Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. 4 том."

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)

9

Дедом все в поселке звали заведующего шахтой «Крутая Мария» и за глаза иначе никак не звали. Между тем настоящее его имя было – Дядок, Глеб Игнатович. Именно Игнатович, а не Игнатьевич, на этом он настаивал. Всякий раз, когда именовали его неправильно, он терпеливо поправлял, никогда, однако, не сердясь при этом.

Он был родом белорус. Витебской области. Городковского района. Родные места он покинул давным-давно, еще мальчуганом, и с тех пор на родине больше не бывал, да и не собирался туда. Но он всегда называл себя белорусом, очень гордился этим, носил сорочки, вышитые витебским крестиком, картошку называл бульбой и любил ее во всех видах, а в его речи и до сих пор слышалось мягкое цокание, особенно если он волновался.

Когда на шахту прибывала очередная партия земляков, он немедленно находил ее. Являлся в казарму, сразу спрашивал, нет ли городковских, витебских – городковские обязательно случались, – и потом долго расспрашивал их о своих родных (их осталось мало) и о знакомых (а их было много, все перебывали у Деда на шахте). Затем он требовал водки и бульбу, истово пил, никогда не пьянея, и, опершись сизым крутым подбородком о свою знаменитую суковатую палку, с которой даже в лаве не расставался, слушал протяжные песни родины...

«Марией» он управлял два года и управлял хорошо. При нем слово «прорыв» забылось. Он был дельным и строгим хозяином, дотошно знал горное искусство, начальство его уважало и даже побаивалось: планы ему всегда давали посильные.

Однако секрет его удач был не в этом. В те годы текучка еще лихорадила шахты. Здесь, как в море, бушевали ежедневные приливы и отливы. Но в отличие от законов моря тут никаких законов не было, даже сезонных. Никогда нельзя было угадать, куда подует ветер, что будет завтра, сколько людей выйдет в упряжку, сколько совсем уйдет с шахты.

Трепала текучка и шахту Деда, но зато недостатка в рабочей силе он не знал никогда. Его выручали белорусы.

Не только в Городковском районе, но и далеко за пределами его, по всем белорусским селам гуляла легенда о Деде, о добром земляке – хозяине шахты, негордом, приветливом и свойском. «Эй, иди к Глебу – будешь с хлебом! – говаривали старики отходники. – Где Глеб, там и хлеб. У Деда, как у Христа за пазухой, – и тепло и мило». И земляки в белых свитках и кислых овчинах валом валили на шахту к Деду, он принимал всех.

Он был добрый и простой человек, шахтеры его любили. Жил он скромно и одиноко – жена давно умерла, взрослые дети разъехались, и в его казенном, конторском доме было пусто и холодно; он только спал там, жил же он на людях: в шахте, в конторе, в общежитиях. Он был почетным гостем ив всех званых обедах, посаженым отцом на всех шахтерских свадьбах, кумом на всех крестинах. Поп мог и быть и не быть – ни свадьба, ни крестины от этого не расстраивались, а без Деда не бывало на шахте ни крестин, ни свадьбы.

Когда большой, грузный, уже по-старчески обрюзгший, но все еще величавый, шел он, тяжко опираясь на палку, по улицам поселка, словно по штрекам шахты, хозяином, все встречные торопливо снимали перед ним шапки и кланялись. Не улыбаясь, он молча кивал в ответ. Он вообще улыбался редко. Он никогда не говаривал ласковых слов людям, не шутил, не балагурил с шахтерами, не похлопывал по плечу, не называл их «ребятами» или «орлами». Панибратства он не терпел и не допускал.

Но не только каждого шахтера в поселке – каждую шахтерскую женку, всю рудничную детвору знал он по имени, знал, чей это замурзанный мальчишка роется в песке, чья это тоненькая девочка с алым бантиком в тощей косичке бежит с большим бидоном за керосином в лавку. Он знал все и про всех потому, что только этим и жил он, да и ж ил-то только ради этого, ради этих людей. Его не зря величали Дедом. Его уважали и боялись не как начальника, – шахтеры никого не боятся! – а именно как Деда. Так в старых крестьянских семьях чтут своих патриархов, уже почти не слезающих с печки, но по-прежнему властных, непогрешимых и мудрых.

Дед и был таким патриархом в большой семье шахтеров и, как родной отец, любил своих чумазых детей, любил по-своему, угрюмой, строгой и бережной любовью.

Когда год назад произошла на «Марии» катастрофа – взрыв газа в восточной лаве – и семнадцать шахтеров погибли в шахте, Дед не стал прятаться от осиротевших семей, от их горя и их ярости, а сам пошел к ним. Пошел не затем, чтобы утешить вдов – этого они не умел, – а чтоб посоветовать им или даже приказать, как жить дальше.

– Ты плачь, плачь! – говорил он, заметив, как при его появлении испуганно смолкала баба и принималась торопливо утирать глаза фартуком. – Плачь, как не плакать? – Он усаживался на табурет, ставил меж колен палку, потом трубно сморкался в большой клетчатый платок и продолжал ровным, спокойным голосом: – Такого мужа, как Антон, тебе, кума, теперь не найти! Хороший был мужик, старательный, непьющий...

Он словно нарочно бередил свежую рану. Вдова заливалась слезами; уцепившись за ее подол, принимались реветь дети, а Дед невозмутимо сидел среди них, тихо качал седой головой и говорил негромко и наставительно:

– Да, Дуня, такое твое вдовье дело – плачь! Деньгами тебе государство поможет, опять же углем и так далее. Не пропадешь!.. Теперь, замуж будешь выходить – не осудим. Ты это знай.

– Что вы, батюшка, Глеб Игнатович? – возмущенно вскидывалась вдова. – О том ли мне думать?..

– А ты не спорь, Дуня, не спорь! Я лучше знаю. Детишкам твоим отец нужен. Вон они какие махонькие!.. – Он притягивал к себе самого крохотного из детворы и продолжал: – Замуж соберешься – посоветуйся со мной. Та-ак!.. За молодого не выходи. Это не надо. Сурьезного себе мужика возьми, самостоятельного. Ты меня слушаешь?

– Слушаю, Глеб Игнатович. Зачем только и говорите вы такое, слушать нехорошо...

– А ты слушай! Я дело говорю. Суть главное. То-то!.. Лучше всего выходи за вдового. Вот за Севастьянова, за Герасима. Ничего мужик, работящий, к детям ласковый... Так-то, кума! – говорил он, уже вставая. – Жить надо!.. А я к тебе еще наведаюсь...

И он шел в следующий дом, навстречу новым слезам и новому горю. И там так же невозмутимо и с виду равнодушно слушал вопли баб, причитания старух и рев детей и не останавливал их, а давал им выплакаться. А потом вместо жалких слов утешения принимался толковать о земных делах, о том, как теперь жить и что делать.

– Ты теперь, Мотя, получишь за мужа большую сумму от государства. Слышишь? Так ты эти деньги не трать, не форси. Не твои деньги – ихние! – показывал он на ребят. – Ты деньги на книжку положи. А я проверю. Слышишь?

– Слышу, Глеб Игнатович, – угрюмо отвечала вдова.

– Ну, вот! – кивал он головой. – И хорошо!.. Злая ты баба, кума, но теперь это ничего, это можно. Теперь тебе с твоей злостью даже легче жить будет. Та-ак!.. А если о замужестве мечтаешь, – неожиданно прибавлял он, – так ты это брось!.. Тебя замуж никто не возьмет. Ты не Дуня.

– Я и не собираюсь. Одни был муж, да и того вы убили...

– Не я убил – газ.

– А мне все едино! Убили, а мне теперь с сиротами горе мыкать.

– А кому ж? Ты их народила, тебе и воспитывать. Ты то пойми, кума, – твоя бабья жизнь теперь кончилась. Теперь для детей жить надо. А про свое счастье – забыть. – Как всегда, он говорил прямые, жесткие слова, без околичностей и прикрас, и они, как всякая правда, действовали вернее и надежнее, чем фальшь. – В детях теперь твое счастье, кума!.. – продолжал он. – Вот Васятку вашего я в забой переведу, там заработки лучше, а он уже парень большой. Петьку тоже пора пристроить...

– Не пущу в шахту, не дам! – дико взвизгивала Матрена. – Не дам! – И, как разъяренная квочка, заслоняла детвору всем своим телом.

– Э, пустые твои слова, баба! – морщился Дед. – Куда ж шахтеру, кроме шахты? Жить надо, кума, а не верещать зря. То-то! Я твоего Петьку к камеронам поставлю, пусть учится. А Анютка пускай в школу ходит, как ходила. А потом и остальную мелкоту определим, как следует быть. Так, значит! – И он, тяжело опираясь на палку, поднимался и шел в следующий дом.

Таков был Глеб Игнатович Дядок, Дед, заведующий шахтой «Крутая Мария», к которому Андрей и Виктор собрались нести свою заветную мечту о рекорде.

Дед назначил им быть в конторе вечером, в пять часов.

За час до срока в домике Прокопа Максимовича Лесняка встретились все участники «заговора»: надо было решить, кто да кто пойдет к Деду.

– Вам с Виктором надо идти! – сказал Андрею дядя Прокоп. – Вы застрельщики.

– Боюсь, мальчишки мы для него... – смущенно сказал Андрей. – Дед нам не поверит. Я хотел вас просить. Прокоп Максимович.

– А что ж? Я пойду! – согласился старик. – Дед меня знает.

– А хорошо б Светличный еще... – робко прибавил Андрей.

Светличный засмеялся:

– Все орудия сразу в бой?

– Да видишь ли, говорить я не мастер, – словно оправдываясь, объяснил Андрей. – И Виктор горяч... А ты, Федя, ты ж у нас известный политик... – И он преданными глазами посмотрел на друга.

– Все пойдем! – смеясь, сказал дядя Прокоп. – Навалимся на Деда – ему и не выкрутиться!.. Мы его в кольцо возьмем!.. – И он пошел переодеваться.

Виктор и Светличный остались в домике допивать холодное пиво, а Андрей и Даша вышли в садик. Даша заметила, что у Андрея еле приметно дрожат напряженные скулы – он стиснул зубы и губы сжал, левая щека чуть подрагивала.

– Ты что, волнуешься? – удивилась она.

– Волнуюсь! – сознался Андрей. Он не мог объяснить ей, что для него этот рекорд... Но и молчать он больше не мог. – Если Дед разрешит рекорд... и рекорд выйдет... я... я тогда тебе кое-что скажу, Дашенька... – прошептал он, думая, что говорит загадочно.

– Да ну? – усмехнулась она. – Ну, буду ждать!

Она знала, о чем он хочет сказать ей, – о своей любви. Ну что ж, он может это сделать и потом, как и сейчас. Все равно она про эту любовь знает. Она подумала, что если б вдруг признался ей в любви ну, скажем. Светличный, она смутилась бы, а если б Виктор – даже рассердилась... А Андрея она могла слушать спокойно.

Нет, ей было приятно, ей было очень приятно, что вот ее любят и что любит Андрей – очень хороший и славный парень. Ей было необыкновенно радостно от горделивого сознания, что ее, девчонку, уже, оказывается, можно любить и любить так горячо и преданно, как Андрей. «Если я прикажу ему: бросайся в шурф, Андрюша! – он кинется. Ей-богу, кинется, прямо головой вниз!»

«Как это славно, когда тебя так любят!» – счастливо думала она. Дотоле еще никто не любил ее и не говорил о любви. С Митей Закорко они были просто друзьями с детства. Андрей был первым, кто полюбил ее как девушку. И она была благодарна ему за это и уже сама любила его за любовь.

Но любила ли? Ей было приятно, легко, даже весело с ним, хоть он всегда молчал и только, волнуясь, ломал спички. Зато он умел восхищенно слушать ее болтовню и удивляться ее уму, ее знаниям, ее доброму характеру. И она сама вдруг начинала чувствовать себя и умней, и добрей, и старше; она росла в собственных глазах, видя свое отражение в его глазах влюбленного. И это было захватывающе приятно!

Но она никогда не скучала, если его долго не было, думала о нем редко и спокойно, не краснела при его появлении, не металась в тоске, отлично спала в самые лунные ночи и с прежним шахтерским аппетитом садилась за обеденный стол. Нет, в книгах иначе писали про любовь. Но, может быть, книги врали?

Наконец, появился Прокоп Максимович. Он оделся в свой парадный костюм, словно шел на праздник.

– Трогаем, хлопцы? – бодро крикнул он и первый двинулся вперед.

Даша проводила их до калитки, потом долго смотрела вслед. Андрей обернулся, она приветливо махнула ему платком; в эту минуту она действительно любила.

10

В конторе, кроме Деда, находился еще главный инженер шахты Петр Фомич Гдушков, человек с седыми лохматыми бровями и живыми черными мальчишескими главами. Когда-то эти глаза, вероятно, искрились смехом, острой мыслью, жизнью; теперь они только тревожно бегали. Странные это были глаза! Они не потускнели, не потеряли ни прежней живости, ни даже блеска, но теперь это был блеск тревоги и живость паники. Петр Фомич был человек, однажды сильно испугавшийся, да так навсегда и застывший в своем испуге.

Год тому назад случилась катастрофа на «Марии». Никто, ни один человек не обвинял в ней Петра Фомича, никто даже упрека ему не бросил. Несчастная случайность катастрофы была слишком очевидной для всех, кроме самого Петра Фомича. Он уже сам не знал, виновен он или нет. Может быть, все-таки он чего-то не предусмотрел, не вспомнил, не принял каких-то необходимых мер? Он стал мнительным, осторожным, пугливым, недоверчивым к людям и мелочно-придирчивым к себе.

Он теперь уже не столько работал, сколько оправдывался. Отдавая распоряжения по шахте, он тут же мысленно приводил все объяснения и оправдания в свою защиту, все параграфы законов и положений. Он словно все время был под следствием сам у себя. И главной его заботой стало огородить себя бумажками и инструкциями, оправдательными документами и оговорками; он жил теперь за частоколом спасительных параграфов.

Ни Петр Фомич, ни Дед не знали, зачем напросились к ним на прием Андрей и Виктор. Но оба, не сговариваясь, чуяли, что речь тут пойдет не об обычных шахтерских просьбах, а о чем-то куда более важном. И Петр Фомич уже заранее нервничал и заранее ощетинивался против всего, что собирались предлагать ребята, а они, несомненно, собирались предложить что-то новое и. стало быть, небезопасное.

Дед же, как всегда, был непроницаем. Он медленно поднял голову, когда ввалились в кабинет ребята во главе с Прокопом Максимовичем, и поморщился:

– Что-то больно много вас...

– Дело большое! – разводя руками и благодушно улыбаясь, ответил Прокоп Максимович.

– И все по одному делу?

– Все.

– Ну-ну! – проворчал Дед. – Садитесь. Слушаю. – И закрыл глаза.

Андреи умоляюще посмотрел на Светличного,

– Начинай ты, Федор!.. – прошептал он.

Светличный пожал плечами и начал.

Он начал прямо с того, что положение на шахте нетерпимое (услышав это, Петр Фомич в испуге даже подскочил с места), что забойщики и их отбойные молотки используются вполсилы, что в уступах тесно, развернуться негде («Людям в глава стыдно смотреть!» – перебил его Виктор), что передовые шахтеры давно уже болеют этими мыслями и думают, как улучшить дело, как брать угля больше («Так, так, так!..» – шептал Андрей), и что вот в результате долгих раздумий нашли шахтеры Андрей Воронько и Виктор Абросимов выход из положения и...

– Какой же? Какой выход? – нетерпеливо закричал Петр Фомич и почувствовал, как нервная судорога уже стягивает кожу у него на лбу и на лысине.

Дед невозмутимо молчал. Казалось, он и не слушал вовсе, дремал. Его глаза по-прежнему были прикрыты тяжелыми веками.

– Какой выход? – усмехнулся Светличный. – А вот... – И он просто и кратко изложил проект Андрея и Виктора: дать забойщику всю лаву, а труд разделить.

– Но это нельзя... нельзя... невозможно! – вскричал Петр Фомич. – Это... не предусмотрено. И притом опасно!.. В смысле управления кровлей... И как вы можете говорить: нетерпимое положение на шахте? А план? Мы же систематически выполняем план, даже перевыполняем на один-два процента... Вот цифры, извольте, поглядите... Будьте добры!.. – Он разволновался, расстроился; в Светличном и Викторе он теперь видел не просто беспокойных людей, а грозных обвинителей. Болезненно морщась, он ждал, что вот сейчас кто-нибудь из них – молодых, беспощадных – бросит ему в лицо обвинения.

А Дед молчал.

– Да вы не волнуйтесь. Петр Фомич! – улыбаясь, вмешался дядя Прокоп. – Вы разберитесь. Я и сам по-первах растерялся. И те же доводы привел: кровля, зарплата, обычаи... А разобрался...

– Нет, нет, и не говорите! – испуганно замахал на него руками Петр Фомич. – Вы просто не все учли, недодумали... Вот хоть взять инструкцию по технике безопасности... вот последний циркуляр наркомата, – он стал судорожно разворачивать какие-то папки. – Или правила ведения горных работ... Это в любом учебнике... – Он вспоминал все эти книги, циркуляры и параграфы затем, чтобы успокоить себя, но, вспомнив их, окончательно сам себя запугал и закричал, испугавшись: – Нет, нет, я категорически, категорически против... То, что вы предлагаете, немыслимо, невозможно... не выйдет!

– Нет, отчего же? – раздался вдруг негромкий голос Деда. – Это возможно.

Андрей обрадованно повернулся к нему.

– Да? Правда ж? – благодарно воскликнул он и подумал: «Какой же хороший человек Дед!»

– Вполне возможно. Отчего ж? – равнодушно подтвердил Дед и поднял сонные глаза на Андрея. – Все у вас? – спросил он.

– Да-а... Это – все.

– Гм... Ну-ну! Хорошо. Тогда, что ж, бувайте здоровы! – неожиданно сказал он, мотнув головой, и придвинул к себе бумаги. Разговор был окончен.

Андрей растерялся.

– А... а рекорд? – ничего не понимая, спросил он.

– А про рекорд забудь – строго сказал Дед. – Забудь! Слышишь? – приказал он. И опять углубился в бумаги.

Но тут уже Виктор взорвался.

– То есть как же забудь? Нет. Стой! Мы про это забыть не можем!.. Вот это где у нас! – крикнул он и гулко ударил себя кулаком в грудь.

– А я говорю: забудь! – не повышая голоса, но властно и с силой повторил Дед. – Понял? Не будет у меня на шахте рекордов. Пока я жив – не будет!

– А ты легче, Игнатович, легче!.. – возмутился и дядя Прокоп. – Ты не забывай себя. Зачем же так? Мы к тебе не с просьбой пришли. Мы, если хочешь знать, мы требовать пришли. Не один ты на шахте хозяин. Мы, брат, все хозяева.

– Плохой же ты хозяин, кум! – сердито скривился Дед. – Хороший хозяин – тот даже о своей собаке думает. А ты... ты разве о людях подумал? Эх, ты! – с горечью сказал он. – Стыдно! Стыдно, старик! Ну, пускай они, – презрительно мотнул он головой на ребят. – Они молодые, им прославиться надо, выскочить... А ведь ты старый горняк. Ты б хоть о товарищах подумал.

– А о ком же я думаю? – растерялся старик. – Невжели о себе? – Он ничего не понимал.

И ребята не понимали. «Да что ж мы плохого сделали? – встревоженно спросил себя Андрей. – Мы ж не для себя... Мы же для шахты... для всеобщей пользы?!»

Кажется, только один Светличный тонким чутьем политика разнюхал, в чем тут дело. Он усмехнулся и осторожно, как-то вкрадчиво даже, спросил:

– Рекордов боитесь, Глеб Игнатович?

Дед сразу же поднял на него глаза. Светличный ему не нравился. Он уже слышал о нем, что беспокойного нрава человек, всех на шахте критикует. «Видать, молодой, да ранний!.. – недоброжелательно подумал он о Светличном. – Студент. Карьеру делает. Все они нонче такие. Грамотеи. Умники. Критиканы!..»

Он насупился.

– Я, сынок, ничего не боюсь, – сказал он угрюмо. – Стар я бояться.

Но Светличный словно не слышал этого.

– Боитесь, что после рекорда вам план повысят? – опять невинно, даже как бы сочувствуя Деду, спросил он.

– И этого не боюсь. У нас начальники умные. Не мальчишки.

– А главное, боитесь, что нормы повысят? Так, что ли?

– Я о людях думаю... – нетерпеливо махнул рукою Дед, желая прекратить допрос.

– А о государстве? – тихо спросил Светличный.

– А государство, – раздражаясь и повышая голос, ответил Дед, – это и есть мы – рабочие люди, шахтеры.

– Верно. Значит, будет богаче государство, будем богаче и мы, шахтеры?

– Да... Будут богаче шахтеры – будет богаче государство.

– А вы что же думаете, после рекорда станут шахтеры беднее?

Теперь и дядя Прокоп, и Андрей, и Виктор поняли, наконец, в чем дело.

– Ах, Глеб Игнатович, Глеб Игнатович! – обрадованно воскликнул дядя Прокоп, и у него на сердце стало легко и весело, словно тяжкий камень свалился. – Вот о чем ты беспокоишься, добрая душа! Так мы и это подсчитали, ты не сомневайся! Куда как вырастут заработки шахтеров после рекорда! Ведь больше угля дашь – больше и получишь...

– Кто получит? – рассердился Дед. – Этот вот... – мотнул он головой на Виктора, – да этот... – мотнул головой на Андрея, – да еще три-четыре таких же молодых, ловких... А остальные? А все?

– А кто ж остальным мешает хорошо работать? – искренно удивился Андрей. – При нашем методе всем работать легче.

– Вы б, товарищ заведующий, не на отстающих, а на передовиков равнялись бы. Передовиков бы поддерживали... – с обидой сказал Виктор.

– А что вас поддерживать? Вы и так вон какие зубастые! Кто вас обидит? А слабых да сирых, кроме меня, защитить некому.

– А ведь это хвостизм. Глеб Игнатович! – мягко сказал Светличный и пристально посмотрел на Деда.

И тогда, может быть за долгие годы впервые, вдруг взорвался Дед. Он вскочил с места и с дикой силой грохнул волосатым кулачищем по столу.

– A-а! Хвостизм? – прохрипел он. – Готов уж ярлык? Ты, видать, скорый на такие дела... – крикнул он, с ненавистью глядя на Светличного.

Его шея побагровела, да так страшно, что Петр Фомич испугался: вот сейчас хватит старика удар.

– Что вы, Глеб Игнатович! – метнулся он к нему. Но Дед грубо оттолкнул его, он теперь никого не видел, кроме Светличного.

– Хвостизм? – прорычал он. – Ах, ты, ты!.. – ему не хватало ни слов, ни воздуха. Он задыхался. Так вот в чем обвинили его теперь! В том, что он о своих детях, о шахтерах печется? Да! Пекусь! Зато не о себе.

«Мне для себя ничего не надо. Ни каменных палат, ни длинных рублей, ни карьеры, слышь ты, студент?» Он в одной комнате живет. Он вес свои деньги раздает людям. Он ничего с собой в могилу не унесет, не бойсь!.. Ни одна чужая копейка еще никогда не прилипала к его рукам. Все им – шахтерне, землякам, детям. А государство? «Э! – рассуждал он. – Государство наше богатое, не оскудеет».

Государство... Погруженный в мелочные заботы о своей шахте, о своих шахтерах, он редко размышлял о нем. Государство представлялось ему огромным золотым мешком; раньше этот мешок принадлежал капиталистам, сейчас принадлежит рабочим. Ради этого и революцию делали, и кровь проливали, и сам Дед свою кровь пролил. И сейчас он, как умеет, служит государству. Ведь не для себя ж он уголь-то добывает! Не хозяйчик же он в самом деле и не приказчик хозяина!..

Но в глубине своей заскорузлой души, сам того не сознавая, понимал он себя не человеком, поставленным от государства управлять государственной шахтой, а как бы артельным старостой, выборным от рабочих. И, как настоящий староста, норовил он ловко обойти все другие артели и побольше урвать из государственного мешка для своей.

Ему казалось, что именно за это и любят его шахтеры. Не зря же величают и отцом и благодетелем! И он гордился и дорожил этой любовью больше, чем любовью начальства. Пуще всего на свете боялся он, чтоб не упрекнули его в том, что он забурел, зажрался, оторвался от своих. Оттого-то и жил он в одинокой, пустой комнате, и от положенного ему конторского выезда отказался – ходил пешком, и на курорты не ездил, и премии делил поровну между всеми: каждому по крохе, забывая только самого себя...

Однажды, заметив это, заезжий пропагандист из центра полюбопытствовал: «А как вы представляете себе социализм, Глеб Игнатович?» Дед растерялся. Он редко рассуждал на столь отвлеченные темы. Он был малообразованный человек, практик, не инженер; он хорошо знал старую шахту, – но только ее и знал.

– Э... – пробормотал он. – Я как думаю, а?.. Социализм – это чтоб по справедливости... всем, значит, поровну...» – «То есть отдай голому последнюю рубашку? Так, что ли?» – «Вроде так... – пожал плечами Дед. – Нечего в рубахе-то щеголять, когда голый рядом». – «Д-да... – засмеялся пропагандист. – В общем получается у вас социализм нищих. Не равенство, а уравниловка. Нет. Глеб Игнатович, не так!» И он терпеливо, как школьнику, стал разъяснять ему, как строится социализм в нашей стране и как затем, на базе всеобщего изобилия, будет построен и коммунизм. Дед слушал его молча, не возражал и не перебивал, только недоверчиво качал головой и про себя думал: «Ох, книжники-златоусты! А мы, грешные, на земле живем, в навозе пачкаемся». И хотя и он, как и пропагандист, свято верил в победу коммунизма на земле и за это даже кровь свою пролил, но казался ему коммунизм красивой, справедливой, но такой далекой мечтой, что о ней в практической жизни пожилому человеку и думать как-то совестно.

Ему и невдомек было, что живой коммунизм уже сидел перед ним в образе этих молодых ребят-новаторов. а он гнал его прочь из своего кабинета, да еще обижался, когда за это объявили его хвостистом.

Он вдруг устало и грузно опустился на стул. Сейчас он чувствовал себя только очень обиженным и старым.

Он сказал, ни на кого не глядя:

– Уходите... Все уходите... домой...

Ребята торопливо схватились за кепки, им самим не терпелось поскорее уйти. Уж больно страшно было глядеть на багрово-черную шею Деда и слышать, как он хрипит и задыхается.

Но тут вдруг поднялся оскорбленный Прокоп Максимович. Ни налитая кровью шея Деда, ни его гнев, ни его власть не испугали его. Он выпрямился во весь рост и сказал с обидой, но и с достоинством:

– Хорошо. Пусть будет так. Но точку на этом разговоре я не ставлю. И с тем до свиданья. А продолжим мы наш разговор, товарищ Дядок, – прибавил он, чуть повышая голос, – на партийном собрании. Как коммунисты будем говорить. Потому разговор наш не простой. Идем, хлопцы! – крикнул он и вышел, сильно хлопнув дверью.