Текст книги "Служитель египетских богов"

Автор книги: Челси Куинн Ярбро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

– Господин! – воскликнул Аумтехотеп, оправляясь от первого потрясения.

Мосахтве Хианис уже хрипел, его лицо посинело, как слива.

– Верховный жрец весь в крови! – закричал один из жрецов, пришедших с Аумтехотепом, и бросился в комнату. – У них ножи, – после паузы сообщил он.

Аумтехотеп был проворней старейшин и уже стоял возле Санха Жермана, пытаясь оттянуть его от задыхавшегося заговорщика.

– Господин, господин, подумайте, что вы творите! – приговаривал он.

Затуманенный яростью Санх Жерман слышал слова слуги как через вату. Тут боль взяла свое, и он оттолкнул от себя Мосахтве Хианиса. Окровавленная рука его оперлась о сломанный стол.

– Они меня поджидали.

– Вы с ними расправились, – бесстрастно сообщил Аумтехотеп.

– Надо полагать, – сказал Санх Жерман, пытаясь встать ровно. Аумтехотеп его поддержал. Верховный жрец прикрыл глаза. – Сколько на мне ран?

Старец, осматривавший Кафуе Джехулота, взглянул на него снизу вверх.

– Мы не считали, верховный жрец. – По тону его было ясно, что считать их и не стоило, ибо чуть ли не каждая являлась смертельной.

– Ладно, – сказал Санх Жерман слабеющим голосом, голова его запрокинулась. – Аумтехотеп…

– Да, господин, – отозвался слуга.

– Помоги мне… – В темных глазах, подернутых болью, мелькнула ирония. – Помоги мне покинуть Дом Жизни.

«Тридцать девять дней я лежал во дворе Дома Жизни и слушал песнопения жрецов, пытавшихся отогнать от меня смерть. Денин Махнипи со своими сообщниками был отослан к Анхнес Неферибре, а она приказала их всех утопить. Кто-то нашел записи Нексумета Атео. Когда я вновь переступил порог Дома Жизни, картуш с моим именем помещался рядом с картушем Имхотепа, а самого меня провозгласили богом.

Век спустя я покинул Черную Землю, отправившись на север, в Афины, но по пути решил посетить родные места. Их обитатели встретили меня довольно приветливо, однако точно так же, как египтяне, они видели во мне лишь чужестранца, и я, восстановив силы, без сожалений с ними расстался, положив тем самым начало цепи бесконечных странствий.

Возможно, тебе тоже пора тронуться в путь. В Каир за тобой уже идет моя яхта. Под постелью в твоей каюте покоится сундук с доброй землей из Савуа, еще два таких сундука хранятся в трюме. Капитану велено беспрекословно выполнять все твои приказания, а меня ты отыщешь на Крите – через четыре дня я отплываю туда.

Не забывай, Египет – это Африка, а не Франция. Африка все поглощает. В скалах ее рядом с сокровищами, сулящими человеку богатство и славу, прячется смерть. Храмы, какие сейчас ты раскапываешь, ожидали тебя три тысячи лет, они в состоянии подождать еще какое-то время. Оставь их на пять, на десять и даже на сотню лет – Египет останется прежним. Как и я, моя дорогая. Мы в этом смысле различаемся с ним только в одном, а в чем – попробуй догадаться сама. Ладно, скажу: я буду любить тебя, даже когда все диковины. Черной Земли станут прахом.

Сен-Жермен

(печать в виде солнечного затмения)».

Апрель – июль 1828 года

Письмо Фердинанда Чарлза Монтроуза Алджернона Троубриджа, посланное из Фив его отцу Перси Эдварду Монтроузу Данте Троубриджу в Лондон.

«Высокочтимый сэр! Исполняя вашу волю, я намереваюсь отплыть из Каира 19 июля на корабле „Герцогиня Кентская“ (который зайдет в Барселону, прежде чем взять курс домой), а посему рассчитываю покинуть Фивы где-то к концу мая. Как ни крути, отсюда до дельты Нила четыреста миль, и в один день их не одолеешь. Правда, мы поплывем по течению, но все равно путешествие будет долгим. Багаж отправлять отдельно я, конечно, не стану, ведь человеку в пути нужен комфорт.

Позвольте сказать вам, что уезжаю я с большой неохотой, так как успел подпасть под очарование этих краев. Никогда не думал, что мне придутся по вкусу научные изыскания, но тем не менее это так. Надеюсь, моя женитьба всех успокоит и у вас уже не будет причин удерживать меня дома, если я захочу когда-нибудь еще раз вернуться сюда. Да, в Египте подчас бывает несладко, и все-таки именно здесь зарождался в свое время мир. Во всяком случае, мне так думается, и я готов терпеть и пыль, и жару ради того, чтобы без чьего-либо посредничества соприкасаться с чем-то воистину грандиозным, не поддающимся никаким логическим объяснениям, отчего занимается дух. В тени колоссальных, отвоеванных у пустыни строений вся пышная архитектура Рима кажется карликовой, а ведь до недавнего времени мы ничего в этом смысле величественнее и представить себе не могли.

Нет, я, конечно же, неученый, а всего лишь любознательный дилетант, имеющий сносное образование. У меня нет желания внести свою лепту в научные монографии о стране пирамид, зато во мне зародилась неизбывная жажда ею восторгаться, чем я, признаюсь, в первую очередь обязан мадам де Монталье. Симпатия к женщине породила симпатию к тому, чем она занимается. Дальше – больше, сейчас я действительно заинтригован тем, что скрывается за поражающим воображение фасадом Египта, к которому мне было дано лишь приблизиться – и, увы, на весьма короткое время.

Повторяю еще раз: я хотел бы вернуться сюда, хотя понимаю, что волшебство изрядно повыветрится, ведь большую часть моих мыслей будут заполнять дом, дети, жена. Но… Ах, отец! Если бы вам хоть краем глаза довелось взглянуть на все эти пирамиды, храмы, и обелиски, то… впрочем, вы ничего такого не видели, так что бесполезно о том толковать.

По возвращении домой я постараюсь быть паинькой и с огромной радостью обниму матушку, племянников и сестриц. Передайте, что я везу для них несколько тюков с тканями, а также медные блюда, вазы и все такое. Я лично занимаюсь их упаковкой, чтобы подарки не пострадали в пути.

Однако заранее сообщаю, что ничего из древностей привезти не смогу. Даже если бы я сам что-нибудь отыскал, то счел бы неправильным присвоить находку. Знаю, многие отнесутся к этому с неодобрением, но я с некоторых пор разделяю точку зрения мадам де Монталье, которая все активнее выступает против людей, стремящихся превратить научные изыскания в средство наживы. Нельзя допускать, чтобы вещи, имеющие огромную научную ценность расползались по белу свету. Думать иначе – значит осквернять как себя, так и прах сотворившего их народа. Если этот взгляд покажется вам радикальным, то считайте меня радикалом. Я сам удивлен, что забочусь о каких-то гробницах, затерянных в адски жарком краю.

Наверное, Желтая Долька снова ожеребилась. С удовольствием посмотрю на приплод. Вы пишете, что ее малыш, появившийся в двадцать пятом, ушел за полторы тысячи фунтов. Подумать только, целых пятнадцать сотен! А есть ведь за что. Давненько я не видал чистокровных английских кобылок. Местные лошадки, конечно, красавицы, но какие-то тонконогие, непригодные для нашей деревни, и с доброй английской породой они ни в какое сравнение не идут.

Передайте мою любовь матушке и сестрицам с заверением, что я вновь готов всячески их ублажать; скажите приветы старшим лакеям, особенно тем, что состояли при мне. Шеффли, если тот не уволился и если это не идет вразрез с вашими планами, поручите готовить моих лошадей. И еще, сэр, пожалуйста, сообщите моим друзьям, когда я приеду, иначе они все лето будут вам докучать.

Примите мои искренние заверения в любви и уважении.

Ваш почтительный сын,

Ф. Ч. М. А. Троубридж.

2 апреля 1828 года».

ГЛАВА 1

Теперь, когда двор был почти расчищен, Мадлен получила лучшее представление о размерах храма. Само строение оказалось не таким уж огромным, зато стало видно, что оно поделено на несколько секторов. Каждый из них, по всей видимости, посвящался определенному способу врачевания – в том, впрочем, случае, если ее догадка верна. Обнаруженные сосуды и хлопчатые бинты могли, конечно, иметь отношение к медицине, но с тем же успехом их можно было счесть атрибутикой храма Анубиса, где бальзамировали покойников. Мадлен покачала головой. Как понять, что сейчас перед ней? Дом Жизни, о котором писал Сен-Жермен, или нечто другое? Например, тоже храм, но посвященный не Имхотепу, а иному древнеегипетскому божеству. Или это здание вообще не имеет отношения к религии?

Ответы скрывал песок.

Вооружившись большой самодельной метлой, Мадлен принялась разметать его, искоса поглядывая на барельефы и надписи, тянувшиеся вдоль всей стены. Что эти надписи означают? Что они могут сказать ей? Практически ничего. Знание нескольких иероглифов не выручало, не давало возможности представить себе египтян. Какими все-таки они были? Все существующие научные монографии рисовали возвышенных, одаренных, целомудренных и аскетичных людей, ведущих безбедную спокойную жизнь в мире, охраняемом многочисленными богами, столь же загадочными и непонятными для европейцев, какими самим египтянам, жившим в то время, показались бы Иегова и Моисей. Но письма Сен-Жермена утверждали обратное. В них говорилось, что Черная Земля знавала и войны, и потрясения и что философическая безмятежность ее обитателей не более чем недавно народившийся миф.

Тут несколько жестких прутьев метлы задели за что-то твердое, и Мадлен встрепенулась. Опустившись на колени, она принялась отгребать руками песок, словно голодный пес, почуявший зарытую кость. Волнение, ее охватившее, подсказывало, что под заносами таится нечто нешуточное, и она продолжала копать. У нее сломался ноготь, но она не обратила на это внимания и только хмыкнула, когда платье разлезлось в локтях. Ласка, конечно, будет ворчать, но платье можно сменить, а вот тому, что скрывается под песком и обломками, замены нигде не отыщешь.

Через час Мадлен встала на ноги и с большой осторожностью толкнула узкую дверцу, почти сливающуюся с камнями стены. Та заскрипела, хотя и не так громко, как ожидалось, снабженная хитроумными петлями с медными шариками, катающимися в небольших желобках. Внутри камеры оказались три полки – две из них были уставлены разновысокими каменными и керамическими сосудами, на третьей стояли фигурки людей и животных, а также полулюдей-полуживотных – довольно часто встречающихся на древнеегипетских барельефах. Мадлен их разглядывала, почти не дыша, мучительно сознавая, что зря теряет драгоценное время. Ведь солнце скоро зайдет, а она не успеет ничего описать – и все потому, что ей придется уехать. Мужчина на ее месте кликнул бы двоих землекопов и остался здесь ночевать, перегородив проход собственным телом, но женщине такое заказано – риск слишком велик. Жизнь женщины мало что стоит в глазах местного населения, и любой рабочий в предвкушении огромного куша, не колеблясь, прикончит ее.

Подавив нервный вздох, Мадлен села на низенькую приступку, выдающуюся из стены, потом полезла в сумку, чтобы достать альбом… И тут с ее губ слетел возглас досады.

– Что-нибудь нашли? – прозвучал дружелюбный вопрос. Бондиле, как всегда, был приветлив. – Почему это держится в тайне?

– Я… – Что-то врать было глупо, не стоило и пытаться. – Я подумала, что в этой части раскопок что-то есть, и оказалась права, – ответила Мадлен, с ужасом понимая, что происходит непоправимое.

– А что же тогда я сейчас слышал? – с ослепительной улыбкой продолжал допытываться Бондиле.

– Не сейчас, минут десять назад, – возразила Мадлен, жалея, что не сумела открыть дверь потише. – А если вы имеете в виду мой возглас, то я просто огорчилась, что солнце вот-вот зайдет. – Лицо ее уже было почти спокойным, хотя мысль работала лихорадочно. Уже одно то, что Бондиле увидел эти вещи, было почти святотатством. – Великолепно, не правда ли? Тот кувшинчик из сердолика стоит, должно быть, целое состояние.

– Хм, – сказал Бондиле. – Наверное, вы правы. – Мэтр опустился на корточки напротив Мадлен. – Вам здорово повезло с этой находкой. – Он протянул руку и фамильярно подергал ленточки ее скромной соломенной шляпки. – Это большое открытие. Так почему бы нам его не отпраздновать? Теперь все изменится. Для вас, да и для меня. Пришло время заново рассмотреть ситуацию и объединить наши усилия. Вы так не считаете, а?

Мадлен вывернулась из-под его руки.

– Сомневаюсь, – сказала она. – Я думаю, сейчас самый подходящий случай расставить все точки над «i» и окончательно размежеваться.

– О чем это вы? – Бондиле понемногу начинал терять дружелюбие.

Мадлен бросила взгляд в открытую дверь.

– Я хочу спокойно работать. Без вашей так называемой помощи и постоянного навязчивого контроля. Подумайте, так будет лучше и вам. Вы избавитесь от лишних хлопот, а я распрощаюсь с докучливой привилегией делать для вас зарисовки. Вспомните о деньгах, и немалых, которые я вам плачу.

Бондиле больше не улыбался.

– В том, что участники экспедиции так или иначе платят за право присутствия на раскопках, нет ничего необычного. – Тон его делался все более резким. – Лишнего с вас никто не берет.

– Вот как? – возмутилась Мадлен, сдвинув брови. – Вы с каждой выплатой все увеличиваете суммы поборов, утверждая, что этого требует судья Нумаир! Но так это или не так, проверить, увы, невозможно.

– Вы не оперная певица, мадам, чтобы демонстрировать темперамент, – оскалился Бондиле. – Вы претендуете на звание отважной исследовательницы египетской старины? Что ж, Египет огромен, тут, где ни копни, наткнешься на памятник. Ступайте, найдите себе местечко, какое понравится, – я вас не держу.

Мадлен презрительно сморщилась.

– Вы, кажется, плохо соображаете, Бондиле? Разве вам не понятно, что я хочу работать именно здесь, ибо, как не раз уже говорила, убеждена, что этот храм представляет огромный интерес для науки. Нынешнее открытие лишь подтверждает мою точку зрения, и к нему следует отнестись очень бережно, а не в вашей обычной манере. – Она выпрямилась, ощутив в себе странный для дневного времени суток прилив сил, и сама удивилась, но тут же сообразила, что это от гнева. – Эта находка будет оценена по достоинству и целиком, даже если мне придется самой все скупить – до последней вещицы. Я знаю, у вас есть обыкновение вымарывать кое-что из реестров коллег, но позвольте предупредить, что опись всех предметов, находящихся в этой комнате, непременно увидит свет, включая и то, что наутро может оказаться пропавшим.

Бондиле решил разыграть деликатное возмущение.

– Кажется, вы мне не доверяете, дорогая? А с чего бы, позвольте спросить? Вот уж не думал, что такая дама, как вы, может прислушиваться к клеветническим слухам. – Он примирительно улыбнулся и укоризненно покачал головой, но на Мадлен эти трюки не произвели впечатления.

– Я опираюсь на факты, а не на слухи, – сказала она преувеличенно вежливым тоном. – То есть на ваши же публикации, уважаемый Бондиле.

Взгляд Бондиле сделался жестким, хотя ослепительная улыбка странным образом продолжала сиять на его помрачневшем лице.

– Публикации? Да, конечно. Похоже, я понял. Теперь мне ясна причина всех моих бед. Вы решили, мадам, устроить здесь склоку и под шумок обстряпать свои дела. Вот еще почему я не хочу брать в экспедицию женщин. За скандальный нрав вдобавок к отсутствию интеллекта и строптивость, весьма, кстати, свойственную вам.

К удивлению мэтра, его оппонентка лишь хмыкнула.

– Ах-ах, я очень огорчена. Не пытайтесь сбить меня с толку. Я ведь знаю, что главное ваше оружие – это шантаж. Вы привыкли идти к успеху по головам подчиненных, но я не принадлежу к их числу, и меня вам не запугать. – Она вспомнила худое жестокое лицо Сен-Себастьяна и его пронзительный немигающий взгляд в ту минуту, когда он готовился принести ее в жертву. – Мне встречались люди куда страшнее вас, но, как видите, я жива и готова помериться силами с вами.

Что-то в ее взгляде привело Бондиле в секундное замешательство.

– Поступайте как сочтете нужным, мадам, – пробормотал он, пытаясь встать на ноги.

– Сидите там, где сидите, профессор, – сказала ровно Мадлен. – Если, конечно, хотите уладить все миром. – Она поднялась с приступки и направилась к двери, потом быстрым взглядом окинула помещение, чтобы запомнить, где что стоит, и посмотрела на Бондиле: – Прикажите де ла Нуа остаться здесь с двумя землекопами, это в ваших же интересах. Ибо, если наутро что-нибудь пропадет, вам придется отвечать перед судьей Нумаиром. Пропажа послужит резоном для обвинения.

– Вы думаете, судья захочет выслушать женщину-христианку? – презрительно фыркнул Бондиле, начиная не на шутку сердиться. – Вы только себе навредите, если осмелитесь обратиться к нему.

– Судья выслушает копта-христианина, – заявила Мадлен непреклонно. – Вы ведь не думаете, что я здесь одна? – Она сделала вид, что ярость в глазах Бондиле ее совсем не пугает, хотя была внутренне напряжена как струна.

– Где этот тип? – рявкнул Бондиле, тяжело поднимаясь с пола. – Я с ним разберусь.

– И поступите глупо, – сказала Мадлен, прилагая все силы, чтобы ее слова звучали непринужденно, ибо только что пережила несколько неприятных секунд. Упомянув брата Гюрзэна, она нешуточно рисковала, так как тот еще утром уехал в Каир и, хотя ему было велено действовать скрытно, Бондиле все же мог о том знать. Но он не знал, а теперь пусть копта ищут. Его отсутствие посчитают предусмотрительным шагом с ее стороны. – Мусульмане уважают людей, живущих праведной жизнью. Всех, независимо от их веры. Как иудеев, так и христиан. У брата Гюрзэна хорошая репутация. Судья непременно примет его. – Мадлен неприметно перевела дух и гордо вздернула подбородок, сделав рукой властный, исполненный достоинства жест. – Так что ведите себя прилично, дорогой мэтр, а если вздумаете что-либо против меня предпринять, предупреждаю: мною составлен подробный и правдивый отчет о всей работе, проделанной экспедицией, и находится он в надежных руках. Ваши плутни и происки вам с рук не сойдут. – Она заставила себя посмотреть прямо в глаза Бондиле, надеясь, что он не поймет, с каким трудом ей это дается. – Я ясно выразилась, профессор?

– Вполне, – чопорно ответил тот. – Похоже, мы зашли в тупик.

– Вам решать, – сказала Мадлен и заставила себя выйти из секретного помещения такой непринужденной походкой, словно его уже охраняли, а ей самой ничто не грозило. Только покинув пределы храма, она позволила себе прислониться к колонне, ибо ее охватила нервная дрожь.

На следующее утро, проскакав галопом от своей виллы до места раскопок, Мадлен с удивлением обнаружила там Ямута Омата в окружении целой толпы европейцев. Египтянин бурно выражал свой восторг, осматривая участки храма, очищенные от песка, а заметив Мадлен, тут же устроил целое представление: закатил театрально глаза, потом склонился к ее руке и протянул ей пышную розу, уже чуть увядшую от жары.

– Профессор Бондиле сообщил нам о вашем великолепном открытии. Он утверждает, что все предметы, прекрасного, кстати, качества, обнаружили лично вы и что все поздравления следует адресовать только вам, как истинно преданной своему делу исследовательнице. Какое великодушие! Какие галантность и либерализм! – Омат сиял, на него глядя заулыбались и все остальные, бормоча поздравительные слова.

– Нетрудно понять, что случилось на деле, – не очень таясь, прошептал один англичанин, молодой краснолицый усач с руками, поросшими жесткой шерсткой. – У этих французов принято пропускать дам вперед.

– Особенно если дама того стоит, – многозначительно ухмыльнулся его сосед.

Тут появился Бондиле и с преувеличенной любезностью поцеловал Мадлен руку.

– Поразительно, господа. Перед красотой этой удивительной и очень образованной женщины даже самые сокровенные тайны Египта раскрываются словно бы сами собой. – Он растроганно покачал головой, потом сделал движение, словно хотел по-родительски поправить ее темно-каштановый локон, и отошел к гостям.

Омат хлопнул в ладоши и отрывисто произнес несколько слов. Его слуги бросились сооружать тент неподалеку от весело загомонившей толпы.

– Ничего особенного, господа, просто без этого невозможно. Глоток шампанского, фрукты и сок. Нам ведь есть что отметить.

– Разве? – ошеломленно спросила Мадлен, глядя на Жана Марка Пэя. Тот, темный как туча, стоял в стороне от всех. Руки его были глубоко вбиты в карманы.

– Вот уж не думал, что и на задворках руин можно найти что-нибудь путное, – провозгласил кто-то из англичан. – Тем не менее мадам доказала обратное.

– Всем нам в поучение, – подхватил Бондиле, игриво косясь на Мадлен. – Не правда ли, дорогая? Видите, все пришли вас поздравить. А особенно восхищается вашей победой наш египетский друг.

– Благодарю, – машинально отозвалась Мадлен, начиная соображать, что к чему. Бондиле сделал ход, граничащий с гениальностью и убивающий двух зайцев сразу. Теперь все думают, что она любовница мэтра и что заслуга открытия потайной камеры и находившихся в ней вещиц преподносится ей в качестве романтического подарка.

– Наш египетский друг знает толк в празднествах, – ухмыльнулся Анже. В последний месяц он опять сбавил в весе и сильно кашлял, особенно по утрам. – Благодаря ему наша жизнь здесь течет почти сносно.

– Почти? – переспросил де ла Нуа, потянувшись за плоской лепешкой, начиненной луком, козлятиной и молотыми орехами.

– Заработки наши не очень-то велики, – проворчал Анже, дернув плечом. – Бондиле щедр на посулы, а не на деньги. Но сегодня вечером мы опять позабудем о том. Заиграют трубы, появятся женщины. – Он приобнял де ла Нуа. – Ты помнишь ту – глазастенькую, с пышным бюстом? Надин, кажется. Вот она мне по вкусу.

– Тогда Омат, возможно, подарит ее тебе, – после паузы сказал де ла Нуа, потом запрокинул голову и громко расхохотался.

Мадлен отошла в сторону от палатки, чтобы перевести дух и не дать волю гневу. Желание плюнуть в лицо двуличному мэтру было весьма велико. Однако кинуться на него – значило лишь подтвердить домыслы окружающих. Следовало положить конец возмутительным слухам, но как? Мадлен глубоко задумалась и не сразу почувствовала, что кто-то осторожно теребит ее локоть.

– Что? – Она вздрогнула и, обернувшись, увидела Троубриджа.

– Мадам, я знаю, что он лжет, – со всегдашней своей подкупающей прямотой заявил англичанин. – Вы никогда не пошли бы на эту сделку. У вас есть Египет, тексты, немецкий врач. Зачем бы вам это ничтожество? Я все понимаю.

«Господи, спасибо тебе за Фердинанда Чарлза Монтроуза Алджернона Троубриджа!» Мадлен все глядела на пухлую ручку, в которой лежала ее рука.

– Вы очень добры, – сказала она наконец.

– Он совершеннейший негодяй, раз позволяет себе такие намеки, – объявил Троубридж. Правда, вполголоса и с оглядкой.

– Дело не в сплетне, а в том, зачем она пущена, – пробормотала глухо Мадлен.

Де ла Нуа вновь оглушительно рассмеялся, и толстяк нервно вздрогнул.

– Знаете, я с большим удовольствием выплеснул бы в лицо ему рюмку бордо, но… драчун из меня никудышный, – с несчастным видом признался он. – Господи, мадам, чего же он хочет?

Мадлен принялась обирать с одежды невидимые соринки.

– Погубить меня окончательно – чего же еще? Полностью подчинить себе, опозорить. По его логике, раз уж все думают, что у нас с ним роман, значит, мне нет больше нужды отвергать его домогательства.

Троубридж вспыхнул.

– Но вы ведь не пойдете на это? – спросил быстро он. – Хотите, я его накажу? Скажите лишь слово. – Англичанин запнулся. – Если бы вы согласились… ну, в общем, объявить меня своим женихом, я мог бы, не компрометируя вас, послать ему вызов. Пусть я не умею орудовать кулаками, зато стрелком считаюсь отменным.

– Не надо, мой друг, – сказала Мадлен, тронутая сделанным предложением. – Ваша жертвенность ничего не изменит. – Она порывисто стиснула пухлую ручку британца. – Благодарю, но нет. Нет. Здесь ничего такого делать не нужно. – Чтобы не осквернить себя и не отпугнуть то, к чему удалось приблизиться за годы раскопок, хотелось добавить ей, но Троубридж понял ее по-своему.

– Да, конечно. В этой стране за дуэль могут и засудить. Вы правы. – Он приложил руку к брюшку. – Ценный совет, мадам. Его стоит учесть.

Мадлен рассмеялась и церемонно присела. Кивнув толстяку, она двинулась к тому месту, где оставила лошадь, сочтя за лучшее удалиться – и как можно скорее. Еще вчера в ней царила уверенность, что ей удалось взять над Бондиле верх, теперь становилось ясно, что борьба продолжается и переходит в самую что ни на есть серьезную фазу. Проходя мимо павильона, она услышала, как Бондиле произносит тост за ее пленительные глаза.

Добравшись до виллы, Мадлен несколько успокоилась, однако всплески ярости продолжали в ней клокотать, находя выход в гневных самобичующих фразах.

– Ну что я за дура? Мне следовало бы догадаться, что он прибегнет к какой-нибудь каверзе! Я должна была это предвидеть! – Она развязала ленты своей соломенной шляпки и швырнула ее на комод.

Ласка, хлопотавшая вокруг раздраженной хозяйки, предпочла промолчать.

– Он пытается наложить лапу на то, что я обнаружила, он почти заграбастал мои находки! – Мадлен присела на край дивана. – А еще он собирается завести со мной шашни. Что меня тут больше бесит, не могу разобрать! – Крепко стиснутым кулачком она ткнула диванный валик, и лицо ее чуть смягчилось. – Троубридж, дурачок, хочет вызвать его на дуэль, что очень трогательно, но глупо. Будь рядом со мной Фальке, получился бы тот же скандал, а это не выход. Скандал теперь ему только на руку, а мне совсем ни к чему. – Мадлен откинулась на подушки, полежала немного и вновь села, странно поглядывая на служанку. – Через неделю вниз, к дельте Нила, уходит корабль, – внезапно сказала она. – Думаю, тебе лучше уехать. Сен-Жермен посылает в Каир свою яхту. Кто-то ведь должен там ее встретить.

– Мадам! – В этот единственный возглас Ласка ухитрилась вместить все мыслимое в человеке негодование.

– Так будет разумнее всего, – настаивала Мадлен. – И ты отдохнешь от меня, и мне не придется о тебе беспокоиться. Если ситуация обострится, у меня будут развязаны руки. Поодиночке, – она вздохнула, – много легче бежать. Поезжай.

– Но как же я вас оставлю?! – Ласка в отчаянии всплеснула руками. – Мадам, если вы сомневаетесь в моей храбрости, то будьте уверены, я вас не подведу.

– Если бы я сомневалась в тебе, то не взяла бы с собой в Египет, – спокойно сказала Мадлен. – Но сейчас обстановка требует очень обдуманных действий. Разумные люди в подобном положении стараются не создавать себе лишних проблем, а они у меня непременно появятся, если ты не подчинишься. Что касается яхты, то ее и впрямь надо бы встретить. – Она погладила девушку по руке. – Ну-ну, не упрямься. Сен-Жермен все предвидел и заранее обо всем позаботился. У него красивая яхта, к тому же тебе понадобится какое-то время, чтобы обустроиться на борту.

Глаза Ласки от горя потухли.

– Вы отсылаете меня прочь, как опозоренную кузину.

– Ничего подобного. – Мадлен глубоко вздохнула. – Если мне придется тайно покинуть Фивы, я должна быть уверена, что в Каире меня ожидает свой человек. Я не могу полагаться на случай, если хочу выбраться из Египта живой.

– Живой? – повторила Ласка, бледнея.

Мадлен отвела взгляд.

– В той же мере, что и сейчас, – уточнила она.

* * *

Письмо Онорин Магазэн, посланное из Пуатье Жану Марку Пэю в Фивы.

«Мой дорогой, мой драгоценный Жан Марк!

Никогда еще мне не было так трудно держать в пальцах перо, и никогда, даже в самых страшных кошмарах, я не испытывала таких внутренних мук, но как добрая христианка и женщина, которой вовсе не безразлично, что станется с тобой дальше, я обязана сообщить тебе о переменах в моих чувствах и жизни. О, Жан Марк, я ведь много лет и думать не думала, что моя искренняя привязанность к тебе когда-нибудь может ослабнуть. Но это произошло.

Я спросила духовника, почему так случилось. Тот сказал, что не видит ничего удивительного в этом пассаже и что мы с тобой в любом случае не имели возможности соединиться, так как пытались поддерживать отношения несмотря на отцовский запрет. Еще он сказал, ибо я страшилась писать тебе, что мое молчание не приведет к достойному разрешению ситуации, так что, с его одобрения, я и решилась в подробностях изложить, что тут у нас творилось в последнее время, надеясь, что ты не станешь слишком сильно меня презирать, когда дочитаешь это письмо.

Как я уже сообщала, кузен Жорж недавно унаследовал деньги и землю. Наследство оказалось избыточным, а условия его получения не слишком обременительными. Я полагаю, кузен это заслужил, с чем ты наверняка согласишься – ведь он был единственным человеком во Франции (кроме моей тетушки, разумеется), который поддерживал нас. Прости, Жан Марк, но я должна со всей деликатностью подчеркнуть, что, именно когда речь заходит о Жорже, мне в особенной степени нужны твои понимание и доброта, ибо я оказалась в весьма затруднительном положении.

Отец не прекращал попыток отыскать мне супруга и, действуя все настойчивее, практически сговорился с одним из приятелей, решившим, что в свои пятьдесят два ему наконец пора бы обзавестись семьей. Человек этот занимается красителями, неприлично богат и нюхает табак, отчего все его манишки вечно чем-то забрызганы. Мой родитель настолько обрадовался находке, что выдвинул совершенно отвратитслъный ультиматум: либо я соглашаюсь на брак с его другом, либо лишаюсь наследства. Никакие другие версии им в расчет не брались. Можешь себе представить, как я расстроилась, осознав по категоричности его тона, что уже ни мне, ни тетушке не удастся выговорить у него хоть какую-нибудь отсрочку. Да и деваться мне было некуда, ведь Пуатье не Париж. Это там я была избавлена от ежедневных отцовских нотаций, а тут он накидывался на меня прямо с утра и до позднего вечера долдонил одно и то же, в своем гневном упрямстве и рвении напоминая разъяренного монстра, обиженного на весь белый свет.

Причины его обиды, впрочем, понятны. Отца сильно расстроил выкидыш, случившийся у Соланж. Врач даже посоветовал ей не предпринимать дальнейших попыток выносить очередного ребенка, так как ее утроба для этого слишком слаба. Это печальное обстоятельство и подвигло родителя с утроенной силой накинуться на меня, ибо теперь все его надежды обзавестись здоровым наследником связывались лишь со мной.

Как ты, наверное, понял, я тут же написала тетушке Клеменс, а та уже сама снеслась с Жоржем, и они оба незамедлнтельно понеслись в Пуатье, не отдыхая даже ночами. Тетушка до сих пор вспоминает эту безумную скачку и очень хвалит карету за то, что та выдержала. Отец моментально смекнул, в чем дело, и превзошел себя в нелюбезности, отказавшись предоставить моим адвокатам приют. Они были вынуждены поселиться на постоялом дворе, представляешь! Потом, правда, добрый друг Жоржа, Анри д'Эрель, пригласил их пожить у себя, чем привел моего родителя в ярость. Он ведь еще ни разу не удостоился чести быть принятым в доме месье д'Эреля, хотя и пытался добиться того.

Несмотря на столь недостойное поведение своего брата, тетушка Клеменс трижды виделась с ним (они запирались в гостиной), но в конце концов была вынуждена признать, что не в ее силах что-либо изменить. Мы обе с ней долго плакали и даже однажды вечером обсудили возможность моего побега из дома с дальнейшей попыткой устроиться на идущий в Египет корабль, но после длительных дебатов отвергли этот безумный план, решив спуститься с небес на землю. Я ведь ни разу нигде, кроме Италии, не бывала и непременно пропала бы в чужой стороне.

Впоследствии оказалось, что кое-что из наших бесед тетушка Клеменс передавала кузену, умоляя того найти выход из сложившейся ситуации. В результате Жорж сделал мне предложение, и на самых благоприятных условиях, в чем ты сможешь сейчас убедиться сам. Он заверил отца, что любое наследство, которое тот пожелает мне выделить, будет считаться трастовым фондом для наших детей. Правда, кузен с большой твердостью отклонил требование старика поменять свое имя на Магазэн, сочтя это неприемлемым, ведь его род древнее, чем наш. Да и действительно, с какой стати ему жертвовать своей знатностью в угоду кому-то, пусть даже и своему будущему тестю? Скажи, разве я не права?

Права, впрочем, я или нет, не так уж и важно, ведь ты, я знаю, теперь станешь обо мне думать как о легкомысленной, ненадежной особе, заслуживающей только презрения. Однако, надеюсь, ты все же учтешь обстановку, сложившуюся вокруг меня. Перспектива выйти за ровесника собственного родителя совсем мне не нравилась, а тебе пока что не удалось добиться известности, могущей поспособствовать нашему браку. Возможно, я еще пожалею о своем решении, когда к тебе придет слава, но что же мне было делать в столь бедственной ситуации, как не обратить свои взоры на Жоржа, ибо угроза стать нищенкой без приюта и каких-либо средств к существованию весьма испугала меня. Я приняла его предложение, не ища каких-либо выгод, а руководствуясь той неизменной привязанностью к нему, какая нас связывала еще в детстве. Действительно, мне теперь предстоит подняться на более высокую ступеньку парижского общества, но на ту же ступеньку мог возвести меня и приятель отца, так что мой выбор определяла совсем не практичность, какую сейчас можно встретить везде.

Хочу также отметить, что мы с Жоржем хорошо понимаем друг друга. То, что я к нему испытываю, совсем не похоже на мою страстную тягу к тебе, но я начинаю подозревать, что такая тяга – опасная вещь. Из тех, о каких неустанно предупреждает нас Церковь. Страсти толкают людей к греху, а в браке доставляют одни лишь страдания. Подобных примеров вокруг очень много. Когда я думаю о тебе, душа моя стонет, однако со временем боль затихнет, воспоминания поблекнут и все пойдет своим чередом. Уверена, Жорж будет заботиться обо мне, зная, что я не примусь возражать против его уходов в мужские компании. А он, в свою очередь, обещает умерить свои притязания на меня, как только у нас появятся двое детей, что нас обоих очень устраивает. Жорж – блестящая партия, даже отец с этим согласен, и я собираюсь воспользоваться всеми преимуществами супружества с ним. Парижская жизнь меня кое-чему научила: я пришла к выводу, что женщина должна сама заботиться о своих интересах, не уповая на милости со стороны своего мужа или отца.

Воспоминания о тебе и о нашей любви будут самыми дорогими сокровищами в той кладовой, куда может заглядывать одна лишь душа. Жорж настолько добр, что разрешает мне оставить у себя твое ожерелье, а также твои письма и говорит, что ты обязательно должен нас навестить, когда вернешься в Париж. Он готов помочь тебе найти подходящее место, пока ты не присоединишься к другой египетской экспедиции, ведь страна пирамид, насколько я знаю, не отпускает надолго тех, кто там побывал.

Если ты найдешь в себе силы простить меня, я стану благословлять твое имя. Нет предела моему раскаянию, оно будет вечно мучить меня. Если тебя утешит сознание, что мое сердце разбито, знай, так это и есть.

Наша свадьба назначена на 19 октября и пройдет здесь, в Пуатье. Отец говорит, что это будет самое пышное торжество со дня свержения императора. Несмотря на всю боль, что я тебе причинила, верь, для тебя всегда найдется место в душе, которая все еще плачет.

С прискорбием,

Онорин.

24 апреля, Пуатье».