Текст книги "Служитель египетских богов"

Автор книги: Челси Куинн Ярбро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

– Этот удар был очень сильным. – Он пошатнулся, но египтянин его поддержал.

Раб-привратник, встретивший их в конце коридора, скроил недовольную мину.

– Куда ты его ведешь?

– К своему господину.

– Он чужеземец, – произнес с отвращением раб.

– Кто – этот несчастный или мой господин? – спокойно спросил египтянин и, не дожидаясь ответа, повел финикийца к внутреннему выходу во двор Дома Жизни, где Санх Джерман Рагожски осматривал безнадежно больных.

Финикиец побледнел. Человек в черном и его странное окружение ввергли воина в ужас.

– Я… я не прокаженный, – прохрипел он.

– Как и мой господин, – сказал Аумтехотеп. – Не бойся, он не причинит тебе зла.

Финикийца передернуло.

– Как он может стоять среди них? Как он может к ним прикасаться? Посмотри, они все в белых пятнах… без пальцев…

– Это болезнь, – резонно заметил Аумтехотеп. – Если тебя она так расстраивает я отведу тебя в лазарет. Мы подождем там.

– Да, – задыхаясь, проговорил финикиец, – да.

Аумтехотеп сделал своему господину знак и отвел раненого в дальнее больничное помещение.

– Не беспокойся, ты не заразишься, – приговаривал он. – Я сейчас промою твою рану и приготовлю бальзамы, а господин сам решит, какой тебе подойдет.

Финикиец прерывисто и хрипло дышал, лицо его приобрело землистый оттенок. Он резко мотнул головой и чуть ли не рухнул на скамью, стоящую возле стены, потом пробормотал на своем языке несколько слов, уронил голову на грудь и потерял счет времени.

Когда он вновь открыл глаза, человек в черном уже ощупывал его голову.

– Опухоль довольно большая, – спокойно сказал он.

– Я слягу? – обеспокоенно спросил раненый.

– Надеюсь, что нет, – ответил Санх Джерман Рагожски, потянувшись к керамическому сосуду. – Мне нужно взять немного твоей крови, чтобы понять, как тебя лечить. – Он слегка улыбнулся. – Кровь может сказать очень многое.

«До тех пор, пока жрецы Имхотепа не удостоили меня звания врачевателя, за моими действия мало кто наблюдал, но с повышением статуса все изменилось: началась пристальная слежка за каждым моим шагом. Я должен был теперь постоянно давать какие-то объяснения, поэтому и пришлось сказать, будто кровь больных мне нужна для особенных ритуалов, позволяющих определить, что им способно помочь. Я не слишком грешил против истины, ведь состояние человека влияет на состав его крови и, соответственно, придает ей особенный вкус. Я действовал осмотрительно, подступаясь только к тяжелым больным. Их забытье позволяло мне насыщаться, в конце концов я научился дарить им приятные сновидения; тебе известен этот прием: он очень похож на тот, какому я обучил Месмера почти век назад.

По мере того как мое положение улучшалось, с Черной Землей происходило обратное. Соседние с ней государства все крепли, претендуя на первенство. Расцвет Иудеи, Тира и Ассирии во многом способствовал перераспределению сил, что отразилось и на Европе. Разрозненные потомки моих пращуров переселились на запад, что вряд ли отмечено в текстах, какие ты изучаешь, ибо скитания варваров не интересовали цивилизованных египтян.

К тому времени жизнь моя стала почти стабильной. У меня была крыша над головой, было занятие, да и голод мне не грозил. В общем и целом я зажил неплохо, не мучимый даже вспышками чувственности, ибо, во-первых, не видел в ней проку, а во-вторых, мужчины меня в этом смысле практически не волновали. То, что мне требовалось, я всегда получал, никому не причиняя вреда, так как обращался к одному и тому же объекту лишь трижды.

Когда Давид пошел на Иерусалим, в Египет хлынули беженцы-иудеи. Тех, кто мог заплатить, наделяли землей. Со временем эти люди стали стучаться и в двери нашего храма, а верховный жрец в зависимости от своего настроения то позволял помогать им, то нет».

Одежда его была расшита кистями, что выдавало в нем знатного среди своих соплеменников человека. Он стоял у входа в Дом Жизни, а рядом застыли рабы с подношениями и носилками, на которых кто-то лежал.

– Умоляю, – говорил взволнованно иудей, – помогите моей дочке. Верховный жрец велел мне обратиться к вам, поскольку вы, как и я, чужеземец. – В его глазах промелькнуло сомнение, но он тут же продолжил: – Никто из моих соотечественников не в силах что-либо сделать. Она угасает.

Санх Джерман Рагожски внимательно оглядел просящего.

– Когда она заболела? – наконец спросил он.

– Десять дней назад, добрый лекарь. – Иудей шумно вздохнул. – Все жаловалась на головную боль, потом пропал голос. Мать думала, что это связано с женскими недомоганиями, но начались обмороки. Боюсь ей не выжить.

Лицо человека в черном осталось бесстрастным.

– Как вы ее лечили?

Иудей пожал плечами.

– Насильно поили водой с медом. Ничто другое не шло ей впрок. – Он подался вперед. – Только взгляните, что от нее осталось. Кожа да кости. Если вы не возьметесь лечить ее, она точно умрет. Наш бог не счел нужным защитить девочку, хотя я возложил на его алтарь четырех коз.

– Я не могу вас обнадежить, – сказал Санх Джерман Рагожски. – Такой вид лихорадки практически неисцелим. И хотя эта болезнь для столь юного возраста не характерна, лечение, скорее всего, окажется бесполезным.

– Значит, надежды нет? – спросил иудей. Голос его был ровен, но глаза предательски заблестели.

Санх Джерман Рагожски помолчал, затем с большой неохотой сказал:

– Если даже я и сумею спасти ее, она потеряет способность двигаться. В таких случаях подчас милосерднее позволить больному уйти. Оставшись в живых, девочка проклянет свою долю.

– Я богат, – отвечал иудей. – Меня зовут Элкванах бен Иллах, я владею стадами быков и коз. У меня три наложницы, одна из которых хеттка Моя жена из рода царя Саула. У нас есть дома в Хевроне, Иудее и здесь, в Египте. Я уже сказал верховному жрецу, что мы будем приносить подношения в ваш храм за каждый день жизни моей дочери.

– Ладно, – согласно кивнул Санх Джерман Рагожски, хотя разумом понимал, что берется за непосильное. – Мой слуга покажет, куда отнести больную. – С этими словами он вошел в храм и дважды хлопнул в ладоши, призывая Аумтехотепа.

«Говоря честно, я был уверен, что ей не дотянуть до утра, но она выжила. С невероятным упорством Элоин боролась за жизнь, и очень скоро я присоединился к этой борьбе, заходя за границы, которые сам для себя обозначил».

– Ты уверена, что хочешь попробовать? – спросил он, глядя на ее исхудавшие ноги.

Элоин еще не могла четко говорить и даже дышала с трудом, но ответила, не колеблясь:

– Да. Я должна.

– Хорошо, – с сомнением произнес Санх Джерман Рагожски, заходя больной за спину. – Если так, я тебе помогу.

Улыбка девочки походила скорее на гримасу, но вызов, который она бросала болезни, делал ее прекрасной.

– Ты готов?

– Если хочешь, – повторил он, поднимая Элоин с кресла и понимая, какое горькое разочарование ее ждет.

Она вихлялась в его руках, стараясь держаться прямо. Взгляд ее был полон решимости.

– Я сделаю это, Санх Джерман. Клянусь кровью Хеврона, я сделаю это.

– Клятвы кровью ко многому обязывают, – заметил он глухо, надеясь, что голос не выдает его чувств.

– В таком случае тебе придется помочь мне сдержать клятву, – сказала девочка и рухнула в кресло. Ноги ее подвели, но взгляд оставался твердым. – Ты ведь поможешь, да?

– Если это будет в моих силах, – уклончиво пробормотал Санх Джерман Рагожски. – Ты такая… – Он взял ее за руку, подыскивая слова. – Такая хрупкая и в то же время в тебе столько силы. Ты удивляешь меня.

Она хотела ответить, потом тихонько вздохнула и ничего не сказала.

«Тогда-то я впервые и изготовил нечто вроде растяжек, дающих опору и в тоже время свободу непослушным ногам. Конструкция, правда, вышла громоздкой. Жрецы Имхотепа умели многое. Они могли складывать сломанные конечности, утишать боль, бороться с заразой, производить простейшие хирургические операции, обходясь при том без каких-либо мистических ритуалов, увлеченность которыми им ныне пытаются приписать. Иное дело – растяжки: они были ни на что не похожи, ни жрецы, ни лекари нашего храма никогда ничего подобного не видали. Я далеко не сразу решился предложить их Элоин, хотя мне безумно хотелось сделать для нее что-то полезное. Да, конечно, я готовил снадобья, смягчающие ей кожу, но массировал ее все-таки Аумтехотеп. Я мог бы заниматься этим и сам, однако с некоторых пор стал бояться выпустить свои чувства из-под контроля».

– Эту идею мне подали лучники, – сказал Санх Джерман, указывая на растяжки. – Луки гнутся, но формы своей не теряют. – Он запнулся. – С виду они неказистые, зато ты сможешь ходить.

Глаза Элоин дрогнули, но по лицу ее ничего нельзя было понять.

– Ты сам их сделал?

Гордость его была уязвлена.

– В Доме Жизни меня считают самым искусным. Конечно, я сам их сделал. Кто же еще?

Девочка недоверчиво усмехнулась.

– А от них будет прок? – Речь ее в последнее время улучшилась, всегдашняя слабость ушла.

– Не знаю, – признался Санх Джерман. – Но это лучше, чем ездить в детской тележке.

Она поморщилась.

– Да, ты прав. Смерть тоже лучше тележки.

– Не говори так. – Голос его звучал тихо и ровно.

Элоин долго смотрела на него немигающим взглядом.

– Я калека. Я еще хуже припадочных. Я не могу самостоятельно передвигаться. От меня никакой пользы.

– Цветы тоже не могут передвигаться, однако их любят. – Санх Джерман шагнул к девочке. – Если все сработает, ты будешь ходить.

– Или не буду, – возразила она, часто моргая, но не сумела сдержать слез.

Это было невыносимо. Повинуясь безотчетному чувству, Санх Джерман подхватил Элоин на руки и крепко прижал к себе. Так, словно хотел влить в нее всю свою силу. Первый поцелуй вызвал в его теле волну дрожи, подавить которую он не мог, да и не хотел.

«Она прожила около двух лет, и все это время я боролся за ее жизнь с тем же упорством, с каким она до последней минуты пыталась одолеть свою немощь. Мне так и не удалось изведать вкус ее крови, но я, смею надеяться, дарил ей удовольствие и сам получал удовлетворение, какого не ждал. Мы оба были чужими в стране пирамид, а потому жрецы Имхотепа не обращали на нас внимания. Не заинтересовала их и моя поделка, давшая Элоин возможность кое-как ковылять.

Когда она умерла, я ничего не почувствовал – так велика была моя боль. Отец явился за телом, я не хотел его отдавать, хотя понимал, что оживить ее мне не удастся.

Последующие десятилетия моей жизни были посвящены исследованиям и экспериментам, словно бы воздвигавшим незримый барьер между мной и моим горем. В результате я постиг многое и постепенно обрел репутацию врачевателя, благословленного самим Имхотепом. Это весьма удивляло жрецов, ибо, по их мнению, чужеземец никак не мог быть взыскан вышними милостями. В конце концов они согласились на том, что силой меня одарило долгое пребывание в Черной Земле. Я же, получив возможность делать заказы, обратился к купцам, ранее прибегавшим к моим услугам, и те привезли мне изрядный запас карпатского грунта. Я вздохнул с облегчением, ведь это в значительной мере избавляло меня от мучительного воздействия солнечных лучей и воды..

Часть крепостной стены, которую ты обнаружила, может иметь отношение к Дому Жизни, но в таком случае возведена она ближе к нашему времени и свидетельствует о постепенном распаде великой страны, ибо в течение многих-многих веков храмы Египта не нуждались в защите.

Относительно твоего немца не знаю, что и сказать. Тебе решать, вести его к перерождению или нет, так как сам он, думаю, попросту отмахнется от этой проблемы. Ты пишешь, что он рационален и прагматичен. Это весьма похвальные качества, особенно для человека, самоотверженно посвятившего себя медицине. Но именно они и не позволят ему поверить твоим откровениям и оценить по достоинству предлагаемый дар.

Через четыре дня я уезжаю. В Будапешт. Остановлюсь в отеле „Императрица Елизавета“ и буду всю зиму заниматься рассылкой карпатской земли в разные точки Европы, что, впрочем, не помешает мне по первому знаку примчаться к тебе. Не беспокойся, никакие воспоминания меня мучить не будут. Когда ты рядом, мне все нипочем.

Странно… Пишу эти слова и втайне надеюсь, что в дверь постучит твой гонец, хотя, конечно же, не хочу, чтобы ты попала в беду. Но нет неприятностей, нет и надобности во мне – вот ведь дилемма. Однако знай: я всегда буду стремиться к тебе – вплоть до истинной смерти. И ничто этого не изменит, даже если изменится мир вокруг нас.

Сен-Жермен

(печать в виде солнечного затмения)».

Декабрь 1827 – март 1828 года

Письмо Риды Омат, тайно отправленное неизвестному адресату в один из фиванских домов.

«Свет души моей, роза моей любви! Прости, я так плохо пишу по-французски. Несмотря на уроки мадам де Монталье, я все еще не могу выразить на твоем языке, чем переполнено мое сердце.

Мы очень дурно поступаем, встречаясь тайком, и оба сильно рискуем. Если нас захватят во время свидания, тебя кастрируют, а меня зашьют в мешок вместе с кошкой и швырнут в Нил. Дочери, навлекшей позор на отца, прощения нет. Я пишу об этом не для того, чтобы тебя напугать или заставить от меня отказаться, – просто мне хочется еще раз напомнить тебе о необходимости соблюдать величайшую осторожность.

Боюсь, нам придется довериться кому-то из твоих соотечественников, чтобы иметь возможность сноситься. В своем доме я ни на кого рассчитывать не могу, а если твоего слугу кто-то заметит, пойдут разговоры. Иное дело – француз, знакомый с отцом. Его появление как у нас, так и поблизости не вызовет подозрений. Только, умоляю, выбери человека, который не способен тебя предать или посягнуть на меня в обмен на свое молчание. Я не смогу это вынести. Близость с другим мужчиной убьет во мне все светлые чувства, а заодно и меня, поэтому будь осмотрителен, выбирая.

Знай, мой любимый, что, говоря тебе это, я забочусь не о своей безопасности, а лишь о твоей, ведь без тебя все равно мне не жить. Я теперь знаю, хотя отец об том не догадывается, что ни один египтянин, ни один истинный мусульманин не согласится взять меня в жены, ибо я и одеваюсь нескромно, и веду себя хуже последней блудницы. Однако было бы вопиющей несправедливостью превратить тебя в женщину из-за нашей любви.

Как нам соединиться с тобой? Ты утверждаешь, что твоей супруге незачем знать о нашем союзе и что ты готов жениться на мне по мусульманским законам, чтобы во Франции жить с женой-христианкой, а в Египте – со мной. Это было бы замечательно, и я ничего большего бы не желала, но, боюсь, отец с нами не согласится. Он ведь стремится во всем копировать европейцев, а многоженство у тех не в чести.

Свет мой, любовь моя, я изнываю от жажды! Мне кажется веком любая минута, проведенная без тебя. Когда ты возьмешь меня, когда заполнишь собою? Только Аллах – пусть вечно славится его имя! – знает, как велико мое чувство к тебе.

Сегодня через три часа после захода солнца я буду ждать у садовой калитки, твой гонец найдет меня там. Пусть прихватит с собой плащ, а еще вели ему обойти дом с западной стороны, а не с восточной, где расположен курятник. Глупые птицы могут поднять шум пуще своры собак.

Когда мы не вместе, я нахожу удовольствие только в дыхании, зная, что этим же воздухом дышишь и ты. Сейчас прикажу служанкам втирать в мое тело ароматное масло, а сама тем временем буду воображать, что ты рядом со мной.

С обожанием,

Рида».

ГЛАВА 1

Остановив лошадь, Мадлен обернулась к своему спутнику.

– Кто это, Троубридж? Боги или не боги? – Она указала на огромный каменный барельеф.

– Должно быть, все-таки боги, – ответил Троубридж, бросив небрежный взгляд на фасадную стену строения. – С головами животных. – Он кивком головы указал на встающее солнце. – Часа через два тут будет пекло. Ответьте, где снег и все такое?

– В горах, – сказала Мадлен, – Откуда ему взяться в пустыне? – Она спрыгнула с седла и перекинула поводья через голову чалой кобылы.

– Что за Рождество без снега или хотя бы дождя? – сокрушенно вздохнул англичанин.

– Все это осталось в Европе. – Мадлен прищелкнула языком, вновь поворачиваясь к стене. – Как по-вашему, больных впускали в храм через эти ворота?

– Больных? – задумчиво переспросил Троубридж, спешиваясь. – Нет, не думаю. Что делать больным в храме? – Он пошел рядом с Мадлен, ведя за собой лошадь. – Хотя древние египтяне были ребятами странными. Они вполне могли препоручать своих родственников жрецам, когда те начинали дышать на ладан.

– Так и было, – с уверенностью сказала Мадлен. – Больных приводили сюда. – Она показала рукой на горы песка, из которых выглядывала часть строения. – Хотя мэтр Бондиле уверен, что я ошибаюсь.

Троубридж прокашлялся.

– Не хочу сказать ничего дурного, но ваш профессор – тот еще тип.

– Не знаю, что вы под этим подразумеваете, но, думаю, потеряю немногое, если позволю себе согласиться с вами, – кивнула Мадлен.

– Еще бы. Вспомнить хотя бы тот случай в саду – хамство и только! Опять же о нем ходят кое-какие слухи. Не из тех, что джентльмен может пересказать даме. – Троубридж помолчал, потом воззрился на иссеченную песком и ветром фигуру с головой ибиса и табличкой в руках. – Не понимаю, к чему это все? – произнес он, хмурясь. – Видите те весы? Что там на них?

– Перо. А на другой чаше – какой-то сосуд. – Мадлен пригляделась к фризу. – Почему сосуд и перо, не знаю. Вы ведь об этом хотели спросить?

Троубридж усмехнулся.

– Хотел. – Он задрал голову, оглядывая песчаную осыпь. – Сколько же времени нужно, чтобы все тут расчистить?

– Трудно сказать. Наверное, несколько лет.

– Несколько лет, – повторил Троубридж, задумчиво выпятив губы. – Нет, они этого не позволят.

– Кто? – огорошенно спросила Мадлен.

– Родители. Они хотят, чтобы я вернулся домой к лету. Беспокоятся, видите ли. Я отсутствую слишком долго, что нарушает их планы. – Англичанин перевел взгляд на спутницу. – Не хочу оставлять вас одну.

– Троубридж! – Восклицание было укоризненно-мягким.

– О, я вовсе не собираюсь декларировать свои чувства. Я ваш самый преданный друг и все такое, но не более. У меня не то положение, чтобы набиваться к вам в воздыхатели. Да и потом, на подобные роли я не гожусь. По правде говоря, я бы предпочел вообще не жениться, но, боюсь, отец будет возражать. Вас ведь тоже брак не очень-то привлекает. И дело тут вовсе не в стремлении сохранить независимость, а?

Мадлен опустила глаза.

– Да.

– Так я и думал, – удовлетворенно кивнул Троубридж. – Просто хотелось удостовериться. – Он неспешно двинулся в обратную сторону, Мадлен пошла рядом с ним. – Я ведь имел возможность за вами понаблюдать и кое-что для себя отметил.

– Что, например? – не сдержалась она.

– Всякие мелочи. Вы всегда едите в одиночестве. Во всяком случае так говорят. Еще я заметил, что у вас нет зеркал. Поначалу я решил, что вы отказались от них, потому что живете в мусульманской стране, где на такие вещи смотрят прохладно. Но все не так просто, не правда ли? – Поскольку соседка молчала, англичанин продолжил: – Монахини, кажется, не держат зеркал. По скромности или из чего-то подобного. И гурманство им тоже претит, а после кошмара, потрясшего Францию, нетрудно представить, что какой-то бывшей затворнице не хочется признаваться в своей принадлежности к какой-либо обители. Даже в нынешние времена подобное признание может иметь неприятные последствия. Время террора минуло, но, возможно, монахинь все еще подвергают гонениям. Особенно… аристократок. – Он критическим взглядом окинул поводья, зажатые в его правой руке. – Вам вовсе не обязательно со мной откровенничать, но…

Как просто было бы теперь солгать ему, внутреннее усмехнулась Мадлен. Он сам сочинил за нее весьма приемлемую легенду. Она покачала головой.

– Я не монашка, Троубридж, и тем более не в бегах.

– Но ведь французы посылали монахинь на гильотину?

– Посылали, но лишались голов не только монахини. Там смешалась кровь всех сословий.

Какое-то время Троубридж шел молча, потом сказал:

– Вас, кажется, ждут коллеги?

Мадлен кивнула, радуясь возможности переключить разговор на другое.

– Да, вы правы. Профессор Бондиле велел нам собраться у него после мессы.

– Так вы ходите к мессе? – удивленно спросил англичанин.

– У меня в доме, как вы знаете, проживает монах. Каждое утро он проводит коптскую службу, – пояснила Мадлен, не уточняя, что присоединяется к копту не часто.

Троубридж закивал.

– Должно быть, это занятно.

– Отчего же? – спросила она, приготовляясь усесться в седло.

– Ну… коптов ведь в полном смысле нельзя считать христианами. Такими, как вы и как я. Я, впрочем, ничего против них не имею. – Он похлопал по шее своего жеребца и предложил – Позвольте мне подсадить вас.

Мадлен уже сидела в седле и оправляла юбки.

– Не беспокойтесь, – улыбнулась она. – Я научилась ездить верхом так давно, что вы не можете себе и представить.

– Не сомневаюсь, – ответил Троубридж, с удивительной для его тучности легкостью взлетая в седло. – Сегодня мы устраиваем что-то вроде пирушки. Приходите, если будет настроение. Обещаю пунш, рождественские песни и тому подобные развлечения. – Он рассмеялся, оглядывая ее. – Я был бы счастлив вас видеть.

Мадлен покачала головой.

– Лучше мне посидеть дома. Наш мэтр не любит, когда мы ходим туда, куда его не зовут. – Она нетерпеливо махнула рукой. – Но если захотите проехаться, например послезавтра, я буду вас ждать.

– Я буду у вас на рассвете, – живо откликнулся Троубридж.

– Отлично, – кивнула Мадлен, разворачивая кобылу и пуская ее трусцой по пыльной дороге. – Знаете, я вдруг поняла, почему это утро не навевает рождественских настроений, – сказала она через какое-то время.

– Потому что тут жарко и сухо? – предположил Троубридж.

– Нет. Потому что не слышно колоколов, – возразила Мадлен. Лицо ее стало задумчивым. – Мне так не хватает их перезвона.

Троубридж перевел своего жеребца на шаг.

– Вы правы.

Его круглая физиономия внезапно стала серьезной, и Мадлен вдруг подумалось, что к старости все ангельски-простодушное из нее выветрится и ее спутник, скорее всего, будет походить на бульдога.

– Один из моих кузенов, – продолжал между тем Троубридж, – у меня, кстати, их много, – приходский священник. Из тех, что предпочитают портвейн и охоту чтению Библии. Интересно, что бы он на все это сказал? – Молодой англичанин широким жестом указал на величественные развалины, потом махнул рукой в сторону низеньких деревенские построек, столь же серых и неприглядных, что и далекие скалы.

Мадлен тоже придержала кобылу.

– Сказал бы, что охота здесь скудная.

Юноша весело рассмеялся.

– Это нужно запомнить. Чтобы ввернуть при случае дома. – Он нахмурился. – Мне не хочется уезжать. Иногда глядишь на эту пустыню – и накатывает такое желание в ней раствориться, что чуть не плачешь. А потом вспоминаешь, как жарко там и безлюдно, и понимаешь, что Англия хороша.

Мадлен тоже рассмеялась, но с легкой грустинкой, ибо они уже приближались к дому профессора Бондиле.

– Да, если выбирать из двух зол, то Англия гораздо приятнее, – сказала она.

– Я тоже так думаю, – ответил Троубридж, отжимая своего жеребца в сторону, чтобы дать дорогу тележке, влекомой понурым ослом.

Доехав до места, они, не сговариваясь, натянули поводья.

– Очень любезно, что вы согласились проехаться со мной, Троубридж.

– Для меня это было большим удовольствием, – ответил англичанин и с поклоном прибавил – Просто огромным, мадам.

Мадлен дернула за веревку звонка.

– Мне тоже нравятся наши прогулки. – Она соскользнула на землю и посмотрела на спутника снизу вверх. – Значит, встретимся послезавтра?

– На рассвете, – кивнул Троубридж и пустил лошадь вскачь. А за спиной Мадлен заскрипели ворота.

Бондиле поджидал ее, стоя в дверях. В сандалиях и свободном египетском балахоне он смотрелся весьма импозантно, и о его принадлежности к католической церкви напоминал лишь висящий на шее крест.

– Наконец-то. Вы первая.

– Счастливого Рождества, – поприветствовала мэтра Мадлен, отмечая, что местный наряд сидит на нем много естественнее, чем на других европейцах.

– И вам того же, мадам. – Улыбка хозяина была скорее широкой, чем добросердечной. – Входите, входите. Завтрак почти готов. Может быть, вы сегодня измените своему аскетизму? – Бондиле отошел в сторону, с поклоном пропуская ее в дом.

– Благодарю, но я в такой час за стол не сажусь, – механически сказала Мадлен, прибегая к навязшей в зубах отговорке.

– Интересно, в какой же все-таки час вы садитесь за стол? – не удержавшись, съязвил Бондиле, но тут же сменил тон: – Де ла Нуа и Анже скоро прибудут. Жан Марк передал с посыльным, что они с Лаплатом задерживаются на рождественской мессе. – Он ввел гостью в гостиную, отделанную в египетском стиле. – Если нам что-то понадобится, мы за ними пошлем. Прошу вас, мадам, устраивайтесь поудобней.

– Я бы хотела взглянуть на вчерашние эскизы Анже, – сказала Мадлен. – По дороге сюда я осмотрела стены еще раз. Мне кажется, он мог упустить кое-какие детали. – Она подошла к одинокому французскому креслу в углу и с непринужденной грацией села. – Простите, профессор, на мне не тот костюм, чтобы возлежать на тахте.

– Здесь вы свободно можете называть меня Аленом. – Бондиле подошел к столу, чтобы налить себе кофе. – Я так понимаю, что предлагать вам чашечку бесполезно?

– Разве только из вежливости, – прозвучало в ответ.

– Я выкроил время, чтобы просмотреть ваши заметки, – сказал, устраиваясь на тахте Бондиле. – Значит, вы полагаете, что декоративные бордюры на самом деле являются текстами? Довольно интересная мысль. Хотелось бы знать, чем вы ее подкрепляете. Давайте обсудим это как-нибудь вечерком. – Он хищно осклабился. – Место встречи можете выбрать сами.

– Любое место, где все соберутся, устроит меня, – спокойно отвечала Мадлен.

– Но в ваших последних теориях столько противоречий, что неминуемо вспыхнет спор, который ничего нам не даст. Вы заупрямитесь, ребята раскипятятся – и я опять не смогу уловить, что к чему. Иное дело – спокойная обстановка, где никто и ничто не мешает достичь взаимопонимания. – Его слова висли в воздухе, словно гири. – Я хочу лишь иметь возможность по достоинству оценить вас. – Улыбка профессора сделалась приторно-сладкой. – Мадам, ну что для вас стоит какой-нибудь час? Подарите его мне – и мы отлично поладим.

Мадлен с трудом удержала колкость, вертевшуюся на языке.

– Я пока не готова принять ваше предложение, – только и сказала она.

– В таком случае, у вас нет уверенности в своих выкладках, – насмешливо констатировал Бондиле.

Мадлен поспешила сменить тему разговора.

– Пришла ли университетская почта? Ведь год уже на исходе.

Бондиле раздраженно поморщился.

– Они что-то молчат. Хотя я регулярно отправлял им отчеты и грузы. Боюсь, университет теряет к нам интерес. В прошлом году экспедиционный отдел урезал смету наших расходов. – Он помолчал, потом бросил на собеседницу многозначительный взгляд. – Не знаю, сколько денег нам выделят и выделят ли их вообще.

Мадлен сделала вид, что залюбовалось фонтаном, журчавшим в саду под окном.

– Вы намекаете, что мне в очередной раз пора раскошелиться? – Голос ее звучал бесстрастно, чем она осталась довольна.

– Да, возможно, все сложится именно так, – кивнул Бондиле. – Сожалею, мадам.

– В этом я сомневаюсь, – уже без каких-либо экивоков заявила Мадлен. – Прежде вы брали деньги без колебаний, так что же переменилось сейчас?

– Всему есть предел. – Бондиле глотнул кофе. – Нельзя бесконечно вычерпывать воду из одного и того же колодца. – Прозвенел колокольчик. – Кто там? Де ла Нуа? Что-то он рано. – Профессор скривился.

– Вместе с ним пришел и Анже, – сказала Мадлен, испытывая немалое облегчение, смешанное с долей злорадства.

Гостей ввели в комнату без особенных церемоний, ибо слуга или позабыл, или не счел нужным о них объявить. Де ла Нуа прямиком устремился к профессору и расцеловал того в обе щеки, громогласно желая счастливого Рождества.

– Я было запамятовал, что сегодня за день, хорошо хоть Тьерри напомнил. – Он рассмеялся, потом коротко поклонился Мадлен и принялся наливать себе кофе.

Тьерри Анже проявил большую вежливость:

– Да прольет Господь на вас свою милость, мадам. Надеюсь, в новом году все ваши начинания сбудутся.

– Благодарю, – улыбнулась Мадлен. – Надеюсь, и вас новый год одарит чем-нибудь триумфальным, – сказала она, отмечая, как сильно исхудал Анже: недавняя стройность сменилась костлявостью, лицо заострилось и походило на карнавальную маску.

– А я надеюсь, со следующим кораблем из Каира придет мой табак, – пробасил добродушно де ла Нуа. – Если мне и дальше придется курить то, чем здесь набивают трубки, я неминуемо слягу с воспалением легких. – Он опустился на диван, положив ноги на одну из пухлых подушек. – Только так можно расслабиться по-настоящему.

– Скоро подадут завтрак, – объявил Бондиле. – Вы, мадам, конечно, вольны не принимать в нем участия.

– Вы очень великодушны, – поблагодарила Мадлен, прикидывая в уме, сколько еще нужно здесь проторчать, чтобы ее уход не выглядел неприлично. Она уже сожалела, что приняла приглашение мэтра. – Пока вы будете завтракать, я бы с удовольствием просмотрела ваши эскизы.

– Как вы трудолюбивы, – вздохнул де ла Нуа. – Вечно в работе, пчела, да и только. – Он картинно прижал руку к груди. – Вот я, например, всегда не прочь побездельничать, особенно, если есть к тому повод.

– Не иронизируйте, Мерлен, – устало подал голос Анже. – Пусть мадам покопается в наших бумагах. В любом случае она всегда может сделать зарисовки сама, если наши ее не устроят. – Он быстро допил свой кофе и опять потянулся к кофейнику.

– Вы вчера вечером где-то гуляли, Ален, – пробормотал де ла Нуа, поглубже зарываясь в подушки.

– Почему вы так решили? – несколько удивленно поинтересовался Бондиле.

:– Кое-кто из наших пытался проведать вас, но у ворот сказали, что вас нет дома.

– Не стоило придавать значение этим словам. Просто я сказал, что хочу поработать, а слуги все переврали. – Мэтр перевел взгляд на араба, возникшего на пороге гостиной. – В чем дело, Азим?

– В столовой все готово, – сообщил тот, отвешивая небрежный поклон.

– В один прекрасный день ты поплатишься за свою дерзость, – пригрозил слуге на местном наречии Бондиле.

– Да, господин, – Азим отвесил второй поклон и, вздернув нос, удалился.

– Что на него нашло? – поинтересовался Анже, не совсем разбираясь в сути происходящего. – Кстати, еще недавно у вас служил совсем другой малый.

– Верно, но этот лучше владеет французским, хотя оказался настоящим нахалом, – сказал Бондиле, поднимаясь. – Что ж, пожалуй, можно пройти в столовую. Азим, конечно, отъявленный плут, но к еде он относится с великим почтением. – Мэтр деланно рассмеялся и пошел к выходу. Де ла Нуа и Анже, столь же натужно посмеиваясь, потянулись за ним.