Текст книги "До особого распоряжения"
Автор книги: Борис Пармузин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)
восточных поэтов.
У меня на родине росла, крепла новая литература. Она боролась с врагами, призывала людей к
победам. Многие имена писателей мне были известны. Я читал их первые стихи и рассказы еще в
молодости.
Конечно, при большом желании и за рубежом я мог бы достать новые книги узбекских литераторов.
Пусть самые главные, самые интересные. Но встреча с такими книгами дорого бы обошлась.
Я много читал, вернувшись на родину. И все-таки часто ощущаю пробел в знаниях. В спорах о
литературе, которые часто возникают в моем присутствии, мне иной раз приходится слышать
удивленные возгласы:
– Разве вы не читали! Вокруг книги был большой шум еще перед войной...
Я, литератор, был далек в это сложное, трудное время от книг.
«Да, не читал. Но обязательно прочту...» – говорил я себе.
Темой моей диссертации стала древняя поэзия Востока. Я постарался на нее взглянуть со своей
точки зрения, использовать свой жизненный опыт. Старые истины о том, что поэзия облагораживает
человека, делает его чище, помогает ему жить, бороться, я понял еще тогда...
Когда я читал, наизусть стихи, самые суровые люди преображались.
Ах, гордая душа султана не боится,
Забыла страх цепей, зиндана не боится.
А ведь это древние строки о любви. О влюбленном юноше... Ярко и просто... Как и должно быть в
поэзии...
ДОЛГИЙ БОЙ
На допросах Махмуд-бек признался, что был связан с японскими дипломатами. Отрицать
причастность к немецкой разведке он мог успешно. У Мубошира обнаружили компрометирующие
документы, доллары. И сам Саид Мубошир был задержан в доме майора Штерна.
Власти, хорошо осведомленные о вражде Саида Мубошира и муфтия Садретдин-хана, поверили
Махмуд-беку. Тем более в списке новых министров Туркестана Махмуд-бек Садыков не значился.
Однако правительство считало лидера туркестанских эмигрантов опасным преступником, способным
снова возмутить сотни людей. Садыкова содержали в одиночной камере. Она напоминала земляной
мешок. К стенам невозможно прислониться. Скользкие, покрытые плесенью, пропитанные вечной
сыростью, – такие стены могли свести с ума.
Махмуд-бек вначале считал дни: царапал палочкой. Но влажная глина не сохраняла следов.
Царапины пропадали, как пропадали дни и недели.
Над дверцей было узкое окошко. Однако свет сюда не проникал. Невозможно установить, день на
улице или ночь.
Стражники были жестоки, злы. В этой тюрьме содержались особенно опасные преступники.
Стражник приносил кувшин воды, черствый, колючий кусок лепешки, рассказывал тюремные новости.
Его до слез рассмешил поступок какого-то арестанта, объявившего голодовку. Подобный поступок был
непонятен. Арестанта сочли сумасшедшим и вообще перестали приносить ему скудную пищу.
– Если человек не хочет, – смеялся стражник, – зачем к нему ходить?
102
Махмуд-бек не мог определить, много ли времени провел он в тюрьме, прежде чем раздулись ноги и
перестали держать его. Не мог определить, когда зашатались зубы и первый легко выполз из распухших
десен.
Тюремный врач добился перевода Махмуд-бека Садыкова в камеру общего режима.
В широкой, просторной камере ни на секунду не замирал звон цепей. Даже ночью звенел металл: кто-
то раздраженно чесал шею или переворачивался на другой бок.
Здесь были каменные сухие стены. Вероятно, в жару нечем дышать. Но сейчас Махмуд-бек
отогревался. Здоровый, широкоплечий бандит с сожалением оглядел щуплую, худую фигуру человека,
который еле держался на ногах.
– Иди сюда.
Вероятно, вид у Махмуд-бека был на редкость страшный, болезненный, а это даже на людей суровых,
безжалостных произвело впечатление.
Махмуд-бек поблагодарил бандита и, придерживаясь за стену, осторожно лег: он будто устраивал
свои цепи, а не себя. Цепи казались особенно массивными на худом человеке.
В камере было одно окно с решеткой, отполированной за долгие годы тысячами ладоней. К окну за
небольшую плату стражники подпускали родных. Краткие свидания, крики, плач начинались в
праздничные дни с утра. Начальники уходили в мечеть, а всякая мелкая сошка старалась побыстрее
«пропустить» у окна длинную очередь родных. Свидания заканчивались своеобразно: стражники
оттаскивали людей от решетки.
Среди стражников особенно дурной славой пользовался остроносый, с гнилыми зубами человек лет
сорока. Он то и дело приносил, по его мнению, радостные вести, сообщая, кого должны казнить. В свою
игру он втянул еще нескольких приятелей. Они тоже потешались над заключенными.
Широкоплечий бандит не придавал значения подобным шуткам. Однако и ему остроносый приготовил
новость. Она вползла шепотом и свалила бесстрашного человека, лишила покоя. Бандит катался по
полу, пытался рвать цепи, колотил ими по лицу. Бровь была рассечена, струилась кровь.
Стражник заглядывал в окно, и глаза у него сверкали радостно.
Ночью бандит сплел из рубашки жгут и повесился на решетке.
Огромное тело висело несколько часов. В камере не звякнула ни одна цепь.
Когда труп вынесли, тюремный доктор подсел к Махмуд-беку.
– Страшная жестокость, – глухо сказал доктор. – Стражник сообщил ему об измене жены, а та только
сейчас приехала навестить. – Помолчав, он добавил: – И оправданная жестокость. Этот бандит вырезал у
стражника всю семью. Вот какие еще есть люди!
Каждый приход доктора был для Махмуд-бека светлым, неповторимым днем. Доктор сообщал о
событиях на фронте. Махмуд-бек попросил его ничего не скрывать. Ему необходимо знать все.
– Плохо приходится Гитлеру, – как-то сказал доктор. – Советские войска начали наступление. – Он
внимательно рассматривал пожелтевшее лицо, беспомощные, вялые пальцы. – Только вы не
вздумайте... – Доктор показал на решетку.
– Что вы! – ответил Махмуд-бек. – Ни в коем случае.
Доктору показалось, что больной, обессилевший человек улыбнулся.
Здесь были разные люди. Шумные и щедрые, измученные и тихие, молчаливые и жадные.
Какой-то человечек собирал, тщательно копил сухари под рваным халатом, служившим ему постелью.
Он ночами пересчитывал кусочки и, наслаждаясь, разрешал себе погрызть сухарик.
Махмуд-бек невольно вспомнил детство. Однажды ночью он проснулся от подобного хруста. Его
удивило, что Рустам, добыв где-то лепешку, не поделился с ним. Утром, приподняв курпачу, на которой
спал Рустам, он увидел два кусочка лепешки. Рустам смутился, но так и не объяснил, в чем дело.
Этот случай почему-то никогда не вспоминался прежде. Как, вероятно, многие другие незначительные
события детства.
День в камере начинался очень рано. Заключенные вышивали кошельки. Безобидное, но прибыльное
дело. За эту работу заключенных кормили.
Арзиновеш – уличный писец привык к людским бедам. Каких он только не выслушал жалоб – горячих,
путаных, длинных, очень коротких. Иногда трудно понять, кому и на кого жалуется человек, что просит у
высокопоставленной особы.
Эта женщина рассказывает о своем муже. Она считает его самым честным, добрым и хорошим.
– Что он делал? – спрашивает писец.
– Он беспокоился о людях.
Довольно туманное объяснение. Но арзиновеш за долгие годы научился выдержке. Он терпеливо
задает вопросы, и в конце концов ему становится ясно, за что арестован муж.
По тонким пальцам писец догадался, что женщина молодая. Он хотел будто случайно прикоснуться к
ним, погладить эти на редкость белые пальцы. Но женщина плакала. Как-то странно... Глухо, тяжело
дыша, вздрагивая.
– Кому будем писать? – спросил арзиновеш.
Самый важный вопрос. У него лежали бланки всех сортов и всех цен. Бланки с прошением на имя
министров были особые, стоили дороже, чем серые, обычные, для мелких начальников.
У женщины были деньги. Может быть, последние. Но это уже не касалось писца.
103
Над бумагой, сверкающей белизной, арзиновеш сосредоточивался, думал, почесывал за ухом
кончиком калама. Все слова, что лягут сейчас на бумагу, ему давно известны. Он пишет много лет по
установленному образцу. Но нельзя даже перед этой убитой горем женщиной показать, что его труд
легок и прост.
Арзиновеш писал прошение на имя министра. В прошении говорилось о хорошем, бедном человеке,
которого оклеветали враги и за которого может заступиться только самый чуткий, самый добрый человек
– министр.
Наверное, женщина считает, что почти все сделала. Ох, как долго ползут даже эти дорогие белые
бумаги! У чиновников много других забот. Разве они поторопятся доложить министру о судьбе бедного
эмигранта?
А если эмигрант был против законной власти в стране?..
Калам мягко выводил слова прошения. Женщина перестала плакать, не дыша, смотрела сквозь чадру,
как рождаются спасительные строки.
Расплатившись с писцом, получив драгоценный свиток, она, низко наклонив голову, двинется к
правительственным учреждениям, в богатые кварталы города. Здесь начинается длинный путь по
коридорам с грубыми длинными скамейками. Некоторые просители, обычно старики, садятся на
корточки, привалившись спиной к стене. Женщины, молодые и старые, в залатанных или богатых
одеждах, теснятся в сторонке. Если у человека горе – оно отражается на его лице. Но лица этих женщин
закрыты...
Впрочем, сюда, в эти тесные коридоры, с радостью не приходят.
Фарида жила в маленькой комнатке. Земляной пол был покрыт потертым паласом. В нише,
задернутой легкой занавеской, стояла посуда, лежали заготовки тюбетеек, клубки ниток, коробочка с
иголками. В другой, открытой, нише поднимались горкой одеяла и подушки.
В холодное время приходилось складывать курпачи на пол, чтобы не чувствовать сырости.
Добрая, заботливая старушка нашла эту комнатку по соседству. Фарида не осталась в городской
квартире и не захотела вернуться к отцу.
Часами она сидела, склонившись над работой: вышивала тюбетейки.
С давних времен известен этот узор. Из Ферганской долины, славившейся своими мастерицами, узор
перебрался в чужую страну. Уже не старухи, а девушки вышивали на черном поле тонкий силуэт бидома
– плода миндаля. Простота и строгость... Вот к чему стремятся лучшие мастерицы.
Склонив голову, Фарида работает с рассвета. Старуха чувствовала себя виноватой перед ней. Она
затеяла помолвку, уговорила всесильного муфтия. Теперь Садретдин-хана нет и в помине, а Махмуд-бек
оказался виновным перед властями. Долго ли его будут держать в тюрьме? Об этом никто не знает.
Почти все деньги Фарида тратит на прошения. Ее отговаривают, доказывают, что в такое тревожное
время бумаги теряются. Или на них просто не отвечают. Фарида внимательно слушает отца, слушает
верного друга Махмуд-бека – Шамсутдина, а на другое утро, отсчитав монеты, опять идет к уличному
писцу...
Шамсутдин часто заносит продукты, оставляет у старухи деньги. Он вежлив, молчалив. Фарида не
смотрит на его узелки. Она ждет вестей.
Шамсутдин пожимает плечами:
– Наверное, скоро отпустят. Он ничего плохого не сделал.
Фарида уверена, что муж никого не убивал, никому не делал плохого.
В последнее время Махмуд-бек вспоминал о Самарканде, рассказывал о садах и улицах, о красках
Регистана, Биби-хану, Гур-и-Эмира, о веселом, шумном базаре. Он даже вспоминал свой институт.
Фарида слушала, прижавшись к его плечу, и представляла большой древний город. Эти рассказы – самое
дорогое воспоминание. Фарида не делилась этими воспоминаниями ни со старухой, ни с ее внучкой.
Подружки теперь беззаботно не смеялись, не мечтали о будущем. Они прислушивались к шуму
улицы, к шагам прохожих. Порою Фарида вскакивала:
– Шамсутдин пришел...
Но, кроме узелка с лепешками, мясом, фруктами, кроме денег, вновь ничего не было.
Старуха беззлобно ворчала, подталкивая парня кулачком в бок:
– Сказал бы что-нибудь, порадовал.
Шамсутдин пожимал плечами:
– Ничего не знаю.
Он действительно еще ничего не знал. По поручению неизвестного торгового человека Шамсутдин
отнес сверток с деньгами тюремному чиновнику. Сверток исчез в широких карманах. Но, кроме обещания
улучшить положение Махмуд-бека Садыкова, Шамсутдин в ответ ничего не услышал.
Шамсутдин слонялся по чайханам и караван-сараям, толкался в базарных рядах. Одни его узнавали,
выражали сочувствие, предлагали пиалу чая, угощали касой наваристой шурпы. Другие отворачивались,
искренне проклиная и муфтия, и Махмуд-бека, и всех, кто навлек на них беды, заманив в чужие края.
Шамсутдин искал встреч с иностранцами, торчал у зданий консульств, надеясь на чудо. Но его не
знали в этих тихих особняках. Калитки, двери, ворота обычно были закрыты: все попрятались, забились
в свои норы. Вздохнув, Шамсутдин уходил от особняков в сутолоку базаров и караван-сараев.
104
Уже долго он искал одного человека – купца Аскарали. Правда, он знал, что от купца ему обычно
передавали только деньги и приветы. Но Шамсутдин верил в Аскарали.
Купив продукты, Шамсутдин снова шел в тихий переулок, к домику, где жена Махмуд-бека вышивала
тюбетейки, а старуха, бережно завернув тюбетейки, спешила на базар. Несколько раз Шамсутдин хотел
поговорить со старухой о ее внучке, рассказать о себе... Он молод, он может работать... Но, вспомнив
тревожное время, судьбу Махмуд-бека, Шамсутдин только вздыхал.
Разве можно сейчас думать о счастье?..
В базарные дни арестанты рассаживались вдоль степ и продавали свое рукоделие. Из жалости к
людям, закованным в цепи, за эти кошельки платили хорошо.
Стражники строго вели счет каждой монете.
В один из осенних дней, когда солнце стало теплым, добрым, вывели и Махмуд-бека Садыкова. Он
уже шагал твердо, не сгибался под тяжестью цепей, не отставал от других заключенных. Отстать,
замедлить шаг – беда. Это значит задержать весь строй. Длинная цепь крепко соединяла всех
заключенных, а гнев тех людей, с кем находишься в камере, пострашнее гнева стражников.
Махмуд-бек пытался во время редких прогулок увидеть Мубошира, Курширмата, Рустама. Их не было.
Однажды Махмуд-бек спросил у доктора о судьбе лидеров эмиграции.
– Не знаю, – коротко ответил доктор. – К особо опасным преступникам я не вхож.
– А как же получилось со мной? Болезнь?
– У вас есть хорошие друзья, – откровенно ответил доктор.
Махмуд-бек понял, с какими трудностями был связан его перевод в общую камеру.
Стражники любили делиться новостями, сообщали о ценах на базаре, о казнях преступников, о делах
в городе. Информация была примитивной. Почти всегда доминировало желание напугать арестованных,
подчинить своей воле.
– Русского привели, – хвастался один из стражников. – Теперь его... Ох! – Он сверкнул глазами и сжал
кулаки. Какой будет расправа, медленная и страшная, можно было представить! Беда, если стражник с
первого взгляда возненавидит заключенного.
Махмуд-бек задал стражнику несколько вопросов, стараясь узнать подробнее о русском. Но, кроме
восклицаний и угроз в адрес арестованного, ничего не услышал.
При первой же встрече с доктором Махмуд-бек тоже спросил о русском.
– Вы знаете, в тюремной канцелярии очень сложная переписка. Сразу трудно установить.
– Меня он очень интересует. . – откровенно сказал Махмуд-бек.
– Хорошо... Я постараюсь о нем узнать.
Через несколько дней доктор сообщил имя и фамилию заключенного, его приметы, а также сведения
о причине ареста.
– Подозревается в связи с немцами, посягал на власть.
– Вряд ли, – покачал головой Махмуд-бек. – Этого человека я знаю. Он давно отошел от политики. С
трудом зарабатывал себе на хлеб. Кстати... – Махмуд-бек задумался. – Кстати, ему надо помочь...
– Увы! – Доктор развел руками. – Не моя компетенция.
Доктор учился в Турции и умел вести светский разговор.
– Надо помочь... – уже для себя повторил Махмуд-бек.
Он посмотрел на решетку. Там изредка за окошком показывались ноги проходящих мимо стражников.
Одни в грубых самодельных башмаках, другие, видать из тех, кто побогаче, в сапогах или заграничных
ботинках с блестящими подковками.
Заключенные по обуви, по шагам определяли стражников, их положение в тюремной администрации,
их достаток и даже характер.
Махмуд-бек резко повернулся к доктору.
– Что с вами? – испуганно спросил тот.
– Нет-нет. . – улыбнулся Махмуд-бек. – Вы не беспокойтесь. Просто мне пришла в голову мысль... О
русском, как ему помочь.
– Зачем вам связываться? – удивился доктор.
– Один христианин в тюрьме... Надо же о нем побеспокоиться, – улыбнулся Махмуд-бек.
– Довод, нужно сказать, не очень веский… – пожал плечами доктор. – Вы что, шутите?
– Не совсем. Здесь как-то один европеец объявил голодовку. И вы думаете что? Ему преспокойно
дали возможность умереть. Тут свои законы. Мы еще боремся, у нас есть друзья, а русскому придется
туго. Он здесь совершенно чужой.
Доктор внимательно посмотрел на Махмуд-бека.
– У вас у самих тяжелейшее положение... – сказал он. – Вам нужно думать только о себе.
– Кажется, я уже встал на ноги. И благодаря вам, дорогой доктор.
– Не только благодаря мне, – возразил доктор.
Приходя к Махмуд-беку, доктор старался понять, что представляет собой этот заключенный. Нелепо
верить предъявленному обвинению: свержение власти, государственный переворот. Полицейские
чиновники явно перестарались. На главаря какой-нибудь бандитской шайки этот узбекский эмигрант тоже
не был похож. Чего он хотел, чего добивался? Но тюремный врач так никогда и не догадается о
настоящей сути Махмуд-бека Садыкова.
105
– Вы считаете, что русскому нужно помочь?
– Да, доктор. Нужно.
– Что же, по-вашему, должен сделать я?
– Пока ничего... – улыбнулся Махмуд-бек. – Ему поможет вон тот. .
Он кивнул на окошко, за которым медленно, по-хозяйски двигался стражник.
Шрам на щеке оставался бледным, даже если стражник багровел от внезапного приступа злости.
– Ты вздумал надо мной издеваться?
Махмуд-бек не шарахнулся в угол, не отодвинулся от пылающего лица.
– Господин, вы заработаете хорошие деньги.
– Кому нужна эта собака? – злобно прошипел стражник.
– Министру, уважаемому господину... – Махмуд-бек назвал одного из крупнейших помещиков страны. -
У него пропадает земля.
– Откуда ты знаешь, негодяй, про дела министра?
– Вы сами рассказывали, что урожай в прошлом году погиб.
Стражник удивленно посмотрел на Махмуд-бека.
– Хитрый ты, чужеземец. Очень хитрый... – В его голосе уже не было обычной злости. – Чем же русский
поможет министру?
– Русский – агроном, ученый человек... – объяснил Махмуд-бек. – Он спасет землю министра, вырастит
хороший урожай.
Щеки стражника перестали наливаться кровью. Кажется, ему действительно предлагают хорошую
сделку. Многих заключенных водят на работу к высокопоставленным особам. Почему русский должен
сидеть в зиндане без дела! Ведь это просто...
– А что ты хочешь от меня? – напрямую спросил стражник.
– Вашей благосклонности... – туманно ответил Махмуд-бек.
Стражник хмыкнул и пообещал:
– Будет благосклонность. Но если русский заупрямится?
– Мне нужно с ним поговорить.
– Хорошо... Ночью...
Махмуд-бек Садыков действительно знал русского агронома. Года четыре назад муфтий Садретдин-
хан хотел прибрать к рукам этого человека. Он мило с ним беседовал, предлагал ему выполнить некое
задание на советской земле, обещал в награду привольную жизнь в любом европейском государстве,
даже выложил перед ним на столик пачку долларов.
Агроном спокойно, совершенно не реагируя на сладкую речь старика, поднялся и ушел. Муфтий
швырнул деньги в ящичек столика и выругался:
– Трус! Собака!.. – Муфтий, конечно, понимал, что агроном не трусит. Но старик боялся поверить
мысли, что среди эмигрантов туркестанских, азербайджанских, русских есть честные люди, которые не
пойдут на предательство. – Тьфу! Пусть подохнет с голоду... – заключил муфтий.
С той поры неподатливый русский стал для муфтия злейшим врагом.
К счастью агронома, Садретдин-хан не успел ему отомстить. Сейчас это сделал кто-то другой.
Ночью стражник снял цепи с Махмуд-бека и вывел его из камеры. Заключенные притихли, старались
не дышать. Так выводят из камеры на казнь.
Махмуд-бек тихонько потирал запястья, онемевшие от наручников. Вдруг стражник сзади схватил его
за горло и пошевелил толстыми, крепкими пальцами. Это он как бы предупреждал, что легко и просто
расправится с хилым заключенным, если тот вздумает бежать.
Агроном находился в одиночной узкой камере. Он сидел, обхватив колени, дремал. Стражник жестом
приказал ему подняться и подвел Махмуд-бека.
– Говори...
Махмуд-бек поздоровался по-русски.
– Здравствуйте, – отозвался агроном, – а я ведь вас где-то видел.
– Да... Я служил у муфтия Садретдин-хана.
– A-а... – усмехнулся агроном. – Помню, помню... С новым предложением, что ли?
– Да…
– Но я вижу, вы не очень-то крепко стоите на ногах.
– Насколько возможно, – ответил Махмуд-бек. – Я уже давно здесь и потому…
– Я вас слушаю... – сухо перебил агроном.
Не обращая внимания на его тон, Махмуд-бек сказал, что может устроить ему работу на земле
крупного помещика.
– Чем я обязан за такое беспокойство о моей персоне?
– Пока ничем.
– Значит, буду обязан?
– Будете...
– Тогда прощайте...
– Погодите! – заторопился Махмуд-бек. – Я клянусь, что своей родине вы не нанесете ни малейшего
вреда. Я только должен знать обо всех делах наших эмигрантов. Я беспокоюсь за тысячи жизней моих
земляков. Вздорные, неразумные действия отдельных лиц могут поставить их под удар. Клянусь, что
106
времена Садретдин-хана кончились. У нас сейчас другие заботы. – Махмуд-бек говорил горячо,
торопливо. Он боялся, что стражнику надоест этот длинный разговор. Да и агроном может отвернуться и
перестанет слушать уговоры бывшего помощника муфтия.
– Как я понял, за свою услугу вы мне предлагаете роль связного?
– Да...
– Хорошо... – согласился агроном. – Но предупреждаю, что я оставляю за собой право в любой момент
выйти из игры. Помогать диверсантам и шпионам я не намерен.
Через месяц за решеткой показалось лицо агронома. Он жестом подозвал Махмуд-бека.
Русский загорел, выглядел намного лучше. Но серые глаза были невеселы, даже злы.
– Вы изменились... – сказал Махмуд-бек.
– Не будем терять времени на комплименты... – оборвал агроном.
– Слушаю.
– Я говорил вам, что могу выйти из игры.
– Да.
– Ваш Шамсутдин просил передать, что Давлят-бек выбрал Алима, сына каршинского торговца. Его
для чего-то готовят, этого Алима... Что это значит?
– Готовят к отправке на ту сторону... – спокойно пояснил Махмуд-бек.
– Мы же договорились!
– Я помню... Алим исчезнет. Спасибо вам за сведения.
– Исчезнет? – переспросил агроном. – Странно. Очень странно. Я вам должен верить?
– Иначе нельзя.
Агроном посмотрел в глаза Махмуд-беку, потом вытащил из кармана сверток:
– Я вам немного принес еды.
– Спасибо.
– И еще... Мы пытаемся вам устроить свидание с женой.
Махмуд-бек протянул руку. Агроном пожал ее.
Стражник проявил благосклонность. Он сделал Махмуд-беку самый дорогой подарок, какой можно
получить в этой тюрьме. Вначале он подпустил к окну Фариду, а затем хитро подмигнул в угол двора, где
стояла глинобитная низкая кибитка.
– Через пять дней придешь, женщина... – сказал он Фариде.
Глинобитная кибитка – место свиданий с женами. За важные услуги или за большие деньги
администрация выражала таким образом свою «благосклонность» некоторым заключенным.
– Что будет через пять дней? – не поняла Фарида.
– Вот в том домике, – улыбнулся Махмуд-бек, – мы останемся вдвоем. На несколько часов...
Фарида плакала, молилась, причитала, благодарила всевышнего за такую милость.
Через пять дней она с рассвета сидела у тюремных ворот. Но стражник со шрамом появился только в
полдень. Он стоял, расставив ноги, пытаясь в толпе женщин, чьи лица были спрятаны за чадрой, найти
Фариду. Она поняла, что ей нужно подойти и поклониться, потом протянуть узелок с угощением.
– Это оставь, женщина, для своего... – хмыкнул стражник.
В последнее время он изменился, чувствовал свое превосходство над другими служителями тюрьмы,
перестал заниматься мелкими поборами.
Агроном оказался хорошим работником, и стражник получил большое вознаграждение от министра.
Да и от агронома перепадали деньги.
Зачем они, деньги, русскому? Русский теперь хорошо живет, загорел, поздоровел.
– Иди, женщина, иди... – легонько подтолкнул Фариду стражник.
Он сейчас творил благое дело, о котором будет знать вся тюрьма. Творил снисходительно, спокойно,
словно занимался благотворительностью каждый день. Устроить свидание – нелегко. Тут недостаточно
согласия одного стражника. И не одному ему нужно заплатить.
В кибитке стоял деревянный топчан, шаткий столик, кувшин с водой. Земляной пол был покрыт
соломой. В потолке, заменяя окно, зияла дыра с легкой решеткой.
Фарида и Махмуд-бек долго смотрели на синеватое небо. Оно постепенно темнело, и все резче
выделялись крупные звезды.
– В Самарканде звезды ярче... – сказал Махмуд-бек.
– Неужели мы их увидим? – спросила Фарида.
– Обязательно увидим.
Он гладил ее волосы, смотрел в глаза, в которых каждую минуту менялось настроение: восторг, тоска,
радость, печаль...
– Я не могу простить, что не знала о базаре...
– Меня выводили только один раз... – сказал Махмуд-бек.
– Я буду приходить на базар каждый день.
– Не надо. Во всяком случае, когда нас выведут, в следующую пятницу, пусть придет один Шамсутдин.
Я очень прошу тебя, так нужно.
Она провела ладонью по его шершавым колючим щекам.
107
– У вас и здесь какие-то дела.
И тогда Махмуд-бек впервые подумал, что Фарида начинает понимать, догадываться о его главной,
самой главной жизни.
...Звезды уже горели сверкающим огнем.
Прощальное осеннее солнце. Может быть, завтра оно и не появится. Заключенные, подставив лицо
теплым лучам, жадно вдыхают пыльный воздух. Никогда Махмуд-бек не представлял, что подобным
воздухом можно дышать и чувствовать себя счастливым человеком.
Прошли дервиши, мягко шлепая босыми в болячках ногами. Проползла арба с усталым,
равнодушным хозяином. Неподалеку около заключенного бьется в истерике закутанная в чадру старуха.
Махмуд-бек видит ее темные сухие пальцы, вцепившиеся в кандальную цепь на руках сына.
Махмуд-бек рассматривает дорогу. Странно расплываются фигуры. Раньше у него было острое
зрение. За сколько шагов теперь он различает человека? Пять, четыре, три...
Он плохо стал видеть. Ну, это ничего, ничего...
Доктор сказал, что сегодня к нему придут. Махмуд-бек смотрит на дорогу до боли в глазах. Да-да...
Вот он, Шамсутдин! Преданный человек, который до конца своей жизни так и не узнает, кому же он
служил.
Шамсутдин держит в руках кошелек с незатейливым узором, мнет его. Слишком упорно мнет.
Стражник подозрительно смотрит на покупателя.
– Алим должен проехать по железной дороге от Ташкента до Красноводска... – говорит по-узбекски
Шамсутдин. – И вернуться. Посылает Давлят-бек. Аскарали уже знает.
Шумит базар, позвякивают цепи заключенных. Стражники отгоняют назойливых родных.
– И главное. Богатый купец скоро приедет, – продолжает Шамсутдин отрывисто, быстро. – Будьте
готовы. Почти все решено. Скоро купец явится. Стражник со шрамом сообщит. Или агроном...
Он покупает кошелек и оставляет заключенному милостыню: две свежие лепешки, между ними тонкие
ломтики мяса и кружочки лука, покрасневшие от перца. Такое приношение стражник не отнимет,
благосклонно разрешит заключенному полакомиться.
Махмуд-бек ест с трудом. Зубы еще не окрепли, шатаются. На лепешки садится сухая пыль, поднятая
Десятками торопливых шагов. Пыль напоминает о дорогах, которые тянутся, забавно петляя среди
полей.
Ночью Махмуд-бек не спит. Впервые за долгие месяцы рождаются строки стихов.
Край далекий...
Мои тополя...
Я вдыхаю твой запах, земля.
По ночам, непонятным, чужим,
Я ловил и вдыхал теплый дым...
Твои песни полей и дорог
Я хранил, я все годы берег.
Край далекий... Я вечно с тобой.
Я пройду через долгий бой.
Я приду, дорогая земля,
Шелестите, мои тополя.
Конечно, не завтра, даже не через неделю, он увидит друзей. Но обязательно увидит. И друзей, и
солнце, и рассветы, и дороги...
В камере ночь, а Махмуд-бек не слышит вздохов,
причитаний и звона цепей...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ТИХАЯ ПУСТЫНЯ
Осень дала о себе знать не только первым прохладным
ветром и сморщенным шуршащим листком, который
неизвестно как занесло в тюремную камеру.
С какой-то торопливостью зашумел базар. Сюда
приезжали из далеких селений, спешили заготовить продукты
на зиму, приобрести теплые вещи. Пойдут дожди,
стремительно смоют еле заметные тропинки, и уже по вязкой
земле не двинешься за нужной покупкой в большой город.
Кое-кто находил время и выкраивал из своих сбережений
одну монетку, чтобы положить ее к ногам заключенных. Все
может случиться в этом мире. Вдруг и он, нищий человек,
тоже окажется в таких же цепях. Все может случиться...
108
Шептали молитву, вздыхали, многозначительно покачивали головами. И старались побыстрее нырнуть в
базарную сутолоку.
Возле некоторых заключенных уже суетились, причитали родственники, расспрашивали о здоровье,
спешили пересказать новости, взмахивали в отчаянии руками.
Утренние часы для свиданий – самые благоприятные. У стражников еще хорошее настроение, они не
устали от солнца, пусть осеннего, но пока злого, от криков, пыли, базарной толчеи. Они еще с охотой,
даже с нескрываемой жадностью ловко хватают деньги.
Ряды заключенных, оборванных и грязных, врезались в базарную площадь. Над заключенными
возвышались стражники, обычно бородатые, в пестрых, не очень дорогих, но крепках халатах. Они
стояли небрежно, прижав к груди старые, потемневшие винтовки.
Среди заключенных были влиятельные особы. От них тянулись нити в независимые племена, к
священнослужителям и торговцам, к тем, кто мог оказать помощь в подготовке крупной авантюры или
обычного убийства.
Цепи и стражники не мешали подбирать проводников и сколачивать новые шайки. Вождю племени
или главарю банды достаточно было кивнуть головой, сказать два-три слова, как решался самый
сложный вопрос. И в чьих-то руках оказывались десятки, а то и сотни людей. Иногда надо было
заполучить только одного ловкого храбреца, который, минуя все пограничные заставы, мог бы двинуться
в любую соседнюю страну.
Подкупленные стражники с безразличным видом наблюдали за базарной сутолокой, изредка
поворачивая голову на звон цепей. Кто-то из мелких заключенных тянул руку к прохожим. Степенные,
состоятельные, за кем и надлежало строго следить, сидели спокойно. Они наслаждались хорошей едой
и короткой беседой со своими родными, близкими.
Шамсутдин не мог привыкнуть к этой обстановке. Он старался не смотреть на потемневшие, худые
руки Махмуд-бека. Кажется, если Махмуд-бек сожмет покрепче пальцы, то протащит их через наручники.
Но в тюрьме умеют подбирать цепи. Наручники у этих цепей слегка сплющены, а разогнуть металл ни
у одного из заключенных не хватит сил.
Шамсутдин притронулся пальцами к металлу и покачал головой.
Махмуд-бек улыбнулся:
– Крепкие, мой друг. Очень крепкие. Износу им нет.
– Ничего... – ободряюще сказал Шамсутдин. – Всему бывает конец. – Но сам отвернулся, чтобы не
