминки.

– Возможно, возможно. – Капитан Амальрик поспешно кивнул. – Но то, что их мало, недобрый знак, чьими бы вестниками они ни являлись.

Сент-Герман поднял бровь.

– Почему?

– Вороны сулят смерть, журавли – жизнь. Когда их больше, люди ликуют, – пояснил капитан с таким видом, словно то, о чем он говорил, должно было быть очевидным любому мало-мальски разумному человеку, начиная с шестилетнего возраста.

– А если больше ворон, все трепещут? – спросил Сент-Герман.

– Но не тогда, когда рядом брат Эрхбог, – сухо сказал капитан Амальрик. – Хотя и он иной раз поглядывает на небо, надеясь, как он говорит, узреть сияние славы Господней.

– Но вы не убеждены, что дело именно в этом? – уточнил Сент-Герман. – Почему же?

– Потому что он крестится всякий раз, когда воронье устремляется ввысь. Он утверждает, что это души умерших, направленные в ад, но, по-моему, он просто страшится их, как и мы, по той же причине. – Капитан Амальрик повел плечом в сторону узенького оконца, выходящего к побережью. – Он месяцами не спускается к морю. Говорит, что это опасно. А я полагаю, что эта опасность исходит из грота, в котором лежат амулеты, посвященные старым богам.

– Весьма вероятно. – Сент-Герман начал уставать от никчемности разговора. – Еще я думаю, что грот этот ему нужен. Для того чтобы держать в вечном страхе тех, кто не торопится окончательно вверить себя заботам Христа. Чтобы они постоянно боялись возмездия за свои нечестивые, с его точки зрения, поступки.

Капитан Амальрик с изумлением воззрился на собеседника и какое-то время молчал. Потом встал с сундука и задумчиво проговорил:

– Герефа утверждала, что вы проницательны и умны, но я, признаюсь, не очень ей верил. Людям, попавшим в незнакомую обстановку, свойственно путаться и делать неверные выводы. Но вы из другого теста, не так ли?

– Я иноземец, – спокойно произнес Сент-Герман.

– Осторожный и наблюдательный. – Амальрик усмехнулся. – Когда я говорил о Пентакосте, вы совершенно не удивились. Означает ли это, что вы знали, чем она занимается?

Сент-Герман ответил полуулыбкой и с притворной беспечностью заявил:

– Нет ничего удивительного в том, что взбалмошная и непокорствующая особа решилась на еще большую дерзость. Если бы вы сообщили, что видели, как она выходит из комнаты Беренгара, я тоже не был бы удивлен.

– От нее можно ждать вещей и похлеще, – с внезапным смятением в голосе сказал гость. – Она не хочет здесь оставаться и, чтобы наконец выбраться, способна выкинуть фортель, грозящий гибелью многим из нас. – Он снова бросил взгляд на оконце. – В лесах орудуют шайки преступников, и почти все они тоже поклоняются старым богам. Пентакоста вполне может с ними договориться. – Главное было сказано, и капитан облегченно выпустил воздух из легких. – Она не решится на сговор с датчанами: те слишком алчны, чтобы упустить добычу, за которую можно потребовать выкуп. Но разбойникам хватит и того, что есть в крепости. Если им укажут лазейку, они отпустят ее…

– А она знает эту лазейку, раз ею пользуется, – закончил его мысль Сент-Герман.

– Вот-вот, – кивнул капитан Амальрик и просверлил собеседника испытующим взглядом. – Что вы думаете по этому поводу?

– От всей души хотел бы сказать, что считаю ваши опасения необоснованными, – раздумчиво произнес Сент-Герман. – Но не могу.

– Стало быть, вам это тоже внушает тревогу? – уточнил Амальрик.

– Да, – подтвердил Сент-Герман.

Капитан кивнул дважды, затем добавил:

– Не знаю, что чего хуже. С одной стороны разбойники, с другой… – Он умолк.

– Брат Эрхбог?

– Да. И брат Гизельберт. И… сама Пентакоста. – Капитан ткнул пальцем в потолок. – Та, что сейчас спокойно посмеивается, сидя с подружками в швейной. Я помню, как вел себя Гизельберт, когда она впервые у нас появилась. Ему нужно было забыть Изельду, и он надеялся сделать это, наслаждаясь обществом красавицы из Лоррарии. Но из затеи ничего не вышло. Он прибегал к любым средствам, какие были в его власти, чтобы привязать Пентакосту к себе, но чем больше старался, тем громче она смеялась над ним. Она перестала над ним издеваться, лишь когда он обратился к Христу. Он не станет ее защищать. Случись что, Пентакосту казнят.

Сент-Герман сдвинул брови.

– Но на этом, как я понимаю, дело не кончится? Да?

– Да. На нас ополчится ее отец… Хуже того, думаю, сам король станет мстить за дочь герцога Пола. Ему ведь нужны союзники в спорной и непокорной Лоррарии. Несомненно нужны. Исполнителем воли нашего сюзерена будет, конечно же, маргерефа. – Капитан Амальрик заходил по лаборатории, потирая лицо. – Сам я не обнажу меч против представителя короля. И ни один наш солдат не осмелится на подобный поступок. Герефе одной придется отвечать за смерть Пентакосты, а герцог Пол не успокоится, пока ее не убьет.

– Если Пентакосту признают виновной, не все ли ему будет равно? – спросил Сент-Герман, заранее зная, что ему скажут.

– Она его дочь, а он могущественный властитель. Оставят Пентакосту в живых или нет, наша крепость обречена. Кто – герцог Пол и кто такая герефа? Ее притянут к ответу. – Капитан Амальрик замолчал. Лицо его сделалось недвижным, как маска. – И Ранегунда поплатится головой за эту тварь, за лоррарскую шлюху. И все потому, что та много знатнее, чем она.

– Это… ужасно, – пробормотал Сент-Герман потрясенно.

В лаборатории воцарилась мертвая тишина, потом ее нарушило отдаленное женское пение.

Капитан Амальрик вновь ткнул пальцем в потолок.

– Она очаровывает наших дур точно так же, как их муженьков. И абсолютно убеждена в собственной неуязвимости.

Отклик был мрачен:

– Похоже.

* * *

Письмо бременского торгового посредника Карала к королю Оттону. Доставлено из Люнебурга в Гослар вооруженным гонцом.

«Могущественнейший из повелителей мира! Спешу рассказать тебе, что случилось со мной и с моим семейством, после того как мадьяры, приспешники дьявола, опустошили наш город.

Сегодня двадцатый день августа 938 года Господня. Мы подошли к небольшой деревеньке под Люнебургом, но обнаружили, что нас не примут и там. Они-де дали уже приют двум сотням беженцев, и у них теперь нет ни места, ни пищи. А ведь Бремен покинули четыре тысячи человек, предполагавших, что земляки гостеприимно распахнут перед ними двери в благодарность за сдачу нашего города, ибо враги удовлетворились добычей и далее не пошли. Но на деле все обернулось иначе. Нас всюду встречают как варваров или прокаженных, не слушают, гонят прочь. Голодные и оборванные, мы все сейчас оказались на грани безумия, порой впадая в отчаяние, едва ли не столь же глубокое, как при виде дымящихся руин наших домов.

Возможно, ваш маргерефа разыщет некоего брата Каправича и воздаст по заслугам этому вероломному и жестокому негодяю. Он к нам подбился две недели назад и, обещая всем радушный прием в стенах недалеко отстоящей от дороги обители, завел нас в лес, где его мерзостные сообщники учинили над нами расправу и забрали себе то немногое, что нам удалось спасти от мадьяр. Они были безжалостны, словно волки, а брат Каправич оказался самым злобным из всех. Он самолично изнасиловал более дюжины наших женщин, а когда одна чем-то не угодила ему, перерезал ей горло и после стал сетовать, что перепачкал рясу в крови. Надругались над всеми, даже над старой Клотильдой, хотя той за сорок! Это ли не самый разнузданный, никого не щадящий разврат? Гнусная банда потешилась вволю, отняв у нас все: пищу, одежду, монеты и целомудрие. А затем эти люди указали нам на дорогу и дубинками и мечами прогнали всех, кроме пятерых рослых юношей: их не тронули, намереваясь продать в рабство датчанам.

Теперь мы находимся на грани жизни и смерти. У нас ничего не осталось, совсем ничего. Трое уже умерли от истощения, на очереди еще несколько человек, а местные жители выставили охрану возле своих коровников и жилищ. Они, правда, вынесли нам мешок недозрелого сыра и ведро хлебных корок, но этого слишком мало, чтобы продлить наши дни. Умоляю вас, как могущественного властителя, призванного защищать всех германцев, обратить на нас, сирых, свой взгляд. Дороги из Бремена завалены мертвецами. Не допустите, чтобы, и мы вошли в их число. Несомненно, в этой стране должно найтись хоть какое-то место, где обездоленных не встречают бранью и градом камней, а дают им возможность честным трудом заработать себе и на кров, и на пищу.

Один здешний крестьянин, впрочем, все же проникся к нам жалостью и соблаговолил снабдить меня писчим пером и клочком пергамента, дабы я смог написать это письмо, и даже взял на себя труд вручить его верному человеку для скорейшей доставки в королевскую канцелярию. Очень надеюсь, что так все и будет, а пока пребываю в глубоком унынии.

Говорят, к северу отсюда есть какой-то зажиточный монастырь. До него день-два пути, и мы решили направить стопы свои в его сторону. Мы надеемся упросить монахов дать приют хотя бы самым слабым из нас, а также двум девочкам и младенцу, в которых каким-то чудом все еще теплится жизнь. Если им предоставят прибежище, я вознесу славу Христу. Если нет – стану молить Господа нашего ниспослать нам скорейшую гибель. Отец мой, много лет как ослепший, уже просит бросить его, чтобы сберечь силы, тем, кто моложе. Я пристыдил старика, но устыдился и сам, ибо едва не поддался соблазну.

В прошлом, если вы помните, я регулярно поставлял вам отчеты о купечестве Бремена и особенно о тех сделках, что касались датчан. Если служба моя была вам хоть чем-то полезной, умоляю, сделайте что-нибудь, дабы спасти мою семью и тех, кто примкнул к ней, иначе все мы иссохнем окончательно и кости наши не удостоятся даже погребения в земле. Да будет ваш ответ скорым, благочестивый король, а милость – щедрой. В час величайшей нужды нам в земной юдоли остается уповать лишь на вас.

Клянусь, когда из Германии изгонят мадьяр, те из нас, что останутся к тому времени живы, употребят все свои силы на служение вам, чем, несомненно, явится восстановление нашего города в его прежнем великолепии. Для нас нет цели достойнее, король Оттон, и мы будем неустанно молиться за вас, пока Христос Непорочный не призовет нас к молчанию.

Карал из Бремена, бывший торговый посредник.

Люнебург».

ГЛАВА 12

Нараспев громко произнося благословения, брат Эрхбог поднял кверху корзину с первой выпечкой из муки нового урожая, показывая ее всем собравшимся. Он постился два дня и две ночи, а потому хлебцы казались ему сделанными из чистейшего золота. Верующие, творя молитвы, преклоняли колени, и монах ощущал такое блаженство, что, если бы знал, как призвать к себе ангелов, непременно воспарил бы с их помощью к небесам. Бочонок с вином был уже откупорен, чтобы предложить свое содержимое последователям Христа. В общем зале царила жара, пахло потом и давно не мытой одеждой. Все это впитывал в себя летний воздух – влажный и липкий от прошедшего накануне дождя.

Сигарда стояла прямо перед священнослужителем, благочестиво склонив голову. Морщинистое лицо ее блестело от пота, седые волосы были скромно прикрыты платком. Возле нее переминался с ноги на ногу капитан Мейрих. Он теперь настолько ослеп, что лишь изредка различал нечто более четкое, чем неясные тени, и, как и малые дети Ульфрида, пребывал в полной зависимости от жены.

– Когда вкусите, плоть Христа Непорочного да насытит вас, – произнес благоговейно брат Эрхбог, для доходчивости пренебрегая латынью. – Когда изопьете, дух Христа Непорочного да войдет в вас!

– Да смилуется над нами Христос Непорочный, – произнесли хором собравшиеся.

– Пусть каждый из вас приблизится со смирением в сердце, – сказал брат Эрхбог, водружая корзинку с хлебцами на алтарь. – С покорностью склонимся пред Великим Властителем, одержавшим победу над смертью и защитившим нас от адского пламени. – Он вынул из корзины маленький хлебец, разломил его на две половины и вскинул над головой. – Поднося сей хлеб Небесам, мы возносим к ним и наши сердца.

– Да смилуется над нами Христос Непорочный, – нараспев повторили верующие.

– Надеюсь, перед приходом сюда вы постились, ибо пищи сей могут касаться только неоскверненные пальцы. – Брат Эрхбог потряс половинками хлебца. – Лишь в этом случае Христос Непорочный сможет свершить с ней свои чудеса, чтобы она обогатила наш дух, а не плоть, и освободила нас от всех тягот земного существования. Нам, смертным, сейчас дается возможность познать чистоту Христовой безгрешности и на короткий миг заглянуть в иные пределы, недоступные тем, кто погряз в нечестивости и грехах.

Сент-Герман наблюдал за обрядом со стороны, стоя в дверях общего зала. Он не собирался тут быть, но Ранегунда задерживалась в деревне, и у него появилась возможность отдать дань собственной любознательности. Впрочем, месса текла обычным порядком, не тая в себе ничего неожиданного, и он уже стал поворачиваться, чтобы уйти, когда его грубо толкнули.

– Посторонитесь, милейший, – сказал Беренгар. – Я спешу. – Зеленый полотняный камзол щеголя, несмотря на жару, прикрывала желтая, сотканная Пентакостой накидка, а борода была умащена гвоздичным маслом, что в смеси с острым запахом пота, исходящим от его тела, порождало просто ошеломляющий аромат.

– Разумеется, – отозвался вежливо Сент-Герман, чуть отступая, чтобы дать молодому человеку пройти. – Там уже раздают хлебцы.

Беренгар перекрестился.

– Во имя вечной жизни.

– И крови, – откликнулся Сент-Герман.

Но сын Пранца уже прошел в зал. Зато слуга его, Ингвальт, остановился, с неодобрением глядя на чужака.

– Почему вы не на коленях?

– Я не исповедую вашу религию, – спокойно ответил Сент-Герман. – Христа Непорочного оскорбило бы мое участие в мессе. Так же как и всех верующих христиан.

Мрачный взгляд Ингвальта не смягчился.

– Вам не следует здесь находиться.

– Вероятно, вы правы, – сказал Сент-Герман, намереваясь откланяться, но Ингвальт не унимался.

– И с какой стати вы вообще тут оказались? – с подозрением спросил он.

– Мне любопытно было взглянуть, как идет служба, – объяснил Сент-Герман. – Меня с давних пор чарует ее красота.

Он и впрямь не уставал восхищаться торжественным строем христианских обрядов. Правда, с течением лет они все усложнялись, теряя сходство с первоначальными, и этот процесс весьма его беспокоил.

– Вы говорите одно, но на уме у вас может быть и другое, – упорствовал Ингвальт.

– Может, – согласился Сент-Герман. – Но ничего подобного нет. Я просто хотел взглянуть на обряд, вот и все. Это ведь не возбраняется, а?

– Только не в вашем случае, – гнул свое слуга сына Пранца. – Вы чужеземец, и ваше присутствие здесь неуместно.

Сент-Герман покачал головой.

– Я нахожусь здесь лишь потому, что за меня не выплачен выкуп. Это известно всем, как, надеюсь, и вам.

– Известно. Но я отвечаю за безопасность хозяина и потому постоянно за вами слежу, – холодно заявил Ингвальт.

– Ваш хозяин может не опасаться меня, – возразил Сент-Герман.

– Лишь потому, что я всегда начеку, – парировал Ингвальт. – Пусть герефа благоволит к вам, но я не столь легковерен. И хорошо разбираюсь в приметах и знаках, а они говорят против вас.

– Вы, вероятно, изучаете их? – спросил с плохо скрытой иронией Сент-Герман.

Ингвальт перекрестился.

– Оставьте свои иноземные штучки. Вы хотите меня околпачить, но я не столь глуп, чтобы что-нибудь изучать. От учения ум только портится, а на душе становится неспокойно. Если человек познает слишком многое, он теряет способность подмечать то, что знакомо ему с малых лет, и бредет по жизни словно на ощупь. А потому всей наградой за бесполезные усилия разума является лишь одно: слепота.

– Слепота, – повторил Сент-Герман. – Вы в этом уверены?

– Столь же твердо, сколь и в ваших дьявольских умыслах, – сказал слуга и, резко повернувшись, вошел в общий зал.

Сент-Герман усмехнулся и направился в сторону солдатских казарм. Враждебность Ингвальта ничуть не удивила его, разве что тот осмелился выказать ее слишком уж откровенно. Какое-то время ему были слышны наставления брата Эрхбога, утверждавшего, что каждому вкусившему хлебец дано приобщиться к чистоте Спасителя. Они приобщатся, затем выпьют вина, после чего некоторым, безусловно, начнет что-нибудь чудиться. Он усмехнулся еще раз.

На плацу толклись дети. За ними присматривали Геновефа с Винольдой. Геновефа была нездорово красна. Один бутуз из ее подопечных ударил соседнего мальчугана, и они оба упали, немилосердно тузя друг друга.

Винольда среагировала мгновенно и грозным окриком велела всей остальной ребятне не двигаться с места, иначе драка двоих могла превратиться в общую свалку. Геновефа, ахнув, наклонилась к дерущимся, но ей тут же заехали ногой в лоб.

Сент-Герман был удачливее ее: он в один миг растащил противников в стороны, а одного даже поднял за шиворот и легонько встряхнул. Потерявший опору малыш обиженно разрыдался, второй попытался вывернуться и затих.

Геновефа отерла лицо и глянула на ладонь.

– Мой нос, – прошептала она. – Он кровоточит.

– Боги-заступники! Только не это! – Винольда расстроенно передернулась. – Ох, Геновефа! Опять?

Сент-Герман оглядел присмиревших в его руках драчунов.

– Ну? – строго спросил он. – Надеюсь, подобное не повторится?

– Нет, – сказал тот, что не плакал.

– Хорошо. Ты можешь идти.

Сент-Герман слегка подтолкнул мальчугана, и тот тут же спрятался за юбки Винольды.

– А ты, – обратился чужеземец ко второму, – утри слезы. Ты утомился. Пришла пора отдохнуть.

Мальчик кивнул, а когда его отпустили, лягнул обидчика в бок и удрал.

Сент-Герман покачал головой и повернулся к горничной Пентакосты.

– Такое случалось и раньше? – спросил он.

Геновефа, расширив глаза, глядела на кровь, которой в ее горсти набиралось все больше.

– Да, – прошептала она. – Но не часто, только иногда, в такую жару, как сегодня. Это дурной знак, предвещающий смерть.

– Почему же? – спросил Сент-Герман. – Вполне вероятно, что в округе кто-нибудь и скончается, но явно не из-за вашего недомогания. Ему ведь подвержены многие.

– Кровь, идущая из головы, говорит лишь одно, – с отрешенным спокойствием произнесла Геновефа. – Это предупреждение для кого-то, возможно и для меня.

Она снова всмотрелась в свою ладонь, затем взглянула на чужеземца.

– Откуда вам знать? – спросил тот. – У кровотечений причины имеются, их достаточно много, однако неприятности от них грозят лишь тем, у кого они приключаются, а не кому-то еще.

Геновефа боязливо огляделась вокруг.

– Кто-то из жителей крепости умрет не своей смертью еще до наступления полнолуния.

Сент-Герман понял, что спор бесполезен.

– В таком случае, не лучше ли поскорее остановить кровотечение? – спросил он.

– У меня есть подходящие травы, – сказала Винольда. – Но дома. Я могла бы за ними сходить.

– Вам нужно присматривать за детьми, – возразил Сент-Герман. – Позвольте мне помочь вашей подруге. У меня есть хорошее снадобье, оно действует быстро. Заверяю, я не причиню ей вреда.

Глаза Геновефы совсем округлились.

– Нет-нет, со мной все в порядке, – запротестовала она. – И потом, я должна быть здесь, а не где-то.

– Совсем напротив, – увещевающим тоном произнес Сент-Герман. – Вам не следует тут оставаться. Чтобы не пугать видом крови детей. – Он взглянул на Винольду: – Скажите ей, что так будет лучше.

Та, поколебавшись, кивнула.

– Так, пожалуй, и впрямь будет лучше.

– Вот и славно, – сказал Сент-Герман. – Пойдемте со мной, Геновефа. Винольда согласна одна приглядеть за детьми. Позвольте мне помочь вам хотя бы из уважения к вашей герефе.

Он попытался взять Геновефу под локоть, но та отпрянула в сторону и сама побрела к северной башне, прижимая руки к лицу. Сквозь плотно сжатые пальцы ее продолжала сочиться кровь.

Оказавшись в лаборатории, Сент-Герман плеснул в миску воды, потом влил туда же несколько капель настойки и протянул недужной смоченный в этом растворе лоскут.

– Перво-наперво оботрите лицо, – посоветовал он. – Иначе испачкаете одежду.

Геновефа покорно последовала совету.

– Это дурная кровь, кровь из носа, – сказала она. – Вам придется сжечь тряпку или избавиться от нее каким-нибудь другим способом. Иначе она причинит много зла.

– Лучше будет, если вы заберете ее с собой и поступите с ней по своему усмотрению, – покладисто предложил Сент-Герман, не желая вступать в новые пререкания. Он помолчал, затем с деланным безразличием поинтересовался: – Эти кровотечения… давно они мучают вас?

– С этого лета, – поспешно откликнулась Геновефа. – В прошлые годы ничего подобного не случалось, а в нынешнем… уже в третий раз.

– В третий… – повторил Сент-Герман. Он понял, что кровотечения бывали и раньше, но их удавалось скрывать. – Скажите, в жару и особенно во время уборочной болит ли у вас голова?

– Бывает, – ответила Геновефа и быстро прибавила: – Но кровь при этом не идет. Такая кровь в пору уборочной может нанести урожаю урон.

– М-да, – покачал головой Сент-Герман. – Скорее здоровью. Вашему, разумеется. Но дело можно поправить. Ваше недомогание вызывается нездоровым приливом крови к лицу. Снадобье, что я вам предложил, позволяет умерить этот приток… к вашей, естественно, пользе.

Геновефа с вызовом вздернула подбородок.

– Кровотечение – это предвестие свыше. Именно от него лицо у меня краснеет и болит голова. Ваше снадобье ничего не изменит.

– Значит, – спросили ее с легкой долей усталости, – жара ни при чем? Вы спокойно ее переносите, а совпадения духоты с вашими болями только случайны?

– Да. – Геновефа энергично кивнула. – Правда, в сильный зной меня всегда чуть подташнивает, – неохотно призналась она и тут же перекрестилась, предварительно переместив в левую руку липкий от крови лоскут. – Но уборочная не имеет к этому ни малейшего отношения. Старые боги больше не занимаются урожаями, да и раньше не причиняли им вреда. Кроме того, нынче рожь уродилась более твердой. А зерна пшеницы на ощупь напоминают фасоль.

Сент-Герман, моментально насторожившись, пристально посмотрел на нее.

– Рожь уродилась твердой? О чем это вы?

– Только о том, что сказала. Жены крестьян, когда мололи муку для Христовых хлебцев, жаловались, что им трудно проворачивать жернова. Да и монахи из Святого Креста сетовали на то же. Сама я зерно, разумеется, не видала, ибо оно хорошо охраняется. – Геновефа вдруг улыбнулась, оказывая тем самым некоторое доверие своему собеседнику. – Но сегодняшнее кровотечение никак не связано с урожаем. Сбор был отменно хорош.

«Хорош-то хорош, однако такое зерно могло оказаться бичом для людей, а отнюдь не подспорьем», – вздохнул про себя Сент-Герман, но вслух ничего не сказал, не желая усиливать страхи недужной.

– И все же вам следует обезопасить себя… хотя бы до окончания лета, – заметил сочувственно он. – У меня есть нечто такое, что, думаю, смогло бы избавить вас от дурных ощущений. Скажем, на месяц… А то и дольше… пока не уймется жара.

– Что же это? – с подозрением спросила она.

Он пустился в терпеливые объяснения, стараясь пользоваться понятиями, известными ей.

– Другая настойка. Она полезна для тех, кого раздражают жидкости, растворенные в воздухе. Вы говорите, что вас они не тревожат, и это прекрасно, однако было бы благоразумнее все-таки защититься от них. Хотя бы на случай таких вот внезапных кровотечений. Чтобы иметь уверенность, что жидкость телесная не пострадает от заполняющих мир испарений, как и от всяческих насекомых и мух. – Видя, что эти резоны Геновефу не убеждают, Сент-Герман решился еще на один – довольно рискованный – довод: – Говорят, Дева Мария этим же средством омывала израненный терниями лоб Иисуса Христа.

Его самого покоробила фальшь собственных слов, но Геновефа вдруг встрепенулась.

– Это правда? – спросила она.

– Разумеется, – отважно солгал Сент-Герман.

– Если все так, как вы говорите, значит, в настойке содержится что-либо освященное. Или я не права?

– Она целительна, медхен, и это в ней главное, – доброжелательно уточнил Сент-Герман.

– Но разве не в святости заключена величайшая целебная сила? – возразили ему.

Ответом был неохотный кивок.

– Многие, очень многие полагают, что это именно так.

– А вы? – спросила, нахмурившись, Геновефа и, не ожидая ответа, продолжила: – Где вы научились всему?

– В Египте, – ответил он, на этот раз не кривя душой.

– Говорят, маленького Иисуса Христа увезли туда, чтобы спрятать.

– Да, говорят. В Александрию – в город, сбегающий к морю. – Сент-Герман вынул из ящика небольшой пузырек. – Вот, возьмите. Принимайте с утра по две капли, с медом или с водой – все равно. Если жара будет вас все-таки донимать, растворите в воде еще каплю, но выпейте после полудня, не раньше. Помните, что три капли в день – это норма. Если выпьете больше, наступит слабость, закружится голова.

– Значит, это яд? – спросила обеспокоенно Геновефа и попыталась вернуть чужеземцу флакон.

– Нет-нет. – Сент-Герман вскинул вверх руки. – Но это очень сильное средство, и слишком большая доза его может нарушить равновесие жидкостей в теле. – Процесс описан достаточно верно, мысленно похвалил он себя.

– Ладно, – нерешительно произнесла служанка.

Сент-Герман, заметив ее колебания, счел необходимым добавить:

– Именно так справляются с духотой египтяне. А в их стране солнце гораздо горячее, чем здесь. Они также облачаются в просторные одеяния, чтобы умалить вред, который могут причинить солнечные лучи.

– И вы все это видели собственными глазами? – с благоговейным восторгом спросили его.

– Да, видел. Там очень сухо, земля трескается, выгорает. Скалы раскалены настолько, что обитать в них могут лишь ящерицы, змеи и скорпионы. Говорят, они стерегут гробницы с несметными сокровищами, но так это или не так – проверить нельзя. Пустыня выпьет влагу из всякого, кто попытается проникнуть в ее пределы, и люди селятся на берегах огромной реки. Она называется Нил и орошает угодья с плодороднейшей почвой. Богатство с бесплодием соседствуют в этой стране, как нигде. – Он улыбнулся, окинув женщину ободряющим взглядом. – Храм, где меня обучали искусству врачевания, находился в городе, окруженном полями.

– Значит, вы египтянин, – произнесла Геновефа, весьма довольная собственной проницательностью.

– Нет, – покачал головой Сент-Герман. – Это не так. Но я прожил там много лет.

«Точнее, не лет, а столетий», – добавил он мысленно.

– Ох! – Геновефа взглянула на пузырек. – Я, пожалуй, воспользуюсь этим средством и, если недомогания прекратятся, попрошу вас снабжать меня им.

– Почту за честь, – откликнулся Сент-Герман.

– Благодарю, – поклонилась ему Геновефа, потом отняла от лица мокрый комок ткани и с удивлением ощупала нос. – Кровотечения нет! – объявила она. – Оно прекратилось!

– На какое-то время, – пояснил Сент-Герман. – Но цвет лица еще слишком ярок, а жара все свирепствует. Побудьте здесь, в тишине, чтобы кровь успокоилась. – Он знал, что сказанного недостаточно, и потому поспешил прибавить: – Я уйду, а вы сможете без помех, в одиночестве вознести благодарность Христу.

Геновефа перекрестилась и крепче сжала флакон.

– Да, это было бы благоразумно. Но мне причитается Христов хлебец, и я должна поскорей его получить.

С этими словами она сделала несколько нерешительных шагов к выходу, словно бы сомневаясь, что ее выпустят на свободу, после чего стремглав кинулась к двери и убежала, даже не попытавшись закрыть ее за собой.

Сент-Герман тоже не стал закрывать дверь: в помещении вообще было душно, а конец дня обещал стать особенно жарким. Он решил произвести осмотр тех немногих вещей, которыми обладал, – малой горстки в сравнении с тем, что поглотила морская пучина.

«Утраты, конечно, значительны, но, если припомнить, тебе приходилось переживать кое-что и похуже, – подбодрил он себя. – В Египте ты был презренным рабом, все видели в тебе демона, и все же в конце концов стали почитать, как самого Имхотепа. Пятьсот лет назад ты ночь пролежал нагим на снегу среди многих замученных гуннами пленных, но поутру, обманув бдительность стражей, сбежал. Ты сбежал от своих поработителей и в Тунисе, чтобы, вернувшись, их наголову разгромить. И твоя вилла в Риме пока что целехонька, хотя время – увы! – от очень многого не оставило камня на камне».