Текст книги "Чаадаев"

Автор книги: Борис Тарасов

12

Узнав о глубоком духовном кризисе и тяжелой ипохондрии друга перед заграничным путешествием, Пушкин просил Вяземского «оживить его прекрасную душу». Надо сказать, что во время разлуки друзья проявляли живой взаимный интерес. Так, получив недовольное письмо от «горького» Чаадаева, Пушкин записал в своем дневнике: «Друг мой, упреки твои жестоки и несправедливы: никогда я тебя не забуду. Твоя дружба мне заменила счастье, – одного тебя может любить холодная душа моя». И далее о Чаадаеве, уже в третьем лице: «Жалею, что не получил он моих писем: они его бы обрадовали. – Мне надобно его видеть». Не имея возможности видеть друга, поэт думал «стихами о Чаадаеве», вспоминал, как он «с моим Чадаевым читал», сожалел, что не мог отправиться с ним в 1823 году в Европу («любимая моя надежда была с ним путешествовать»), просил брата прислать портрет друга. Набрасывая карандашный автопортрет, он рисует рядом не только окружающих его в ту пору знакомых, но и далекого Чаадаева. Выполняя завет последнего, поэт стремится «в просвещении стать с веком наравне». Однако в послании к Чаадаеву он признается:

 
Ни музы, ни труды, ни радости досуга,
Ничто не заменит единственного друга.
 

Постоянное присутствие «единственного друга» в памяти Пушкина отразилось не только в его известных стихах, но и в работе над образом Евгения Онегина, особенно в первой главе романа.

Создавая сложный и противоречивый образ главного героя, поэт использовал опыт общения с самыми разными, порою противоположными по духовному складу и типу поведения, людьми. Поэтому сомнителен поиск определенных прототипов Онегина. Однако можно говорить об отдельных влияниях той или иной живой судьбы на Пушкина, преобразованных им затем в новую художественную реальность. Нечто чаадаевское сразу же бросается в глаза во внешнем облике Онегина, в изящном исполнении им мазурки, в его умении одеваться как «денди лондонский».

 
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант,
И то, что мы назвали франт.
 

Совершенное владение французским языком, способность непринужденного ведения беседы, «неподражательная странность», «резкий, охлажденный ум», байроническая хандра и презрение к людям, «инвалидность» в любви – все эти черты Пушкин находил и в «офицере гусарском», творчески преображая их в своей работе. И не о начале ли дружбы с ним думал поэт, когда описывал взаимоотношения Онегина и Ленского:

 
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой.
Сперва взаимной разнотой
Они друг другу были скучны;
Потом понравились…
 

Или:

 
Меж ними все рождало споры
И к размышлению влекло:
Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые,
Судьба и жизнь в свою чреду —
Все подвергалось их суду…
 

И еще:

 
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны,
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
 

Не станем множить подобные примеры. Сейчас важно подчеркнуть продолжающееся и в ссылке незримое творческое воздействие Чаадаева на Пушкина, который мысленно вопрошал его:

 
О скоро ли, мой друг, настанет срок разлуки?
Когда соединим слова любви и руки?
 

Чувствуя признательность перед «единственным другом», в одном из стихотворений 1821 года поэт завещает ему свою чернильницу:

 
Когда же берег ада
Навек меня возьмет,
Когда навек уснет
Перо, моя отрада,
И ты в углу пустом
Осиротев, остынешь
И навсегда покинешь
Поэта тихий дом…
Чадаев, друг мой милый
Тебя возьмет, унылый;
Последний будь привет
Любимцу прежних лет…
 

Со своей стороны, любимец прежних лет не переставал интересоваться делами поэта, его новыми сочинениями. Так, по признанию Пушкина Вяземскому, Чаадаев вымыл ему голову за «Кавказского пленника», найдя главного героя недостаточно пресыщенным, хотя поэт в этой поэме сознательно изображал преждевременную старость и безразличие к жизни – типичные, по его мнению, свойства русской молодежи XIX века. И именно эти черты, как и у некоторых декабристов, отчетливо вырисовываются в начале 20-х годов в духовном облике Петра Чаадаева. «Чадаев по несчастию знаток по этой части», – пишет Пушкин Вяземскому.

«Знатоком по этой части» был и Михаил Чаадаев, также испытывавший приступы ипохондрии и физические недомогания. «Болезнь моя совершенно одна с твоею, – напишет ему Петр уже из-за границы, говоря о какой-то желчной философии Михаила, – только что нет таких сильных пальпитации (сердцебиений – Б. Т.), как у тебя, потому что я не отравливаю себя водкою, как ты». Если Михаил для освобождения от «пальпитации» и «желчной философии» отправился в свое родовое имение Хрипуново, доставшееся ему после раздела наследства между братьями в 1822 году (согласно разделу Петр стал владеть деревней Большие Лихачи и брат обязан был выплачивать ему ежегодно семь тысяч рублей), то отставной ротмистр для обретения физического и нравственного здоровья поехал за границу.

Заграничное путешествие внесло существенные изменения в духовную жизнь Чаадаева и повлияло на становление его философии истории. Поэтому очень важно, исходя из его собственного творчества и путевых заметок в письмах, из подчеркиваний и отметок на полях прочитанных им гидов и справочников, из сходных впечатлений других путешественников, представить себе, так сказать, духовно-этнографическое своеобразие его маршрута, непривычные для русского глаза картины чужих земель.

III глава
ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ЕВРОПЕ

1

Как уже говорилось, Петр Яковлевич Чаадаев несколько раз собирался в путешествие по Европе, намеревался даже поселиться в Швейцарии, но поездка всякий раз откладывалась. Наконец летом 1823 года он отправился, по выражению Вяземского, «на свежий воздух» или «в чужую – в обетованную землю», как писал сам Петр брату Михаилу. Перед отъездом он навестил Н. М. Муравьева, С. М. Трубецкого и других декабристов, которых через три года постигнет суровая кара и которых он больше никогда не увидит, договорился о встрече за границей с Н. И. Тургеневым, если тот сумеет туда выбраться.

Отставной ротмистр, видимо, долго сомневался, с какой стороны начать обозрение «обетованной земли». Наконец решился, прежде чем увидеть «весь свет», поселиться на полтора месяца недалеко от Гамбурга, в Куксгавене, чтобы принимать морские ванны. Это решение подсказал ему доктор Миллер, относивший его физические недуги, в том числе и желудочную слабость, к расстройству нервной системы.

Забота о собственном здоровье, повлиявшая на выбор первоначального пути, приобретает у Чаадаева «научный» характер. Он изучает соответствующую литературу, делится своими познаниями с находящимся в нижегородском имении братом. Петр пересылает брату какую-то записку относительно тетушки, сообщает о взятом у банкира Штиглица аккредитиве на 20 тысяч «во все города света», и о гамбургском адресе другого банкира, где его могут застать известия из России, об имени капитана и о названии корабля, отправляющегося в Германию.

Однако приехав в тот же день в морской порт Кронштадта вместе с друзьями М. И. Муравьевым-Апостолом и А. Н. Раевским, а также со слугой Иваном, которого он брал с собой, Чаадаев немедленно пожелал переменить маршрут. Его смутил вид судна, на котором предстояло плыть, загроможденного «бочками и всякой дрянью». На судне этом ему показалось «страх как дурно, тесно, нечисто и голодно». Рядом же стоял превосходный трехмачтовый парусник, необыкновенно быстро проделавший путь из Лондона в Кронштадт всего за девять дней и уже готовый идти обратно, взяв на борт триста бочек русского сала. «…Увидавши славный английской корабль, – писал брату Петр за день до отплытия, 5 июля, – не мог утерпеть и решил ехать на нем; благодаря моему кредитиву ехать мне можно куда вздумается, деньги у меня есть везде». Да к тому же на английском судне было «все хорошо и удобно». Петр сообщает Михаилу уже новый адрес в Англии, откуда он намерен ближе к зиме переехать в Париж. Что же касается морских ванн, то ведь и в Англии есть море, заключает он свое послание.

М. И. Муравьев-Апостол расстается с Чаадаевым почти у брандвахты, заверив путешественника, что провожает его за всех старых друзей. «Спасибо ему, милому, за его дружбу, я ему крайне благодарен, – признается Петр, сочиняя письмо брату уже на борту парусника. – Нельзя не сказать, всегда старый друг лучше новых двух; из моих петербургских приятелей никто не пришел со мной проститься; они любят не меня, а иной любит мою голову, другой мой вид, третий душу, меня же бедного из них никто не любит».

Лихой парусник резво шел два дня под попутным ветром, а затем на него обрушился сильнейший шквал: борта зачерпывали воду, красивые паруса разлетались, высокие мачты с треском валились в море. И тем не менее, писал Петр, «любуюсь на море, не налюбуюсь! Так велико, так великолепно, что нельзя выразить, что чувствуешь; особенно в бурную ночь не нарадуешься! Под тобою черная пучина шумит и плещет, а на тихом небе плывет луна и светит как будто над лугами и мирными далями!»

Однако разбушевавшиеся в эту пору на Балтике штормовые ветры, которые более двух ночей носили по морю, как перышко, «славный английской корабль», побуждали и к иным мыслям. Как признавался Петр Михаилу после долгожданного пришвартовывания, на краю гибели его более всего ужасала мысль о возможном горе тетушки и брата. «Впрочем, я почитаю великою милостью Бога, что он мне дал прожить с лишком полмесяца с беспрестанною гибелью перед глазами!»

Когда после долгих испытаний в море судну удалось наконец бросить якорь не в Лондоне, как предполагалось, а близ Ярмута, в графстве Норфолькском, прошло чуть больше месяца со дня отплытия из Кронштадта. Изможденный путешественник, еще долго чувствовавший себя «как во сне», сразу же поспешил в столицу, чтобы получить паспорт, деньги и успеть до осени покупаться в курортном местечке Брайтон. Тридцать три года назад хорошо знакомый ему H. M. Карамзин заметил, оказавшись впервые на английском берегу: «Здесь все другое: другие дома, другие улицы, другие люди, другая пища – одним словом, мне кажется, что я приехал в другую часть света».

И Петру Чаадаеву непривычно было видеть по пути в Лондон солидных фермеров, неторопливо разъезжавших верхом по полям, защищенным от сухих и холодных восточных ветров насаженными лиственницами и соснами, аккуратных крестьян, ловко справлявшихся с сельскохозяйственными механизмами, сытые стада коров и овец, пасущихся на темно-зеленых лугах. Взор путешественника поражал основательно продуманный порядок на кирпичных фермах, покрытых светлой черепицей, которые на кратковременных остановках он имел возможность бегло осмотреть. Жилые комнаты, столовая, приемная, помещения для обработки молока и получения сыра, для хранения зерна и угля, стойла для лошадей, коров и свиней, гусятники и курятники – все эти отделенные друг от друга строения ферм отличались необычайной чистотой и удобством. По пути в Лондон удивляло Чаадаева и огромное, но не суетливое, а деловитое движение на дорогах. «Видишь такую массу народа, движущегося по стране, половина Англии в экипажах», – замечал он в письме к брату.

Сам же Лондон поначалу не произвел на него особого впечатления. «Это столица, – сообщал он на родину, – как и многие другие, грязь, лавки, несколько красивых улиц, вот и все. Что касается страны, то это дело другое…» Но и столица вскоре стала открывать ему чарующие достопримечательности, изумив его прежде всего своей «необъятностью». Будущего близкого приятеля Чаадаева А. С. Хомякова, посетившего Англию уже в 40-е годы, тоже поразят «огромные размеры» Лондона. Одинаково восхищенное чувство вызвали у них столичные парки, занимающие большие площади и тянущиеся друг за другом из центра города на расстоянии более чем в семь верст. Хомяков писал, что ничего подобного он не видел в Европе, а у Чаадаева вековые дубы, как и «великие впечатления от природы на море», вызывали размышления о вечности. Делясь с братом своим настроением от «сквозных» прогулок по лондонским паркам, Петр писал: «Страх как хорошо».

В те несколько дней, что провел он в Лондоне, успел увидеть и еще кое-что. «Был в Вестминстере, – сообщает он брату, – и взлезал на Павловский собор, как водится». Собор св. Павла, зажатый со всех сторон домами, по своим размерам и величавости стоит в одном ряду с такими знаменитыми соборами Европы, как Миланский и св. Петра в Риме.

Внутри же русский путешественник обратил внимание на трофеи и завоеванные знамена, на своеобразное соединение религии, государственности и политики.

В довершение осмотра Чаадаев поднялся по темным и узким переходам под самый крест, на высочайшую точку Лондона, с которой крыши домов, верхушки деревьев, мачты кораблей сливались в легком прозрачном тумане в необозримую панораму чужой и пока не понятной английской столицы.

Таковы были впечатления четырехдневного пребывания Чаадаева в Лондоне, после чего, получив паспорт и деньги, он поспешил в Брайтон. Улицы Брайтона, когда-то рыбацкой деревушки, а затем модного курорта, поднимаются в гору и пересекаются красивыми скверами. Путешественник пришел в восторг от этого городка. «Приехав, – писал он брату, – я узнал, что морские купания в самом разгаре. Пребывание в Брайтоне показалось мне прелестным вначале; мое очарование было таково, что, прогуливаясь вдоль моря на другой день после приезда, я не мог удержаться, чтобы не воскликнуть несколько раз, что же я сделал такого, чтобы заслужить столько наслаждения; а наслаждение было столь сильно, что я за него упрекал себя, когда вспоминал о вас, о тетушке и о Лизе, о ваших горестях и заботах. Чтобы сделать вам понятным это глупое восхищение, пришлось бы замучить вас описаниями и картинами, этому конца бы не было: пришлось бы сказать вам, что это самый прелестный город на свете, место встречи светского общества, и т. д., и т. д.; вместо всего этого вы получите эту маленькую гравюрку…»

Поселившись в нескольких милях от Брайтона, в небольшом коттедже, расположенном в деревеньке возле гор и недалеко от моря, Чаадаев платил за помещение и за пансион для себя и своего слуги три гинеи в неделю, что составляет тридцать рублей серебром. «Сознайтесь, – полувопрошал он брата, – что это немного, – в особенности, если принять в соображение, что мой дом весь обвит плющам и виноградного лозою, что он стоит среди гор и что у меня в садике – кипарисы, лавры и розовый куст, поднимающийся до самой крыши и цветы которого раскачиваются в моем окне…» Через тридцать лет, уже к концу жизни, советуя С. М. Жихаревой посетить Англию, «эту привилегированную страну пейзажа», где пар, газ и электричество, возможно, еще не завуалировали очарование природы, Чаадаев рассказывал ей и о растительности, радовавшей его глаз на берегу Брайтона, и о хозяине коттеджа, услаждавшем его слух исполнением на флейте сонат Плегеля, и о классической часовне, которую он созерцал, выходя из дома. «Передо мной, – вспоминал он далее, – небольшой замок, служивший некогда убежищем для скандальной памяти королевы Шарлотты, вдали море, постоянно сверкающее, несмотря на вечный туман над всей страной. Все это, уверяю вас, казалось мне очень живописным, не говоря уже о мадемуазель Алис, которую я прогуливал иногда в моем тильбюри. Поезжайте посмотреть это, мой друг».

Пребывая в 1823 году в Англии, Чаадаев, возможно, припоминал другие свои «сельские» впечатления десятилетней давности, когда он вместе со своим полком находился во время перерыва между военными действиями в одной немецкой деревне. «Стоянке в этой деревне, – замечает Жихарев, – я приписываю для Чаадаева чрезвычайную важность. Тут впервые охватило его веяние европейской жизни в одной из самых прелестных и самых обольстительных из ее форм. О деревне Lang Bilau Чаадаев до конца жизни не поминал иначе, как с восхищением, очень понятным всякому, кто знает различие между русской деревней и деревней Силезии или Венгрии».

Все радовало взор русского путешественника в уединении на берегу моря: и роскошь цветущей природы, и чистый коврик перед входом в дом, и подводящая к нему блестящая дорожка из темного гравия, и каштановая аллея рядом с ним. Однако вскоре замкнутость деревенского житья, несмотря на основательный и приятный уют, стала тяготить его, чему способствовало и ухудшение самочувствия. Хотя путешественник и оправился от нервного истощения, вызванного бурным плаванием, улучшения здоровья от морских ванн он не ощущал, «Я купаюсь почти каждый день, – пишет он брату, – и, между нами будь сказано, не замечаю от этого какой-то особой пользы себе, но наслаждение это большое… Про здоровье свое мне нечего тебе сказать, никакого изменения нет; иногда хорошо, иногда очень дурно».

При очередном приступе «очень дурного» состояния Чаадаев переехал в соседний городок Ворзинг, где нашел доктора, чьи рецепты его «воскресили», хотя, как увидим, ненадолго. Из Ворзинга он посетил Портсмут, остров Вейт и другие примечательные места. «При всех этих прогулках, – сообщает Петр Михаилу, – разумеется, тьма разных случаев и подробностей любопытных и забавных; рассказать тебе ничего не умею и лень; мое нервическое расположение (я говорю это краснея) всякую мысль превращает в ощущение, так что вместо выражения я нахожу всякий раз только смех, слезу или жест».

Разнообразие внешних впечатлений и подвижный образ жизни постепенно отвлекали от меланхолической самососредоточенности и, похоже, сказывались благотворно на физическом состоянии Чаадаева. По его собственным словам, он «возвратился в Лондон почти здоровым. Полтора месяца как в Лондоне; все видел, что мог, но не все, что желал».

За полтора месяца он действительно многое мог увидеть в английской столице и почувствовать особенную деловую атмосферу этого города.

«Разительная вещь, – замечает он в письме к брату, – беспрестранное скаканье этого народа! В некоторых улицах Лондона не надивишься! Изо всякого трактира, ежечасно по несколько десятков карет, всех возможных видов, отправляется во все части государства и в окрестности столицы – одна другой лучше и забавнее…» «Беспрестанное скакание» наблюдается в Сити – самой старой части города – не только у трактиров, но и у многочисленных пристаней, магазинов, лавок, а также возле вексельных домов, контор маклеров, банкиров, богатых предпринимателей. Самые богатые и известные из них имеют дома в западной части Лондона, более аристократической и спокойной.

В сверкающих белизной искусной штукатурки строениях этой части города живут в основном представители высшего общества, чьи экипажи начинают свое движение по вымощенным отборным камнем мостовым ближе ко второй половине дня. Вместо лавок, контор и трактиров здесь расположены столь полюбившиеся русскому путешественнику парки и скверы, просторные площади и церкви, здания парламента и университета, судебные палаты и аристократические клубы. Среди редко встречающихся торговых мест выделяются книжные и гравюрные лавки, роскошные по внешней отделке, внутреннему убранству и качеству ассортимента магазины. За их стеклянными витринами можно видеть самые модные товары со всего света: там есть все, чем, говоря словами Пушкина, «для прихоти обильной торгует Лондон щепетильный и по балтическим волнам за лес и сало возит нам».

Взору русского путешественника предстал и другой Лондон, менее «щепетильный» и элегантный, более мрачный и закопченный от угольного дыма.

В свое полуторамесячное пребывание в «прекрасной» столице просвещенный русский путешественник не только всматривался в ее многоразличное своеобразие и прогуливался в милых его сердцу парках, но и знакомился с неизвестной ему доселе в целом английской культурой, пропитанной разумно-практическим началом, которое окрашивает все сферы жизнедеятельности. Чаадаев мог наблюдать особенности этого начала на заседаниях парламента, куда стремятся попасть многие иностранцы, чтобы послушать красноречивых ораторов.

Это же начало – и в организации постоянно множащихся обществ, среди которых, например, возникают содружества с целью наивыгоднейшего использования навоза или эффективного истребления моли и клопов и отдельные из которых так же быстро исчезают, как и создаются. Но самые основательные развивают бурную деятельность и устраивают выставки новых моделей кораблей и машин, последних изобретений и усовершенствованных механизмов, научных приборов и хозяйственных инструментов, разнообразных видов тканей и бытовых приспособлений.

Будучи в Лондоне, естественно, не мог он не пойти и в знаменитый Британский музей, где многочисленные и разнообразные экспонаты древних и новых времен способны удовлетворить вкусы самых разных посетителей, пускаемых в один заход только по пятнадцать человек. Здесь любознательные путешественники видят чучела диких животных, домашнюю утварь и идолов, манускрипты на папирусе, пергаменте и пальмовых листьях, полотна Рубенса, портреты английских королей, скульптуры, медали, минералы, ископаемые. Несомненно, привлекла внимание путешествующего русского библиофила и богатая библиотека музея, размещенная в просторных залах.

Что касается книг, то именно в Англии Чаадаев стал практически закладывать основу своей второй библиотеки, в чем ему помогали некие мистер Александер и мисс Стенфорд, отношения с которыми у него завязались вскоре после вынужденного причаливания близ Ярмута. Названия и темы книг, посылаемых ему в Лондон новыми знакомыми, и тех, что он сам приобретал, свидетельствуют о его стремлении преодолеть состояние духовной неопределенности и внутреннего кризиса, во власти которого он находился уже несколько лет и который еще в России пробудил в нем религиозные чувства. Авторы этих книг размышляли о знании, добродетели и счастье, о влиянии обычаев и особенностей жизни на душу человека, давали практические рекомендации по нравственному самосовершенствованию, излагали историю сект квакеров и методистов, рассуждали об истинной и искаженной религии, о ритуалах англиканской церкви, о преимуществах британского законодательства и т. п. Созерцание природных красот все чаще ставило перед русским путешественником вопрос об их творце, поэтому с большим интересом читал он книгу Палея «Натуральная теология, или Очевидность существования и атрибутов божества, взятых из природы».

С мистером Александером, как свидетельствует его неопубликованное письмо к Чаадаеву, последний вел оживленные беседы о религии, наиболее возвышенной и простой формой которой англичанин считал унитаризм. Название этого возникшего в XVI столетии течения в западном христианстве происходит от латинского слова unitas – единство, противополагаемое догмату троичности бога. Стремясь выводить веру из рационально-разумных оснований, унитарии отрицали таинства и учение о грехопадении и утверждали, что человек собственными силами, через изменение характера и социальной среды, а не через сверхъестественное искупление, способен достигнуть нравственного и общественного совершенства. Унитарии преследовались католиками, и в XVII веке их центр оказался в Англии.

Обсуждая с Чаадаевым своеобразие унитаризма, сказавшегося через несколько лет в определенных интонациях «Философических писем», Александер с удовольствием отмечает, что в этих «весьма значительных предметах» они не очень отклоняются друг от друга и могут сойтись во мнениях… Он советует русскому знакомому прочесть и посылает целый ряд книг, а также обращает его внимание на строгость религиозных обычаев в Англии, что и без подсказок бросается в глаза иностранцу, особенно по воскресным дням в Лондоне. В эти дни прекращается всякая работа, закрываются общественные и развлекательные заведения и на оживленных прежде улицах устанавливается необычный и неожиданный для чужеземца покой.

Органическое и непринужденное сосуществование, а до известной степени и взаимодействие «государственного», «делового» и «религиозного» начал, столь отличных друг от друга, поражало Чаадаева.

И когда он чуть позднее станет осмыслять полученные впечатления, то запишет об англичанах такие слова: «Народ, физиономия которого всего резче выражена и учреждения всего более проникнуты духом нового времени, не имеет иной истории, кроме религиозной. Их последняя революция, которой они обязаны своею свободою и благосостоянием, как и весь ряд событий до нее, начиная с эпохи Генриха VIII, – не что иное как фазис религиозного развития. Во всю эту эпоху интерес собственно политический являлся лишь второстепенным двигателем и временами исчезал вовсе или приносился в жертву религиозной идее…»

Пристальные наблюдения Петра Чаадаева, беседы с новыми английскими знакомыми чередовались с непроизвольным созерцанием местной экзотики, к разновидности коей следует отнести знаменитый лондонский туман. «Об этом тумане, – писал он брату, – кто не видел, понятия иметь не может; в Лондоне иногда ездят с фонарями, а когда ночью случится, то народ бегает по улицам и аукается как в лесу, едва виден свет огней, и много народа гибнет…» И это несмотря на огромное количество фонарей в столице.

Но, наконец, наскучил ему и Лондон. Чаадаев пребывал в столице уже по инерции, покупал какие-то картины с ее видами, чтобы послать тетушке и брату, бесцельно бродил по оживленным улицам. «Еще остался на несколько дней, – писал он Михаилу, – чтобы видеть празднество Лорда Мэра, и теперь все еще здесь живу сам не знаю зачем. Решительно еду через неделю… Отправлюсь в Париж и признаюсь, что не без сожаления оставляю Англию, этот уголок земли пришелся мне по вкусу; но остаться здесь невозможно, надобно поселиться, без того и дорого, и скучно…»