Текст книги "Служитель египетских богов"

Автор книги: Челси Куинн Ярбро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

ГЛАВА 3

Лицо Фальке расплылось в знакомой, преображающей весь его облик улыбке. Он распахнул боковую калитку и с глубоким поклоном пропустил гостью в сад.

– Еще одна порция древних отваров? – Врач указал на корзинку и, не дожидаясь ответа, крепко обнял Мадлен.

Та, когда у нее появилась возможность дышать, рассмеялась.

– В какой-то степени, да. – Она с сожалением повернулась, размыкая кольцо его рук. – Во всяком случае, секрет их изготовления восходит к временам фараонов. Это вот средство заживляет ссадины и царапины, а то, что рядом, унимает сыпь, вызванную укусами насекомых. Раствором из третьей бутылки можно лечить распухшие десны, в четвертой содержится бальзам, применяемый при ожогах, но им нельзя натирать вокруг глаз. – Мадлен протянула корзинку Фальке. На ней было кисейное, расшитое золотом платье, высокий, отделанный жемчугом ворот которого облегала кружевная косынка.

– И все это приготовлено по рецептам, найденным в недавно обнаруженном храме? – спросил Фальке, предвидя ответ. В последние полгода Мадлен сумела его убедить, что маленький храм служил некогда лазаретом, хотя коллеги посмеивались над ней. – Когда наконец ты ознакомишь меня с ними? – наверное, раз в двадцатый спросил он.

Мадлен тяжело вздохнула.

– Почему ты все время на этом настаиваешь?

– Потому что лишь наблюдаю, как идет процесс исцеления, никак не участвуя в нем. – Фальке повертел в руках одну из бутылок. – Что входит в этот бальзам?

Мадлен снова вздохнула.

– Очень многое.

Он легонько встряхнул корзинку.

– Пойми, я чрезвычайно благодарен тебе. Говорю это совершенно серьезно, Мадлен. Все, что ты сюда носишь, облегчает страдания многим, но я хочу знать, как это происходит и почему. Разве это не ясно?

– Я вполне тебя понимаю, – кивнула Мадлен, решив, что пришла пора потихоньку сдавать позиции, хотя не очень-то понимала, как отнесется к этому Сен-Жермен. – Так и быть. Я сделаю что смогу и предоставлю тебе кое-какие рецепты, но помни… это очень древние средства. Понадобится время для их досконального изучения.

– Я терпелив.

– Пропорции, указанные в текстах… не всегда точны.

– Тем не менее эти лекарства действенны, – сказал Фальке и, поскольку они подошли к дому, распахнул дверь, ведущую в ту его часть, где он обитал. – Я скучал по тебе, Мадлен.

Она только кивнула.

– Пойми, я не всегда с уверенностью могу утверждать, что правильно понимаю древние письмена. Слишком уж в них все зыбко и неоднозначно.

Он улыбнулся.

– Прости, дорогая. У тебя куча забот, а тут еще я. И все же мне радостно видеть, как ты подходишь к проблеме. Ты ведь не просто пытаешься заставить прошлое заговорить – ты хочешь найти в нем то, что пригодилось бы нам. Скажи, разве ты врач? Нет. Но ты мне помогаешь. А другие суют руки в брюки и воротят носы. Они бегут ко мне с чирьями, а потом обо мне забывают. Они говорят, что интересуются прошлым, а сами считают, что в жизни древних народов не было никаких значимых достижений. – Фальке остановился и посмотрел на Мадлен. – Я часто перечитываю «Годы странствий Вильгельма Мейстера». Лично для меня эти странствия начались лет десять назад. Я восхищаюсь Гёте. Думаю, у меня самого не нашлось бы отваги уйти из уютного отчего дома. Он дал мне напутствие и, если хочешь, толчок.

Мадлен не рассмеялась лишь из боязни обидеть оратора, однако заметила:

– Но твой обожаемый Гёте преспокойно сидит сейчас дома.

– Он занят серьезной работой, – без тени иронии откликнулся Фальке. – Здесь, в пустыне, он бы понапрасну растратил себя. Его ум – величайшее из сокровищ, так и не познанное никем до конца.

– А ты, значит, не занят серьезной работой? – спросила Мадлен и поспешно продолжила, не давая Фальке заговорить: – Не могу выразить, как я благодарна судьбе за нашу встречу, и все же я предпочла бы, чтобы ты избрал для своей практики не египетскую, а, допустим, баварскую глушь. Неужели на родине для тебя не хватило бы дела? Неужели ты не сумел бы внести свой вклад в медицину, не подвергаясь при этом смертельному риску?

– Женская логика, – отмахнулся возбужденный дискуссией эскулап. – Как бы я изучал болезни этого края, оставаясь в Германии, а? – Он рассмеялся, распахивая перед спутницей еще одну дверь.

– А надо ли их вообще изучать? – спросила Мадлен, входя в большую гостиную. – Кстати, в твоих покоях кто-нибудь бодрствует?

– Сейчас час ночи, – напомнил Фальке. – Прислуга вся спит. У главных ворот сидит сторож, который тоже наверняка видит сны. Раньше лишь Яантье засиживалась допоздна, но теперь ее со мной нет, и мне помогают пришлые египтянки. Они днем работают, а на закате уходят, чтобы не нарушать местные законы.

Мадлен изумленно уставилась на него.

– На это имеется разрешения судьи Нумаира?

Фальке потер щетинистый подбородок.

– Да я его и не спрашивал, – с нарочитой беспечностью сказал он.

Мадлен застыла на месте.

– Ты действительно не обращался к нему? Я правильно поняла?

Фальке поставил корзинку на сундук возле окна.

– С какой стати мне к нему обращаться? Он бы опять потребовал денег, которых у меня совсем мало, а после начал бы вымогать еще и еще. Деньги нужны на лекарства. Ни на что другое я тратить их не могу.

– Но нанять мусульманок – ты ведь их нанял? – без разрешения – значит своими руками создавать себе трудности. Как, впрочем, и им. – Мадлен прикоснулась к его руке. – Не хочу волновать тебя, Фальке, но послушай меня: спрячь подальше свою гордость, раскошелься и заплати судье столько, сколько он спросит, иначе последствия окажутся прос… – Она запнулась на полуслове, увидев, что он ее вовсе не слушает, а разглядывает окно, превращенное ночной тьмой в высокое зеркало.

Фальке смущенно рассмеялся.

– Гляди. Ты должна стоять вот где. – Он показал рукой, куда надо смотреть. – Но тебя там нет.

– Просто так падает свет, – пробормотала Мадлен, лихорадочно пытаясь придумать, чем бы отвлечь его от окна.

– Нет, тут дело не в свете. Видишь, позади тебя находится резная доска. По всем правилам, мы не должны ее видеть, но мы ее видим. Как замечательно… – прошептал он, словно боясь развеять волшебный мираж. – Отражения нет вообще.

– Иллюзия, – отмахнулась Мадлен, испытывая неловкость.

– Нет, это нечто иное. Ты ведь об этом мне уже говорила… о переменах в твоей сущности и так далее, но я, признаться, не очень поверил тебе.

– Я говорила, что в тысяча семьсот сорок четвертом году умерла, – намеренно жестко сказала Мадлен, – а через сутки воскресла. Теперь ты мне веришь?

– То, что я вижу, вполне убедительно, – хмыкнул с нарочитой иронией Фальке, показывая тем самым, что он ничуть не взволнован, хотя это было не так. – Но… немного ошеломляет.

– Пустое, – уронила она. – Воспринимай это как часть меня, вот и все.

– Да, разумеется… Так, наверное, и нужно, – пробормотал врач, – однако… Однако я в жизни ничего такого не видел, – заявил озадаченно он.

– Считай, что это мой единственный недостаток. – Мадлен старалась не смотреть на окно. Она так и не смогла свыкнуться с отсутствием своего отражения в зеркалах. Попытки вглядеться в них обычно заканчивались приступами сильнейшего головокружения.

– Нет, это все-таки удивительно, – пробормотал Фальке и, подавшись вперед, поскреб стекло кончиком ногтя. – А если бы кто-нибудь подошел к окну с той стороны, он бы тебя увидел?

– Конечно. Точно так же, как ты видишь меня. – Мадлен положила голову ему на плечо. – Не думай об этом. – Потянувшись губами к его шее, она тихо спросила: – Ты отведешь меня в спальню?

– Разумеется, нет, – возмутился наигранно Фальке, но все-таки спрятал глаза. – Разве такое возможно в порядочном доме? Ты ведь не хочешь, чтобы нас обвинили в распутстве. Я перенес подушки в кладовую, где хранятся всякие травы. Вполне безопасное место.

– Да, действительно. Кому придет в голову, что оно просто создано для любовных свиданий? Ведь даже если нас там увидят, мы всегда сможем сказать, что занимались приготовлением снадобий, – поддела своего чересчур щепетильного кавалера Мадлен. – Правдоподобно, не правда ли, и очень логично?

– Перестань, не дурачься, – пробурчал Фальке, беря ее под руку и выводя в коридор. – Просто я не хочу, чтобы утром прислуга шепталась. Это ни мне, ни тебе не нужно. – Он открыл дверь в небольшую комнату. – Как думаешь, свет приглушить или оставить как есть?

– Оставь только свечи, – сказала Мадлен, заметив единственный канделябр на столе, уставленном горшочками с тимьяном и розмарином.

Фальке послушно принялся гасить настенные лампы.

– Если верить легендам, ты должна хорошо видеть в темноте. Это так?

– Да, а яркий свет мне, наоборот, неприятен. – Мадлен сдернула с плеч косынку и приступила к кропотливой процедуре расстегивания сорока четырех пуговок на спине.

– Не возись, – сказал Фальке, задувая последнюю лампу. – Я это сделаю сам.

– Как пожелаешь, – улыбнулась Мадлен и, вскинув руку, мягко обхватила его за шею.

– Ты роковая женщина, – прошептал Фальке. – Я уже был готов стать настоящим пустынником, и вдруг… – Не размыкая объятий, он расстегивал пуговки – одну за другой, пока ее платье не распахнулось от шеи до талии. – Ты специально все это подстроила, да? Ты очаровала меня и заставила полюбить себя, правда? – Каждый вопрос Фальке сопровождал поцелуем и в конце концов задохнулся. Она выскользнула из кисейного облака, которое упало к ее ногам, и осталась в батистовой тонкой сорочке – очень простой, но отделанной кружевами.

– Я не могу никого заставить себя полюбить, а если бы и могла, то не стала бы это делать. В такой любви для меня нет никакого вкуса, – сказала без тени кокетства Мадлен. – Если ты любишь меня, то только потому, что любишь, а вовсе не потому, что тебя кто-то околдовал.

– Я ведь шучу, – Фальке, почувствовав, как она напряглась, пошел на попятный. – Я никогда ничего такого не думал.

– Разве? А не ты ли недавно предполагал, что я, подобно Месмеру, способна управлять другими людьми, проникая в их разум? – Мадлен привстала на цыпочки и чмокнула его в щеку. – Так вот, – продолжила она бесшабашно, – я училась у того же учителя, что и Месмер. Я действительно могу управлять людьми, погружая их в сон, после чего получаю от них то, что мне нужно. Я проделывала это множество раз. Так выживают большинство из нас, хотя это все равно что питаться мякиной. – Глаза Фальке расширились, и Мадлен поспешила добавить: – Они ничего плохого не чувствовали. А утром испытывали приятное утомление, напоминавшее о ночных грезах… Ты по-прежнему сомневаешься? – спросила она и осторожно попятилась, наблюдая за Фальке.

Тот покачал головой.

– Нет, не сомневаюсь. Просто никак не могу представить тебя в такой роли.

– Придется представить. – Мадлен через голову стащила с себя сорочку, оставшись в корсете и в черных чулках. – Ты меня осуждаешь?

Он замер.

– Ты – прекраснейшая из женщин.

– Правда? – Она шагнула к нему. – И тебе не важно, кто я такая?

– Не важно, – кивнул Фальке, вынимая запонки из манжет. – Даже если бы ты рыскала, как шакал, по пустыне, я бы не стал тебя осуждать.

В глазах Мадлен блеснула такая печаль, что он испугался.

– Значит, по-твоему, я похожу на шакала? – Она наклонилась, с преувеличенным тщанием скатывая чулки.

– Нет, конечно, – хрипло сказал Фальке, пытаясь унять шевельнувшееся желание. – Я неудачно выразился.

– Действительно неудачно, – сказала Мадлен, стряхивая с ноги первый чулок. – Шакал питается падалью, Фальке. Мертвечиной, что бесполезна для нас. Ценность крови в том, что она дает жизнь. А если жизнь ушла, то и в крови ее тоже не остается. – Она стянула второй чулок и бросила его к первому. – А я стремлюсь к жизни, Эгидиус Максимилиан Фальке.

Фальке закивал, заранее согласный с любым ее словом, лишь бы смотреть на нее. Желание в нем все росло.

– Да, – с трудом выдохнул он.

– Никакой мертвечины, никаких жертв. Веришь? – Последний вопрос прозвучал очень серьезно. В слабом свете свечей ее бедра и плечи приобрели жемчужный оттенок. – Веришь? – повторила она.

– Разумеется, верю. – Фальке, шагнув вперед, крепко обнял ее. – Ты не чудовище, я не жертва, разве что жертва любви, – произнес он скороговоркой, ощущая биение ее сердца. – Ты даришь мне то, о чем год назад я и подумать не мог. Нам, немцам, с детства внушают, что связи с француженками гибельны.

– Как галантно, – саркастически усмехнулась Мадлен, но тут же стала серьезной. – Ты действительно так считаешь?

– Я считаю, что мы, немцы, ничего в этой жизни не смыслим, если все твои соотечественницы хоть в чем-нибудь схожи с тобой. – Он нежно поцеловал ее. – Мне говорили, француженки легкомысленны, а я нашел постоянство. Мне говорили, что все в них – обман и коварство, но более надежного человека я не встречал.

– Иначе и быть не может. Я ведь узнала вкус твоей крови. – Мадлен потерлась щекой о его грудь.

– Не имеет значения, – сказал Фальке, вынимая из ее волос последнюю шпильку и наблюдая за темно-каштановым ливнем, хлынувшим на женские плечи.

– Не имеет? – тихо переспросила Мадлен. Ее рука скользнула ему под рубашку и замерла там, перебирая курчавые завитки. – Тебя не волнует риск, на какой ты идешь? Или ты с ним смирился?

– Чем я рискую? Стать таким же, как ты? – Он усмехнулся. – Какая странная мысль.

– Это правда, – тихо произнесла она. – Я пробовала твою кровь четыре раза. Возможность отступить еще есть. Но два-три новых свидания все переменят. В твоем организме начнется необратимый процесс.

– Ты хочешь сказать, что я стану вампиром? – Фальке насмешливо покрутил головой. – Врачу такое вроде бы не пристало.

– Ты несносен. – Мадлен рассердилась и попыталась его отстранить.

– Не надо. – Он крепче обнял ее. – Сама посуди, может ли человек захотеть стать вампиром? Я хочу быть твоим возлюбленным, вот и все.

– Эти понятия связаны, Фальке, – печально сказала она. – Ты мне очень нужен, но только в том случае, если готов принять меня такой, какая я есть, целиком.

– А что, если я и в самом деле сказал бы тебе – уходи? Неужели ты бы ушла? – спросил он шутливо.

– Да, – твердо сказала она.

Ее тон поразил его.

– Но потом ты вернулась бы?

– Нет, – был ответ. – Разве что в качестве друга.

– Никуда я тебя не отпущу. И не надейся. – Фальке осторожно распустил шнуровку ее корсета, потом отшвырнул его в сторону. Ее тело пьянило, как опиум, изгоняющий боль и навевающий сладкие грезы. – Чего ты от меня хочешь, Мадлен? – Он поцеловал ее в волосы.

– Я хочу знать, что творится в тебе. Все остальное не важно.

Он погладил ее по лицу.

– Может быть, ты и готова расстаться со мной, но я не настолько великодушен.

Мадлен нахмурилась.

– Вовсе я не великодушна. Я говорю о необходимости. Кровь без любви для меня – это меньше, чем хлеб и вода для обыкновенных людей.

– Сложная у тебя жизнь, – усмехнулся Фальке. – Как-нибудь мы поговорим об этом подробнее, а сейчас давай помолчим. – Он требовательно и уже без тени недавней нежности поцеловал ее, потом подхватил на руки и опустился вместе с ней на ковер – прямо там, где стоял.

– Учти, разговор будет долгим, – выдохнула Мадлен, погружаясь спиной в мягкий ворс и впадая в сладкое состояние полубезумного забытья, где уже пребывал изнывающий от вожделения Фальке.

Прошла вечность, прежде чем он очнулся от томной дремы, сковывавшей все его тело. Мадлен сидела рядом, обхватив колени и опустив на них подбородок.

– Ты здесь?

– Что? – прошептала она.

Он помолчал.

– За то, что со мной было сейчас, я должен благодарить твою сущность?

– Наполовину – да, – ответила она, нежно поглаживая его руку.

– В таком случае любой, кто ее презирает, – глупец, – сказал Фальке, поворачиваясь на другой бок. Он вдруг осознал, что лежит на кровати. – Как я сюда попал?

– Я тебя перенесла, – улыбнулась Мадлен и, поймав его недоверчивый взгляд, пояснила: – Ночью я с легкостью могу поднимать тяжести, вдвое превышающие твой вес. Она засмеялась. – Я и днем управилась бы с тобой, хотя, конечно, солнечный свет нас несколько… изнуряет.

В нем шевельнулось любопытство.

– Почему это так?

– Не знаю, – вздохнула Мадлен. – Но все, пережившие свою смерть, в конце концов заводят обыкновение насыпать землю своей родины в подметки ботинок, в седла, в матрацы, под настилы карет и в подвалы домов, тем самым оберегая себя от вредных внешних воздействий.

– А если не делать этого? – спросил Фальке, когда она замолчала. Он провел пальцем по изгибу ее плеча. – Что будет тогда?

– Это зависит от многих вещей, – ответила Мадлен, отводя взгляд. – Во всяком случае, солнце нам не на пользу. – Она отбросила с лица волосы. – Если раздеть вампира и привязать к столбу в знойный день, он погибнет. Солнце его сожжет точно так же, как пламя костра сжигает несчастного, обвиненного в ереси. Впрочем, пламя для нас тоже смертельно. Жги меня – я умру, перебей хребет или отсеки голову – я умру, однако все остальное меня не пугает.

– А крест? – спросил озадаченно Фальке.

Мадлен тихо рассмеялась.

– А еще святая вода, и ангелы, и имя Господне. Я ведь родилась католичкой и ею и остаюсь, хотя церковь этого никогда не признает.

– Но вы ведь…

– Что – мы? – Она протянула руку и притронулась к его горлу в том месте, где виднелась засохшая капелька крови. – Нет, дорогой, дьявол нами не правит. – Взгляд ее потемнел и стал отрешенным. – Я знавала людей, поклонявшихся сатане, но они… они преследовали меня, а не привечали.

Фальке вгляделся в лицо возлюбленной.

– Мадлен, – тихо окликнул он, надеясь отвлечь ее от горестных воспоминаний.

Она тряхнула головой.

– Все в порядке. Это было давно.

Он облегченно вздохнул.

– Иди ко мне, я тебя поцелую.

Мадлен охотно прильнула к нему, но после поцелуя сказала:

– Уже слишком поздно, мне надо идти.

Фальке заулыбался.

– Ты можешь остаться. – Он целовал ее лоб, брови, глаза.

– Это было бы неразумно. О нас и так ходят слухи. Глупо лишний раз давать им пищу. – Она вновь отдалась его поцелуям, потом собрала волю в кулак: – Через час мусульман начнут скликать на молитву.

Он отпустил ее.

– Уходи.

– Ухожу, – засмеялась Мадлен, выскальзывая из постели. – Мне нужно одеться.

– Я помогу.

– Это не ускорит дела, – сказала она, искренне веселясь, но тут же стала серьезной: – Будь осторожен, Фальке. Мы оба – и ты, и я – идем сейчас по канату.

– Ты справишься, – сказал он.

– Ты думаешь? – рассеянно спросила Мадлен, затягивая шнуровку корсета.

– Безусловно. Иначе зачем бы ты притащилась в такую даль?

Она наклонилась, чтобы поцеловать его.

– То, зачем я сюда притащилась, я, кажется, только что получила.

* * *

Письмо Онорин Магазэн, посланное из Парижа Жану Марку Пэю в Фивы.

«Мой драгоценный Жан Марк! Как хорошо, что ты прислал мне свой портрет. Завтра я закажу в городе рамку и буду любоваться тобой, соблюдая, конечно, известную осторожность. Ты пишешь, что волосы у тебя совсем посветлели, а вокруг глаз появились морщинки и что лицо твое от загара стало совсем темным. Поскольку портрет эскизный, то ничего такого на нем не видать, но знаешь, Жан Марк, я ведь тоже переменилась. Надеюсь, морщин у меня не прибавилось, однако время берет свое, хотя я повсюду хожу с зонтиком и пользуюсь огуречным лосьоном.

Сейчас, кстати, и прически переменились. Настолько, что я, глядя в зеркало, едва себя узнаю. Тетушка Клеменс уверяет, что новый стиль мне чрезвычайно идет, но я пока к нему не привыкла и поэтому так не считаю.

Моя сестра наконец произвела на свет наследника, но мальчик не перестает нас всех волновать: он очень маленький и плаксивый и очень медленно развивается. За ним постоянно надо приглядывать – как днем, так и ночью. Отец вновь требует, чтобы я вышла замуж: ему не хочется связывать все свои чаяния с таким внуком. Соланж, правда, заявляет, что к концу года родит еще одного наследника, но кто может сказать, что из этого выйдет. Каждое утро я молюсь, чтобы, малыш поскорее окреп, ибо уже устала сносить упреки. Мой выбор сделан, но не ругай меня, если я выскажу сожаление, что тебя рядом нет, ведь именно сейчас отец может оказаться несговорчивее, чем прежде, раз Соланж не оправдывает его ожиданий.

Твое последнее письмо шло гораздо дольше обычного – почти пять месяцев. Я уже начала волноваться, особенно когда узнала, что между турками, русскими и французами постоянно вспыхивают конфликты, хотя все только и делают, что пытаются сохранить мир. Я даже навела справки, не велись ли военные действия там, где ты находишься, но меня заверили, что Египет не втянут в войну. Я испытала огромное облегчение. Умоляю, пиши мне почаще.

Жорж недавно на какое-то время покинул Париж: его дед в конце концов умер. Ты ведь знаешь, он был инвалидом, жил очень уединенно, а Жорж много лет вел все его дела. Я никогда не понимала, как старику удалось столь сильно разбогатеть; кажется, ему принесла первые капиталы торговля металлом. У меня плохая память на подобные вещи, но состояние нашего родича все росло и росло, а теперь, видимо, Жорж унаследует большую его часть. Он до сих пор не оправился от изумления и говорит, что ему предстоит поменять весь стиль жизни, чтобы, соответствовать своему новому положению. Разумеется, Жорж и раньше не нищенствовал, но вскоре он сделается единовластным обладателем баснословных финансовых средств. Я взялась помочь ему свыкнуться с новой ролью, ведь он всегда был так добр к нам обоим. Уверена, ты тоже рад за него, и потому позволила себе поздравить его и от тебя.

Три дня назад мы с тетушкой Клеменс посетили один частный театр, где давали оперу „Оберон“. Музыка Вебера очень мила и в Лондоне наделала шума, но я осталась к ней равнодушна. Я жажду увидеть на сцене нечто повествующее о древних властителях страны пирамид, о войнах, какие они вели, и о страстях, какие ими владели. Я хочу, чтобы это зрелище было пронизано мудростью и величием прошлого и в то же время представляло собой утонченное развлечение. Возможно, по возращении ты сведешь знакомство с каким-нибудь талантливым композитором, и вы создадите с ним что-то подобное, а? Лично я была бы от этого просто в восторге.

Полагаю, тебе будет приятно узнать, что на мне было в тот вечер твое египетское ожерелье, вызвавшее у публики большой интерес. Когда я рассказала, откуда оно у меня, все были поражены. Одна пожилая дама ахала больше других, но за спиной моей сообщила своей компаньонке, что нисколько не удивилась бы, окажись это украшение не более чем безделушкой, купленной на каирском базаре. Я промолчала, но ты, разумеется, представляешь, какая отповедь вертелась в моей голове.

Вчера доставили два новых платья, заказанные в Рождество. Бледно-голубое (муслиновое) такое красивое, что меня пробирает дрожь. Обычно я не очень-то хорошо смотрюсь в голубом, но тут меня словно окутывает туманная дымка. Муслин такой тонкий, что буквально плывет и очень выгодно облегает фигуру, хотя мне и не следовало бы это говорить. Должна сказать, что отсутствие Жоржа создает неудобства: я вынуждена пропустить несколько вечерних приемов и чудному платью придется пока что томиться в шкафу. Но тетушка знает, чем компенсировать мои муки, и заказала мне третий наряд; я уже ездила на примерку. Это превосходный дневной костюм с длинным плащом для прогулок в карете – и то и другое, ты представляешь, из льна. Я, к стыду своему, всегда полагала, будто лен носят только селяне, но мне объяснили, что это не так. В льняном полотне есть экзотика, к тому же оно чрезвычайно прочное, что для подобных ансамблей немаловажно.

Тетушка Клеменс также сообщила мне о своем намерении заказать другой комплект стульев в большую гостиную, чему я, признаться, весьма удивилась: ведь стульям, что сейчас там стоят, нет и двенадцати лет. Но тетушке мало сменить обивку – ей подавай новую мебель. В результате мне было обещано, что старые стулья будут храниться в кладовке вплоть до твоего возвращения, когда перед нами возникнет проблема устройства собственного жилья. Тебе, как профессору, не должна быть чужда экономия как времени, так и средств, а после женитьбы хлопот и затрат у нас будет достаточно, так что, думаю, ты сочтешь мой шаг разумным.

Неделю назад мы ездили за город. Там нам предложили осмотреть древнюю крепость – очень древнюю, времен римлян. Кровли над ней уже нет, и многие стены разрушились, но, обходя эти развалины, я невольно вдруг осознала, что делаю почти то же самое, что и ты в своем далеком Египте. Ума не приложу, как у тебя достает сил и терпения изо дня в день трудиться среди руин, уверена, я бы уже через месяц сошла там сума. Но, дорогой, я хочу сказать о другом. Конечно, Египет – это прекрасно, однако древности существуют везде, и даже невдалеке от Парижа. Я полагаю, что в будущем твой опыт и твои знания отлично пригодятся и здесь.

Пора заканчивать. Тетушка Клеменс прислала сказать, что ландо уже подано, а кучер не любит держать лошадей без движения. Мы отправляемся в церковь – на специальную службу в память о тех, кто пал в битве с турками. Я надену подходящее к случаю платье темно-лилового цвета, чтобы не выглядеть чересчур легкомысленно, и помолюсь как за упокоение павших, так и о твоем благополучии в чужой стороне. После службы нас ждет приватный ужин, устраиваемый старинной подругой тетушки, которая собирает два-три десятка своих добрых знакомых послушать арфу и по-семейному отдохнуть.

Ты не в силах представить всей глубины моих чувств к тебе, дорогой мой Жан Марк. Поскорей возвращайся домой и получи свой приз. Это моя вечная преданность.

С неизменной любовью,

Онорин Магазэн.

9 марта 1828 года, Париж».