Текст книги "Тьма над Лиосаном"

Автор книги: Челси Куинн Ярбро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

– В таком случае я попрошу герефу позволить мне ими заняться.

Сент-Герман поклонился и еще раз взглянул на ворота. Но те по-прежнему были закрыты.

– Вы, верно, хотите выкупиться подешевле и побыстрее? – Солдат ухмыльнулся. – Что ж, тут вас не за что осуждать. Жить вдали от своих соплеменников, полагаю, тоскливо.

– Временами очень, – подтвердил Сент-Герман.

– Маргерефа Элрих – вот кто способен решить, дать ли вам позволение на эту работу, – сказал Фэксон. – При Гизельберте все было бы проще. А теперь… – Он тряхнул головой. – Нами правит женщина, и маргерефа, ясное дело, относится к ней без большого доверия. Да и какой человек на его месте повел бы себя по-иному?

– Мудрый, – ответил Сент-Герман. – Ваша начальница умна, рассудительна и со всеми держится ровно.

«Кроме своей невестки», – добавил он про себя.

– Лишь потому, что слушает брата, – заявил с вызовом Фэксон и решительно выдвинул вперед нижнюю челюсть. – Но далеко не все женщины таковы.

Спорить было бессмысленно, и Сент-Герман дипломатично сдался:

– Что ж, подождем приезда маргерефы. Надеюсь, он с пониманием отнесется к необходимости облегчить ваш труд.

– Если вы хорошенько втолкуете нашей герефе, что ему нужно сказать, – откликнулся караульный. – Мы со своей стороны будем очень вам благодарны. Все, кто ворочает это железо. – Он указал на ступени, ведущие к плацу. – Вы сможете сами спуститься в этакой темноте?

Сент-Герман понял намек.

– Постараюсь.

– Третья снизу ступенька ущербная. Будьте поосторожнее.

Фэксон взмахнул рукой на прощание, и Сент-Герман оставил его.

Пересекая плац, он столкнулся с монахом и учтиво поклонился.

– Вы рано встаете, брат Эрхбог.

– Да, – кивнул тот. – Но сейчас у меня есть причина. Вчера в деревне случилась смерть, и тело пролежало у дверей дома всю ночь. С ним ничего не содеялось и потому следует похоронить его в обнесенной частоколом земле. – Он помолчал и прибавил: – Если Христос Непорочный не вернет усопшего к жизни.

– Вы полагаете, это возможно? – спросил с надлежащим смирением в голосе Сент-Герман.

– Такое случалось, и не с одним лишь Лазарем. – Глаза брата Эрхбога загорелись. – Христос Непорочный возвращал к жизни многих. Ты иноземец и можешь в том усомниться, но истинно говорю тебе: человек, что вкусил плоть Христову и кровь, может надеяться на воскрешение в земной юдоли.

Сент-Герман с трудом подавил улыбку.

– Достойный брат, у меня нет сомнений. Я, как и вы, совершенно убежден, что человек может восстать из мертвых.

Монах испытующе всмотрелся в него, затем перекрестился.

– Скоро совсем рассветет, я должен быть возле тела.

– В таком случае не смею вас больше задерживать, достойный брат, – отозвался Сент-Герман, тоже осеняя себя крестным знамением, но в греческом стиле, и отступил, чтобы монах прошел к воротам.

Раздался короткий сигнал деревянного рога, заскрипел засов, и привратник с натугой уперся в массивную створку, призывая на помощь рабов.

Сент-Герман снова вспомнил о Пентакосте. Как же ей все-таки удалось выйти на ночную прогулку? Гордячка могла сговориться с дежурными, но не стала бы унижаться перед рабами. Значит, в крепость ведет еще один ход.

Вернувшись в отведенную ему спальню, он с вниманием ее осмотрел. Было бы вовсе несложно перенести кровать и небольшой деревянный комод вниз – в бывший склад. Пожалуй, стоит поговорить об этом с герефой, ведь с прибытием королевского уполномоченного свободных комнат станет наверняка не хватать. Но… сказать ли ей и о Пентакосте? Или лучше не накалять обстановку? И не брать на себя роль доносчика. В конце концов взбалмошная красавица выдаст себя сама. В этом случае ей придется несладко, если он правильно понимает законы, действующие в этой стране. Вздохнув, Сент-Герман вытянулся на своем ложе, ощущая сквозь соломенную набивку матраса живительную силу родной земли. Довольно скоро он задремал, позволив мыслям унести себя в прошлое – приблизительно на десяток столетий назад.

* * *

Письмо герцога Пола из Лоррарии к его дочери Пентакосте в крепость Лиосан. Передано его посредником Броделиром маргерефу Элриху в Гамбурге и доставлено в Лиосан 6 мая 938 года.

«Дражайшая дочь! Прими мои родительские приветствия, что посылаются тебе в семнадцатый день марта текущего года из расположенного близ Лютича замка Дюранс.

Твое молчание меня весьма угнетает. Я хочу знать наконец, как тебе живется, с тех пор как твой супруг оставил тебя и постригся в монахи.

Покидая мой дом, ты бесилась, утверждая, что я один буду виноват, если с тобой что-то случится. Ты не хотела ехать к далеким морским берегам, страшась до конца дней своих затеряться в глуши – без малейшей поддержки тех, кто тебя понимает. Так расскажи же мне, что с тобой происходит, чтобы я мог осознать, как себя дальше держать. А еще запомни, что вины моей перед тобой нет, ибо сыскать тебе лучшую партию, чем Гизельберт, было практически невозможно. И не только из-за моего крайне ненавистного всем ханжам и завистникам образа жизни, но и вследствие тех амбиций, что я всегда питал и продолжаю питать, раздражая тем самым ныне правящего Германией короля. Оттон меня опасается – и не без оснований. Я даже, сам того не ожидая, сумел удачно пристроить двух других своих дочерей, чему очень рад. Но радость мою омрачают твои милые братья, переставшие мне подчиняться. Впрочем, Анселот, самовольно женившийся на знатной венгерской даме, мало заботит меня. Иное дело Перзеваль: он вступил на королевскую службу в надежде со временем оттягать мои земли и титул, чему, разумеется, покуда я жив, не бывать. Зато сестрички твои превратились в графинь: Аррлисса – как жена, Одиль – как сожительница графа Шарлот. И тот ими очень доволен.

Но… обратимся к тебе. Ты до сих пор не родила от своего мужа, а теперь и не сможешь родить. Бесплодных жен мужья вправе отвергнуть, но не в твоем случае, ибо в условиях брачной сделки не оговаривалось, что Гизельберт уйдет в монастырь. И в связи с этим я хочу довести до твоего сведения, что более не считаю твой брак имеющим законную силу. Ты сейчас все равно что вдова, и я, твой отец, готов позаботиться о своей вдовой дочери и сыскать ей другого подходящего мужа.

Позволь мне, однако, напомнить тебе, что ты единственная из моих дочерей, которой я не коснулся, лелея твою добродетель ради будущих выгод, и что нужна ты мне только такой. Если ты как-нибудь запятнаешь себя, не надейся на мою помощь. Более того, знай: я навсегда отрекусь от тебя. Заводи себе любых поклонников, каких пожелаешь, эта слабость у нас в крови, но береги свое доброе имя. Если ты опозоришь наш род, я пальцем не шевельну, чтобы спасти тебя от заслуженной кары. Помни, прикоснись к тебе кто-либо, кроме супруга, и ты лишишься моего покровительства до конца своих дней. Не полагай, что я со временем умерю свой гнев и раскрою объятия опороченной дщери. Не забывай мой наказ.

Итак, либо поскорее дай мне знать о себе, либо уже новой весной я объявлю, что ты умерла для меня, а следовательно, и для всего света. Ничего от меня тебе не достанется – ни звания, ни земли, ни золота. А ежели ты посмеешь прибегнуть к покровительству какого-нибудь из своих свихнувшихся обожателей, я тут же жестоко расправлюсь как с тобой, так и с тем, кто отважится бросить мне столь дерзкий вызов. Я не стану ни сомневаться, ни медлить и клянусь, что скорее увижу тебя мертвой, чем позволю всему свету обсуждать твои выходки и втихомолку посмеиваться надо мной.

У вас в крепости есть монах, по крайней мере таковой там имелся. Скажи ему все о себе без утайки, и пусть он скрепит письмо своей личной печатью в знак того, что пересланные мне сведения не ложны. Если же он откажется это сделать, поговори с сестрой своего мужа – она, кажется, умеет читать и писать. Попроси ее сообщить мне как о твоих достойных деяниях, так и о проступках, а я, если сочту нужным, дам ей знать, как распорядиться с тобой. В этом случае ты будешь обязана со всем смирением ей подчиниться – точно так же, как подчинилась бы мне.

Блюди же себя, возлюбленная моя дочь, и помни: если я лишу тебя своей милости, твоему положению не позавидует и последняя шлюха.

Герцог Пол.

Лютич.

Писано рукой брата Луприциана».

ГЛАВА 9

После полудня в общем зале стало так жарко и душно, что маргерефа Элрих распорядился вынести все столы и скамейки на плац. Рабы поспешили исполнить приказ, а воины оцепили место переговоров, чтобы возможный нарушитель порядка не смог безнаказанно скрыться от них.

Орманрих стоял напротив сидящего за столом маргерефы, лицо его было красным от едва сдерживаемого раздражения.

– Но разве не благоразумно – позволить нам строить лодки для рыбной ловли? – взывал он к своему сановитому собеседнику. – Еды у нас мало, ибо она большей частью реквизируется для пополнения королевских запасов, а так недостача сразу была бы восполнена, да и калеки, не способные продолжать трудиться на лесоповале, получили бы возможность не только пасти овец и коз или наравне с женщинами и детьми выходить на прополку посевов. Сейчас они недовольны своим положением и заявляют, что соберут свои семьи и уйдут отсюда совсем. Но куда им идти? Тот, кто не может валить лес у нас, не сможет валить его и в любом другом месте, а также для них велик риск угодить в лапы разбойников-работорговцев. Не лучше ли все же удержать их здесь, предоставив занятие, достойное взрослых мужчин, каким несомненно является рыбная ловля?

Деревенский староста смолк. Для него это было пространное, красноречивое и весьма убедительное выступление.

– В окрестностях прорва озер, где водится рыба и где никто вам не запрещает ее ловить. Если хотите питаться не хуже монахов, забрасывайте свои сети туда, – сказал маргерефа.

Это был приземистый, плотного сложения человек с массивными плечами и шеей, сходной с дубовым стволом. Рыжие короткие волосы его перехватывала узкая лента, лицо обрамляла ухоженная борода. Камзол королевского порученца сидел на нем очень ладно, но в отличие от одеяния Беренгара ничем не был расшит.

Шел третий день приема прошений, и маргерефа, выслушав всех обитателей крепости, приступил к рассмотрению нужд крестьян. Он уже дал им дозволение выпаривать из морской воды соль и благосклонно отнесся к предложению брата Эрхбога хоронить мертвых в земле, огороженной частоколом, а не снаружи. Теперь обсуждался третий запрос.

Орманрих, подбоченившись, подался вперед, чем не напугал никого, кроме себя, хотя и вызвал среди крестьян восхищенно-взволнованные шепотки.

– Леса кишат лихими людьми, маргерефа, а ведь есть еще и датчане. Куда безопаснее рыбачить в море, а не в озерах… по крайней мере пока к каждому рыбаку не приставлен охранник. Строить лодки много дешевле, чем содержать дополнительный гарнизон.

– Но для строительства лодок нужна древесина, а у нас лишней нет, – возразил маргерефа. Очень кротко и даже ласково, словно Орманрих был ребенком. – Король Оттон, заботясь о вас, повелел, чтобы вы обнесли свою деревню сплошным частоколом. На это и так уйдет много бревен, а ведь поставку их в Гамбург отменить тоже нельзя. Скажи, откуда возьмется дополнительный лес? – Он помолчал, ожидая ответа, и, не получив его, дал знак своему капитану встать у себя за спиной. – Это Жуар. Он растолкует тебе, если потребуется, как неприятно ему становится, когда люди ставят свои мелкие выгоды выше нужд королевства. Король, бесконечно скорбя, наказывает таких – во имя дальнейшего расширения и процветания нашей великой страны.

– Это правда, – подтвердил затянутый в боевые доспехи Жуар. – Тех, кто не с королем, мы считаем врагами. И тут же бьем их. Прямо там, где находим.

– Мы королю не враги, – возразил Орманрих, на лбу которого выступили капли пота. Он поднял руку, то ли чтобы их отереть, то ли в знак бесконечной преданности правящему монарху. – Но у нас есть люди, для которых лов рыбы стал бы весьма подходящим занятием.

Ранегунда, сидевшая на дальнем конце стола, внезапно произнесла:

– Маргерефа, позволь мне предложить нечто другое. – Она видела, что тот оскорблен уже одним фактом ее вмешательства в разговор, но тем не менее решилась продолжить. – В лесу встречаются такие деревья, которые ни на что не годны – ни на частокол, ни для отправки. Они или подпорчены, или искривлены, или имеют большие наросты. Но при этом нам все равно приходится их вырубать, чтобы подступиться к нормальным деревьям. Так почему бы не разрешить этим людям делать из них что им нужно? Если они сумеют построить лодки – прекрасно. Если затея провалится, древесина не пропадет, а пойдет, например, на починку изб или на изготовление столов, скамей и кроватей. А еще у нас появятся дополнительные дрова.

Было видно, что сказанное не возымело успеха, но Орманрих одобрительно закивал.

– Мы сможем мастерить и повозки, и стенные полки, и ящики для хранения овощей. Нам также нужны изгороди вокруг полей и загоны. В конце концов, солеварню тоже надобно строить.

– В таком случае зачем вообще тратить время на лодки? – Маргерефа взглянул на сидящего рядом монаха: – А ты что думаешь, брат Андах? Кажется ли тебе тут что-либо разумным?

Монах задумчиво потянул себя за бороду.

– Не подобает людям пребывать в праздности, даже страдающим от увечий. В этом смысле староста прав. Но и вы правы, ставя желания короля выше всех остальных, кроме небесных. – Он постучал пером по столу, длинные пальцы его походили на прутья. – Спросите совета у Христа, маргерефа, и поступите так, как вам будет внушено свыше.

Маргерефа Элрих, насупившись, поджал губы.

– Прекрасно, – вымолвил он наконец. – Сегодня вечером я это сделаю. – Перекрестившись, королевский уполномоченный глянул на Орманриха. – Завтра к полудню ты получишь ответ на свой вопрос. Надеюсь, ты с ним согласишься, каким бы он ни был.

Орманрих снова приложил руку ко лбу и поклонился так низко, что едва не коснулся волосами столешницы.

– Я приму любое ваше решение, маргерефа, ибо уверен, что Господь и Христос Непорочный осенят вас своей мудростью.

– Как и всех истинных христиан, – откликнулся Эрлих, жестом показывая, что староста может отойти от стола.

Следующим просителем был свинопас Ниссе. Он тоже приложил руку ко лбу, изгибая в поклоне могучее, мускулистое тело. К своим двадцати годам этот крестьянин успел завести четверых детей от худосочной супруги, в последнее время слегка тронувшейся умом и снедаемой приступами то уныния, то неожиданного безудержного веселья.

– Маргерефа, могу ли я говорить? – спросил он, заикаясь.

– Разумеется, можешь, – грубовато ответил Элрих. – Для этого мы здесь и собрались. Скажи же, о чем ты просишь. – Он хлопнул пальцами по столу, поторапливая оробевшего малого.

Ниссе взглянул на Ранегунду и заговорил столь поспешно, что понять его можно было лишь с некоторым трудом.

– Это о свиньях, каких я пасу. Если бы мне разрешили перегонять их на рынок, в Ольденбург, все мы зажили бы много лучше. А я увеличил бы стадо, завел овец, коз, посадил бы яблони, горох, лук и продавал бы это все горожанам. – У него перехватило дыхание. – До города можно добраться за день. И за день же можно вернуться обратно. Конечно, понадобятся четыре охранника, чтобы отпугивать разбойных людей. Но зато в базарные дни я получал бы хорошие деньги. Если бы только это было дозволено мне. – Ниссе умолк и переступил с ноги на ногу.

– Ольденбург не в нашей власти, – строго сказал Элрих. – Город сей до сих пор не подчинился нашему королю. Он населен бодричами и вагрантами, не почитающими Христа и связанными с датчанами и с варварами Померании.

– Но это единственный рынок, до которого мы можем добраться, – возразил Ниссе, пытаясь обосновать свою просьбу. – Гнать свиней в Гамбург долго. Даже если их не отнимут разбойники, они так отощают, что не смогут стоять на ногах. То же будет и с козами, и с овечками. Кто таких купит? Но мы часто бываем в монастыре Святого Креста, а Ольденбург всего лишь чуть дальше. Мы могли бы платить десятину братьям, чтобы те пропускали нас мимо – на рынок. – В глазах свинопаса засветилось отчаяние, а голос начал срываться.

– Я не могу позволить подданным короля Оттона общаться с его врагами, – медленно произнес Элрих. – Да и почему ты считаешь, что жители Ольденбурга отнесутся к вам лучше, чем лесные бандиты? Они поклоняются старым богам, они могут захватить вас в плен, поработить, опозорить, да еще, чего доброго, затребуют за вас выкуп. Нет. – Лицо чиновника омрачилось. – Я не хочу больше слушать тебя.

– Но ведь монахи ходят туда, – возразил Ниссе, отказываясь примириться с таким приговором. – Если монахи бывают там, почему же нам это запрещается?

– Они святые люди, исполняющие повеления самого Христа, – ответил Элрих. – Они не торчат у прилавков, торгуясь за меру гороха.

– Я тоже никогда не торгуюсь, – заявил Ниссе. – И думаю лишь о грядущей зиме. Прошлую мы прожили впроголодь, а теперь вы привезли нам новых солдат. Их ведь надо чем-то кормить, а все наши силы уходят на рубку леса. И того, что нами посеяно сейчас, совсем недостаточно…

– Все, – оборвал его Элрих. – Здесь не дозволено вступать в споры.

Но Ниссе, в волнении теребя полу своей рубахи, не умолкал.

– Тогда дозвольте нам заключить соглашение с братьями. Пусть берут с собой нашу живность, когда направляются в Ольденбург. Пусть сами сбывают там наших свиней и овечек, взимая за это разумную плату. Тогда в накладе никто не останется – ни монастырь, ни мы, ни король.

Лицо маргерефы совсем потемнело.

– Если я прознаю о чем-нибудь этаком, – сказал он с расстановкой, – провиант, что мы вам привезли, будет отдан в другие деревни.

Брови Ниссе сомкнулись, он вскинул голову, запоздало коснувшись рукой лба.

– Ты поступаешь несправедливо, маргерефа. Вскоре это почувствуют все. И воины, включая твоих, и местные лесорубы.

– Чтобы этого не случилось, зарежь и засоли побольше своих поросят, – посоветовал Элрих. – Кто следующий?

К столу подошли двое мужчин, женам которых хотелось завести пчел. Йенс, старшина одной из команд лесорубов, сказал:

– У нас обоих очень трудолюбивые жены. И они хотят воспользоваться советами иноземца, которого к нам прошлой осенью прибили штормы. То есть держать своих пчел. Он говорит, что знает, как это делать. – Последнее замечание ясно давало понять, что, если пчелы, чего доброго, не приживутся, виноват будет чужак.

Маргерефа Элрих нахмурился.

– Держать своих пчел? – Он опустил голову, уставившись в стол. – Я видел такое. Но то было на юге Франконии, близ границы с Лоррарией.

Чиновник устремил взгляд на красавицу, стоявшую несколько в стороне от остальных женщин крепости и выгодно от них отличавшуюся, во-первых, накидкой из мягчайшего полотна, а во-вторых, очень открытой блузой.

– Что вы скажете, мадам Пентакоста? – обратился он к женщине. – Ведь в поместье вашего батюшки…

Пентакоста позволила себе то, что другим и не снилось, – она прервала маргерефу:

– Меня никогда не учили ходить за скотом… или птицей. Я умею ткать, шить, смешивать краски и могу, если хотите, о том рассказать.

– Но ведь у вас были пчелы, – настаивал на своем маргерефа.

– Разумеется, раз мы всегда ели мед. – Она ослепительно улыбнулась и покосилась на Беренгара. – Спросите у сына Пранца. Возможно, он скажет вам больше, чем я.

Оба соперника – маргерефа Элрих и Беренгар – с явным неудовольствием взглянули друг на друга. Наконец Беренгар пробурчал:

– Я мало что знаю о пчелах.

– В таком случае я должен переговорить с иноземцем, – заявил Элрих и жестом подозвал к себе одного из воинов: – Гален, приведи-ка его ко мне. Скажешь, что я хочу побеседовать с ним.

Бородатый молодой воин отсалютовал ему словно римлянин и поспешил к северной башне.

– Пчел завести бы неплохо, но не в ущерб нашей вере и не отвлекая селян и женщин от их обычных трудов, – произнес Элрих и одобрительно покивал. – А то многие захотят увильнуть от урочных занятий. Женщин вообще не следует баловать, иначе у них рождаются слабые дети. – Он снова хлопнул ладонью по столу. – Какие кто видел приметы и знаки? Что говорят они в отношении пчел?

На вопрос отозвался капитан Амальрик:

– Позвольте мне дать ответ, маргерефа. Я дважды видел рои на деревьях, разросшихся под крепостными стенами. С внешней их стороны, разумеется. Думаю, пчелы дают нам понять, что хотят к людям. Иначе зачем бы они стали роиться так близко от нас?

Маргерефа Элрих обдумал сказанное.

– Ладно. Кто скажет еще?

– На одном из старых дуплистых деревьев висят амулеты, – тихо, но очень четко произнесла Ранегунда. – Их оставляют неразумные люди, чтящие старых богов. Там поселились и пчелы. Очень свирепые. Они искусали меня и Гизельберта по дороге в монастырь Святого Креста. Не знаю, права я или нет, но мне кажется, Христос Непорочный тем самым недвусмысленно указал нам, что эти маленькие создания нуждаются в нашей заботе.

– Пчелы в дуплистом дереве! – воскликнул Эрлих, осеняя себя крестным знамением. – Это и впрямь проделки старых богов. Это они завлекают пчел в свои обиталища. – Он обернулся к монаху. – Что скажешь, брат?

Брат Андах огладил бороду.

– Это весьма убедительный знак. Полагаю, герефа права. Христос Непорочный изъявляет желание избавить пчел от влияния старых богов.

Эти слова вызвали среди собравшихся шепотки, а двое просителей неловко затоптались на месте, смущенные тем, что их незатейливое прошение столь сильно обеспокоило всех.

Спустя мгновение на плацу показался Гален, ведя за собой одетого во все черное человека, и стал протискиваться через толпу, что оказалось нелегким делом, ибо его облепили мальчишки. Вид бравого, пышущего здоровьем солдата приводил их в восторг, и каждому было лестно к нему прикоснуться.

– Иноземец доставлен! – отрапортовал Гален и, вновь по-римски отсалютовав Элриху, отступил к оцеплению.

– Маргерефа Элрих, – учтиво произнес Сент-Герман, касаясь левого плеча правой рукой и слегка наклоняя голову. – Чем я могу быть вам полезен?

Утро для маргерефы выдалось трудным, и его невольно снедало желание излить свое раздражение на того, кто стоял перед ним. Но он не сумел найти ничего предосудительного в безукоризненном поведении чужака и потому лишь нахмурился.

– Эти люди говорят, что вы знаете, как завести в хозяйстве пчел. В Лоррарии это делают. Вы там бывали?

Сент-Герман легкой улыбкой выразил свое сожаление.

– Нет. Но мне известно, как это делают римляне и византийцы. Их способы хороши и довольно просты.

– И каковы же они? – с искренним любопытством спросил маргерефа.

– Римляне, например, отыскав диких пчел, строят им улей неподалеку от места их обитания и постепенно передвигают его ближе к своим поместьям. Ульи, словно печи для выпечки хлеба, снабжены выдвижными подносами, позволяющими извлекать из них мед, не слишком беспокоя тех, кто его производит. – Он взглянул на Йенса. – Жена этого человека ходит в лес за медом и понимает повадки пчел. Но теперь все вылазки в лес связаны с большим риском.

– Это верно, – ворчливо сказал маргерефа и еще раз внимательно оглядел обоих просителей. – Что ваши жены? Они ткут и шьют?

– Да, – подтвердили те в один голос.

– И в должном духе воспитывают детей? – спросил маргерефа, все же надеясь к чему-либо придраться.

– У меня нет детей, – удрученно сказал Йенс.

– У меня – трое, – ответил Льетпальд. – И все трое послушны.

– Нет детей? – вскинулся маргерефа. – Так-так. Что же, твоя жена согрешила или ее прокляли какие-нибудь завистники? Или ее мучает дьявол?

Йене покачал головой.

– Такого ничего нет, а монахи сказали, что причина бесплодия – лихорадка. Жена перенесла ее, вынашивая нашего первенца. Она молилась Деве Марии, родительнице Христа, но так с той поры и не понесла.

– В Византии считают, что женщинам, ухаживающим за пчелами, даруется плодовитость, – заметил словно бы вскользь Сент-Герман.

Маргерефе Элриху замечание не понравилось. Он с опаской спросил:

– А… эти самые византийцы… они почитают Спасителя?

– Да, – ответил Сент-Герман. – Византийцы славятся крепостью своей веры. Как и римляне, ревностно отвергающие даже упоминания о старых богах, особенно вблизи мест, где принял смерть первый Папа.

На этот раз перекрестился монах и свел ладони в молитвенном жесте. После непродолжительного молчания он спросил.

– Откуда вам это известно? Разве вы римлянин или византиец?

– Ни то, ни другое, – покачал головой Сент-Герман. – Но я живал в тех краях и имею о них очень высокое мнение.

– Там вы и научились разведению пчел? – спросил елейно монах, но в тоне его сквозило сомнение.

– Достойный брат, – ответил Сент-Герман, несколько обескураженный такой подозрительностью. – Человеку, живущему на чужбине, волей-неволей приходится приобретать различные знания, чтобы обратить их в свою пользу, ибо положение иноземца непрочно. Потому в свое время я многому обучился. И по той же причине я стал вникать в египетскую науку. – То был правдивый ответ, хотя и не полный.

Маргерефа Элрих несколько неприязненным, но тем не менее успокоительным жестом выразил свое отношение к происходящему.

– Очень хорошо, – сказал он. – Если вас это не затруднит, помогите женам этих добрых людей в их затее. Я бы не стал беспокоить вас, но… – Чиновник выразительно прищелкнул пальцами.

– Мед обладает целительной силой, – сказал Сент-Герман. – И придает вкус напиткам.

Элрих пожал плечами.

– Пусть пробуют. Но не в ущерб урочной работе. Именем короля Оттона объявляю сию просьбу приемлемой.

Йенс глубоко поклонился, за ним и Льетпальд. Оба сбивчиво принялись восхвалять прозорливость того, кто со скучающим видом восседал перед ними.

Ранегунда, со скрытым волнением наблюдавшая за Сент-Германом, хотела было поманить его жестом к себе, но переду лгала, опасаясь вызвать неудовольствие маргерефы. Тот между тем поднялся из-за стола.

– Наступил обеденный час, – хлопнув в ладоши, объявил с видимым удовольствием он, ибо знал, что ему достанутся наиболее лакомые кусочки от двух коз и дюжины гусей, зажаренных на вертелах поварами.

Ранегунда, которой следовало после его слов отдать надлежащие распоряжения, сочла за лучшее промолчать. Не стоило лишний раз напоминать маргерефе, что во главе этой крепости находится женщина. Все и так распрекрасно знали, что делать, и она просто встала с места, чтобы учтиво приподнять свои юбки. Но тут больное колено ее подломилось, и королевский чиновник, конечно же, это увидел. Красная от стыда и злости на себя Ранегунда бочком двинулась в сторону кухонь, воспользовавшись предобеденной суетой. На плацу рабы шумно сдвигали столы, расставляли пивные кружки и раскладывали ножи.

Сент-Герман, возвращавшийся восвояси, весьма удивился, заметив, что за ним кто-то идет. Остановившись в дверях помещения, теперь служившего ему и лабораторией, и жильем, он осторожно спросил:

– Вам что-нибудь нужно, герефа?

Ему показалось, что вопрос ее испугал.

– Ответ, – сказала она, выходя из темного перехода, и вдруг осознала, зачем шла за ним. Замешательство ее только усилилось.

– Если смогу, безусловно отвечу, – отозвался он и застыл в выжидательной позе, пока Ранегунда пыталась облечь свой вопрос в слова.

– Вы опять не станете есть вместе с нами? – произнесла она наконец.

В воздухе висел густой аромат жареного мяса, и люд, собравшийся на плацу, радостным гомоном приветствовал рабов, подносивших к столам вертела с аппетитной насадкой. Кое-кто, заходясь от восторга, уже буйно топал ногами, и вскоре загрохотала вся площадь.

– Это было бы… неуместно, – спокойно сказал Сент-Герман.

– Но ведь… никто вас теперь не осудит. – Голос ее прервался. – Вы так давно живете у нас, что все уже к вам привыкли.

В темных глазах засветилось участие. Сент-Герман, помолчав какое-то время, вздохнул:

– Вы очень добры ко мне, Ранегунда. Я вам за это весьма признателен, но боюсь, что маргерефа и сын Пранца Балдуина смотрят на вещи иначе. – Он вновь помолчал и добавил: – Разве вам хочется дать им повод поинтересоваться, что у нас с вами за странные отношения?

– Нет, – отозвалась она.

Сент-Герман протянул ей руку.

– Если маргерефа и ценит вас, то по очень заниженной мерке.

Не задумываясь, Ранегунда вложила свою руку в его, вновь поражаясь крепости, заключенной в столь узкой и маленькой кисти.

– А это уж предоставьте решать ему самому. Будь на моем месте брат, все шло бы по-другому.

– Вы так считаете? – спокойно спросил Сент-Герман, притягивая ее ближе. – Вряд ли брат умнее и рассудительнее вас. Я лично в том сомневаюсь. Хотя бы уже потому, что он, оставив наш мир, не хочет ни с кем в нем знаться.

С плаца донесся чей-то испуганный вскрик, за ним последовали взрывы ругательств и смеха.

– С вами мне очень покойно. – Ранегунда вздохнула. – Ваши суждения порою резки, но действуют на меня благотворно. Когда я с вами, мне хочется верить каждому вашему слову. Но позже, в крепости, невольно слушая пересуды мужчин и ловя на себе взгляды женщин, я начинаю думать, что вы ошибаетесь, что именно иноземное происхождение заставляет вас судить обо мне много лучше, чем я того стою.

Он опустил глаза, глядя на их сомкнутые в пожатии руки, потом ровным голосом объявил:

– Я никогда вам не льстил и не лгал.

– Я вовсе не обвиняю вас в преднамеренной лжи или лести, просто… кое-что вам, должно быть, непонятно. Вы, например, обращаетесь со мной так, словно я рождена стать герефой, а это неверно. Если бы не обстоятельства, я никогда бы не заняла эту должность.

– Ваш брат был рожден для нее, – возразил Сент-Герман. – И что же из этого вышло?

– Брат присягал королю, – непреклонным тоном ответила Ранегунда.

– А потом поклялся служить Христу, – сказал Сент-Герман. – То есть сменил одного хозяина на другого.

– Он достойный человек, – не сдавалась Ранегунда. – Он несет ответственность за грехи всего человечества.

Гизельберт много раз говорил это ей, и с большой гордостью, но в ее устах излюбленной фразе брата явно чего-то недоставало.

– Это ничуть не умаляет ваших достоинств, – сказал Сент-Герман.

– Но… – Ранегунда вдруг осеклась, затем продолжила совсем другим тоном: – Мне кажется, вы исхудали.

– Да, – подтвердил Сент-Герман.

Так бывало всегда, когда ему приходилось питаться лишь кровью животных.

– Я велю принести вам… поесть.

Ранегунда отдернула руку. Ее вновь охватило смятение, за которым пряталось странное ощущение, определить которое она не могла.

– Только не козу, и не с Ниссе, и лучше не на глазах у высокого гостя, – бросил отрывисто он и, заметив недоумение в серых глазах, счел нужным добавить: – Я готов к ответу на все вопросы, но было бы предпочтительнее потянуть с объяснением. Как и с хлопотами о моем хлебе насущном.

– Потянуть? – повторила она, закрывая за собой дверь, чтобы приглушить звуки гульбы. – Почему?