Текст книги "Служитель египетских богов"

Автор книги: Челси Куинн Ярбро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Челси Куинн Ярбро
«Служитель египетских богов»

Этот роман составляют две отдельные сюжетные линии, что оправдывает наличие двух обособленных посвящений: несравненному Роджеру Желязны и памяти Джорджа Шевякова. Драгоценным друзьям, обоим

ПРЕДИСЛОВИЕ

Из семи чудес древнего мира мы находим сегодня лишь пирамиды Гизы. Висячие сады Вавилона исчезли, Александрийский маяк разрушен давным-давно, ни Колосса Родосского, ни статуи Зевса работы Фидия больше не существует. Мавзолей в Галикарнасе и храм Артемиды превратились в пыль, зато святилища Луксора и Фив, подобно птице феникс, восстают из руин. Не многие исчезнувшие народы оставили после себя столь внушительное наследие, не многим удалось привлечь к себе мировое внимание, так и не раскрывая до конца своих тайн. Да, пред нами настоящая тайна – молчаливая, непостижимая. На протяжении многих веков египтяне умудрялись оставаться неразрешимой загадкой, вплоть до 1823 года, когда Жану Франсуа Шампольону посчастливилось расшифровать надписи Розеттского камня.

Фараоны правили Египтом более 2700 лет, создав самую прочную цивилизацию древнего мира, которую в долговечности превзошел лишь Китай. На таком фоне пасует даже практически бессмертный вампир и выглядит в собственном мнении не более чем пигмеем, ибо во времена восемнадцатой династии, о которых он вспоминает, пирамиде Хеопса и Сфинксу перевалило уже за восемь веков. Сен-Жермен прожил в Египте более тысячи лет, и на протяжении всего этого периода страна сохраняла свою целостность и культуру.

Задолго до того, как археологию признали официальной наукой (а произошло это в 1890 году), еще до раскопок в Греции и Турции Египет манил к себе многих людей. Величественные строения и исполинские статуи вызывали восхищение и восторг. Со времен цезарей римляне пристрастились к путешествиям за море – поглазеть на египетские святилища, пирамиды и изваяния, что положило начало паломничеству в Египет любителей старины. Оно длилось и длилось, несмотря на дорожные трудности, политические распри, войны и эпидемии. Путешественники изучали памятники древней цивилизации, отправлялись на поиски гробниц, замурованных в скалах вдали от полноводного Нила, исследовали развалины, полузасыпанные песком. Эти «коллекционеры», как они себя называли, первыми описали сокровища фараонов, и их записи до сегодняшнего дня не потеряли своей значимости, особенно в тех случаях, когда речь идет о чем-то утраченном или пропавшем.

Интерес к изучению Древнего Египта резко возрос, как только Шампольон опубликовал свой труд, после которого с уст великой цивилизации прошлого спала печать немоты. Вслед за расшифровкой иероглифов многие «коллекционеры» в течение многих десятилетий пытались создать себе имя на изысканиях в Древнем Египте и присвоить определенные завоевания в области исследования этой страны. Тогда же возникла масса теорий о формировании древней культуры. Они теперь кажутся нам смехотворными, но в те времена их обсуждали с не меньшим жаром, чем нынешние палеонтологи обсуждают природу и нрав динозавров. Сейчас научное понимание египтян значительно обогатилось в сравнении с достижениями ранней египтологии; во много раз увеличились фонды материалов для изучения, улучшилась обработка информации, да и современное правительство Египта уже в большей степени заботится о реставрации и сохранении древних реликвий. Экспедициям же начала XIX века часто приходилось прибегать к подкупу должностных лиц и на каждом шагу сталкиваться с бюрократическими придирками как со стороны европейцев, так и на месте раскопок; к тому же научный аспект представлял в этих экскурсах второстепенную величину.

На рубеже девятнадцатого столетия Египетский поход Наполеона дал шанс французам внести в египтологию воистину неоценимый вклад. И когда открытие Шампольона привлекло к Египту всеобщее внимание, туда снарядили еще несколько экспедиций. Хотя большинство из них отправились в Каир (откуда легче всего добраться до Гизы, пирамид и Сфинкса), а также в Мемфис, некоторые исследователи все же проделали четырехсотмильный путь вверх по Нилу, к великолепным храмам Фив и Луксора, где они не только занимались толкованием надписей, но и пытались как-то возродить разрушенное из руин. Кроме французов в Египте работали и британцы, но их больше интересовали захоронения на западном берегу Нила. В результате этих исследований мир узнал о храме Хатшепсут, а затем и о захоронениях в Долине царей и Долине цариц.

Описывая в романе события 1820-х годов, автор старался придерживаться бытовавшей в то время трактовки египетских царств, которая по современным стандартам весьма неточна и поверхностна. Воспоминания Сен-Жермена основываются на его собственном опыте и субъективном восприятии окружающего, а не на какой-либо научной теории и потому часто идут вразрез как с египтологией того периода, так и с современной научной мыслью.

Автор выражает благодарность Дж. К. Перл и Элани Томас, предоставившим ей сведения о Египте 1820-х годов, а Дейву Ни (как всегда) за обнаружение уникальнейшей информации, о существовании которой в начале работы никто из нас двоих даже не подозревал. Низкий также поклон преподавателям кафедры египтологии Калифорнийского университета в Беркли, терпеливо отвечавшим на десятки моих вопросов, а также добрым жителям Тора за их радушие и неослабевающую любознательность.

Челси Куинн Ярбро.

Беркли. Октябрь 1989 г.

Часть 1
СЕНХ. ДЕМОН

Письмо графа де Сен-Жермена, адресованное Мадлен де Монталье и отправленное в Египет 17 апреля 1825 года по пути из Швейцарии в Голландию – или наоборот.

«Мадлен, сердце мое!

Итак, ты в Каире. Твое описание пирамид всколыхнуло меня, хотя по прошествии последних трех тысяч лет моя ностальгия несколько поутихла. Согласен, сейчас эти чудесные сооружения являют собой печальное зрелище, но, когда я их впервые увидел, они вовсе не походили на горы грубых камней: они были отделаны белейшим известняком и сияли на солнце как огромные драгоценности. Впрочем, в то время меня их красоты совсем не влекли.

Любому другому, поверь, я бы не стал рассказывать о том периоде своей жизни. Я стараюсь не бередить прошлое: слишком тяжела эта ноша. Меня угнетает, и даже более чем угнетает, сознание того, чем я был, хотя в Египте я оказался далеко не в худшей своей ипостаси. К тому моменту я успел впасть в такое оцепенение, что уже не являлся чудовищем, с лютой жадностью терзавшим любую добычу и сеющим вокруг себя ужас. Я уже говорил тебе, что в моей жизни есть нечто, о чем я не люблю вспоминать, а твои расспросы будят во мне эти воспоминания. Очень не хочется раскрывать свои тайны, во-первых, из страха, что ты изменишь свое мнение обо мне, а во-вторых, из трепета перед собственными признаниями, которые, как ни крути, заслуживают лишь отвращения и омерзения. И все же, если ты задалась целью выяснить, как я попал в Египет, то, наверное, я должен обо всем правдиво поведать, надеясь, что ты не станешь меня презирать. Клянусь всеми забытыми богами, я готов с распростертыми объятиями принять истинную смерть, лишь бы снова не превратиться в монстра из своего прошлого.

Итак, начнем. В Ниневии и Вавилоне меня считали демоном, и не без причины. Я сидел в цепях в подземной темнице, скорее похожей на глубокий колодец, и каждое новолуние мне швыряли очередную жертву. Я был один, терпел зловоние, крыс. Бесконечно долгие часы, одиночества тяготили меня, я клялся себе, что не сразу накинусь на новое подношение, но время шло, меня начинал мучить голод, а жертвы, грянувшись оземь, впадали в прострацию, граничащую с безумием, и у меня кончалось терпение. Голод и одиночество причиняли мне страшные муки, лишали сил, сводили с ума, и я жаждал ужаса, который сам порождал, чтобы хоть как-нибудь продержаться. На протяжении приблизительно двух веков жрецы были мной довольны, но потом им показалось опасным соседство с таким существом. Меня вытащили на солнечный свет и связали, а я то вопил, то что-то бессвязное бормотал, вконец ошалев от шока и боли.

Потом я, закованный в цепи, оказался в огромной клети, ибо жрецы меня продали верховному жрецу Иудеи, и тот порешил держать приобретенное чудовище при себе. Но, к сожалению, не в подземелье. Я сидел, опутанный крепкой сетью, на ярком солнце, а мой новый хозяин время от времени пытался со мной заговаривать, чтобы продемонстрировать, как велика его власть над силами тьмы. Многие полагали, что он ужасно рискует, но слышался и шепоток, что верховный жрец вошел с демоном в сговор. Впрочем, всех сковывал страх и дальше перешептываний дело не шло. Спустя какое-то время хозяин мой умер, а его преемник, не желавший якшаться с демонами, решил избавиться от меня. Так я попал к царице Хатшепсут: я был преподнесен ей в качестве дара во время ее пребывания в Иудее. Она сумела очаровать верховного правителя государства, но вызвала недовольство священнослужителей, ибо была чужеземкой и молилась не так, как они. Видимо, жрецы понадеялись, что я найду способ расправиться с ней.

Как странно писать теперь о тех временах. Я не желаю узнавать себя в том алчущем крови бесчеловечном создании, но… ничего не поделать. Я презираю свои воспоминания – и не могу отречься от них. Не знаю, избавит ли меня этот рассказ от отчаяния и отвращения к самому себе. Посмотрим.

Свита Хатшепсут повлекла меня к морю в открытом фургоне. Я выл, не находя возможности укрыться от солнечного света и проклинал свои мечтания о его проблесках в толще вавилонской темницы. Ночью мне кинули козу, и около полудюжины вооруженных охранников окружили клетку, где я пировал. За последние три столетия это был самый добрый поступок по отношению к столь омерзительному, как я, существу. Царица Хатшепсут молча смотрела, как я утоляю жажду, а потом подарила мне скарабея из сердолика. Я и поныне не понял, что означал ее дар. Когда корабль вышел в море, меня бросили связанным в трюм, что было еще одним благом. Нельзя и представить, какую бы муку я испытал, оставшись на палубе с остальными рабами: ведь к воздействию палящего солнца добавился бы вид постоянно бурлящей воды».

В Мемфисе на борт поднялись жрецы. Они вознесли благодарственные молитвы Хапи и Атону[1]1
  Хапи, Атон – в тогдашней египетской мифологии соответственно боги Нила и Солнца.


[Закрыть] за благополучное возвращение их повелительницы в родные края, после чего им было разрешено осмотреть многочисленные дары, поднесенные царице верховным правителем Иудеи, а также его именитейшими сановниками.

– Из каких мест эти рабы? – поинтересовался главный жрец с огромным нагрудником в виде морды шакала. – Похоже, они вполне крепкие. Анубису[2]2
  Анубис – египетский бог, покровительствующий усопшим. Изображался в облике волка, шакала или человека с головой шакала.


[Закрыть] понадобятся трое из них. Самые сильные будут таскать тела.

– А что делать с этим? По слухам, он сущий демон. Я слышал, будто в пути он высосал кровь из козы, – заметил писец, указывая на лохматое грязное существо, прикованное двойными цепями к палубной переборке.

– Нет. – Жрец Анубиса решительно вскинул голову. – Он отправится в Дом Жизни. Тамошним обитателям все равно, кто он таков. Если он погибнет, невелика потеря, его смерть лишь послужит богам. – Он прошел дальше, сделав знак свите следовать за собой.

Перед невольником замер другой жрец, одетый скромнее.

– Темные волосы, темные глаза. Кожа как у фракийца. – Он постучал по плечу демона коротким жезлом. – Эй, откуда ты взялся?

– Прошу, не держите меня на солнце, – взмолился демон на языке, известном лишь ему самому. Он повторил мольбу на вавилонском наречии, но его вновь не поняли.

– Странный лепет, – пробормотал жрец, качая головой. – Впрочем, тут ничего другого ожидать не приходится. – Он подал знак единственному сопровождавшему его слуге. – Что ж, раз Анубис проявил великодушие и поделился крохами добычи, думаю, нам следует быть благодарными. Мы ведь знаем, как ревностно охраняет шакал мертвечину. – Он чуть отступил, разглядывая тяжелые кандалы. – А ты, видимо, сильный, это уже кое-что. Жаль только, не владеешь вразумительной речью. Впрочем, умирающим все равно. – Священнослужитель пожал плечами. – Тебя доставят в Дом Жизни. Ты можешь пригодиться Имхотепу,[3]3
  Имхотеп – бог медицины в Древнем Египте.


[Закрыть] прежде чем окочуришься.

Демон отпрянул, когда жрец попытался схватить его за волосы. Оскалившись, он пробормотал:

– Не трогай меня. – Огрызнулся, хотя и понимал, что грозить этому высокомерному египтянину ему нечем.

– А вдруг он уже принадлежит какому-то богу? – обратился жрец к своему прислужнику. – Временами боги отмечают особыми знаками своих рабов, но… – Он сощурил большие, подведенные тушью глаза. – Ты кто – просто блаженный или сбившийся с пути провозвестник?

Демон заметался из стороны в сторону, насколько позволяли тяжелые двойные цепи. Теперь он молчал, но взгляд его темных глаз был выразительнее слов.

– Пожалуй, стоит кликнуть еще людей, а то мы вдвоем не дотащим его до храма. – Жрец покачал головой, продолжая всматриваться в чужака. – Без бороды и этой всклокоченной гривы он будет смотреться сносно. Нельзя же пугать умирающих. Проследи, чтобы его, а также тех двух рабов, которых нам выделили, как следует вымыли и побрили. – Он пошел было прочь, но вновь оглянулся. – Высокий, широкогрудый, видимо сильный, но слишком маленькие ступни и ладони. А шрамы его просто ужасны. Интересно все-таки, кто он таков?

«Неправильно называть Дом Жизни храмом Имхотепа, но именно так его и называли: это был приют для больных, за которыми ухаживали жрецы, уделявшие больше времени врачеванию, нежели песнопениям и жертвоприношениям, хотя молитвы, чтобы усилить действие снадобий, звучали там беспрерывно. Почти все служители Дома Жизни ухаживали за хворыми. Для всех, за исключением верховных жрецов, богослужение состояло в изучении методов лечения различных недугов и заботе о тех страдальцах, которым ни медицина, ни молитвы уже не в силах были помочь. Там я и оказался – среди умирающих».

Аменсис замер у входа во двор Дома Жизни. Его всегда приводило в уныние созерцание несчастных, каждого из которых поджидали Анубис, Маат и Тот.[4]4
  Маат – богиня истины и порядка, жена Тота. Тот – бог луны, мудрости, счета и письма, покровитель наук, священных книг и колдовства.


[Закрыть]

Как верховный жрец храма Имхотепа он обязан был посещать это место минимум дважды в день и тяготился сознанием бесполезности этих визитов, оставлявших тяжелый осадок в его душе. Собираясь с духом, жрец против собственной воли остановил взгляд на чужеземном рабе, за глаза прозываемом демоном. Он сновал между больными, лежавшими на тюфяках.

– Сенх, – произнес жрец имя, данное этому чужеземцу, ибо никто не осмелился бы назвать его демоном вслух.

Раб замер, держа в руке губку. Он обтирал ею больного и делал это невозмутимо, не проявляя ни сочувствия, ни отвращения.

– Верховный жрец, – откликнулся он с ужасным акцентом, но по-прежнему апатично.

– Что с ним такое? – Аменсис мог бы и не спрашивать: он сам не далее как три дня назад приказал вынести из храма этого малого, у которого были сломаны ребра, когда стало ясно, что лечение не принесет результата. В месте, где треснули кости, появилась бесцветная опухоль размером с кулак, и больной перестал вставать.

– Он горит, – сказал Сенх-демон, с трудом подбирая слова. Последний раз его брили вместе со всеми, но щетины на руках и черепе чужака почти не было видно, не то что у остальных рабов. – Лихорадка.

Аменсис кивнул, даже за десять шагов чувствуя запах гнили.

– Сколько ты здесь служишь, при Доме Жизни?

Сенху понадобилось какое-то время, чтобы понять вопрос и ответить:

– Два года… и больше, верховный жрец.

– Два с лишним года, – повторил Аменсис то, что и без того знал. – Ты пробыл здесь два года. Два года и три месяца.

Он опустил голову. Не удивительно, что этого чужеземца принимают за дьявола. Ни одному рабу не удавалось продержаться при Доме Жизни так долго. Самый крепкий прослужил восемь месяцев, прежде чем испустить дух. Сенх прожил здесь в три раза дольше. Аменсис уставился на широкие шрамы, бороздившие кожу Сенха чуть ниже ребер. Уродство прикрывала набедренная повязка, какую носили рабы. Стараясь отвлечься, Аменсис выпрямился и сказал:

– К утру он умрет. Не в наших силах ему помочь. Нужно сказать жрецам Анубиса, чтобы они приготовились.

– Я буду здесь, – произнес Сенх так же ровно и бесстрастно, как говорил до сих пор.

– Видимо, так, – ответил Аменсис, пользуясь предлогом покинуть раба, одно присутствие которого вселяло в людей беспокойство. Жрец стремился вернуться под крышу Дома Жизни, где все же жила надежда.

«Служа при Доме Жизни, я не мог скрыть ни своего имени, ни своего прошлого, да и не пытался это сделать. Я не мог нигде спрятаться, даже если бы захотел. Впрочем, тогда в том не было необходимости. Аменсис внес мое имя в свои книги, то же исправно проделывали и прочие иерархи. Это меня ничуть не смущало, ибо таков был обычай. Тебе может показаться это странным (мир все-таки очень сильно переменился), но в Египте в то время верили, что бессмертие возможно, если исполнять определенные ритуалы. То, что я, чужеземец, выживаю среди скверны и нечистот благодаря своей особой природе, не вызывало в большинстве случаев ненависти у жрецов Имхотепа. Только позже, намного позже, я понял свою ошибку и научился простой истине: если хочешь жить – скрывай свое имя, прошлое и таи свою сущность.

Много лет я выхаживал умирающих почти так же, как хороший фермер выхаживает цыплят, хотя эти несчастные значили для меня меньше, чем жреческие песнопения. Время от времени я брал то, что мне требовалось, у тех, кто уже не понимал, что вокруг происходит, или кому было уже все равно. Предпочтение отдавал страдальцам, погруженным в сладостный сон, потому что их видения питали меня точно так же, как кровь. Но чаще всего я довольствовался козами, которых ко мне приводили, это был корм, только корм, и качество его не имело значения. И поныне помню, как я начал меняться: воспоминания свежи, словно музыка, прослушанная вчера. Не важно, как давно это было, ведь прошлое не отстает от меня и никогда не оставит в покое. Я имею в виду бурные годы, последовавшие за голодом во времена правления Тутмоса III. Я все чаще и чаще бывал предоставлен самому себе, так как некоторые жрецы побаивались меня и даже хотели отдать в храм Анубиса, чтобы, я возился там с мертвыми. Но Нептмоз, иерарх, сменивший Аменсиса, оказался человеком практичным: он понимал, что ему никогда не найти мне равноценной замены, и потому не хотел расставаться со мной.

Однажды к нам поступил ребенок, девочка не старше семи или восьми лет, которую укусила бешеная собака. Жрецы натерли ее бычьим жиром, как всегда поступали в таких случаях, а затем принесли ко мне. Они знали – девочку не спасти. Она, конечно, тоже понимала, что происходит: именно это и делало ситуацию невыносимой».

Лицо ее блестело от пота, а на губах запеклась корка высохшей пены.

– Я умру? – спросила она, останавливаясь возле низкой лежанки и глядя в глаза раба.

– Да, – кивнул Сенх.

Девочка опустилась на тюфяк и уставилась в стену.

– Скоро?

Ответ раба удивил ее не меньше, чем его самого.

– Надеюсь, что да.

Она метнула в него укоризненный взгляд.

– Почему ты так говоришь? – В глазах ребенка было больше гнева, чем страха. Ее ужас выдавали лишь руки: они дрожали, хотя она изо всех сил прижимала их к бокам.

– Потому что умирать тяжело, – сказал Сенх.

– Значит, ты мне желаешь добра, – подумав, решила она. – У меня есть два брата.

Сенх промолчал.

В полной тишине девочка поднесла руку к губам и принялась грызть ногти, и без того обгрызенные.

– Если я выживу, они позволят мне выйти замуж? – спросила она через несколько минут.

– Ты не выживешь, – сказал Сенх.

Снова наступило молчание.

– Мне жаль, – произнес Сенх, с огромным трудом выдавливая из себя слова. – Я могу сделать так мало.

Перед закатом солнца у нее случился очередной приступ, а ночью еще два, и каждый был продолжительней предыдущего. Сенх придерживал девочку и не отпускал, как она ни вырывалась и ни брыкалась.

– Еще день ей не прожить, – сказал один из жрецов, проходя мимо Сенха утром. – Храни нас Имхотеп! Она тебя укусила!

– Пустяки, – сказал Сенх и нахмурился, заметив на плече ранку.

– Ты тоже сойдешь с ума. – Жрец в испуге попятился. – Ты заразился ее безумием.

– Нет, – сказал Сенх. Он попытался вспомнить, когда больная укусила его, но так и не вспомнил, а лишь рассеянно стер с плеча капельки крови. – Это не повредит мне.

Жрец служил в Доме Жизни недавно, но успел наслушаться всякой всячины об этом загадочном чужаке, которого все за глаза звали демоном. Ему рассказывали, как во время мора Сенх пестовал умиравших. Их скопилось так много, что шагу ступить нельзя было, но болезнь обошла его стороной. Очевидцы клялись, что и эпидемии лихорадки, время от времени валившие с ног египтян, также не трогали Сенха. А те, что брили рабов, утверждали, будто волосы у демона растут гораздо медленнее, чем у прочих людей, и что, несмотря на почтенный возраст, у него нет ни проблеска седины. Жрец с беспокойством разглядывал чужеземца.

– Откуда такая уверенность? Разве ты можешь знать, что не сойдешь с ума?

– До сих пор ведь не сошел, – ответил Сенх. Он секунду смотрел прямо в глаза жрецу, потом отвел взгляд. – Я должен идти. Больную нельзя оставлять одну. – Чужак повернулся и пошел прочь – ни один раб не осмелился бы на такое. Он пересек двор уверенно, не глядя по сторонам. Никто не догадывался, какую муку ему причиняет солнечный свет.

– Ты уходил, – сказал девочка, завидев его.

– Но теперь я вернулся. – Сенх положил ладонь на пылающий лоб и понял, что болезнь окончательно заразила ей кровь.

К середине дня, когда солнечный жар, словно нетерпеливый любовник, заключил Черную Землю в свои объятия, приступы участились настолько, что лишили больную остатка сил. В миг просветления девочка посмотрела на Сенха.

– Я не нарочно укусила тебя.

– Пустяки, – сказал он, не разнимая рук и поддерживая ребенка.

– Ты будешь мучиться так же, как я. Прости.

Он пригладил ей локоны и повторил:

– Пустяки.

Она почти ничего не весила. Такая юная.

– Привяжи меня к кровати и уходи. – Девочка умоляюще вскинула руку. – Я не хочу еще раз причинить тебе вред. – Голос умирающей звучал низко и хрипло, а когда она делала вдох, под ее кожей двигались ребра.

– Ты не можешь мне навредить, – сказал Сенх и вдруг понял, как трудно признаться в этом такой хрупкой малышке. Неожиданно для самого себя он еще крепче прижал к себе девочку, словно пытаясь ее защитить от неотвратно надвигавшейся смерти.

– Не могу? – В ее взгляде читался укор, но она замолчала, а вскоре пришел новый приступ, и, когда он прошел, Сенх послал записку в храм Анубиса, что больную можно готовить к погребению.

Раб стоял посреди двора Дома Жизни и смотрел в бескрайнее небо. Впервые после своей собственной смерти он испытывал боль сострадания. Равнодушная красота вечных звезд вызывала в нем гнев. Сенх горевал по девочке, умершей от укуса бешеного животного, он бы оплакал ее, если бы мог.

Потирая ранку на плече, он спрашивал себя, не передалась ли девочке с его кровью частичка его природы. Впервые за сотню и даже более лет он задавался подобным вопросом. И впервые надеялся, что все обстоит именно так, хотя умом понимал тщетность подобной надежды.

«Я так и не знаю имени этой бедняжки, но до сих пор ее не забыл. Судьба не предрекала ей гибели, во всем виноват слепой случай. Никакое божество не нуждалось в такой жертве. Именно невозможность что-либо изменить и внушила мне мысль заняться поисками ответа, почему она умерла. Из этого ничего не вышло, но в душе моей навсегда поселилось чувство, что жизнь эту девочку попросту обманула. Она ведь совсем не являлась всего лишь разумной скотинкой, хотя я и пытался в том себя убедить. Ее смерть опустошила меня почти так же, как роковые события той – первой – жизни, когда на моих глазах враги убили всех моих родичей, а меня самого взяли в плен. Девчушка была такой уязвимой, такой одинокой.

Будь осторожна, любимая, находясь в тех краях. Черная Земля не только прекрасна, но и беспощадна, так что зря не рискуй. То, что я испытываю при мысли, о безвременной гибели бедной малышки, явится пустяком в сравнении с мукой, какая меня истерзает, если с тобой случится беда. А беды в Египте подстерегают на каждом шагу, можешь не сомневаться. Наверное, оттого, что я так тоскую по тебе, мне хочется оградить тебя от всевозможных напастей. А может, все дело в моей уверенности, что наше с тобой чувство можно обрести лишь единожды, да и то, если очень повезет и хватит смелости принять этот дар.

Теперь ты решила отправиться в Фивы. Позволь мне оказывать тебе хоть какую-то помощь. Сделай это ради моего удовольствия, если не ради собственной безопасности. Мю слово, я не стану вмешиваться в твои исследования, не стану чинить тебе препятствия в получении тех знаний, к которым ты так стремишься, и ничем не скомпрометирую твое положение в экспедиции. Я знаю, как высоко ты ценишь науку. Это не может не вызвать во мне восхищение, но равно и беспокойство. Ты, незамужняя женщина, одна, в мусульманской стране, работаешь с экспедицией среди мужчин. Твое богатство и положение в обществе не смогут тебя защитить, так как в краях, куда ты собралась, они не имеют веса. Одних этих соображений достаточно для волнений, однако с мыслью о нашей природе моя тревога становится непреходящей. Не хочу понапрасну тебя смущать, но, умоляю, будь осторожна. Я восхищаюсь твоей смелостью и очень страшусь, как бы она не завела тебя слишком уж далеко.

Пиши мне почаще, Мадлен, и будь уверена, что ты живешь в моих мыслях точно так, как твоя кровь, твоя жизнь течет в моих жилах.

Сен-Жермен, прозываемый некогда Сенхом

(печать в виде солнечного затмения)».