Текст книги "Чаадаев"

Автор книги: Борис Тарасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 37 страниц)

Слушая Маттеи, Петр Чаадаев поражался духовному контрасту между христианством и язычеством, в котором он в противоположность первому обнаруживал, по его позднейшему выражению, отсутствие укорененности «в недрах морального мира» и «хаотическое смешение всех нравственных элементов». Когда же профессор Сохацкий, считавший Грецию образцовой в эстетическом отношении страной, рассуждал о гармонии и стройности как существенных признаках красоты, пытливый студент должен был спрашивать себя: а какова природа такой красоты, не связанной с понятиями о Добре и Истине? В поисках ответов на подобные вопросы, вытекавшие из противопоставления классической древности и христианства, вырастут впоследствии важные темы чаадаевской мысли.

Судя по созданным много позднее «Философическим письмам», в которых в метафизическом плане рассматриваются математика, физика и естественнонаучное знание в целом, можно предположить, что Петр Чаадаев посещал лекции и других (кроме упомянутых) отделений. Такое «универсальное» посещение по выбору курсов, читаемых на всех факультетах, было, по-видимому, распространенным явлением.

Однако преподаватели не всегда могли удовлетворить ученого отрока, который с ранних лет поражал окружающих необыкновенным умом, многосторонней начитанностью и стремлением к постоянному самообразованию. «Только что вышедши из детского возраста, – пишет о Петре Чаадаеве Жихарев, – он уже начал собирать книги и сделался известен всем московским букинистам, вошел в сношения с Дидотом (представителем старинной семьи французских печатников и книгопродавцев. – Б. Т.) в Париже, четырнадцати лет от роду писал к незнакомому тогда князю Сергею Михайловичу Голицыну о каком-то нуждающемся, толковал с знаменитостями о предметах религии, науки и искусства, словом, вел себя как обыкновенно себя не ведут молодые люди в эти годы и как почти всегда себя показывают люди, что-нибудь особенное обещающие».

Многообещающий студент сумел собрать богатую библиотеку, где имелись редчайшие экземпляры. В 1813 году вышел «Опыт российской библиографии, или Полный словарь сочинений и переводов, написанных на Словенском и Российском языках от начала заведения типографий до 1813 года». В одном из разделов «Опыта…», автором которого являлся Василий Сопиков, рассказывается о книге «Апостол, или Деяния и послания Апостольские, переведены с Латинского перевода, именуемого Вулгата, Доктором Франциском Скориною из Полоцка, в Вильне, 1525». В сопроводительном комментарии говорится, что книга эта известна в России только в двух экземплярах – один находится в библиотеке профессора Московского университета Ф. Г. Баузе, а другой – в библиотеке П. Я. Чаадаева.

Петр Чаадаев не был библиотафом (согласно этимологии, замечает Василий Сопиков, библиотаф есть зарыватель книг, то есть человек, не дающий их другим: «сии чудаки в рассуждении книг суть тоже, что скупые в рассуждении денег. На их сокровище нельзя взглянуть, не оскорбляя их») и охотно делился своими постоянными приобретениями с профессорами и студентами, сам, в свою очередь, пользуясь имевшимися у них нужными изданиями.

Делился он и своими знаниями с университетскими товарищами, среди которых были его двоюродный брат Иван Щербатов, Александр Грибоедов, будущие декабристы Иван Якушкин, Артамон и Никита Муравьевы, Василий и Лев Перовские.

Петра Чаадаева с Иваном Щербатовым и Александром Грибоедовым сближала, помимо общих научных интересов, привязанность к профессору Буле, который выделял их среди прочих учащихся, а последнему даже подарил французскую книгу Дежерандо «Сравнительная история философских систем».

На своих собраниях студенты разбирали самые разные философские, исторические, естественнонаучные и социальные проблемы. Увлекавшийся Древней Грецией Михаил Чаадаев на собраниях раскрывал своеобразие ее истории. Сохранился также текст его сообщения, в котором он делал опыт характеристики знаменитого французского оратора и историка Боссюэ. Последний, размышлял докладчик, был истинно красноречивым оратором, поскольку неотвлеченно и живо исследовал свой предмет, органично и последовательно раскрывая чувство за чувством, идею за идеей. Его рассказ увлекал слушателей непреоборимою силой и поражал их души величественной гармонией жизни. Казалось, будто оратор стоит над миром, откуда он хорошо видит великие исторические события, происходящие перед его глазами, и рассказывает о них находящимся внизу людям. Мысли, связанные с жизнью, смертью и вечностью, продолжал Михаил Чаадаев, переводят внимание слушателей от мира видимостей в некую беспредметную область, где воображение теряется и приобретает нечто вроде священного ужаса, который вселяет в душу набожные чувства и возбуждает в уме бесчисленное множество возвышенных идей…

За юношеской риторикой сообщения только что поступившего в университет студента чувствуется интерес к целостному взгляду на историю, к ее рассмотрению с «высокого места», с точки зрения общих и возвышающих душу идей. Интерес этот (без которого немыслима философия истории П. Я. Чаадаева) разовьется и станет характерной чертой творческого облика и брата Михаила – Петра.

Умение видеть значение фактов и событий не только с «высокого места» сблизило Петра Чаадаева с будущим автором «Горя от ума». «Крайне огорчен, князь, – писал в одной из записок Александр Грибоедов Ивану Щербатову, – быть лишенным удовольствия присутствовать на Вашем собрании, тому причина мое недомогание. Рассчитываю на Вашу любезность, надеюсь, что Вы доставите мне удовольствие отужинать у нас сегодня вечером. Вы меня очень обяжете, согласившись на мое приглашение, так же как Ваши кузены Чаадаевы, члены собрания…»

Дружба, основанная не только на научных интересах, но и на чисто человеческих симпатиях, связала с университетской скамьи братьев Чаадаевых и с Иваном Якушкиным, который с большим интересом изучал античную историю и любил выделять в ней в студенческих разговорах черты демократического республиканского правления.

С каждым годом все заметнее становились для окружающих выдающиеся интеллектуальные качества и многосторонняя ученость Петра Чаадаева, в которой был, однако, недостаток, характерный для всей системы просвещения этого времени в целом. В 1811 году журнал «Вестник Европы», рассуждая о постановке обучения в Московском университете, выражал надежду, что скоро должно наступить время, «когда университет будет иметь своих кандидатов по всем частям учености, а следовательно, и не будет принужден вызывать чужестранных наставников для преподавания наук российскому юношеству на чужестранных языках». Но не только университетские, а часто даже и публичные лекции читались на иностранных языках, что приводило к определенным противоречиям. Так, прекрасно владея основными европейскими языками, свободно читая по-гречески и по-латыни, Петр Чаадаев, как и многие его современники, совершенно не изучал в университете русского языка. Позднее он, говоря о себе, что ему легче излагать свои мысли по-французски, чем по-русски, видел в таком положении результат «несовершенства нашего образования».

Но не только философия, история и другие науки занимали одаренного студента. Молодой человек частенько менял наряды, платя большие деньги портным, сапожникам и шляпных дел мастерам. «Одевался он, – замечает Жихарев, – можно положительно сказать, как никто. Нельзя сказать, чтобы одежда его была дорога, напротив того – никаких драгоценностей, всего того, что зовут «bijou», на нем никогда не было. Очень много я видел людей, одетых несравненно богаче, но никогда, ни после, ни прежде, не видал никого, кто был бы одет прекраснее и кто умел бы столько достоинством и грацией своей особы придавать значение своему платью. Я не знаю, как одевались мистер Бруммель и ему подобные, и потому удержусь от всякого сравнения с этими исполинами всемирного дандизма и франтовства, но заключу тем, что искусство одеваться Чаадаев возвел почти на степень исторического значения».

По словам того же Жихарева, красавец Петр Чаадаев слыл одним из наиболее светских, даже самым блистательным из молодых людей в Москве, Он пользовался также репутацией «лучшего танцевальщика в городе по всем танцам вообще, особенно по только что начинавшейся вводиться тогда французской кадрили, в которой выделывал «entrechat» не хуже никакого танцмейстера».

Явное благоговение перед его личностью впечатляло и самого Петра Чаадаева, отделяло его в собственном мнении от окружающих и развивало в нем черты «жестокого, немилосердного себялюбия, которые, конечно, родились вместе с ним, конечно, могли привиться и расцвести только при благоприятных для них естественных условиях, но которые, однако же, особенно тщательно были в нем возделаны, взлелеяны и вскормлены сначала угодливым баловством тетки, а потом и баловством всеобщим». Интеллектуальное развитие Петра Чаадаева, соединенное со светской «образованностью», не дополнялось сердечным воспитанием, цель которого заключается в преодолении духовного эгоизма для братского единения «в высшем синтезе» с другими людьми, со всем миром. Такая односторонность будет им мучительно переживаться, окажется одним из источников своеобразия и подвижности его философских размышлений. Пока же красивый, элегантный, обаятельный, а вместе с тем тщеславный и самолюбивый молодой человек, обладающий незаурядным умом и обширными знаниями, особенно не задумывается о недостатках своего развития. Ведь впереди его ожидает блестящая карьера, направляющая мысли в совсем иное русло.

4

После завершения университетского курса братья Чаадаевы оказались перед выбором дальнейшего жизненного пути. Предстоящий выбор облегчался семейной традицией – многие родственники Михаила и Петра как по отцовской, так и по материнской линии в разное время служили в лейб-гвардии в Семеновском полку, основанном еще Петром I и прославившемся во многих военных походах, начиная с Северной войны. В первых десятилетиях XIX века это был, по выражению современника, «государя любимый гвардейский полк, где лучший корпус офицеров по выбору самого царя» и где пополнение осуществлялось в основном за счет камер-пажей и молодых дворян из самых титулованных фамилий. Сам будущий государь командовал полком, а затем стал его шефом.

Щербатовские связи молодых Чаадаевых легко устраняли различные внешние препятствия, и вскоре после окончания университетских занятий они вместе с теткой поехали в Петербург, куда несколько ранее в тот же Семеновский полк отправился их двоюродный брат Иван Щербатов.

«Любимейший брат Иван Дмитриевич, – писал ему из Москвы Петр Чаадаев 7 декабря 1811 года, – наконец мы собрались в путь и, кажется, поедем недели через полторы. Я очень рад наконец получить основательное определенное бытие после почти целого года, проведенного в неизвестности судьбы своей. Я Вас уверяю, что это точно как будто я вижу конец весьма скучного путешествия. Но больше всех обстоятельств мне приятно, что я Вас в скором времени увижу. Впрочем, мне это не нужно было сказывать, так как, я знаю, Вы уверены в моей дружбе так, как я уверен в Вашей приязни, на которую полагаюсь…» Далее юный денди, истомившийся от студенческой жизни и жаждущий основательного места в общественной иерархии, просит двоюродного брата нанять «покои комнат в семь, каковые побольше и почище… в веселой части города». Привыкшему к комфорту юноше также хотелось бы, чтобы покои эти были «с меблями» и заранее истоплены к приезду их жильцов.

Пока Иван Щербатов исполнял поручение родственника, будущие офицеры сделали небольшую остановку в Твери и повидались там с профессором Буле, который (он теперь служил библиотекарем у великой княгини Екатерины Павловны) отговаривал их от избранного пути: «Не ходите, господа, в военную службу, вы не знаете, как она трудна».

Молодые люди, конечно же, не знали грядущих трудностей, но и отдавали себе отчет в возможных испытаниях. Свой выбор они сделали тогда, когда предчувствие неотвратимости нашествия Наполеона, разногласия с которым у русского правительства постепенно усиливались после Тильзитского мира, разливалось по всей России. «Кто не жил во времена Наполеона, – писал участник Отечественной войны 1812 года, – тот не может вообразить себе степень его нравственного могущества, действовавшего на умы современников. Имя его было известно каждому и заключало в себе какое-то безотчетное понятие о силе без всяких границ».

Реальность надвигающейся беды становилась все более очевидной, и братья, именовавшиеся в военных распоряжениях соответственно возрасту «Чаадаев 1» и «Чаадаев 2», не успели еще обжиться в просторных покоях «с меблями», пройти достаточную военную подготовку и сдать требуемые экзамены, как в марте 1812 года вместе с однополчанами должны были оставить Петербург. Семеновский полк в составе гвардейской пехотной дивизии генерала А. П. Ермолова, которая входила в гвардейский корпус под командованием великого князя Константина Павловича, двигался к западным границам.

Не успев выполнить одну из просьб Дмитрия Облеухова, своего московского друга-математика, и перепоручив ее другому лицу, Петр Чаадаев перед самым походом писал в Москву: «Сколь мне было приятно получить от Вас поручение, столь же мне прискорбно, что я не мог его исполнить. Удивительное дело – в Петербурге, где столько людей думают, что понимают Канта, не мог я найти его главнейших сочинений. Однако же не отчаивайтесь, я поручил его искать при моем отъезде и надеюсь, в непродолжительном времени получите Вашу книгу. Для меня будет весьма приятно, что я тому чем-то способствовал».

С отъездом из Петербурга Петру Чаадаеву пришлось забыть и о Канте, и о балах, и об изяществе нарядов. 12 мая 1812 года на бивуаке неподалеку от местечка Лынтуны за Десной в Семеновском полку был отдан приказ: «По предписаниям дивизионного командира г-на Артиллерии Ген.-Майора Ермолова последовавшим по команде недоросли из дворян Михайла и Петр Чаадаевы определяются в полк Подпрапорщиками и приписываются в 3-ю гренадерскую роту, коих и привести к присяге оной роты г. капитану Костомарову». Через две недели Чаадаевы уже участвовали в показательных маневрах в Вильно, на которых присутствовал царь.

А еще через две недели, 12 июня, Наполеон, заявлявший, что он вскоре станет «господином мира», вошел в пределы России, порабощение которой он считал важнейшим этапом для достижения своих тщеславных претензий. Говоря о наполеоновских амбициях, друг П. Я. Чаадаева генерал-майор М. Ф. Орлов, участвовавший в 1814 году в подписании капитуляции Парижа, писал: «Он приносил все в жертву пламенному честолюбию своему, оно составляло для него источник коварной политики, сообщало ему характер непоколебимости и дикого свирепства… Приучаясь на сражениях видеть равнодушно уничтожение рода человеческого, он пользовался неограниченно Францией как завоеванной землей. Он выковал из нее оружие на своих противников, цепи для порабощения мира своей владычествующей идее».

Теперь, в начале лета 1812 года, Наполеон сосредоточил у русских границ более чем 600 тысяч своих войск. «Я иду в Москву, – говорил он архиепископу Прадту, – и в одно или два сражения все кончу. Император Александр будет на коленях просить мира». Французский полководец оказался, как известно, недальновидным стратегом, ибо учитывал, даже в психологическом плане, лишь «арифметические» факторы: количество войск и вооружения, боевой авторитет и выучку личного состава, привычку побеждать и корыстолюбие наемников. Но захватчик и защитник отечества находятся заведомо в неравном положении: если первый при достойном сопротивлении заранее обречен на потерю мужества и смелости самой неправедностью завоевания, цепляется за жизнь и бежит с поля боя, то святость оборонительного дела укрепляет отвагу второго и располагает его к бесконечному самопожертвованию. К тому же в истории России стойкая защита родины от могущественного врага, когда забываются на время внутренние раздоры и сословные противоречия, стала национальной традицией, которую также просмотрел Наполеон.

И именно к этой традиции, к патриотическому чувству каждого гражданина обратилось, как и всегда в таких случаях, беспомощное без народной поддержки правительство, манифест которого в июле 1812 года зачитывался по всей стране, в том числе и в районе Витебска, куда тогда отступил вместе с русской армией Семеновский полк. «Мы уже воззвали, – слушали братья Чаадаевы вместе с однополчанами призывные слова, – к первопрестольному граду нашему Москве, а ныне взываем ко всем Нашим верноподданным, ко всем сословиям и состояниям, духовным и мирским, приглашая их вместе с Нами единодушно и общим восстанием содействовать противу всех вражеских замыслов и покушений. Да найдет он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина… Народ русский! Храброе потомство храбрых славян! Ты неоднократно сокрушало зубы устремлявшихся на тебя львов и тигров; соединитесь все: со крестом в сердце и с оружием в руках никакие силы человеческие вас не одолеют».

Урочный час побед еще не пробил, и «силы человеческие» наполеоновской орды теснили русские войска к центру страны, разрушая поселения, попирая достоинство мирных жителей. Так, в Семеновском полку побывали два священника, которые ездили по воинским частям и рассказывали о надругательстве неприятеля: солдаты противника связали их бороды вместе, лицом к лицу, напоив рвотным камнем (впоследствии Кутузов, узнав об этом, велел им ездить по деревням и делать гласным поругание). Подобные издевательства умножали справедливый гнев обороняющихся. Семеновцы, как и воины других полков, с нетерпением ожидали решающей схватки с врагом, но армия все отступала, не вводя в действие крупные силы. Лишь авангард ввязывался то в убийственные, то в менее кровопролитные, но всегда кратковременные стычки с французскими отрядами.

Наконец под Смоленском произошло крупное сражение. Но надежды семеновцев принять участие в бою опять не оправдались: они стояли в резерве в трех верстах от города и могли только слышать мощный беспрерывный гул орудий, да видеть нескончаемый поток раненых – свидетельства напряженности боя. Вскоре город, запылавший со всех сторон, был оставлен.

18 августа, всюду радостно встречаемый, лагерь семеновцев посетил новый главнокомандующий русской армии М. И. Кутузов, и Петр Чаадаев всматривался в народного любимца, который внешне нисколько не походил на грозного полководца. Тучный и немного сонный старик ехал, чуть согнувшись, на маленькой, но бодрой лошадке верхом, в мундирном сюртуке и белой фуражке, с шарфом в виде перевязи. Время от времени лошадка останавливалась, и главнокомандующий слезал с нее, становясь на скамейку, которую вез за ним казак.

По мере приближения к Москве война вовлекала в свое горнило все больше мирных жителей. Крестьяне окрестных деревень поджигали свои дома, уводя женщин, детей и скот в леса. Мужики, отбивая оружие у французов, наносили внезапные чувствительные удары по их частям. Героизм крестьянства вносил смятение в стан врага и вдохновлял русских воинов. Так, капитан П. С. Пущин, командир роты, в которую еще в июне был переведен Петр Чаадаев, записал в своем дневнике за несколько дней до Бородинского сражения: «Стало известно, что вчера французский отряд в 200 человек напал на крестьян князя Голицына в лесу, куда они от него спрятались. Крестьяне отбили атаку эту, убили у неприятеля 45 человек, а 50 взяли в плен. Замечательно, что даже женщины дрались с ожесточением. Между убитыми одна девушка 18 лет, особенно храбро сражавшаяся, которая получила смертельный удар, обладала настолько присутствием духа и силой, что вонзила нож французу, выстрелившему в нее, испустила дух, отомстив».

Подобные примеры были особенно важны перед Бородинской битвой. Уже 24 августа часть русской армии под начальством князя Багратиона завязала бой, который продолжался до ночи. Пока шел этот бой, в расположении Семеновского полка служили молебен о даровании победы русским войскам. Воины надевали белые рубахи, готовясь к верной смерти. «Вам придется, – обращался к ним объезжавший войска Кутузов, – защищать землю родную, послужите верой и правдой до последней капли крови».

Наступило 26 августа. Было еще темно, когда неприятельские ядра стали долетать до расположения Семеновского полка. Став в ружье по первому же выстрелу, семеновцы с самого начала сражения находились под неприятельским огнем, но до полудня непосредственного участия в битве не принимали. В то самое время, когда на левом фланге русская армия героически сражалась с превосходящими силами неприятеля, в центре обороны важную по своему ключевому положению высоту мужественно защищали солдаты генерал-лейтенанта H. H. Раевского, выдерживавшие огонь вчетверо большего числа орудий. Слегка продвинувшись вперед, войска противника стремились обойти левое крыло оборонявшихся и занять центральную высоту. Для предотвращения этой угрозы Барклай де Толли выдвинул в первую линию четвертый корпус, а за ним, позади селения Князькова, за центром боевого порядка, в резерве поставил отборные гвардейские полки – Преображенский, Семеновский, батальоны которых стояли в колоннах к атаке.

Чтобы при необходимости задержать дальнейшее продвижение противника, семеновцы вынуждены были стоять на этой позиции под перекрестным огнем его артиллерии, лишь иногда переменяя свои места.

Курган, защищаемый корпусом генерал-лейтенанта H. H. Раевского, несколько раз переходил из рук в руки. Вся отлогость холма от основания до вершины была усеяна трупами, а раненые воины сражались до тех пор, пока не падали от потери крови и истощения сил. Жар битвы становился все более чувствительным и для Семеновцев. Их стал достигать не только пушечный и картечный, но и ружейный огонь. Воздух выл непрерывно, земля дрожала, и братья Чаадаевы видели, как ядра рушили вокруг деревья и строения, валили с ног боевых товарищей.

Около трех часов пополудни атака французской пехоты сменилась действиями конницы, которая ударила по всем батареям левого фланга русских войск, но после многократных нападений была почти вся уничтожена кавалерией генерал-адъютанта И. В. Васильчикова и пушечным огнем артиллерии. Правда, отдельные отряды французской конницы прорвались до стоявшего в резерве Семеновского полка, воины которого встретили их штыками и обратили в бегство. На этом эпизоде и заканчивается участие семеновцев в Бородинском сражении, в котором, по выражению А. П. Ермолова, «французская армия расшиблась о русскую». Земля была полита потоками крови, усеяна обломками оружия, и везде, куда ни обращался взор, лежали груды человеческих трупов и убитых лошадей (по подсчетам военного историка А. И. Михайловского-Данилевского, после изгнания Наполеона из России на Бородинском поле сожгли более 58 тысяч человеческих тел и 35 тысяч конских трупов).

О чем мог думать, глядя на эти горестные картины, восемнадцатилетний подпрапорщик Петр Чаадаев, вплотную соприкоснувшийся со смертью? Противился ли мысленно возможности собственного уничтожения, переживал ли состояние невольного убийцы, поражался ли свирепой дикости и бессмысленному варварству взаимного истребления, в очередной раз обуявшего, несмотря на прогресс цивилизации, «человека разумного»? Но о чем бы ни думал он, а сражался отважно. За мужество и храбрость в Бородинском бою «Чаадаев 1» и «Чаадаев 2» вместе с двоюродным братом Иваном Щербатовым производились из подпрапорщиков в прапорщики. Хотя впоследствии ходили слухи, будто производство это произошло не без протекции адъютанта Барклая-де-Толли, полковника А. А. Закревского, служившего ранее у их далекого родственника по щербатовской линии, графа Каменского. Тем не менее основания для повышения в чине были, что и отмечено в приказе по Семеновскому полку от 10 сентября.

Пока же, сразу по окончании боя, Петр Чаадаев проводил ночь на поле сражения вместе с однополчанами, которые, как и все русские воины, готовились на следующий день атаковать неприятеля. Но опасность окружения определенной части войск заставила армию с рассветом отступить к Москве.

Решение сдать древнюю столицу опечалило русских воинов, но, повинуясь приказу главнокомандующего, который, по свидетельству его адъютанта, ночью сам плакал как ребенок, утром 2 сентября Семеновский полк вместе с кавалерией вступил вслед за обозом и артиллерией через Дорогомиловскую заставу в Москву. Вид мирного города так сильно изменился, что Петр Чаадаев не узнавал родных мест. На одних улицах и площадях не было ни души, дома казались пустыми, на других, напротив, царило беспокойное оживление: тянулись нескончаемые ряды повозок с ранеными, подвод городской полиции, увозившей пожарное оборудование, партии пленных; встречались офицеры в мундирах ополчения, ратники в кафтанах. На Москве-реке сжигали барки с казенным имуществом и хлебом, топили порох, разрушали переправы, на винном дворе разбивали бочки с вином. Бросавшие в лавках свои товары купцы зазывали солдат и просили их брать приглянувшиеся вещи. Все улицы были завалены различным скарбом, замедлявшим продвижение войск. Повсюду слышался крик и плач. Раздавались упреки: почему сдали столицу без боя? Последние толпы покидавших город присоединялись к воинским колоннам. Множество карет, колясок, фур теснили друг друга в окрестностях города, спеша от захватчиков. Такие грустные картины наблюдали семеновцы, когда проходили через столицу на Рязанскую дорогу.

Но если проходивший через Москву вместе с Семеновским полком подпрапорщик Петр Чаадаев с трудом узнавал родной город, то через несколько дней, после долгого и сильного пожара, он его и вовсе бы не узнал. Его взору открылось бы необычное зрелище: на улицах, где находились деревянные дома, торчали одни высокие обгорелые трубы. Все кругом было черно, а в толстом слое пепла иногда попадались начинавшие разлагаться мертвые лошади и трупы людей. То там, то здесь встречались костры, сложенные из дорогой мебели, разорванных книг и картин. Возле костров на изящных стульях и обитых шелком диванах сидели темные от дыма солдаты и офицеры неприятеля. Часть из них сбросила обгоревшую форму и переоделась в награбленные костюмы.

Пока грабеж и распутство, оторопелость и нерешительность удерживали врага в Москве, русская армия в трудных условиях, проселочными путями совершила знаменитый фланговый марш-маневр, перейдя с Рязанской дороги на Калужскую.

Разворачивались военные действия партизан, или «летучих отрядов», которые под руководством отчаянно храбрых офицеров Давыдова, Сеславина, Фигнера и других постоянно терзали (даже в самой Москве) разрозненные части неприятеля. Петр Чаадаев вместе с другими однополчанами не мог не радоваться вестям об успехах «малой войны», которой главнокомандующий и другие военачальники придавали организованные формы и которая естественно сочеталась со стихийной борьбой крестьян. Стоя неподалеку от главной квартиры армии, семеновцы видели, как каждый день туда приходят мужики, прося ружей и пороха. Многие жители сел и деревень приготавливали рогатины, выковывали острия копий, запасались топорами и делали вылазки на дороги, подстерегая рыщущих в поисках продовольствия французских солдат.

По пути движения неприятельских войск, при Малоярославце, 12 октября произошло одно из решающих сражений Отечественной войны 1812 года (Петр Чаадаев в составе лейб-гвардии Семеновского полка находился в резерве). Восемнадцать часов длился бой. Город восемь раз переходил из рук в руки, в результате армия Бонапарта вынуждена была отступить по той же самой опустошенной войной дороге, по которой она еще совсем недавно наступала на Москву, а теперь возвращалась по Бородинскому полю, где десятки тысяч лошадиных и человеческих трупов вот уже почти два месяца источали миазмы и наводили ужас на проходившие войска.

Преследуя врага вместе со своими боевыми товарищами, так же страдавшими от погодных и продовольственных трудностей, прапорщик Петр Чаадаев наблюдал самые разные проявления морального распада некогда «великой армии». Сначала попадались брошенные коляски, кареты, экипажи с награбленными «трофеями», среди которых был отбит и снятый по приказу Наполеона с колокольни Ивана Великого большой крест; затем все чаще стали встречаться партии пленных, одетых в лохмотья. Оставшиеся еще в живых солдаты и офицеры думали только о собственном спасении, бросая раненых на произвол судьбы.

В середине ноября неприятель стал переправляться через Березину. Наведенные мосты держались непрочно и рушились, когда на них оказывались толпы преследуемых. Еще не крепкий лед ломался, и люди вместе с лошадьми тонули. «Посмотрите на этих жаб», – цинично заметил наблюдавший за переправой Бонапарт.

В начале декабря 1812 года в сопровождении нескольких приближенных Наполеон покинул 30-тысячный остаток своей 600-тысячной армии и помчался на санях через Польшу и Германию, не теряя надежды на возрождение своих всемирно-деспотических притязании, для осуществления которых необходимо было новое пушечное мясо.

И декабря у дворцового подъезда в Вильно главнокомандующий в парадной форме, с почетным караулом лейб-гвардии Семеновского полка докладывал Александру I о выдворении завоевателя из пределов России. Так завершился для Петра Чаадаева шестимесячный круг неожиданных жизненных испытаний. Ему, как и каждому прошедшему по этому кругу участнику Отечественной войны, была вручена медаль, на которой были выбиты слова: «Не нам, не нам, а имени Твоему». «Всяк из вас, – говорилось в приказе, – достоин носить на себе сей достопочтенный знак, сие свидетельство трудов, храбрости и участия в славе; ибо все вы одинакую несли тяготу и единодушным мужеством дышали… Враги ваши, видя его на груди вашей, да вострепещут, ведая, что под ним пылает храбрость, не на страхе или корыстолюбии основанная, но на любви к вере и Отечеству и, следовательно, ничем не победимая…»

Силы молодого прапорщика, почти сразу с университетской скамьи попавшего на поля сражений, не выдержали всех тяжестей пройденного пути, и вскоре он в каком-то польском местечке заболел горячкой. Однако к началу 1813 года, когда русские войска двинулись освобождать Европу от наполеоновского ига, он уже смог снова встать в боевой строй.

«Пройдем границы и потщимся довершить поражение неприятеля на собственных полях его, – слушали «Чаадаев 1» и «Чаадаев 2» вместе с однополчанами приказ Кутузова. – Но не последуем примеру врагов наших в их буйстве и неистовствах, унижающих солдата. Они жгли дома наши, ругались святынею, и вы видели, как десница вышнего праведно отмстила их нечестие. Будем великодушны, положим различие между врагом и мирным жителем. Справедливость и кротость в обхождении с обывателями покажет им ясно, что не порабощения их и не суетной славы мы желаем, но ищем освободить от бедствия и угнетений даже самые те народы, которые вооружились против России».