Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. 4 том."

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 37 страниц)

Откуда-то вырвался вдруг яркий свет, клеть стукнулась и остановилась.

– Приехали!

Андрей первым выпрыгнул из клети – и. попал под ливень. Так его встретила шахта. Смущенно отряхиваясь, он отошел от ствола; дальше было сухо.

–Ну вот, – сказал десятник с неожиданной в нем теплотой, – вот и наше подземное царство. А? – И тихо, по-стариковски засмеялся. Он был сейчас совсем иной, чем на поверхности. Тут он был дома. Ему хотелось, чтоб и озорникам тут понравилось.

Он сказал почти заискивающе: – Шахта у нас красавица, хоть и старушка. Ровесница моя!

Андрей еще раньше заметил, что старики всегда говорят о своей шахте ласково. Любовь ли тут, или суеверие, только они никогда ее не ругают, хоть немало у каждого и ссадин и рубцов от кормилицы. Вот и вчера вздыхал дядя Онисим: «Ох, и иссушила ж она меня, матушка, все соки выпила, голубонька!» Ребята знали уже, что дядю Онисима «выдвинули» оттого, что в шахте ему больше работать нельзя. У него острый антракоз – горняцкая болезнь. «У меня в каждом легком по вагонетке угля!» – грустно хвастался он и тосковал по шахте.

Итак, вот она – шахта, о которой столько думалось все эти дни и ночи! Андрей огляделся. На рудничном дворе было шумно, оживленно, светло. У ствола, прямо под ливнем, работала молоденькая стволовая. В своем резиновом плаще и в большой черной блестящей от воды шляпе она казалась похожей на моряка в шторм: мокрые плиты под ней были ее палубой. Девка была красивая и проворная; не один Андрей засмотрелся на нее.

Откуда-то из тьмы шахты с дребезгом и грохотом вынеслась «партия». Чубатый коногон лихо свистнул и соскочил с вагончика.

– Эй, Люба! – весело крикнул он. – Примай партию, крошка моя!

Андрей тихонько подошел к лошади. Она стояла, понурив голову, и, видно, уже дремала, чуть похрапывая. Он осторожно потрепал ее гриву. Ему вдруг захотелось припасть к ее шее и спросить тихонько, в самое ухо: «Ну, как тебе живется тут? Не обижают? А я, понимаешь, мобилизованный...» Он опять ласково потрепал рукой по ее шее. Она подняла к нему морду и взглянула добрыми, умными и кроткими глазами. Лошадь была зрячая.

И сразу все ночные и дневные страхи его разлетелись, развеялись, будто все в том-то и заключалось, что лошадь зрячая. Он засмеялся я уже другими глазами взглянул на окружающий его мир. Действительно, подземное царство! Низкие, пещерные своды, огни, люди в балахонах с капюшонами, похожие на гномов, – все фантастично и красиво. Да, красиво! – удивился он сам.

– Ну, пошли! – сказал, наконец, десятник. – Только от меня, чур, не отставать!

И он пошел вперед легкой походкой горняка, неслышно ступая на носки, чуть ссутулясь и втянув голову в плечи. А за ним, спотыкаясь и путаясь, как слепые беспомощные котята, потянулись все. Они еще и лампочек-то держать в руках не умели; свет падал куда-то назад, а не вперед.

Потом они привыкли к темноте и стали различать предметы. Увидели колею, канавку, в которой тихо журчала подземная вода, стены из бревен, бревенчатый потолок...

Они шли штреком. И то, что показалось им потолком и стенами, было только крепью, делом рук дяди Онисима или его товарищей. И случись старина тут, он уж объяснил бы ребятам, что крепили тут, как обычно, неполным дверным окладом; вот этот верхний столб потолка – «верхняя», или «матка», эти боковые – «стойки», а был бы еще нижний столб, уж он был бы «лежан», или «порог», и тогда дверной оклад был бы полный. И стойки ставили тут трапецией: видишь – внизу шире, а кверху – уже; и замок делали прочно, в лапу; и на этой-то крепи все держится, вся земная толща, и кабы не было дяди Онисима, все б тут к черту рухнуло и завалилось...

Но Виктор и не стал бы слушать его сейчас. Он шел по шахте, как очарованный. И его пылкому воображению представлялось уже, что попал он в подземный дворец или в старинный рыцарский замок. Колоннады, колоннады, колоннады вокруг и длинный строй парадно распахнутых настежь дверей. А он идет этой анфиладой. Шахтер Виктор Первый, и под светом его лампочки расступаются перед ним арки и неслышно, незримо, как в сказке, все распахиваются и распахиваются двери.

– Грибами пахнет... – вдруг раздался рядом голос Андрея.

Виктор очнулся.

– Что?

– Грибами пахнет... – удивленно повторил Андрей.

– Это плесень пахнет, – отозвался из темноты, как всегда резкий, голос Светличного.

– Нет, грибами! – упрямо повторил Андрей.

Как и Виктор, как, вероятно, и все ребята, внезапно притихшие в шахте, Андрей чувствовал, что из реального мира, в котором он до сих пор жил, он попал сейчас в мир сказки.

Ему казалось, что вокруг них лес. Не обыкновенный лес, не такой, что синеет за Пслом, а лес волшебный; смутно припоминалось Андрею, что уж он когда то, давным-давно слышал о нем. В детстве, что ли? От бабушки?

В этом подземном лесу нет на деревьях ни ветвей, ни листьев, ни шуршания папоротников под ногами, ни шорохов травы, ни птиц. Не шелохнутся здесь голые стволы, нет на них ни гнезд, ни даже коры.

Это уснувший, окаменевший, заколдованный лес. И течет в нем подземная Река Жизни; кто искупается в ней – будет жить вечно.

Чем они были при жизни, эти голые стволы? Деревом, человеком, великаном? В этом очарованном лесу все необычно. Здесь бродить интересно и чуть-чуть страшно.

– Эй, голову береги! – закричал впереди десятник.

Андрей вовремя втянул голову в плечи: перед ним висела переломленная балка. Она болталась, как перебитая рука великана, а за ней дальше еще и еще свисали сломанные бревна, словно была здесь недавно битва, словно могучий бурелом прошелся тут по лесу.

– Это отчего же? – спросил из тьмы чей-то испуганный голос: Андрею показалось – голос Братченко.

– Жмет! – коротко объяснил десятник. – Давит!

И все сразу поняли, что «жмет», и притихли.

«Жмет» земля (шахтер сказал бы: порода)! Жмет сверху, давит с боков; Андрей заметил, что кое-где и боковые стойки выдавились из общего строя крепи, припали, как раненые, на одно колено. А за ними грозно и тускло уже поблескивала пустая порода.

И Андрею вдруг ясно представилось положение, в котором они очутились. Они были глубоко-глубоко под землей. Маленькая горсточка беспомощных ребятишек да хиленький старичок с ними. Они шли по пустынному ходку, людьми же прорубленному прямо в земной толще. Ничего вокруг нет, кроме таких же ходков-просек. А над ними нависла вся огромная масса разбуженной и рассерженной земли. Маленький человек бесцеремонно вполз сюда, в это подземное царство, нарушил вековой покой этих могучих пластов, вмешался в плавное течение этих каменных рек – да что им стоит раздавить его, как козявку? Разве сдержат эти жалкие сосновые стойки их могучий напор? И Андрею стало немного жутковато.

Десятник вдруг остановился и обернулся к комсомольцам.

– А вы, часом, не устали, ребята? – благодушно спросил он.

Новички сразу же сбились вокруг него, как вокруг пастуха стадо.

– Немного есть... – сознался Светличный.

– А тогда и отдохнуть можно! – сказал старик и первый присел по-забойщицки на корточки. Ребята просто повалились наземь. Земля была сырая, влажная.

– Да, ремонтировать, ремонтировать этот ходок надо! – кряхтя, сказал десятник и постучал лампочкой о стойку; посыпалась желтая труха. – Вот и сосна, а слаба! Не выдерживают они здешнего климата: гниют. – Он опять постучал по стойкам, как настройщик по клавишам: звук был больной, глухой, и обернулся к ребятам. – А я, – вдруг сказал он, хитро щурясь, – я вот сорок лет в шахте, а ничего. Живу! – И он даже хлопнул себя по коленкам.

– И не гниете? – смеясь, подхватил Виктор.

– И не гнию! – радостно взвизгнул старик.

Все засмеялись, Андрей тоже.

– Человек не сосна! – смеясь, сказал десятник. – Человек, он все может, на то он и человек! Вы только по-первах носа не вешайте, ребятки, советую я вам. По-первах все трудно, даже водку пить.

«Человек все может! Ой, как же это хорошо, как верно сказано! – обрадовался Андрей. – Человек, он всюду пройдет, и ни чего-то ему не страшно. А как же я? – вдруг растерянно подумал он и вспомнил все свои страхи. – И что я за человек такой, всего-то боюсь?..» – рассердился он сам на себя.

Они шли уже долго, очень долго, все какими-то ходками. штреками, просеками, и казалось, конца не будет их путешествию в центр земли. Было пустынно вокруг них, люди встречались редко, блеснет где-то в стороне одинокий желтый волчий глазок лампочки и исчезнет. Это ремонтный рабочий возится у путей, или сидит, скучая, у вентиляционной двери девушка. Ребята пройдут мимо нее; с шумом, похожим на выстрел пушки, хлопнут двери – и опять пустыня и тишина...

Комсомольцы не видели еще ни одного человека, работающего в угле, да и угля еще не видели: только матовый купол кровли над головой да сосновые стойки вокруг, словно и впрямь брели они не по шахте, а по лесу.

Стояла здесь какая-то особенная тишина, такой и в лесу нет: ни шорохов, ни ветерка. Только тихонько и сухо потрескивают сосновые стойки да где-то шепчется вода.

Эта тишина была приятна Андрею: в ней хорошо думалось. Он всегда любил тишину, а Виктору эта тишина была непереносна. Ему уж прискучил парад распахнутых дверей. Ему хотелось поскорей бы добраться туда, где битва; где рубятся в угле шахтеры, взрывают динамитом пласты, стоят лицом к лицу со смертью.

Он невольно спросил:

– А что, доберемся ли мы когда-нибудь до тех мест, где уголь рубают?

– Доберемся, сынок! – бодро отозвался десятник и объяснил, словно извиняясь: – Старушка шахта-то; выработки тут дальние.

– А если выработки дальние, – сердито сказал Светличный, – так людей надо подвозить? Ведь это сколько золотого рабочего времени и сил теряет попусту шахтер, пока доберется до забоя.

– Что же, трамвай пустить? – ехидно спросил десятник.

Все засмеялись.

– Трамвай не трамваи, – не смутился Светличный, – а подвозить людей надо. Оттого и в прорыве вы. Вот гляжу, – с досадой сказал он, – кругом кустарщина, каменный век. Работают, как при царе Горохе. Совсем механизации не видать... – И он презрительно сплюнул.

– А-а, механизация!.. – неожиданно тоненько и зло протянул десятник. И даже остановился. Его лицо стало обиженным и маленьким, как у ребенка. – Вот, – сказал он, ни к кому не обращаясь, – вот выдумали словечко и играются им. А машину выдумать-то не могут! Нет, ты машину выдумай! – яростно замахал он лампочкой прямо перед лицом Светличного. – Ты такую машину выдумай, чтоб сама она тут по всем ходкам да закоулкам ползала бы, сама уголь искала, сама б за кровлей следила, за газом, сама б уголь рубала, да погружала б, да давала на-гора, – вот тогда нас, стариков, можно и помелом отселева, прочь. – Он, видно, не со Светличным спорил; он с кем-то старый спор вел.

– Машину всякую придумать можно! – пробурчал Светличный.

– Э, нет, брат, врешь! – крикнул старик. – Врешь! Шахта – не завод! – с азартом воскликнул он. – Тут условия не те! Тут машина не пойдет, врешь! Тут ударит она не туда – и завал; искру случайно даст – и взрыв газа. Нет, – зло засмеялся он, – ты нам сюда такую машину давай, чтоб у нее и осторожность была, и понятие, и уши, чтоб слышать, как крепь-то скрипит, и нос...

– А для этого человек есть – управлять машиной.

– A-а! Человек! – торжествующе хихикнул старик. – Не могешь, значит, без человека? То-то! – Он махнул лампочкой, будто взял уже верх в споре, и спокойно закончил: – Нет, это все от лени у вас, молодежь. Ленив больно народ стал. – Он засмеялся. – Все ему желательно, чтобы за него дядя работал или машина, а уж он бы покуривал подле нее. А в шахте этот номер не пройдет, не-ет! Тут, брат, все надо горбом да на коленках.

Светличный больше не возражал старику. Не потому, догадался Андрей, что ответить нечем, а просто, что слова попусту толочь? Болтовней дела не исправишь. Вот обживется Светличный здесь, думал Андрей, приглядится, да и возьмет всех под ребра. Уж он такой!

Теперь, бредя по штреку, он думал о Светличном.

У Андрея с детства была привычка: обо всем, что увидел он или услышал, потом думать в одиночестве, про себя. В нем всегда происходила никому не видимая внутренняя работа, словно вертелись там медленные жернова и перемалывали, перетирали впечатления дня – туго, долго, мучительно, но зато до конца. Сейчас его удивило не то, что сказал Светличный о механизации. Поразило, что Светличный вообще так смело пошел на спор. И о чем же? О шахте! А ведь он, как и Андрей, был в шахте впервые и видел только то, что и Андреи видел. Но Андрею казалось, что все, как в этой шахте было, так и вообще на каждой шахте должно быть, и иначе быть и не может. Значит, так уж на шахтах принято, считал он.

А Светличный и слов-то таких терпеть не мог: положено, заведено, принято; они приводили его в ярость. Он принадлежал к беспокойной породе людей-плотников; таким людям все хочется немедленно исправить, починить, переделать. Не сломать, а именно переделать. Попади такой на луну, он я там сразу же пойдет с топориком: а нельзя ли эти лунные кратеры починить и переделать, чтобы и тут появилась жизнь?

Люди этой породы всегда и удивляли и восхищали Андрея; он им завидовал, сам он был, увы, не такой! Но его всегда смутно тянуло к ним: в Чибиряках – к Пащенко, здесь – к Светличному.

Обычно это были люди партийные. У этих цепких ребят была счастливая способность сразу схватывать все: и детали и суть. Они как-то сразу входили в курс дела. Они все принимали близко к сердцу. Они всегда и везде чувствовали себя хозяевами. И хотя Андрея и пугали насупленные брови Светличного и его колючие глаза, но он всей душой уже тянулся к нему. В восемнадцать лет невозможно жить без идеала.

В одном Светличный был уже наверняка прав; шахтеров надо подвозить к рабочему месту, это Андрей теперь и сам видел. Они еще и до забоев не дошли, а уже сил нету. Мучительно ныло все тело, особенно спина: уже давно ребята шли согнувшись, сложившись вдвое, как перочинные ножички, – кровля нависала совсем низко. Стало труднее дышать, да и нечем – горько-кислый воздух только больно царапал глотку, его хотелось скорее выплюнуть прочь, а другого не было (Андрей не знал, что они идут сейчас вентиляционным штреком, по которому уходит из шахты струя отработанного воздуха). Больно колотилось сердце – это впервые в жизни Андрей услышал его.

А по лицу не катился, а полз тяжелый, липкий и грязный пот. застилал глаза, капал в рот – соленый, и Андрей то и дело вытирал его рукавом колючей брезентовой шахтерки.

«Только бы не упасть, не отстать, стыдно! – думал он на ходу. – Далеко ли еще? Ой, не дойду!»

«В шахте, милок, всему надо учиться сызнова, как ребенку, даже ходить!» – вспомнил он слова дяди Онисима. – Ой, научусь ли я? Привыкну ли?» И опять зацарапали душу сомнения и страхи: да когда же он избавится от них?

– Вот и пришли! – раздался где-то далеко впереди голос десятника.

Действительно, где-то там, во тьме, уже были видны огни. Еще несколько шагов – и Андрей тоже вошел в широкий, просторный штрек.

Ну, вот! Здесь были люди, движение, жизнь. И свежий воздух. Андрей жадно сделал несколько нетерпеливых глотков и чуть не захмелел: какой же это вкусный, сладкий, пьяный воздух, такого и в степи нет.

– Вот и Дальний Запад, ребятки! – почти торжественно объявил десятник.

На его сухоньком лице не было ни росинки пота. Он, видно, и не устал ничуть.

– Мы сейчас в лаву полезем? – спросил Виктор.

– Полезем благословясь, – благодушно сказал десятник. – Вам сегодня все посмотреть предусмотрено. А уж завтра – и в упряжку. Пора! Пятый день уж рудничный хлеб кушаете...

– Мы свой хлеб отработаем! – обиженно сказал Виктор.

– А я не с попреком, я к слову... – объяснил десятник. – Ну-с, все налицо? – спросил он, окидывая взглядом горсточку новичков. – Никто не отстал? Добре! Теперь мы, благословясь, в лаву полезем, ребятки. Лава – это место, где добывается ископаемое, то есть уголь. Состоит из линии забоев. В этой лаве, куда мы полезем, забоев – десять. Пласт, как вам уж объясняли небось, – круто падающий. Забои расположены уступами. Ну, да вы все это на практике увидите, в лаве. Мы-то ее промеж себя полем зовем, – усмехнулся он. – Да-a... Полем, полюшком. Чай, и мы не под землей-то родились! – сказал он с каким-то вызовом. – Живали и мы на земле. В крестьянстве. Вот и полюшко. Хоть и не пашем мы, а все-таки... память. Как в песне поется:

Шахтер пашенки не пашет.

Косы в руки не берет.

Чуть настанет воскресенье...

– «Он к шинкарочке идет!..» Знаем мы эту песню – фыркнул Светличный.

– А что же? – обиделся старик. – Из песни слов не выкинешь...

– Слова что! А шинкарочку выкинуть надо бы!..

Все засмеялись.

– Да уже выкинули, выкинули! – засмеялся и десятник. – Теперь непьющие мы, новобытные. В новом быте живем, горло квасом полощем. Ну, смешки в сторону, полезли, что ли?

– Да куда лезть-то! – воскликнул Мальченко.

– А сюда! – кратко объяснил десятник, показывая на какую-то щель в породе. Затем он прицепил лампочку крючком к куртке, чтобы руки были свободны (все ребята машинально сделали то же), стал на четвереньки и, крикнув: – Ну, с богом! – первым нырнул в дыру.

Все поползли за ним.

7

«Вот она где начинается, шахта-то!» – догадался Андрей. Он полз во тьме, ничего не видя, не понимая, извиваясь всем телом, как червяк, и больно стукаясь то коленками о какие-то стойки, то головой о совсем низкую кровлю. А впереди и сзади него, так же стукаясь, пыхтя и сопя, ползли все. И Андрей невольно подумал, что вот так же, как они в пласт, вползает, вероятно, и червям в древесину дуба, через выточенный им же самим и для себя «ходок», еле заметный человеку. Думает ли при этом червяк, что это он покорил дерево, что он царь природы?

«Да нет, червяк ничего не думает! А человек не червяк. Человек все может!» – «А ползем, как черви». – «Ну и пусть! Это оттого, что тут механизации настоящей нет. Вот возьмется за них Светличный!» – «Да какая ж машина сюда сможет вползти? Тут и человеку-то тесно!» – «Машину всякую можно придумать». – «Да кто ж придумает? Небось пытались уже». – «А может, это я, я придумаю!» – вдруг в запале сказал себе он и сам поразился этой мысли.

Он даже остановился на секунду, перестал ползти. Ах, как бы это было славно, как хорошо, кабы именно он придумал эту машину! Только бы придумать, а уж люди подхватят, сделают, да и Светличный поможет. Эта мысль восхитила его; и ползти даже легче стало; будто и щель раздвинулась и кровля стала выше, обернулась небом.

Но тотчас же и вечный червячок пробудился в нем.

«Да где ж тебе придумать? Ты и не инженер вовсе!» – с сомнением пискнул червяк. «Ну и что ж! Инженером можно стать», – возразил в нем человек. «Так для этого ж учиться надо много, где тебе!» – точил червяк. «И буду! И буду! И буду учиться!»

«Буду!» – Он с яростью полз теперь во тьме. Нет, он не убежит отсюда! Он останется. Он все в шахте узнает. Его не испугаешь, нет!

А потом он поедет учиться... Он человек, а не червяк.

Это опять была великая минута в жизни Андрея, а он ее опять не заметил. Он подумал только: «Надо сегодня же все Виктору рассказать. У Виктора голова-то посильнее моей. Вместе план составим, как нам жить и учиться». Парень тысяча девятьсот тридцатого года, он понимал, что без плана нельзя.

А Виктор полз где-то далеко впереди. Даже не полз а плыл, как плывет опытный пловец в новой, незнакомой еще речке. И все было интересно ему: чем ниже кровля – тем и лучше; чем опаснее – тем и веселее «Вот рассказать в Чибиряках, как тут уголь добывают – ахнут!» – с восторгом думал он. Вот он завтра сам пойдет уголь рубать, уж он всем покажет! Размахнется обушком – улица; повернется – переулочек. Он парень сильный, ловкий; он и сейчас лучше всех ползет; и устал он в шахте меньше всех. Он себя покажет!

Его удивляло только, что и тут, в лаве, нет людей.

– Это что, – громко спросил он, – мы лавой уж ползем?

– Нет, – отозвался где-то рядом десятник. – Это гезенок. А вот сейчас и лава. Давай сюда!

Виктор быстро подполз к нему, и они оба стали махать лампочками, собирая ребят. Наконец, все собрались, сопя и тяжело дыша.

– Сюда давай! – тотчас же скомандовал десятник и опять пополз куда-то в сторону. Скоро оттуда донесся его бойкий стариковский голосок: – Вот и лава!

Он подождал, пока все подползут к нему.

– Все тут? – торжественно спросил он. – Ну, смотрите, – вот и полюшко наше, шахтерское наше раздолье... – и он высоко поднял лампочку. Виктор сделал то же, а за ним и все.

И ребята увидели уголь.

Свет лампочек дробился и дрожал на нем, на его блестящей поверхности, как на воде, и казалось – это река течет, медленная, черная, блестящая, играет под светом веселыми струйками, а потом вдруг круто падает куда-то вниз, куда и заглянуть страшно.

– Мощный пласт, хороший... – любовно сказал десятник и. отодрав угольную крошку, медленно и со смаком растер ее между пальцами: так и мужик свою землицу ласкает. – Жирный пласт. Называется – Аршинка. Значит, в нем аршин, от почвы до кровли...

«В этом аршине и работают люди!» – подумал Андрей и заглянул вниз. Он увидел ровный ряд круглых столбиков, подпирающих кровлю; и в каждом столбике тоже аршин! Дальше все терялось во мгле, свет лампочек туда не достигал. Где-то справа настойчиво и размеренно поклевывал обушок, долбил уголь. «Как дятел!» – подумал Андрей.

Итак, вот что такое лава, шахтерское раздольюшко: длинная щель, где, скорчившись в своих уступах, рубают забойщики уголь, бесконечный ряд стоек, подпирающих кровлю, река угля, медленно сползающая вниз; и от земли до неба – один аршин.

«Значит, тут и мы будем теперь работать! – подумал Андрей. – Что ж, ничего, можно работать и здесь». Теперь, когда забрезжил перед ним еще смутный, но заманчивый свет далекой мечты, ему уж ничто не казалось страшным!

– Значит так, ребята! – сказал десятник. – Сейчас мы полезем лавой. Механизация тут будет такая: садись на то, на чем завсегда сидишь, и ползи ногами вперед. Да смелей ползи! Не бойся! Не сорвешься! Руками за стойки хватайся, а ногами нижние стойки нащупывай... Понятно? Теперь в каждом уступе буду я вас по парочке оставлять. Вы посидите, приглядывайтесь, как шахтеры работают, привыкайте... А потом, обратным ходом, я вас всех и соберу... Ясна вам картина-то? – Он подождал немного и взмахнул лампочкой. – Ну, с богом! Поехали!

И они действительно поехали, покатились вниз, как, бывало, катились в детстве с ледяной горки, без салазок... Это было даже весело и немного жутко: стремительно неслись они вниз, только стойки руками перещупывали. Виктор въехал кому-то ботинками в шею, тот сердито крикнул: «Эй, осторожнее, черт!», но тотчас же сам и захохотал: наехал на товарища.

– Теперь вправо, вправо бери! – донесся снизу голос десятника.

Ребята взяли вправо, на свет, и очутились в забое.

Зацепленная за обапол лампочка нехотя освещала уступ. Здесь работал молоденький и тоненький парень, кучерявый, вероятно русый или даже рыжий, сейчас это было невозможно разобрать. Он рубал уголь стоя, зацепившись как-то очень ловко, по-обезьяньи, ногами за стойки: казалось, что он висит на трапеции, как артист в цирке. Его белая майка совсем почернела от угольной пыли, пота. Он работал красиво, это даже ребятам было видно; его гибкое, тонкое, почти девичье тело двигалось ловко, порывисто, умно – мускулы так и играли!

– Футболист! – с ласковой усмешкой сказал десятник, сам заглядевшийся на красивую работу. – Здорово. Митя! Бог в помощь!

– Спасибо, Афанасий Петрович! – отозвался Митя, не прекращая работы. – Только я и без бога могу. А вот без порожняка никак невозможно...

– А что, нет порожняка?

– Да-али... А все утро стояли, хоть плачь!

– Д-да... дела-а! – сочувственно вздохнул десятник. – А я тебе, Митя, гостей привел. Тоже – ваш брат, комсомолы.

Митя с любопытством посмотрел на ребят и перестал работать.

– Ну, здравствуйте, товарищи! – сказал он гостеприимно, как добрый хозяин. – Милости просим! Ну, как вам тут?

– Я тебе двоих оставлю, – сказал десятник. – Ты им покажи, как и что. Эй, кто хочет?

Вызвался Братченко, он совсем уже обессилел; на него было жалко смотреть. С ним вместе остался и Мальченко.

– Ты подожди, Митя, рубать-то, пока мы пролезем, – попросил десятник. – Я тебе тогда снизу крикну. Ну, поехали.

И ребята опять покатились вниз, до следующего уступа.

Андрей и Виктор остались в третьем уступе – почти в самом конце лавы (счет шел снизу вверх). Здесь работал пожилой забойщик с рыхлым, почти бабьим лицом, на котором редкими кустиками неохотно росли волосы. Он сидел грузно, неуклюже, не по-шахтерски, и, растопырив ноги и кряхтя, отдирал обушком уголь от кровли. На ребят он сначала не обратил никакого внимания.

Только когда десятник ушел, попросив его, как и Митю, не рубать, пока не проползут, он, зевая, отложил обушок в сторону и спросил неожиданно тонким для такого грузного мужика и чуть гнусавым голосом:

– Вы откуда же взялись, ребята? А?

– А мы комсомольцы, – охотно ответил Виктор. У него уже была наготове целая тысяча вопросов к забойщику; хотелось тут же и позволения попросить самому рубануть разок-другой обушком.

– И что это вам дома не сидится-то? – лениво спросил забойщик. – Что, дома худо, что ль?

– Нет, отчего ж? – недоуменно отозвался Виктор.

– Хозяйство-то хоть хорошее у вас? Коровенка есть?

– Да мы не деревенские. Мы из города.

– А? – Он тупо посмотрел на них. – А зачем же из города-то?

– Комсомольцы мы...

– А-а! – прогундосил он. – Это бывает. – Он опять зевнул. Потом потянулся всем телом, крякнул и лег на спину.

У Виктора сразу пропала охота задавать ему вопросы. Скучая, смотрели мальчики на забойщика: он одет был, как и все шахтеры, в спецовку, только на голове у него была круглая, теплая и потертая барашковая шапка – такие татары носят.

– Э-эй, Свиридов, давай, можно! – донесся снизу сигнал десятника.

Но Свиридов не шелохнулся. Он продолжал лежать и тупо, не мигая, смотрел в кровлю, – так чабаны в степи лежат на солнцепеке и глядят в небо. Вдруг он беззвучно рассмеялся. Ребята удивленно посмотрели на него: его дряблое бабье лицо прыгало и дрожало, как студень: вот оно сейчас и совсем потечет.

– А то и такие чудаки есть, – сквозь смех еле выдавил он, – которые сюда за длинным рублем едут. Ай, чудаки, вот «уж чудаки-то! – И он опять подавился смехом.

«Так вот он о чем думал, глядя в кровлю!» – усмехнулся Андрей.

– Вот он, длинный-то рубль... – тыча пальцем в пласт, взвизгнул Свиридов. – Он длинный, да поди-ка, утяни его, ах, чудаки! – Он вдруг перестал смеяться и ваялся за обушок. – Вы кто? – спросил он. – Комсомольцы? То-то мне! – Он строго погрозил им обушком и ударил в пласт.

Ребята стали молча следить за его работой. Свиридов рубал уголь не как Митя; в его работе не было ни артистичности, ни красоты; он кряхтел, то и дело поплевывал на руки, искоса поглядывая на ребят, рубал с надсадой. И уголь у него не отваливался крупными глыбами, как у Мити, а крошился, тек жидкой струйкой.

Вдруг он остановился и прислушался к чему-то.

– Тсс! – сказал он шепотом. – Слышите? – На его лице изобразилась тревога. – Слышите? – спросил он, глядя на мальчиков как-то странно, боком.

– Не-ет... – нерешительно проткнули ребята.

– А вы ухом слушайте! Трещит?

Они прислушались: действительно, что-то тихонько и сухо потрескивало вокруг.

– Это лава играет... – сказал Свиридов и опять боком, искоса посмотрел на ребят. – Ой, беда, ребята! Беда!

– А что? – шепотом спросил Виктор. – Может завалить?

– Вполне свободно. – Он опять прислушался. – Вот тут трещит! – ткнул он обушком в кровлю прямо у ребят над головой. Оттуда тотчас же что-то отвалилось.

– Сыплется уже! – сказал Свиридов, – Надо лаву спасать, ребята!

– Как же ее спасать? – пролепетал Виктор.

– Ты кто? – строго спросил Свиридов. – Комсомолец? Ну, то-то! – Он опять прислушался, потом сказал: – Я, ребята, сейчас за крепильщиком побегу, а вы подоприте кровлю.

– Как подпереть?

– А вот так! – Свиридов стал на четвереньки, упираясь руками о стойки, и спиною подпер кровлю. – Сможете так?

– Мы попробуем... – неуверенно сказал Андрей.

– А не убоитесь?

– Мы с ним ничего не боимся! – хвастливо сказал Виктор. Он вдруг повеселел. – Вы идите, дядя, – засуетился он. – А за нас не бойтесь, мы и не такое можем! – и он решительно подпер спиной кровлю.

– Ну вот, молодцы, герои! Ей-право, молодцы!.. – Он посмотрел, как они, уже оба, стоят на четвереньках, подпирая корж. – А я сейчас... в момент. Нет, молодцы ж! Об этом беспременно в газетах напишут! – и он торопливо пополз вниз.

Ребята остались одни. Некоторое время они молчали. Плотнее прижимались спинами к холодному и скользкому коржу. Потом Виктор пришептал:

– Слышишь?

– Да-а... – тоже шепотом ответил Андрей.

Им показалось, что трещать стало сильнее. Теперь, когда, затаив дыхание, они чутко прислушивались к тишине, они услышали все самые затаенные шорохи и вздохи шахты. Лава уже не играла, она пела на все лады.

Странное дело, мальчики совсем не испытывали страха. Теперь, когда стояли они лицом к лицу с настоящей опасностью, они ничего не боялись. Они даже и не думали о себе, застыв в неуклюжих и некрасивых позах. Успеет ли Свиридов. Спасут ли лаву?

И если в Викторе еще бродили смутные мысли о геройстве их поступка – «вся шахта узнает... а может, и в газетах напишут... а если придавит – так похоронят, как героев, с музыкой...», – то Андрей ни о чем подобном и не думал. Стоя на четвереньках, он впервые за эти дни почувствовал себя человеком: он не боялся, он был спокоен, он делал нужное шахте дело, он был доволен.

Только спина уже ныла и затекали ноги.

– Что-то долго он ходит! – сказал Виктор. Он нетерпеливо и неосторожно повел спиной, и от кровли тотчас же отвалился кусок присухи.

– Осторожней, ты! – зашипел на него Андрей, и Виктор опять замер.

Бесконечно, томительно долго текло время. Не забыл ли о них Свиридов? Сам спасся, а про лаву забыл...

И вдруг они услышали шум внизу. Они прислушались: это ползли люди. Уже слышны были голоса: вот где-то во тьме блеснул глазок лампочки... Вот еще... Вот ближе...

Первым появился в забое Свиридов. Он осветил ребят светом своей лампочки и ликующе закричал:

– Держат!

Отовсюду подползали люди...

– Держат! – опять закричал Свиридов, и долго сдерживаемый хохот вдруг, как вопль, вырвался из его груди. – Держат! Ой, смерть моя, ой, шахтеры, – задом кровлю держат!

Ему ответил яростный взрыв хохота. Казалось, от этого рогота многих могучих глоток лава задрожала и закачалась; вот рухнет кровля, так бережно оберегаемая нашими мальчиками. И ребята невольно попятились, защищаясь от этого хлесткого и алого, как ливень, смеха. Они уже догадались, что их разыграли.

А к ним все ближе и ближе подступали хохочущие люди, каждому хотелось самому разглядеть героев лавы, которые... хо-хо-хо! – задом кровлю держат. Со всех сторон окружали ребят желтые, волчьи глаза лампочек, словно настигала их стая волков. Лиц не было видно, – только рты, разверзшиеся в хохоте, как пасти... Стало страшно...