Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. 4 том."
Автор книги: Борис Горбатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)
7
Посвитный угадал верно: душу Виктора он встревожил.
Правда, и до этого Виктор покоя не знал. Не знал с той самой минуты, как увидел, сколь плохи дела в тресте. Но то было беспокойство капитана, отправляющегося в дальнее плавание; сейчас же Посвитный искушал его надеждами и сомнениями игрока над картой: рискнуть или не рисковать?
Еще вчера смирился Виктор Абросимов перед мыслью, что до заветной цели надо идти долгим, каменистым, трудным путем. Правда, он при этом ворчал, порой даже беспокоился: «Ох, долго, долго, противно!» Но был готов, зубы стиснув, пройти весь путь до конца.
И вдруг Посвитный указал ему дорожку куда более короткую: тропинку. Напрямик. Или, как говорят на Украине, «навпростец».
«Маневр» – одно только это магическое слово и произнес Посвитный, – и перевернул им всю душу Виктора.
Конечно, то, что предлагал Посвитный, любому горняку сперва показалось бы чудовищным. Предлагалось «отодвинуть» на второй план подготовительные работы и все силы бросить только на добычу. Никаких добрых плодов от этой затея и нельзя было ожидать, как нельзя ждать урожая осенью, не засеяв поля весной.
Подготовительные работы и предшествуют, и сопутствуют работам очистным, то есть добыче. Чтобы приступиться к углю, надо прежде всего убрать с пути породу; чтобы взять в свои руки пласт, надо сперва его вскрыть, разрезать; прежде чем дать сжатый воздух отбойным молоткам, надо дать свежий воздух людям, вентиляцию; чтобы добытый уголь доставить на-гора, – надо пробить углю дороги – штреки. А чтоб откаточные штреки были действительно дорогами, а не мышеловками, надо, чтоб они все время опережали движение лавы... И так далее, и так далее.
Есть строгий порядок горных работ, законы плавания по каменным подземным рекам, куда более строгие, чем даже правила судоходства по морям и океанам. Безнаказанно нарушать эти законы еще не удавалось никому.
«Но ведь в данном случае, – так размышлял Виктор, катя в своем голубом экспрессе по знакомым пыльным дорогам, – речь идет только о временном маневре. Только о маневре!» – заклинал он сам себя. Маневр и морякам известен. Никто и не предполагает отменить подготовительные работы, глупо даже подозревать Виктора в этом. Речь идет только о том, чтобы сейчас, в горькие дни прорыва, все основные силы бросить на добычу. На штурм угля! Разумно сманеврировать средствами и резервами.
А такие резервы есть, есть! Вот у Светличного скоро новый горизонт войдет в строй – выручит. Можно и поторопить Светличного: ввести горизонт досрочно.
Найдутся и другие резервы. Надо лишь поискать! Надо только ловко маневрировать. Выигрывать время! Время! Время!
Пусть сейчас одна группа шахт, поднатужившись и даже сократив временно подготовительные работы: – временно, только временно! – станет перевыполнять план и этим прикроет отстающие шахты и даст желанную Виктору среднюю по тресту – сто процентов. А тем временем подтянутся отстающие шахты, выйдут на линию огня и в свою очередь заслонят собою тех, кто отойдет зализывать раны. И опять будет желанная средняя – сто. Что ж тут плохого, преступного? Сочетание огня и маневра – этому Виктора еще на допризывной подготовке учили.
«Ведь не для себя, не себе же я угля хочу! – беспокойно метался он на кожаной подушке сиденья. – Мне углем не торговать. Уголь нужен родине».
А родина властно требует от Виктора Абросимова этого угля не завтра, не послезавтра, а сейчас, сейчас, сию минуту. Какое дело пароходным котлам, паровозным топкам, кочегаркам и доменным печам бесчисленных советских заводов до того, что на шахтах Абросимова нет порядка, искривлены лавы и отстали штреки? Топкам нужен уголь, а Абросимов должен его дать. Любой ценой. И – сегодня!
«И я дам его, будь я трижды проклят, – дам! – зло клялся он себе, – выверну себя наизнанку, а дам! И теперь никому от меня покоя не будет. Пусть и не ждут!».
– К Горовому! Живо! – закричал он шоферу вдруг.
Шофер удивленно посмотрел на него: они уже подъезжали к тресту.
Машина отразила колебания своего водителя: замедлила ход, неуверенно вильнула из стороны в сторону и, наконец, вовсе остановилась, словно спрашивая: ну, а дальше что?
– Ты что же, не слышал? – нетерпеливо рявкнул на шофера Виктор. – К Горовому! Давай! – и чуть ли не сам схватился за баранку.
К Горовому! А потом к Голубеву, к Беловеже, к Шумилову! Он всех возьмет за глотку! Он из них душу вытряхнет! Он им усы-бороды сбреет!..
Машина сделала крутой разворот со свистом и опять покатилась прочь из города.
В конторе на «4-бис» Абросимову сказали, что заведующий под землей.
– Прикажете вызвать?
– Нет, я сам поеду в шахту!..
Он нашел Горового в откаточном штреке на старом участке. Старик просиял, увидев управляющего, – он Виктора полюбил.
– А, милости просим, милости просим! – радушно сказал он, словно приглашал Абросимова к столу.
Виктор поздоровался.
– Ну, как дела?
– Да вот, воюю с моими барбосами! – бодро ответил Горовой и метнул лампочкой в сторону молодого кучерявого десятника с выбившимся из-под «надзорки» лихим чубом. – Доложу я тебе. Виктор Федорович, не люди, а турки... – Ей-богу! Русского языка не понимают.
Но «турок» мало смутился, только зубы оскалил.
– Зря вы ругаетесь, Сидор Трофимович! – весело и без обиды отозвался он. – Мы ведь тоже крещеные: сами в бой рвемся...
И в том, как он молодцевато это сказал, как сдвинул на затылок свою каску-надзорку, и в том, как охотно заулыбались вокруг люди и как сам Горовой загрохотал своим гулким, могучим басом, – почувствовал Виктор, что в этой шахте уже воцарилось то приподнятое, радостно-раздраженное настроение, какое всегда охватывает людей, твердо положивших сокрушить преграду.
Он и сам невольно заулыбался.
– А ну, ведите, показывайте, какие у вас тут чудеса-перемены! —сказал он и пошел по штреку.
Однако видимых перемен оказалось мало; было только предчувствие перемен, как в слабом, но ровном дыхании очнувшегося после кризиса больного уже есть надежда на выздоровление. Главные же перемены произошли пока только в людях, и прежде всего – в самом Горовом. Он – помолодел!
Сидора Трофимовича Горового уже много лет, к полному его удовольствию и, как кажется, не без его инициативы, все величали «стариком», хотя едва ли было ему больше пятидесяти двух лет. Но он давно, очень давно заведовал шахтой – все одной и той же, – рано поседел, рано обзавелся пышными белыми усами, рано оброс солидным жирком и, главное, рано приобрел ту равнодушно-важную, горделиво-спокойную, мудрую стариковскую осанку, которая дается только годами, прожитыми с пользой и со вкусом.
Просуетившись без толку всю свою жизнь. Посвитный, и постарев, остался таким же суетливым и вертлявым. А Горовой в свою раннюю серебряную старость вошел так же покойно, уверенно и осанисто, как и всегда жил: высоко подняв красивую седую голову, ни перед кем не сгибаясь и никому не кланяясь.
Он считался хорошим заведующим шахтой, хотя тоже инженерского диплома не имел, выдвинулся из забойщиков.
Какие качества необходимы хорошему заведующему шахтой? На это сам Горовой любил отвечать так: три – знание дела, знание людей, трудолюбие.
Он имел эти качества. Он отлично знал дело. Знал и любил людей. Умел трудиться, когда хотел.
Да, когда хотел. К сожалению, хотел-то он не всегда. Он любил-таки полеживать на лаврах и часто залеживал эти лавры до дыр. В его жизни всякое бывало: и взлеты, и падения, и дни громкой славы, и недели жестоких «проработок». Во всех этих перипетиях он, как истый хохол, неизменно сохранял свой равнодушный, даже скучающий вид: мне, мол, все едино, хвалят меня или ругают. Всякое видели!
Незнакомый человек и не догадался бы, что под этой вечно ленивой флегмой бьется неукротимое, гордое, беспокойное сердце. «Горового надо только почаще дразнить. Обижать его надо почаще! – говаривал, бывало, Василий Сергеевич Харитонов. – Ему не канифоль, ему – скипидар нужен. Его хвалить вредно, а ругать просто даже необходимо. Главное, в покое его нельзя оставлять. Нельзя давать старику обрастать жиром».
А Горовой как раз очень любил, чтоб его хвалили. Он был большой и добродушный хитрец, лукавый до... наивности. Когда его шахта прочно покоилась на вершине славы, он с охотой, хоть и небрежной, ленивой походкой шел в президиум любого слета, садился в первый ряд и, прикрывшись своей обычной маской сонного, безразличного ко всему человека, с удовольствием слушал, как его хвалят. А когда шахта по уши сидела в прорыве, он даже и в зал заседаний не являлся.
Однажды на слете ударников его долго и со смаком, на все корки критиковал секретарь обкома партии и вдруг заметил, что виновника торжества нет ни в президиуме, ни в зале. Это совсем уже возмутило секретаря.
– Вот! – сказал он. – Горовой даже на слет не соизволил явиться. Не удостоил.
– Нет, я тут, Леонид Петрович! – вдруг откуда-то сверху, с галерки, отозвался неохотный басок.
И все увидели Горового и – расхохотались.
– А-а! Вот ты куда забрался! – улыбнулся и секретарь. – Что, стыдно?
– Стыдно, Леонид Петрович...
– А коли стыдно, так спускайся с небес, иди в президиум, садись и слушай, как тебя люди критикуют...
Виктор, сам того не подозревая, в самую точку угодил, когда на совещании круто высмеял Горового, «первого механизатора здешних мест». Больше ничего и не надо было старику. Прямо с заседания, весь в мыле прискакал он домой на шахту и тотчас же вызвал к себе всех «барбосов» – так, любя, величал он своих помощников: техников, десятников, горных мастеров. Давно уже не видели они старика таким: он повеселел и помолодел. И люди сразу смекнули, в чем дело. И тоже повеселели, хотя в этот вечер всем им солоно пришлось.
– Ну, теперь держись, хлопцы! – радостно говорили они друг другу после совещания. – Теперь старик никому жизни не даст!
– Ну, и слава богу! Самим осточертело в грязи сидеть. Бабы и те смеются.
Этот счастливый ветер всеобщего, радостного ожесточения и пахнул на Виктора в шахте Горового. Пахнул, но не увлек, не подхватил самого Абросимова. «Ох, долго еще, долго, долго до победы!» – тоскливо думал он, бродя по штрекам и ползая по все еще искривленным лавам.
– А когда ж вы все-таки думаете план выполнять? – наконец спросил он у Горового.
Тот только руками неопределенно развел:
– Да вот, стараемся...
– Стараетесь! – раздраженно проворчал Абросимов. – А Посвитный вчера уже дал суточный план. Слыхали?
– Как же не слыхать – наслышаны! – ухмыльнулся Горовой. – Иван Гаврилович – фокусник известный... Куда уж мне за ним!
– А ты присмотрись, присмотрись... Перейми опыт.
– Да к чему присматриваться-то, Виктор Федорович, дорогой ты мой! У нас ведь тоже своя информация есть – Друг о дружке знаем. Фокус-то не новый, известный! Нет! – махнул он рукой. – Я на эти штуки не пойду, не сомневайся! – и он опять потащил управляющего показывать ему перемены.
И все, что он показывал, было разумным, верным, мудрым, именно тем, чего сам Виктор требовал на совещании от Горового. И вчера все это, вероятно, обрадовало бы Виктора и даже наполнило бы его доброй надеждой... А сейчас он только хмурился и думал свое: «Ох, долго, долго, долго!»
Горовой заметил, наконец, состояние своего молодого начальника и тоже – обиженно – приумолк.
Из шахты на-гора выехали молча.
На шахтном дворе у фонтана работал садовник: охаживал клумбы, высаживал рассаду. Вокруг стояли и сидели – прямо на земле – шахтеры второй смены. Молча следили за тем, как трудится садовник, и на всех лицах тихим радостным светом брезжила та немного застенчивая, удивленная и счастливая улыбка, которая невольно является каждому человеку, когда он смотрит на все новорожденное: на травку ли или на ребенка.
Загляделся на садовника, заулыбался и Горовой: даже остановился на секунду. Но Виктор быстро прошел мимо фонтана, зло уронив на ходу:
– Фонтанчики... цветочки... – И Горовой, потушив улыбку, прошел за ним.
Прямо в шахтерках, измазанных углем, ввалился Виктор в кабинет Горового. В баню идти не хотелось. К черту баню, фонтанчики, цветочки! Он раздраженно опустился в кресло и, сняв с головы тяжелую каску, швырнул ее на стол.
На столе лежал свежий номер областной газеты. Виктору сразу же бросилась в глаза собственная фамилия, хотя упоминалась она всего один раз, в скобках и обычным шрифтом. В статье трест Виктора назывался самым отстающим.
«Ну вот, и начинается! – невольно комкая газету, словно желая расправиться с нею, как с укусившим комаром, подумал Виктор. – Теперь каждый день будут благословлять!».
Он сердито швырнул газету Горовому.
– На! Любуйся! Читай!
– А что, ругают? – полюбопытствовал старик и, бережно расправив смятый лист, стал медленно и, как показалось Виктору, со смаком читать статью. – Ну, ну! – добродушно усмехнулся он, прочитав до конца. – Пускай! Мы к этому привычны.
– А я непривычен. Нет! – вдруг каким-то петушиным голосом закричал Виктор. – И привыкать не хочу! Слышишь? Когда будешь план давать, ну? – Уже не чувствуя всего безобразия этой сцены, набросился он на старика, словно хотел взять его за горло.
Горовой невольно попятился от него.
– Так ведь ты же сам видел, Виктор Федорович? – почти умоляюще, стыдясь за начальника, пробормотал он. – Раньше месяца ну никак невозможно.
– А почему Посвитный может? – взвизгнул Виктор, потеряв последние остатки дорого давшегося ему в последние дни спокойствия. Но тут уж статья в газете была виновата. Это она выбила Виктора из колеи. Его ругали в печати впервые в жизни. – Посвитный может, а ты не можешь? Или не хочешь? Не хочешь, да?
Горовой выпрямился во весь свой богатырский рост и высоко поднял седую голову.
– Нет! – с гордой обидой, прямо в лицо управляющему ответил он. – Как Посвитный – не хочу!..
Он был оскорблен. Оскорблен в самых дорогих своих чувствах. И кем же? Человеком, полюбившимся ему с первого взгляда, полюбившимся именно за то, что он, мальчишка, пристыдил его, старика, и, пристыдив, вдохнул в его жилы новую молодость.
Горовой не обиделся на Виктора, когда тот срамил его при всех на совещании: этим обидеть нельзя. А сейчас, в уединенном кабинете, один на один, управляющий кровно оскорбил его; и не безобразным криком своим – он и это простил бы молодому, горячему человеку, хоть и не привык, чтобы на него кричали, – обидел, предложив ему, старому горняку, вместо трудного, но верного пути, на который он добровольно встал, – путь легкий и бесчестный...
– Нет! – упрямо повторил он. – Я на это не пойду! И официально прошу вас. Виктор Федорович, вы меня к атому и не понуждайте!
Что-то такое было в тоне, каким сказал он эти слова, что сразу остановило и даже смяло Виктора. Он отступил. Устало опустился в кресло и ничего не ответил.
Теперь они оба молчали: Горовой – непримиримо. Виктор – устало. В тишине было слышно, как за окном шумит и живет шахта. Особенно явственно доносилось сиплое всхлипывание пара. И откуда-то, совсем издалека – песня. Это, вероятно, девчата на сортировке поют. Они всегда или поют, или озорно ругаются: так веселее работать.
Виктору опять попалась газета на глаза. Назойливо выползла вперед строчка с фамилией... Каждая буква в этой строке казалась колючей. Каждая – жалила. И Виктору вдруг вспомнились жирные, добрые заголовки, которыми когда-то ласкали и баловали его газеты: «Рекорд Виктора Абросимова», «Славный почин Виктора Абросимова», «Работать по-абросимовски!». Он невесело усмехнулся и вздохнул.
Отчего не остался он шахтером-забойщиком?
Забойщику – легче!
Он вспомнил Алексея Великанова. «А пожалуй, и я б теперь какую-нибудь теорию отжима выдумал бы. И опять бы гремел!». Он грустно задумался, и Горовому стало жаль его, жаль по-человечески.
«А ведь ему небось тяжелей, чем мне! – великодушно подумал он. – Он один за всех в ответе!».
– Эй, Виктор Федорович, не обижайся на старика, – ласково сказал он, склоняя непокорную голову и уже все прощая хорошему хлопцу. – Ты ведь сам шахтер – понимаешь! Не знаю, как там у металлистов водится, – засмеялся он, – а для нас, горняков, шахта существо живое, родственное... Кому – мать, кому – сестра, а мне, старику, – дочка. Так-то! И он осторожно, именно по-отцовски, погладил ладонью плечо молодого начальника. – Потому и обязан, как отец о дочке, о ней свое попечение иметь! – продолжал он, стараясь как можно деликатнее, притчами, на которые он был великий мастер, до конца и без обиды выяснить щекотливую тему. – Должен я об ее будущем думать, приданое ей богатое приуготовить. И за ее девичьей честью обязан я строго, ох, как строго наблюдать! Как же ты хочешь, – мягко улыбнулся он, – чтобы я по примеру Посвитного дочку свою на панель, на улицу вытолкнул бы своею рукою, за-ради легкого хлеба... Э. нет! – покачал он головой. – Не стану я дочкой-то торговать, Виктор Федорович, пойми ты меня, старика... Не дам я ее поганить...
Но Виктор, казалось, его и не слушал; думал о своем. Вдруг он слабо усмехнулся.
– А ведь меня не за свои, за ваши грехи ругают! – сказал он, опять придвигая к себе газету. – А отвечать приходится мне.
– Так разве ж мы не понимаем, не сочувствуем? – с жаром подхватил Горовой. – Да, Виктор Федорович, да мы же дорогой душой...
– Ну, ну! – равнодушно сказал Виктор и пошел к двери. – Где у тебя баня?
8
Снова, как и пять лет назад, жил Виктор Абросимов, повинуясь главному канону шахтерской веры: дай добычь! Дай уголь на-гора! Вся жизнь Виктора теперь была в этом.
В Донбассе говорят «добычь», «добыча», а не добыча. И хотя слово «добыча» точно определяет производственный процесс – каменный уголь не производят, не плавят, не выжигают, его именно добывают из недр земли, – все же есть в этом словце нечто промысловое, охотничье, что-то от фарта, от случайной удачи, от приискательского счастья...
И в глазах Виктора Абросимова уже тоже появилось это тоскливо-охотничье выражение, ищущее и голодное. Как сокол на добычу, хищно бросался он каждый день на рапортички и потрошил их; но добыча была тщедушной, худосочной, он разочарованно утягивал когти.
Даша с беспокойством наблюдала мужа в те редкие минуты, когда он бывал дома; Виктор похудел, осунулся, был вечно озабочен и расстроен, ел тревожно и на ходу, плохо спал... Но Даша не решалась приступиться к нему с расспросами, боялась.
Однажды только спросила она в тоне своей обычной, доброй, товарищеской насмешки:
– Ну, как дела, дорогой Менделеев? Не легко, видно, осуществлять грандиозные замыслы?
– Какие там замыслы? – в досаде отмахнулся Виктор. – Не до жиру, – быть бы живу!
И Даша больше не трогала его.
Виктор и сам не успел заметить, как и когда он отступился от своих планов внедрения новой механизации, полной цикличности и непрерывного потока. Да он и не отказался – он только временно отодвинул мечты в сторону. Мечты – мечтами, жизнь – вот она!
Текучка, от которой так успешно отбивался он в первые дни, все-таки, наконец, настигла его и раздавила. Целый день вертелся теперь Виктор в суете мелких дел, подписывая какие-то бумаги, накладывая какие-то резолюции, отдавая какие-то распоряжения по пустякам. Но жил он – всей душой жил – только одним – суточным планом. Не квартальным, не месячным, только – суточным.
– Как добычь? Как добычь? – беспрерывно звонил он по телефону Посвитному, Горовому, Беловеже... и Посвитный – ехидно, Беловежа – виновато, Голубев – добродушно, а Горовой – даже бодро докладывали начальнику, что «дело понемногу улучшается, сегодня дали на три – пять – восемь десятых процента больше, чем вчера».
– Да разве это добычь? – взрывался Абросимов. – Это ж температура больного гриппом! – и он в ярости швырял телефонную трубку, проклиная упрямого Горового, ленивого Голубева, юного Беловежу. А больше всех – Посвитного: зачем раздразнил, зачем поманил «сюрпризцем», зачем шепнул в ухо ядовитое словечко «маневр»? Оно-то и лишило Виктора покоя.
Часто по вечерам, оставшись один в своем большом и пустынном кабинете, принимался он вновь и вновь изучать рапортички. До боли в глазах вглядывался он в колонки цифр, словно пытаясь что-то разглядеть за ними. Но если в первые дни за цифрами еще виднелись ему живые коллективы людей, знакомые лица шахтеров, бригадиров, забойщиков, то сейчас каждая цифра означала только одно лицо: заведующего шахтой. Семь было шахт, семь цифр и семь лиц.
И все семеро нарочно, назло Виктору не выполняли плана!
Иногда он всерьез так думал. В самом деле, отчего они плохо работают? Оттого, что не хотят. Не хотят! Все в их руках – шахты, машины, люди, уголь. Но они сговорились погубить молодого начальника и не дают добычи. А он бессилен против них. Он может только рычать да брызгаться слюной в телефонную трубку!
Как он ненавидел их всех в эти вечера, когда сидел за рапортичками! Каждый, кто не выполнял суточного плана, уже был его, Виктора Абросимова, личный враг. А тот, кто дал бы желанные сто процентов – сразу же стал бы разлюбезнейшим другом. И выходило, что врагами были все, даже Светличный, а дорогим другом оказывался иногда один Посвитный.
К Посвитному после «сюрпризца» Виктор больше ни разу не ездил: он словно бежал искушения. В ушах еще звучали гневные слова Горового: «Нет, я на это не пойду!».
Но зато Посвитный сам каждый день напоминал о себе цифрами. В покое Виктора он не оставлял.
На другой день после сюрприза – седьмого мая – он, как и следовало ожидать, дал совсем низкую добычу. Зато восьмого опять выдал сто три процента, словно спрашивал: ну, как, пойдем на маневр? Потом два дня ждал – план не выполнялся. А одиннадцатого мая Посвитный опять высунулся, показал язык – сто четыре процента.
Он словно дразнился. А у Виктора не находилось сил ни запретить баловаться фокусами, ни протянуть руку – на риск и на грех! И он все сидел да сидел по вечерам за бумагами, не ведая покоя и не находя решения...
Кто сказал, что Виктор перестал мечтать? Нет, он мечтал. Даже, задумавшись, чертил какие-то расчеты, делал выкладки. Но мечтал он теперь не о непрерывном потоке, а о... ста процентах суточного плана.
«Вот, если б Беловежа да дал бы еще двести тони, всего двести тонн, да Светличный, пройдя сброс, прибавил бы свои триста, да Голубев подкинул бы еще двести пятьдесят, да кабы выполнил бы опять план Посвитный... вот тогда бы!..» – И он чертил да чертил цифирки на листе. А из-за них уже выглядывало, уже высовывалось знакомое лицо, с усиками торчком, и подмигивало: ну как, рискнем на маневр?
А посоветоваться было не с кем!
С Петром Фомичем? Но какой же он советчик? Робкой души человек, Посвитный прав. Да и отношения между управляющим и его главным инженером сразу склеились как-то кособоко. Нетерпеливый, горячий Виктор просто ошеломил старого инженера своей быстротой и скоропалительностью. Петр Фомич растерялся. Нет, это не советчик!
С Дашей? «Милая женушка, она и не подозревает даже, как ее нелепый муж мучается! И пусть не подозревает. Пусть спокойно моего ребенка носит, – незачем ее тревожить, впутывать!». Да и что же может присоветовать Даша? Это не институт – это жизнь! Даша и нынешнего состояния-то шахт не знает!
С Андреем? Эта мысль тоже часто приходила Виктору – каждый раз он тут же ее и отшвыривал. Он знает, что скажет Андрей. И спрашивать нечего. Андрей всегда был человеком осторожным, верных дорожек; ни фантазии в нем. ни риска. Он скажет то, чего не хотел бы слышать Виктор, что он и сам отлично знает. Довольно с него и обидных слов старика Горового! «Они все только одно и умеют: подрезать крылья! – с несправедливостью, столь свойственной ему в горькие минуты, думал Виктор. – Окрылять человека не их дело!».
Оставался один Светличный – вечный советчик, вечный учитель.
«Да, надо, надо потолковать со Светличным!» – часто говорил себе Виктор и все откладывал да откладывал беседу.
Он сам злился на себя за это. «Да что я, боюсь его, что ли? С какой стати? Не о разбое же хочу потолковать с ним?». Но тут же, как всегда, немедленно себя и оправдывал. «А зачем мне к нему на поклон идти? Что он мне может сказать? Сам по уши в прорыве сидит, не знает, как выбраться!».
Виктор принадлежал к той счастливой и одновременно несчастной породе людей, которые легко, без всяких усилии со своей стороны, приобретают друзей и так же легко их и теряют. Люди охотно брали Виктора в приятели, полюбив с первого взгляда – его нельзя было не полюбить! – и с первого же взгляда угадав в нем душу честную, прямую, открытую, на подлость и лукавство не способную.
Терял же друзей он сам из-за нетерпеливости и шершавости своего характера.
Чтобы ладно жить в коллективе, надо уметь притерпеться друг к дружке, как притираются в спорой работе одна к другой все части сложной машины. Как раз этого Виктор и не умел! Он не умел быть снисходительным к товарищу, не умел уступать, не терпел руки над собою; был вспыльчив, переменчив, заносчив, ершист, порою даже просто несправедлив. Правда, как никто другой, умел он сам, по доброй воле, прийти к обиженному и, глядя прямо в лицо, сказать: «Бей! Я – виноват!» – но для таких порывов ему всегда нужно было время.
Сейчас оно еще не настало. Виктор и сам не почувствовал, как отстранился от своих старых товарищей, как легко и беспечно, хоть и на время, потерял их и оказался совсем одиноким. Один – в своем пустынном кабинете, один – в своем «голубом экспрессе», один – в шумной и вчера еще родной шахтерской семье. Но ему недосуг было даже замечать это одиночество; он, как шкив на ободе, был вечно в движении...
Пятнадцатого мая произошло новое событие в жизни Виктора Абросимова и его треста: «Крутая Мария» выполнила суточный план. Светличный сдержал слово.
Он сам же первый и доложил об этом управляющему.
– A-а! Вот это – хорошо! – обрадовался Виктор, но тотчас же и постарался скрыть свою радость. Не мальчишка же он, в самом деле! Выполнили план, ну и правильно! И должны выполнять. Закон службы. Он ворчливо спросил: – А завтра что будет?
– И завтра, и послезавтра будет то же, – не обижаясь, ответил Светличный.
– Это – твердо?
– Твердо.
– Ну-ну! – притворяясь равнодушным, сказал Виктор. – Поживем – увидим!
Он хотел на этот раз выдержать характер, который сам себе задал: характер крутого и скупого на похвалу начальника. Он даже на шахту к Светличному не поехал.
Но дома, за обедом, не утерпел и похвастался:
– Сегодня «Крутая Мария» выполнила суточный план. Найдется у нас рюмка водки, Дашенька?
В первый раз за весь тревожный май видела Даша мужа улыбающимся.
– Найдется! – ответила она. Потом вдруг прижалась к Виктору и чуть не заплакала.
Это был маленький, нечаянный праздник в семье Абросимовых. Праздник не только Виктора, но и его жены. И хотя Даша сама и не работала сейчас на шахте, и этот уголь, вокруг которого так много было и хлопот и тревог, ни ей, ни ее мужу лично и не принадлежал, и хотя то, что «Крутая Мария» выполнила суточный план, ни единой копейки не прибавляло к доходам семьи Абросимовых – Даша была счастлива, потому что счастье наших женщин прежде всего в успехе того дела, которому служит муж.
Только на третий день Виктор приехал, наконец, на «Крутую Марию». Нашел Светличного на наряде и при всех обнял его и поздравил.
Затем перешли в контору.
– Теперь тебе, Федя, надо свой долг погашать! – нетерпеливо потирая руки, сказал Абросимов, когда они оказались одни.
– К концу квартала обещаю долг полностью ликвидировать.
– А – больше? – осторожно спросил Виктор.
– Что – больше?
– На большее у тебя охоты нет?
– Не понимаю я тебя, Виктор Федорович! – откровенно сознался Светличный. – Объяснись!
В этом кабинете когда-то шел Виктор Абросимов с товарищами в дружную атаку на Деда. Шел, упоенный верой в свои богатырские силы, и казалось ему: все легко, все достижимо. Один лаву пройду, один горы сворочу!
В этом кабинете все так и осталось по-старому, как было в патриархальные времена. Тот же простой, некрашеный стол. Стулья и лавки вдоль стен. Несгораемый шкаф почему-то буро-зеленого цвета. Телефон. Да большая сиреневая калька на стене: план горных работ. Впрочем, калька новая...
Итак, пришло время для откровенного разговора со Светличным.
– Плохи мои дела. Федя! – садясь за стол и устало опуская руки, сказал Виктор. – Очень, очень плохи! – и он печально покачал головой.
Эта неожиданная и горькая откровенность сразу озадачила и даже встревожила Светличного, знавшего гордый норов приятеля. «Да что это с ним? – удивился он и только сейчас заметил, как осунулся, как подался Виктор. – Неужто так быстро укатали нашу сивку крутые горки! Надо Андрею сказать...»
Сам, однако, он слов утешения не нашел: на такие слова он мастером не был.
Он ничего не сказал.
А Виктор продолжал медленно и грустно качать головою. Он, видимо, сочувствия ждал: оно дало бы ему возможность тотчас же и прямо заговорить о «маневре» и потребовать от друга поддержки. Не дождавшись, он обиженно встал и зашагал по кабинету. Пол был цементный – шаги отдавались гулко, сердито...
– Завидую я тебе, Федя Светличный! – криво усмехнувшись, сказал он на ходу. – Ты теперь чистенький. Сброс прошел – и чист перед государством. А я?.. – вдруг остановился он перед Светличным. – Как мне-то чистеньким стать? – язвительно спросил он. – Ты дошлый, научи! Как мне сброс-то пройти, который вы во главе с моим предшественником мне в наследие подкинули? Как? Как? – зарычал он с болью.
– А ты сам знаешь как! – спокойно пожал плечами Светличный. – Ты сам на совещании курс наметил.
Он говорил теперь не как подчиненный с руководителем, а как товарищ с товарищем.
Но Абросимов остался начальником.
– Курс! Курс! – с злым хохотком подхватил он. – Вот вы и обрадовались и плететесь по курсу. А мне не курс надо было взять, а... дубину! И шкуру, шкуру с вас, подлецов, спустить!
Светличный невольно улыбнулся, но Виктор не заметил этого: он снова метался по комнате. И все, что переполняло его в эти тошнотно-тоскливые дни и – невысказанное – мутило и мучало, – сейчас поднималось и с раздражением и болью выплескивалось, выхаркивалось им, словно он не говорил, а исходил желчью и кровью. А облегчения не было.
– Горовой тоже скоро чистеньким станет! Даст свои сто и сложит ручки на брюхе. Все вы такие! А я... Я! Я! Я один грязный. Я один виноват. Меня одного в газетах бьют. И вам всем на мою честь плевать! Что мне в твоем успехе? Тебе – слава, а мне – новый укор. Почему, мол, остальные мои шахты так не могут? Я один за все в ответе. Один! Один! Один!.. – и, выкрикивая это, он продолжал бегать по кабинету.
«Я! Я! Мои шахты! Моя честь! – поморщился Светличный, будто попало ему на зуб что-то несъедобное – неприятное и кислое. – Не те слова. Не те...».
Но он продолжал молчать. Оскорблять товарища не хотел, а чем успокоить – не знал.
