Текст книги "Тьма над Лиосаном"

Автор книги: Челси Куинн Ярбро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

Через секунду ее затрясло – от ярости и от жгучей обиды. Первое нашло выход в площадной брани, второе – в рыданиях, которые, впрочем, вскоре затихли. Пентакоста отерла слезы и боязливо покосилась на потолок. Так, словно там находился кто-то могущественный и незримый. Это была проверка, сообразила она. Старые боги просто решили выяснить, останется ли их любимица им верна или переметнется к Христу Непорочному при первой же неудаче. Постепенно она осознала и то, почему так упрямился Сент-Герман, несмотря на неодолимость своего к ней влечения. Он не был готов к столь стремительному развитию их отношений. Вот в чем все дело. Он просто не был готов. И конечно, не мог поверить в досягаемость той, что очень долгое время казалась ему недоступной. Его ошарашила ее нежданная пылкость, он принял признание за дурацкую шутку, ему нужно время, чтобы все осознать. Пентакоста вздохнула, понимая, что поспешила, что луна еще не в той фазе и лишь приближается к полноте. Но уж больно удобно все складывалось для решительной встречи. И Беренгар убрался из башни, и приставленным к ней компаньонкам разом понадобилось приглядеть за детьми.

«Да, – сказала она себе, поднимаясь на третий этаж, – ты всегда была опрометчива. Тебя и в детстве поругивали за неумение сдерживаться и за стремление всем поскорее завладеть».

Она вошла в швейную и села к станку, с гордостью оглядев свешивающуюся с него ткань. Пусть попробуют ее распустить, пусть попробуют снять с нее чары. До полнолуния еще несколько дней, и действенность заговора можно усилить. Как удачно, что Джуста с Оситой отпросились к больным ребятишкам. Теперь можно ткать в одиночестве и без помех.

Отойдя от башни, Сент-Герман был вынужден остановиться, чтобы хоть как-то упорядочить мысли, быстро и бессистемно мелькавшие в его голове. Он не смог справиться с ситуацией и разозлил Пентакосту. Что она теперь выкинет, можно только гадать. Одно ясно: эта гордячка ни за что не утихомирится и категоричность отказа ее лишь распалит. Он хорошо понимал, что надуманное влечение красавицы к богатому и независимому инородцу может после случившегося перейти в настоящую страсть. Тогда ему самому какое-то время нечего опасаться, но Ранегунда непременно попадет под удар. Ревность может толкнуть женщину на самые неожиданные поступки, а невеста с золовкой и так не ладят между собой. Если неприязнь перерастет в ненависть, то…

Он круто развернулся на каблуках и зашагал к общему залу. Там рабы под присмотром дежурного вычищали очаг.

– Не ленитесь, – покрикивал Герент. – Золу, что почище, отнесете на мыловарню. Ссыпайте ее в отдельный мешок.

– Герефы здесь не было? – спросил из дверей Сент-Герман.

– Нет. – Герент нахмурился, но все-таки снизошел до ответа. И даже прибавил: – Возможно, она в деревне.

– Благодарю, – кивнул Сент-Герман.

У ворот ему было сказано, что герефа крепость не покидала, и в конце концов поиски привели его в оружейную. Дверь там была открыта, и Сент-Герман не стал ее закрывать.

– Не можете ли вы уделить мне минутку, герефа?

Ранегунда оторвалась от бумаг, спрашивая себя, что случилось. Он никогда ранее не являлся к ней без приглашения. По их негласному уговору она обычно разыскивала его сама.

– Разумеется. – Чтобы скрыть замешательство, она постучала пальцем по одному из реестров. – Вот. Я предвидела это. Наш провиант на исходе. Боюсь, придется все же затронуть прошлогоднюю рожь.

– Умоляю, не делайте этого, – сказал механически он.

– Мне что-то не верится, что в ней скрыта зараза. Рожь как рожь, только потверже другой.

Он пожал плечами.

– В ней гнездится болезнь.

– Да? – спросила она. – А как это проверить?

– Никак, – не желая возобновлять старый спор, сказал Сент-Герман.

Она рассмеялась, хотя на душе скребли кошки, и резко спросила:

– С чем вы пришли?

Теперь, когда дорога была открыта, Сент-Герман вдруг заколебался.

– Собственно говоря, с пустяком, – сказал он. – С приватным делом, вообще-то не подлежащим огласке. Поймите, герефа, в других обстоятельствах я, безусловно, держал бы все это в себе. Но вопрос касается вас в той же степени, что и меня, и потому я…

Она резко повернулась к нему.

– Дева Мария! Вы говорите таким тоном, будто вас вынудили провести сюда тайных убийц.

– Не совсем так, но сходство имеется, – признал Сент-Герман. – Ваша невестка говорила со мной…

– О чем? – Серые глаза сузились, а лицо их обладательницы словно окаменело. – Что ей потребовалось от вас?

Он снова заколебался, но осознал, что как-то приглаживать происшедшее глупо.

– Она хочет, чтобы мы сблизились с ней. Заявляет, что приворожила меня и что я теперь в ее власти.

Ранегунда молчала какое-то время, потом очень ровно произнесла:

– И когда же она соизволила сообщить вам об этом?

– Четверть часа назад. Как я понимаю, она уже давно мечтает о кавалере, способном помочь ей отсюда сбежать. А на меня выбор пал лишь потому, что я иноземец, не обязанный, по ее мнению, считаться с законами вашей страны.

– И вы с ней согласились? – спокойно поинтересовалась Ранегунда.

– Я вел себя с ней корректнее епископа. – Сент-Герман помолчал. – Но она пришла в ярость. Эта женщина не терпит, когда ей не повинуются.

– Что небезызвестно Беренгару, маргерефе Элриху, да и моему брату, – холодно отозвалась Ранегунда. – Теперь, значит, невестка, решила взяться за вас. – В серых глазах ее блеснул лед. – Обычно она добивается того, чего хочет.

– Не в моем случае, – уронил Сент-Герман, задетый ее недоверием и отчужденностью тона.

Ранегунда медленно покачала головой.

– Пентакоста своего добьется. Она еще не принималась за дело всерьез. А когда примется, непременно вас скрутит.

– Я не настолько податлив.

– Она красива, а вас, как вы сами мне говорили, весьма влечет женская красота.

– Я говорил, что она лишь прелестна, – уточнил Сент-Герман. – Что с вами, Ранегунда? Если бы, предположим, меня к ней влекло, зачем бы я стал рассказывать вам о ее притязаниях?

– Чтобы обвести меня вокруг пальца. Чтобы я думала, будто между нами все хорошо, а у вас были бы развязаны руки.

– Нет, – сказал он. – Это все бред. Я пришел к вам, чтобы предупредить об опасности. А еще… за советом.

– Зачем вам вдруг понадобились мои советы? Вы сильный человек, вы умны, очень умны. И вас ничто тут не держит. Ничуть. – Она повертела рукой в воздухе, показывая, насколько он, по ее мнению, независим. – У вас с появлением печи скопилось столько золота, что вы можете выкупить себя дважды. И уехать с почетом. А я не посмею даже пикнуть.

Он подошел к ней и заглянул в поголубевшие от обиды глаза.

– Что мне сделать, чтобы вы поверили мне?

Она стояла, притиснув костяшки пальцев к столешнице, руки ее дрожали.

– Не знаю.

– И я не знаю.

Он стоял, глядя на нее бездонными, словно ночное небо, глазами.

Она облизнула пересохшие губы.

– Ладно. Давайте поговорим. Вы, кажется, упомянули о какой-то опасности. Что это за опасность? И в чем вы усматриваете ее?

Сент-Герман отступил от стола.

– Видите ли, герефа, Пентакоста вовсе не представляется безобидным созданием, рожденным, чтобы срывать цветы удовольствий, хотя она очень старается казаться именно таковой. Отвергнутая и разозленная, она вполне может захотеть свести счеты и… – Он запнулся. – И не только со мной. – Он опять помолчал и прибавил: – Думаю даже, в первую очередь не со мной.

– Вздор, – отрезала Ранегунда. – Я тут герефа. И даже такая сумасбродка, как Пентакоста, не посмеет…

– Очень даже посмеет, – перебил ее Сент-Герман. – Она сейчас в ярости, а в вас видит соперницу и непременно попытается вас устранить. Вы сами сказали, что она очень самолюбива и, добиваясь чего-то, может решиться на все.

– Да? – Ранегунда задумалась, потом пожала плечами: – Ну хорошо, допустим. И что же, по-вашему, я должна в этой связи предпринять?

– Для начала велите какой-нибудь женщине ночевать в ваших покоях.

Ранегунда вздохнула.

– А чем же я объясню свою блажь?

– Герефа не обязана никому ничего объяснять, – сказал Сент-Герман. – Все ее действия направлены на усиление обороноспособности крепости, и в данном случае это действительно так.

Она усмехнулась.

– Пентакоста совсем взбеленится.

– Пусть, – уронил Сент-Герман. – Она знает, где ход, а вы – нет.

– Да. – Ранегунда опять помрачнела и машинально перекрестилась: – Христос Милосердный, защити и помилуй меня.

– Ему будет много легче выполнить вашу просьбу, – заметил с деланным простодушием Сент-Герман, – если за вами везде будет следовать вооруженный воин с мечом.

Ранегунда, не выдержав, засмеялась.

– Не удивительно, что брат Эрхбог вам не доверяет. Он бы призвал на вашу голову молнии за такие слова. Монах хочет, чтобы вы поскорее убрались отсюда.

– Несомненно, – кивнул Сент-Герман.

– Но я придерживаюсь иной точки зрения. – Ранегунда откинула голову. Ее брови сошлись к переносице. – Скажите, вы и вправду уверены, что вас не влечет к ней?

– Не более чем к бликам солнца на поверхности моря.

Она удовлетворенно кивнула, но тень сомнения все-таки затаилась в глубине глаз.

* * *

Официальное послание Пранца Балдуина из Гослара к герцогу Полу в Лютич, врученное последнему вооруженными нарочными через двадцать четыре дня после отправки.

«Досточтимый сосед! Я очень надеюсь, что, ознакомившись с этим письмом, вы не склонитесь к опрометчивым действиям, а прибегнете к здравомыслию, дабы не усугубить досадную ситуацию и не поселить между нами обоими недостойный раздор.

Несомненно, вам известно, что у меня есть сын по имени Беренгар. Он еще молод, но воплощает в себе все надежды и чаяния нашего рода, а посему вы не можете не понять, сколь глубоко я расстроен его нынешним поведением и образом жизни, к чему его подвигает – увы! – ваша замужняя дочь. Вот уже более года, как она владеет всеми его помыслами. Он одурманен ею настолько, что уехал в Саксонию, чтобы жить рядом с ней. С тех самых пор как он обретается там, наши монахи ежедневно молят Господа о возвращении ему разума.

Нам известно, что у вас есть и другие дочери, которые теперь не в вашей воле. Но та, о какой мы говорим, ныне обязана повиноваться вам, ибо муж оставил ее, уйдя в монастырь. Настоятельно прошу вас повелеть ей освободить моего сына от своих чар, дабы он снова вернулся под сень отчего дома, вспомнив о своих обязательствах перед ним. Для меня было бы весьма огорчительным выступить против вас, однако, если возникнет необходимость, я не замешкаюсь и с покаянным, но легким сердцем выплачу за смерть вашей дочери полагающуюся пеню. Если желаете сохранить ей жизнь, сделайте обольстительнице родительское внушение, иначе она будет мертва уже в этом году.

Поймите, у меня нет ни малейшего желания вступать с вами в войну или в длительную вражду. Мое послание продиктовано искренним стремлением всего-этого избежать. Как только сын вернется, я незамедлительно изгоню из души недоверие к вам и сделаюсь вашим самым искренним другом. Но если вы решитесь бездействовать и не обратитесь к своей дочери с отеческим увещеванием, я подошлю к ней тех, кто на действие скор.

Вы ведь знаете, сколь ревностно слуги Христовы искореняют ересь и колдовство, а то, что сын мой угодил в сети волшбы, и для меня, и для них несомненно. Вашему дому придется иметь дело не только со мной, но и с борцами за чистоту нашей веры. Задумайтесь, нужно ли вам платить столь дорогую цену за заблуждения своей дочери, ведь у вас есть и другие.

В заключение хочу прибавить, что, если вы пожелаете сочетать свои интересы с моими, мой дом будет благодарен вашему в трех поколениях и до смерти младшего отпрыска Беренгара станет отстаивать интересы вашего рода.

В доказательство нерушимости сего обещания скрепляю его моей подписью и личной печатью.

Пранц Балдуин, Гослар. (Подпись, печать.)

Исполнено рукой Ховарта,

настоятеля монастыря Воскресения,

4 апреля 939 года Господня».

ГЛАВА 9

Как только певчие принялись распевать девяносто третий псалом, брат Гизельберт ощутил легкое покалывание в руках. Перекрестившись, он вытянулся на полу в самой смиреннейшей и покорнейшей позе. Покалывание усиливалось. Его нельзя было назвать неприятным. Брат Гизельберт стал молиться, но мысли сбивались, что вынудило его приподняться и сесть. Он взглянул вверх и увидел, что потолок над ним приобрел странный наклон и стал излучать сверкающий, танцующий свет.

Потом в этой праздничной яркости замелькали чьи-то фигуры, после чего послышался переливчатый нарастающий звук. Брат Гизельберт, чтобы не упасть, уцепился за доски пола. Стены вокруг него завертелись и словно рассеялись – их заместил разноцветный восхитительный мир. Там были дворцы неописуемой красоты, и сам Христос Непорочный танцевал там среди ангелов и серафимов; капли крови, веером слетавшие с израненных рук, отмечали каждого, кто Его славил. Брат Гизельберт ощутил восторженный трепет и, вскочив на ноги, тоже принялся танцевать – с удивительной грацией – под небесный хорал и тихий шелест ангельских крыл.

Несколько громких ударов в дверь вызвали в нем бурю неудовольствия, и он пошел открывать, даже не сетуя на себя за такой отклик. Гнев, в конце концов, не только грех, но и могущественное орудие Господа. Ангелы висели над ним, а раскрыв дверь, брат Гизельберт узрел сонмы небесных сводов, где каждая звездочка являла собой ангельский лик, а в красноватом свечении закатной полосы таился отблеск сияния трона Господня.

– Брат Гизельберт, – произнес брат Олаф, тяжело опираясь на костыль, – брат Гелхарт… он призывает вас. Срочно.

Брат Олаф задыхался, лицо его было серым и изможденным, как у больного цингой.

– Зачем? – сварливо осведомился брат Гизельберт и подбоченился, давая понять, что дьяволу не удастся смутить его в день долгожданного просветления.

– Брат Дионнис… он впал в помешательство… прямо в трапезной, за столом, когда брат Гелхарт читал наставление. Болезнь опять возвратилась в монастырь Святого Креста.

– Нет, – возразил с живостью брат Гизельберт. – Вы все неправильно истолковали. Это триумф. Христос Непорочный снизошел к нашим мольбам. Это не сумасшествие, а священный восторг. Поклонение ангелам. Восславление. – Он порывистым жестом воздел руки ввысь. – Так-то, брат Олаф. Скажи брату Гелхарту, что сомневаться в том могут лишь приспешники сатаны. Пусть брат Гелхарт заглянет в себя. Весьма интересно, что он там обнаружит.

Он запрокинул голову и рассмеялся.

Брат Олаф изумленно вытаращил глаза, но тут певчие за стеной возвысили голоса, чем привели его в еще большее изумление. У них явно что-то не ладилось: молитвенное песнопение утратило слитность, а слова вообще нельзя было разобрать. Он кашлянул:

– С певчими тоже что-то случилось.

– Нишкни! – вскричал брат Гизельберт. – Это музыка сфер. – Он хрипло и монотонно принялся подпевать хору, потом умолк и, прижав руки к груди, возопил: – Внемлите, радуясь, пению ангелов!

Брат Олаф, склонный приравнять это пение к завыванию волчьей стаи, не осмелился возразить и потупился.

– Ты только прислушайся. Это отголоски гимнов небесных, – уверял его брат Гизельберт. – Эту песнь пели в первый день Творения, и нас до сих пор не удостаивали чести внимать ей. – Он снова принялся танцевать. – Отбрось в сторону свой костыль, брат Олаф, и ты сможешь танцевать вместе со мной! Христос Непорочный вернет тебе силу.

В ответ брат Олаф вцепился в костыль еще крепче.

– Если Христос Непорочный пожелает, чтобы я танцевал, Он заберет у меня костыль сам. А до того я буду носить его со смирением.

Такое вызывающее неповиновение ничуть не расстроило брата Гизельберта. Он вышел из своей кельи и стал танцевать на траве, крутясь и раскачиваясь, с воздетыми вверх руками и откинутой чуть ли не на спину головой, чтобы лучше видеть великолепие ночных небес и более полно впитывать потоки изливающейся на него благодати.

Брат Олаф отвел в сторону свой костыль, чтобы размашисто перекреститься. Он намеревался отужинать с певчими, но странное поведение брата Гизельберта отбило у него охоту к еде.

– Брат Гелхарт обеспокоен, – хмуро повторил он. – И все другие. Братья боятся, как бы брат Дионнис не нанес кому-либо увечий… Он ведет себя… не как монах.

– Он таким образом выражает свою благодарность Всевышнему, – невозмутимо откликнулся брат Гизельберт, вокруг которого продолжало крутиться усыпанное пресветлейшими ликами небо. – Возрадуйтесь вместе с ним и молитесь, чтобы Христос Непорочный послал вам такие же откровения, что и ему.

– Но… он режет себя, – в отчаянии заявил брат Олаф. – Он говорит, что пытается вырезать демонов, что вселились в него. А ведь так делают лишь поклонники старых богов, а не истинные христиане.

Брат Гизельберт был сама кротость, улыбка его источала доброжелательность и любовь.

– Он находится под защитой Небес и желает пострадать за Христа. Вы не должны сдерживать его рвение. Позвольте ему прижаться к окровавленной груди Божьего Сына, раз уж его откровения призывают к тому.

– Брат Гизельберт, – возразил брат Олаф, – но ведь он размахивает ножами. И вот-вот заденет кого-нибудь. Надо бы остановить его, ведь дурной пример заразителен и ему может последовать кто-то ещё.

– А зачем останавливать? И зачем удерживать братию от стремления к единению в благостной радости?

Несмотря на легкое головокружение и боль в ногах, брат Гизельберт продолжал танцевать. Плоть слаба, этим пользуется нечистый, но слугам Христа Непорочного дано укрощать его происки. Он рассмеялся и пропел еще несколько строф из девяносто седьмого псалма, уже, впрочем, не пытаясь угнаться за хором.

– Брат Гизельберт, – воззвал еще раз брат Олаф, – это же полное безрассудство! Истинно говорю вам и умоляю позволить запереть брата Дионниса в чулан. Как и всякого, кто начнет так буянить.

– Откуда ты можешь знать, что есть безрассудство? – вопросил ласково брат Гизельберт.

Ангелов над его головой становилось все больше, но, похоже, они отдалялись. Следовало их удержать. Обеспокоенный танцор попытался подбавить резвости в танец, но ноги подкашивались.

– Погодите! – воззвал он к небесам. – Видите? Я стараюсь, я тоже хочу взмыть с вами воздух, но прегрешения не пускают меня. Стражи Господни, снимите с меня этот груз! Сбейте с ног льнущего к вам земные оковы!

Брат Олаф перекрестился еще раз и осторожно попятился, опираясь на костыль.

– Я… передам брату Гелхарту ваши слова, – пообещал он и, понимая, что ответа не будет, заковылял в сторону трапезной в надежде, что брата Дионниса утихомирили и ему все же удастся поесть.

Надежды привратника почти оправдались. Брат Дионнис уже не буянил. Он лежал на полу, лицом вниз, в луже собственной крови, по телу его время от времени пробегала длинная дрожь. Остальная братия жалась к дверям, но брат Гелхарт был бдителен и никого из трапезной не выпускал.

– Что сказал брат Гизельберт?

– Он танцует с ангелами, – мрачно ответил брат Олаф. – И повелел нам не сдерживать брата Дионниса, поскольку, по его мнению, на того снизошла благодать. С певчими тоже не все ладно, но они, кажется, не танцуют. Вот когда затанцуют… – Он покачал головой. – Что с этим несчастным? Он успокоился или…

– Вскорости успокоится, – был ответ. – Он вознамерился оскопить себя – и ему это удалось. Правда, нож вошел чересчур глубоко. – Брат Гелхарт осенил себя крестным знамением. – Он призывал сделать то же всех нас.

Брат Олаф перекрестился.

– Что будем делать?

– Подождем, когда он умрет. А потом вынесем во двор и там оставим. – Брат Гелхарт смерил привратника испытующим взглядом. – Утром посмотрим, что станется с ним. – Он потер бороду. – Сможешь ли ты продержаться на муле всю ночь? Чтобы добраться до крепости?

– До крепости Лиосан? – в ужасе спросил брат Олаф.

– Или до Ольденбурга – на выбор. Но там почти нет христиан. – Брат Гелхарт махнул рукой и покосился на умирающего. – Хорошо, если жертвами испарений окажутся только двое. Ведь брат Гизельберт, как я понял, тоже…

– Тоже, – сказал брат Олаф.

Брат Дионнис на полу забился в корчах, потом резко дернулся и распрямился. Смертная тень накрыла его. Монахи, крестясь и вздыхая, попадали на колени.

Брат Гелхарт обвел их суровым взглядом.

– Двое из вас вынесут брата Дионниса на улицу. Это сделают брат Торберн и брат Аранольт. Тело должно быть уложено правильно. Не забудьте наложить печати на руки и ноги усопшего, а также на губы и на глаза. За мертвецом следует установить постоянное наблюдение, чтобы доподлинно выяснить, не станет ли он одним из тех созданий, каким дьявольский умысел дарует поддельную жизнь.

Ни брата Торберна, ни брата Аранольта не обрадовало столь хлопотное поручение, но они не осмелились перечить брату Гелхарту, самовольно взявшему на себя обязанности настоятеля монастыря. Оба мало что поняли из его слов, но понадеялись, что кто-нибудь растолкует им суть задания, хотя бы брат Олаф. Однако того самого уже снаряжали в поездку.

– Ступай, выбери себе мула, – бросил брат Гелхарт, обнаруживший, что отдавать приказания много приятнее, чем их получать. – И, взнуздав его, отправляйся, не мешкая, в Лиосан.

– Но ведь уже темно, – замялся брат Олаф, пытаясь найти подходящее возражение. – Позволь мне выехать с первыми лучами рассвета. Завтра я доберусь до места быстрее. Зачем мне ехать сейчас?

Брат Гелхарт медленно покачал головой.

– Затем, что нам нужна срочная помощь. Кто знает, что тут будет к утру? Вредные испарения распространяются быстро. Поезжай – и возвращайся с герефой и отрядом солдат.

– Услышав про вредные испарения, она может и не поехать, – заметил с глубокомысленной миной привратник. – Король не желает, чтобы зараза косила людей. Он приказал всем своим офицерам гнать от себя зараженных. Она вообще может не пустить меня в крепость. Станет ли она рисковать здоровьем крестьян и солдат?

– Забота о нас – ее долг, – ответил высокомерно брат Гелхарт. – И к тому же наш заболевший наставник – ее родной брат.

Брат Олаф вздохнул, сознавая, что возражения бесполезны.

– Ну хорошо. Я возьму вьючного мула: он знает дорогу и побежит по ней сам. А еще прихвачу с собой пару масляных фонарей, авось хоть один доживет до рассвета. И если Господу будет угодно, вернусь к вам с герефой и с теми, кого она решит с собой взять.

– Да хранит тебя Христос Непорочный, – сказал брат Гелхарт и повернулся к братии в абсолютной уверенности, что вопрос с поездкой решен.

Бормоча себе под нос что-то бессвязное, но весьма походящее на проклятия, брат Олаф заковылял в дальний угол обители, где к частоколу лепилась конюшня. Проходя мимо брата Гизельберта, все еще продолжавшего кланяться и скакать, он потупил глаза, отчаянно сожалея, что костыль не позволяет ему зажать также и уши: доносившееся до них пение превратилось в нечленораздельное блеяние, что весьма и весьма его удручало, ибо петь псалмы он умел и любил.

Слабоумный брат Авалир спал в пустующем стойле. Орарь стоял дыбом над его головой. Когда брат Олаф окликнул послушника, тот потянулся и стал протирать кулаками глаза – точно так же, как делают это малыши. Потом уставился в темноту.

– Кто тут?

– Брат Олаф, – отозвался привратник, как и всегда ощущая неловкость в присутствии недоумка. – Мне велено взять самого крупного мула.

Брат Авалир дважды моргнул.

– Еще ведь темно.

– Да, но таков приказ брата Гелхарта, и я вынужден подчиниться ему.

– Наш настоятель не он, а брат Гизельберт, – сказал брат Авалир и рассмеялся, довольный, что сумел указать брату Олафу на ошибку. – А раньше нас наставлял брат Хагенрих.

– Да, – согласился брат Олаф. – Ты прав. Брат Гизельберт здесь настоятель, но он заболел той же болезнью, от которой сгнил брат Хагенрих.

Брат Авалир перекрестился.

– Пусть Христос Непорочный окутает брата Гизельберта своим плащом и сохранит ему доброе здравие.

– Да. – Брат Олаф также перекрестился. – Но мне теперь надо поскорее добраться до крепости Лиосан.

Лицо брата Авалира прояснилось.

– У меня там есть брат.

И опять брат Олаф кивнул.

– Да. У тебя там есть брат. И я должен предупредить его об опасности. Ты согласен со мной? И еще каждого, кто живет в крепости и в деревне. Им надо знать, что в наш край опять пришло помешательство, чтобы они были настороже и гнали его от себя.

– А у них получится? – спросил брат Авалир, рассеянно перекрестившись. – Вдруг помешательство их одолеет?

Этим вопросом брат Олаф мучился сам.

– Не одолеет, – отрезал он хмуро.

– Потому что Христос Непорочный защитит их? – Брат Авалир тоже нахмурился. – Он что, любит их больше, чем нас? Что они сделали, чтобы заслужить большую милость Господню? – Он в раздражении принялся мять свою рясу. – Мы Его слуги, мы своими молитвами обеспечиваем защиту для крепости. Разве я не прав?

– Да, – в который раз повторил брат Олаф. – Но мне нужно спешить. – Он указал на стойло, в котором стоял самый крупный мул. – На него есть седло?

– Вон оно, висит на гвозде, – ответил брат Авалир. – Там и подпруги с попоной. А другое – в чулане. Но почему посылают тебя? Ты уже в возрасте и с костылем, всем видно, что ты слаб здоровьем. Не лучше ли ехать тому, у кого целы ноги?

– Ты прав, я тоже думаю так, – ответил брат Олаф. – Но брат Гелхарт выбрал меня, и мой долг ему подчиняться. Пока не поправится брат Гизельберт.

– А он поправится?

Это был вопрос, на какой отвечать не хотелось, и брат Олаф направился к мулу.

– Напомни, какая у него кличка?

– Тупица, – незамедлительно отозвался брат Авалир. – Потому что он очень упрямый.

– Ясно, – угрюмо буркнул брат Олаф.

– Он передвигается, как ему вздумается, но не быстрее чем трусцой. Скакать во весь дух его может заставить только пожар или рана. Но трусцой он способен бежать очень долго, хоть целую ночь.

– Ладно, – сказал брат Олаф, укрывая попоной костистую спину животного. – Я понял.

«Со всеми тупицами так», – думал он, накладывая на попону седло и вспоминая свою сестру, у которой мозгов было не больше, чем у этого мула. Уж если она вбивала себе что-нибудь в голову, то с этого ее было не своротить.

Брат Авалир прислонился к столбу возле стойла.

– Пить он не захочет. Дай ему ведро воды в крепости. Там он станет пить, но не в пути. Это ведь хорошо, потому что бандиты нападают у водопоя, не так ли? – Он поднял голову и прислушался. – Хор поет что-то новое, да?

– Да, – уронил брат Олаф, стиснув зубы. – Где уздечка?

– Сейчас принесу. – Брат Авалир ушел и тут же вернулся, с широкой улыбкой и уздечкой воинского кроя в руке. – Брат Гизельберт принес ее, когда вступал в монастырь.

– А я отвезу ее в крепость, – пробормотал брат Олаф, затягивая подпруги и пристегивая к ним нагрудник. – Ну все, – сказал он и, уронив свой костыль, забрался на мула. – Я готов в путь. Дай мне с собой два фонаря: один может погаснуть.

Послушник с готовностью снял со стены единственный, едва теплящийся светильник.

– У него новый фитиль. Бери его, брат Олаф. В нем столько масла, что хватит и на ночь, и больше. Тебе не потребуется второй. Он будет только обузой, никто не ездит с двумя фонарями. Если не веришь, спроси в крепости у солдат. Они врать не станут, ибо, подобно нам, подчиняются воле Христа.

– А у тебя есть второй фонарь? – спросил брат Олаф, натягивая поводья.

– Нет, – понурился брат Авалир, огорченный, что его вынудили признаться в истинном положении дел. – Он был у меня, но его забрали.

– Ладно, – сказал брат Олаф.

– Но и одного тебе будет достаточно, – заверил брат Авалир. – Помчишься под присмотром ангелов Божьих, и вас никто не догонит. Даже сам Дикий пес.

Брат Олаф искоса взглянул на послушника и вонзил каблуки в бока мула. Он не верил теперь ни в какого Дикого пса, ибо тот был предан старым богам и по их прихоти отбирал у людей жизни и души. И все же мысли об этом чудовище нет-нет да и посещали его, особенно в пору штормов, когда в лесу ломались деревья и разъяренные волны метались вдоль берега, а ветер выл и крепчал. Но сейчас вокруг ничего такого не наблюдалось, и брат Олаф приободрился. Оказавшись за воротами, он посмотрел на небо, однако ангелов там не заметил и вновь поскучнел. Его фонарь в необъятной ночи казался крохотным шариком света, мало чем отличающимся от мерцающих вверху звезд.

Брат Олаф вздохнул и пустил мула по тропе, огибающей монастырь и скрывающейся в лесных дебрях.

Въехав под сень переплетенных громадных ветвей, он совсем присмирел, хотя тропа в лесу обозначилась лучше и в слабом свете светильника казалась тоннелем, уводящим в бесконечную даль. Брат Олаф постукивал каблуками, подгоняя Тупицу, но брат Авалир оказался прав. Мул не хотел продвигаться быстрее чем трусцой, а справа и слева во тьме постоянно что-то похрустывало и пощелкивало, словно вдоль тропы, сопровождая одинокого проезжающего, пробиралось стадо незримых оленей. Дикий пес так не ходит, подумал, чтобы подбодрить себя, брат Олаф и вдруг пришел в ужас, припомнив, сколько амулетов, кукол и тряпочек развешано на сучках старых дуплистых деревьев в окрестностях монастыря. Несомненно, их развешивают приверженцы прежних богов. И когда же, если не по ночам, они делают это? Этим людям ничего не стоит принести в жертву своим кумирам отступника, пробирающегося куда-то по лесу. От этой мысли брату Олафу сделалось дурно. Разумеется, это они крадутся сейчас вдоль тропы. Вон и мул раздувает ноздри, принюхиваясь к чему-то. Да! Они рядом, они уже здесь, они сейчас выскочат на тропу, чтобы схватить потерявшего осторожность монаха. Спина брата Олафа сделалась мокрой, он сжался в комок, приникая всей грудью к жесткой гриве четвероногого, над ним витали острые запахи пота и горячего масла. Мул постоянно прядал ушами. Впереди вдруг послышался шум, в котором угадывались чьи-то негромкие голоса, а в стороне замерцали огни. И они приближались! Брат Олаф трижды перекрестился, умоляя Святую Троицу не оставить его, и, изловчившись, ткнул мула пяткой под брюхо. Тот вскинул морду, всхрапнул и галопом промчался мимо корявого дуба, уже полусгнившего и едва не разваленного надвое широким щелястым дуплом. Монах не осмелился взглянуть на него и даже зажмурил глаза, справедливо считая, что в мире есть вещи, которых лучше не видеть. Стояла глубокая ночь, когда наконец он приблизился к деревне, ютящейся у подножия вдававшейся в море скалы.

Въездные ворота были наглухо заперты изнутри, около них никто не дежурил. Монах долго болтался у частокола, высматривая, не обнаружится ли в нем какой-нибудь лаз, пока его сверху не заметили караульные.

– Эй, в деревне! Вставайте! Возле вас кто-то крутится! – закричал Эварт.

Фэксон подхватил его крик.

Четыре громких призыва рога заставили крестьян выскочить из домов, поднялась паника, но ворота оказались закрытыми, и храбрецы, потрясая топорами и вилами, принялись сердито кричать на солдат. Затеялась перепалка, и лишь когда она улеглась, вопли монаха услышали и спросили, кто он и чего ему надо.