Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. 4 том."

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

На конференцию от Центрального Комитета партии приехал Лазарь Моисеевич Каганович. Делегаты тепло встретили его, когда он появился в президиуме. Виктор видел Кагановича впервые. И было лестно, что такой человек приехал к ним на конференцию, и немного неловко перед ним, что приехал он в то время, когда в доме, в Донбассе, беспорядок.

Это чувство неловкости испытывал и Прокоп Максимович Лесняк. «Да-а... Некрасиво мы выглядим в нашем нонешнем-то положении! – бормотал он. – Ох, некрасиво!» То же чувствовали многие делегаты, особенно старики. Один из них, сухонький, жилистый, «жвавый», как говорят в Донбассе, подошел в перерыве к дяде Прокопу и, не «поздоровавшись, сказал:

– Вот оно какие дела-то, куманек! Как говорится, всем сестрам по серьгам! – и сконфуженно вытер лысину платком. Лысина была синяя; это уголь светился под кожей. «Значит, в крепкий взрыв или завал попал он когда-то, бедолага!» – сообразил Виктор.

– Какая работа, такая и награда! – мрачнея, ответил дядя Прокоп.

– Да, заслужили, заслужили, дожили! – вздохнул сухонький старичок. – Всегда Донбасс запевалою был, а нонче...

– Ну, это временное явление, – сказал дядя Прокоп, и все вместе они двинулись к выходу.

Виктор думал, что дядя Прокоп и сухонький старичок давние приятели, и только по дороге в столовую, где кормили делегатов, с удивлением узнал, что старики в первый раз видят друг друга. Тут же и познакомились. Сухонький старичок оказался Колесниковым, забойщиком с «Юного коммунара». Виктор слыхивал про него: славился он тем, что, как и дядя Прокоп, любил обучать новичков забойщицкому искусству. Об этом писалось в газетах.

По дороге дядя Прокол неожиданно и без причины раскричался на Митю Закорко. Вся вина Мити была в том, что задержался он у киоска, где продавалась газированная вода, – заговорился с хорошенькой продавщицей. В столовую дядя Прокоп пришел совсем мрачным, даже есть не стал.

– Вы что ж не кушаете. Прокоп Максимович? – робко спросил Митя, чувствующий себя без вины виноватым. – Харч хороший.

– А ты заслужил этот харч?

– А отчего ж? – обиделся Митя. – Я ударник, я свое сполняю...

– Вот! – с горечью сказал Прокоп Максимович Колесникову. – Видишь, какая у них, у молодых, совесть!

– Ну, ничего!.. – снисходительно отозвался Колесников. – Народ молодой, балованный...

– Не балованный, а бессовестный, – проворчал дядя Прокоп. – Ни совести у них нет, ни стыда, ни памяти. А мы, старики, свою донбасскую славу помним! Оттого и стыдно нам сейчас...

С этим он и выступил на конференции. Взойдя на трибуну, он долго молчал, насупив брови, потом негромко сказал:

– Стыдно! – посмотрел в притихший зал и еще раз повторил: – Стыдно! – Видно, это одно слово, одно это чувство и нес он на трибуну. – Стыдно! – в третий раз и уже очень громко, с силой произнес он, и Виктору даже издали показалось, будто слезы блеснули на глазах старика. – Для нас, шахтеров, ничего не жалеет правительство! – продолжал Прокоп Максимович. – Килограмм хлеба получаем мы в такое трудное с продовольствием время. Килограмм! Никакой другой рабочий столько не получает. Только мы, шахтеры. А как мы оправдываем этот дорогой килограмм? А? Стыдно! – Он вдруг повернулся лицом к президиуму. – Так и товарищу Сталину передайте. Лазарь Моисеевич, мол горняки сами понимают: стыдно!

– Передам! – сказал Каганович.

Собирался выступить и Виктор. Нервно делал заметки в блокноте, но слова еще не просил: ждал, слушал. Дали слово Никите Изотову. Он, видно, привык уже выступать перед людьми. Уверенно вышел, положил локти на трибуну, потом подался всем большим своим телом вперед и сказал:

– Давайте поговорим откровенно. Я старый горняк, и вы старые горняки. Мы поймем друг друга. – И он начал откровенный разговор о том, почему отстает Донбасс.

А за ним так же откровенно и по-хозяйски говорили другие. Очень бойко, смело выступил тихонький старичок Колесников. Виктор даже удивился. Горячо говорил Саша Степаненко, ученик Изотова, комсомолец. Попросила слова и старуха Королева. Она вышла в своем бабьем платочке, на трибуну не взошла, а стала подле, только левой рукой взялась за край трибуны. Говорила она без всяких записей и бумажек, и говорила не запинаясь, певучим своим, неожиданно звонким голосом, а правой рукой, ребром ладони, все время однообразно рубила воздух, словно шинковала капусту.

Большую речь произнес на конференции Лазарь Моисеевич. И из этой речи особенно запомнились Виктору слова: «Передовые люди Донбасса, храбрецы, герои угля, не сумели еще повести за собой остальную шахтерскую массу. Ваша задача, товарищи ударники, заключается в том, чтобы стать организаторами и повести за собой всех, кто отстает». Виктор много думал над этими словами. Хотел даже выступить, взять на себя перед всеми какое-нибудь лихое обязательство, какого никто другой тут еще не брал, но ничего особенного не придумал и слова не взял, а потом, когда конференция уже окончилась, жалел об этом.

Домой делегаты «Крутой Марии» возвращались в самом приподнятом настроении, даже дядя Прокоп повеселел.

– Ничего-о! – говорил он, бодро покручивая усы. – Сейчас Донбасс в унижении, будет опять в славе. Мы, шахтеры, такой народ – для нас в хвосте места нету. А вы что же не выступили, ребята, а? Оробели? – добродушно спросил он.

– А я в забое поговорю. Угольком! – лихо ответил Митя Закорко. – Вот и Виктора вызываю. Идет, что ли, Виктор?

– Идет! – отозвался Виктор. – Только я такое условие предлагаю: не кто больше угля вырубит, а кто больше учеников выучит.

– То есть как это? – озадачился Закорко.

Но дядя Прокоп понял и пришел в восторг.

– А что ж, верно, верно! Берись за это дело, Виктор! – подхватил он и. не выдержав, самодовольно засмеялся. – Это уж будут тогда вроде как мои внуки...

Дома делегатам пришлось выступить перед шахтерами. Свою речь Виктор начал так:

– Я, как делегат Вседонецкой конференции шахтеров-ударников... – Но сказал он это без всякой тени хвастовства, и не для хвастовства эти слова были сказаны. Тут же на митинге он взял на себя обязательство: выучить пять забойщиков. И Митю Закорко вызвал.

Сразу же после конференции на «Крутой Марии» произошли большие перемены. Прибыл новый заведующий шахтой, грузный, большой, молчаливый человек. О нем дядя Прокоп почтительно отозвался: «Старый горняк!» Скоро все на шахте стали звать заведующего Дедом. Приехал и новый главный инженер, Петр Фомич Глушков, человек тоже старый, а инженер сравнительно молодой. Дела на «Крутой Марии» пошли веселее. Вновь загорелась звезда над копром: включить рубильник было доверено лучшему забойщику шахты Виктору Абросимову. К тому времени он уже был коммунистом. Год назад, в Международный юношеский день, комсомольская организация передала Андрея и Виктора в партию.

Рекомендацию обоим дал Прокоп Максимович Лесняк. Дал с той торжественной суровостью, какая этому случаю приличествует, но только старым коммунистам ведома. «Вы смотрите! – казалось, говорил весь его строгий и парадный вид, когда, надев очки в тусклой серебряной оправе, подписывал он бумагу. – Смотрите, в какую партию я вас ввожу. Чувствуете? Ну, то-то!»

Приняли ребят единогласно, но переволновались они немало, особенно когда Виктор стал откровенно рассказывать историю бегства. А после собрания, притихшие, шли по темной улице домой и молчали, каждый по-своему переживая это самое великое событие в их жизни.

– Ну, а дальше как теперь жить будем? – наконец, тихо спросил Андрей.

– А работать! – отозвался Виктор. – Раньше рубали мы уголь по-комсомольски, теперь по-партийному надо рубать.

– Ас учебой как? Не поедем?

– С учебой успеется.

– Тогда давай хоть в вечерний техникум запишемся.

– Ну, давай! – не раздумывая, согласился Виктор.

Он согласился только потому, что этого Андрей хотел. А сам он в те поры и не собирался стать инженером или техником. Зачем? Ему и в забое хорошо. И с каждым днем все веселей и лучше. Однако, подчиняясь Андрею, он стал ходить по вечерам в техникум. Сперва скучал, потом привык. Но жил он, всей душой жил только в своем уступе.

За эти пять лет на «Крутой Марии» прожил он большую забойщицкую жизнь. Доводилось ему рубать уголек и крепкий, и мягкий, и «фиялку», как называют шахтеры мокрый, тяжелый пласт. Работал он и на аршинной «Аршинке», и на «Девятке», и на твердом «Алмазе», и на капризной, словно танцующей «Мазурке», и на хитром, увертливом «Никаноре», и на «Куцем» пласту, и на «Соленом», и на «Вонючем», прозванном так оттого, что тут уголь едко пахнет сероводородом, и на «Известнячке», где кровля хорошая, прочная, и шахтеры там работать любят, и на «Берале», где кровля слабая... Сколько километров прошел он со своим отбойным молотком за эти пять лет под землей? Сколько тысяч тонн угля выдал на гора?

В лето 1935 года он работал на новом горизонте 640, в третьей восточной лаве, у дяди Прокопа...

5

Паша Степанчиков, ученик Виктора, любил хвалиться перед ребятишками своей улицы.

– Вы хоть знаете, ребята, у кого я работаю? У самого Абросимова, Виктора Федоровича. От як! А вы знаете, как дядя Виктор уголь рубает? Як Буденный шашкой! А знаете, какой у него кулак! A-а! У него кулак – могила, смертью пахнет. Его на шахте все боятся, а он никого, даже Деда... От у кого я работаю!

В уступе он влюбленными глазами следил за работой своего учителя.

– Ой. дядя Виктор! – восхищенно шептал он.– Он, як же ж вы здорово уголь рубаете!.. От я видел в цирке, как там на рапирах бились, – так куды там, у вас красивше!

Виктор слышал это и усмехался. Он любил, когда люди его хвалили, даже если это и Паша Степанчиков. Он и сам чуял в себе сейчас богатырские силы. Вот сбылось: размахнулся – улица, повернулся – переулочек. Когда-то он мог только мечтать об атом. Сейчас он легко давал две нормы в упряжку. Он бы мог давать и больше, с досадой подумал он, если б было где развернуться. Ему уже стало тесно в этом карликовом уступе. Что ему жалкие восемь метров? Вот и до полудня еще далеко, а он уже прошел их, дальше идти некуда. Ну что, Пашка? – сказал он, выключая молоток. – Конец свадьбе? – Он посмотрел, как летели вниз последние глыбы угля, потом заложил руки за голову, потянулся всем телом и сказал уже скучным голосом:

– Ну давай крепить, что ли.

Крепить он не любил. Он считал это не забойщицким, а подсобным, плотничьим делом. Какого черта должен он подбивать колышки под кровлю? И молоток полсмены лежит без дела.

Он сказал вдруг неожиданно для самого себя:

– Я б один мог пройти всю лаву...

Он сказал это сгоряча, со злости, оттого, что хмельно бродила в нем неистраченная забойщицкая удаль. Но увидел тень сомнения на лице своего верного ученика и нахмурился.

– Ты что, Пашка, не веришь? – грозно спросил он.

Пашка не верил. Он во все поверил бы, в любой подвиг своего героя, даже самый фантастический. Поверил бы в то, что дядя Виктор один, левой рукой раскидал в драке целую сотню шахтеров. Поверил бы, что в дальних выработках, куда Пашка Степанчиков и нос сунуть боится, дядя Виктор встретил самого Шубина и в единоборстве победил его. В любую сказку, в любую небывальщину свято поверил бы бедный Пашка Степанчиков. Но он был шахтерский мальчонка, внук и сын шахтера, и он не мог поверить в то, что дядя Виктор – даже дядя Виктор! – один за смену пройдет всю лаву – восемьдесят метров.

Он смущенно залепетал:

– Ой, дядя Виктор!.. Так это ж никак невозможно такое подобное... Вы як хочете...

– Ладно! – строго остановил его Виктор. – Крепи давай! – Сейчас он снова был весь в работе.

Еще два часа оставалось до конца смены, а Виктору больше нечего было делать в уступе.

– Ну, Пашка, – сказал он, усмехнувшись, – твое счастье, что попал ты к такому забойщику, как я. Можешь теперь свободно ехать на-гора да гулять, – твое счастье. А я к Андрею заверну.

Он собрал инструменты, сложил их в сумку и пополз в уступ к Андрею. Тот еще крепил. Виктор молча лег в сторонке, прямо на уголь. Отчего вдруг стало ему так невесело? Скучно, что ли?

Тихо потюкивал топорик – это Андрей подбивал обаполы под нависший корж. Андрей тоже скоро кончит урок, и тогда уж им обоим нечего будет делать в лаве. Придется ехать на-гора. Ну что ж, это хорошо, в бане толкотни не будет. Они свой дневной урок выполнили. С честью. Перевыполнили даже. Не стыдно людям в глаза глядеть... А выехать на-гора почему-то стыдно!

«Да мы-то тут при чем? – словно оправдываясь перед кем-то, подумал Виктор. – Вы нам ходу дайте, ходу!»

Он лег на спину и широко разбросал руки. Хорошо! Что ни говори, хорошо! Уголь прохладный, влажный, можно вообразить, что лежишь ночью в степи на сырой траве или на мокром песке у Псла... И тогда кровля над головой представится тебе темным-темным небом, а свет шахтерской лампочки, зацепленной за обапол – светом далекой звезды. Когда-нибудь люди будут летать на звезды! Если б Виктор попал в летчики, он обязательно определился бы в межпланетную авиацию. Такой нет еще? Ну, будет! А сейчас ему, как шахтеру, больше пристало стремиться не ввысь, а вглубь. Хорошо б пробить такую шахту, чтоб до самого центра земли!.. Говорят, там одна расплавленная лава. Интересно... Когда-нибудь люди всего достигнут: и звезд, и центра земли, и полного счастья. Это будет, вероятно, уже при мировом коммунизме. «Интересно, чи доживем мы с Андреем до этого? Ну хоть не до всемирного, а до первоначального?»

– Коммунизм! – проворчал он, – А пока два здоровых бугая себе ладу найти не могут. И в штреках грязь... И пути неисправны...

– Что? – откликнулся Андрей.

– Ничего... Это я к слову...

Нет, лучше не думать об этом! «Да что в самом деле? – рассердился он сам на себя. – Чего я себе голову морочу? Начальство не думает, а я что ж?.. Что мне, больше всех надо? Я шахтер, я про шахтерское думать должен – про баню та про борщ...» Но он уже не мог не думать о главном...

Андрей кончил крепить и с сожалением отложил топор в сторону.

– Эх! – сказал он, потягиваясь. – А я разошелся только...

Он работал не так споро, как Виктор, но и ему было тесно в уступе, и он легко давал полторы-две нормы, упирался в «край» и кончал работу задолго до гудка.

– На-гора поедем, что ли? – нерешительно спросил он и стал собирать инструмент. У него была такая же сумка, как и у Виктора. Вера сшила и подарила обоим. Укладывая инструмент в сумку. Андрей всякий раз вспоминал Веру и всегда с досадой. «И чего только пристает, ей-богу? Я-то тут при чем?» Но сумку не выбрасывал.

– Так на-гора что ли? – снова спросил он.

– Можно и на-гора... – не сразу ответил Виктор. – Слушай. Андрей, – вдруг сказал он, – а ты б мог один всю лаву согнать за смену?

– Один? – удивился Андрей. – Та нет, конечно, не смог бы...

– Нет, ты стой! Ты подожди!.. Ну, а если б, скажем, лес заранее доставить, разложить по уступам, воздуху вдоволь, все приготовить, тогда как, управился бы?..

Андрей подумал немного.

– Не! – покачал головой. – Вряд ли! – Он засмеялся. – Ох, и фантазер ты, Витька!.. – И уже обычным тоном спросил: – Десятника будем ждать или нет?..

Но десятник Макивчук сам пришел в эту минуту.

– Уже кончили? – удивился он, как удивлялся каждый день. И это удивление, и подобострастная его улыбка, и шуточки – все было фальшивым, как и сам Макивчук, темный человек.

Он стал замерять выработанное.

– Орлы, ну чисто орлы! – воскликнул он, записывая итог в свою клеенчатую книжечку, – И куда вы только деньги деваете, хлопцы! Вроде и не пьете?

– Ты б, чем наши деньги считать, лучше б уступ дал подлиннее, – сердито сказал Виктор. – Видишь, ходу нам нет!..

– Так вам только дай ход, в Госбанке червонцев для вас не напасешься, – отшутился десятник. – Та невжели вам и так денег мало?

– Деньги, деньги... – пробурчал Виктор. – Копеечная твоя душа... Неужели только деньги и главное?..

– А як же? – на этот раз искренно удивился Макивчук. – Деньги – все!

Он вопросительно посмотрел на ребят и вздохнул. Уже давно хотел он предложить им «комбинацию»: он бы приписывал им добычу, а деньги делились бы. Хлопцы – ударники, лишняя тонна никого не удивит. Но он все не решался. «Они ж, черти, партийные. Завзятые. Еще донесут!» Он опять вздохнул и молча уполз из уступа.

Виктор посмотрел ему вслед.

– Деньги! – с горечью сказал он и даже сплюнул. – Вот так станешь за шахту душой болеть, а такие скажут: «за длинным рублем гонишься».

– Так он же петлюровец, чего ты хочешь?

– А чего таких в шахтах держат? Разве ж им в шахте место?..

Они спустились в штрек и тут встретились с Прокопом Максимовичем, начальником участка.

– А-а! – радостно приветствовал их старик. – Уже управились? Вот молодцы!.. Кабы все такие, как вы, шахтеры были б, ого-го! Куда там!.. А то и такие есть, что и норму не выполняют.

– А вы таких гоните к черту! – сказал Виктор. – А нам с Андреем по два уступа дайте. Мы управимся.

– Да... да... Я и то думаю... Вы ж у нас моторные! – он ласково глядел на бравых хлопцев. – А давно ль, как слепые котята, тыкались в шахте? Говорят, ты, Виктор, и в бане быстрей всех управляешься. Верно?

– Верно! У меня, дядя Прокоп, руки длинные...

– Ишь ты! – удивился старик.

– Так дадите до два уступа?

– А может, вас на проходку поставить? Штрек у меня как раз отстает. Совсем меня этот штрек замучил.

– Та мы ж не проходчики! Вы нам в забое простор дайте!

– Им, видите, больше всех надо, – ехидно сказал подошедший Макивчук. – Жадный народ? И чего только жадничают, удивительно!

– А мы не конешники! – гордо ответил Виктор. – И жадность наша твоему понятию недоступная.

– Ишь ты! – фыркнул десятник.

– А вот именно!

«Конешниками» в дни карточной системы на «Крутой Марии» прозвали лодырей, которые вырубали не больше «коня» – одну крепь. Им и не надо было больше: выход на работу все равно записывали, а стало быть, и продовольственные карточки выдавали, как рабочим. А много ль нужно было денег, чтоб выкупить паек? Потом, когда открылись на шахте коммерческие магазины, «конешники» чуть оживились. Стали рубать угля побольше, приговаривая при этом: «Эх, а это на пол-литра, а это на колбасу!» Но Виктор и в те поры рубал уголь не за паек и не ради денег.

– Жадность! – пробурчал он, привычно шагая во тьме. – Вот как некоторые понимают ударников...

– А ко мне дочь приехала! – неожиданно сказал дядя Прокоп. – Да, как же! Даша.

– Так мы же ее уже видели! – вырвалось у Андрея.

– А? Ну да, да... Она говорила. Вы б зашли к нам, ребята, вечерком, а? – пригласил Прокоп Максимович. – Все ж таки из Москвы. Студентка!

– Ладно, – небрежно отозвался Виктор, – как-нибудь зайдем...

Они простились со стариком и поехали на-гора. В бане действительно было еще пусто...

Вечером Андрей, словно невзначай, спросил товарища:

– Так что... к дяде Прокопу пойдем? – он не посмел сказать: к Даше.

– Нет, ну ее к черту! – сказал Виктор. – Она ломака...

– Отчего ж это ломака? – обиделся Андрей.

– А так... Воображения у нее много. Я таких терпеть не могу! Я не люблю, чтоб девка мною командовала. Я, брат, сам командовать люблю.

– Зачем? – тихо спросил Андрей.

– Что зачем! – поразился Виктор, – А так! Раз ты девка – будь девкой. А парень – парнем. Я так понимаю. Я покорных девок люблю, тихих, смирных. А ты?

– Не знаю... – не сразу ответил Андрей.

Но к дяде Прокопу в этот вечер они не пошли...

6

Они остались в общежитии. Лежали на койках. Скучали. Даже Вере обрадовались, когда она пришла. Она сначала робко постучалась, потом заглянула в комнату.

– Я на минутку! – сразу же сказала она, вся пламенея от смущения. – Вы не спите? Извините, пожалуйста. Товарищ Нещеретный велел напомнить, что завтра производственное совещание... – Бедняжке было все трудней и трудней придумывать новые поводы для посещений.

– Заходите, Вера! – ласково позвал ее Виктор. – Та ничего, ничего, заходите. Он сегодня не кусается.

Она зашла. Села на краешек стула у самого входа, готовая каждую секунду вспорхнуть и улететь. Украдкой посмотрела на Андрея: нет, он ничего, не сердится. Она немного успокоилась и улыбнулась. У нее была светлая, тихая и радостная улыбка; она любила улыбаться, смеяться она не умела.

Отчего Андрей невзлюбил ее? Она была чистенькая, беленькая, хорошенькая девочка – такая беленькая, что карие глаза казались на ее лице чужими. Эти глаза только и были примечательны в ней. Никакой другой резкой характерной черты в ней не было – все мягко, все округло, чуть-чуть расплывчато даже... Созрев, она обещала стать полной. Она была не красивая, но «аккуратненькая». От нее уютно пахло душистым яичным мылом.

И в ее наряде не было ничего яркого, пестрого, ни одной кокетливой мелочишки: ни бантика, ни ленточки, ни букетика. Она даже не носила, как все комсомолки на шахте, красной косынки, а всегда – беленький платочек. И в этом беленьком платочке на золотых, пшеничного цвета волосах, в простенькой белой блузке и холщовой юбке была очень похожа на полевую ромашку.

Ее можно было не заметить, пройти мимо, но, заметив, уже нельзя не улыбнуться ей, – такая она милая и ласковая. В ней все доверчиво тянулось навстречу людям, как все в подсолнечнике тянется навстречу солнцу. Ее любили бабы, жалели старухи, пожилые шахтеры сразу же говорили ей «дочка».

У молодых парней она успеха не имела. Она не была ни резвушкой, ни хохотуньей, ни проказницей: ни развязности в ней, ни бойкости. Но и тихим омутом она не была. В ней вообще не было ничего затаенного, темного, смутного или беспокойного. Она вся была простодушно открыта людям, и ее внутренний девичий мирок был прост, ясен и удивительно светел.

Она рано стала хозяйкой при овдовевшем отце и вела свое хозяйство с мудростью женщины и беззаботностью шахтерской девочки. Она трудилась целый день – то в конторе, то дома: на кухне или на огороде. Когда никто не слышал ее, она тихонько пела.

По вечерам она читала отцу газету и терпеливо слушала, как он рассуждает о международных событиях. Она умела слушать. Она была в курсе всех дел на шахте, и хотя никогда сама не работала под землей и даже ни разу там не побывала, она тоже, как все рудничные люди, жила добычей, переживала прорывы, радовалась звезде над копром. Она была дочь шахтера и обещала стать хорошей женой шахтеру. Но Андрей не любил ее и боялся ее любви.

– Ну как дела, дочка, контора пишет? – весело спросил Виктор, когда Вера устроилась на краешке стула. Он всегда называл ее дочкой. Он относился к ней снисходительно-ласково, как к маленькой; ему была симпатична эта тихая, добрая девочка, а ее смешная любовь к товарищу искренно его потешала.

– Контора пишет, приказчик еле дышит! – ответила, как всегда, Вера, и через минуту они уже тихо и дружно болтали о пустяках.

Андрей молча лежал на койке и листал книгу. Он совсем не хотел обижать Веру. Если б не ее дурацкая влюбленность, он бы тоже сейчас, как Виктор, задушевно болтал с нею. Но эта досадная любовь и стесняла и злила его. Особенно сейчас. Слушая Верин тихий, почти глухой голос, он невольно вспоминал другой – звонкий, веселый, смелый, и жалел, что не пошли они с Виктором к дяде Проколу в гости, в его тихий, счастливый домик под этернитовой крышей.

Вошел дядя Онисим, как всегда не постучавшись.

– Электричество действует? – строго спросил он, чтоб показать, что пришел не зря, и, не дожидаясь ответа, важно сел.

Он был по-прежнему комендантом общежития, но уже пообвык в этой должности и исправлял ее торжественно и многозначительно. Сквозь его общежитие и теперь текли да текли люди. Но дядя Онисим привык к этой вечной перемене лиц и даже скучал, когда в общежитии было тихо. По прежнему потешал он новичков побасенками и всякой небывальщиной, пичкал их советами и наставлениями, и для многих молодых горняков рассказы дяди Онисима были первым шахтерским университетом. «Мы все прошли академию дяди Онисима!» – говаривал, бывало, Светличный.

Гордостью этой «академии», тихой гордостью души дяди Онисима, были Андрей и Виктор. Он всерьез считал их своими воспитанниками. Он любил их ревнивой, скаредной любовью одинокого старика и скрывал, что любит. Иногда он по-старому принимался поучать их, а потом вдруг спохватывался, что учить-то их теперь не приходится, да и чему может он научить их? И времена другие, и шахта другая. Самому впору у молодежи учиться. Но он не хотел сдаваться. Он хорохорился. Он не отрицал ни механизацию, ни новшества на шахте, как то делали иные упрямые старики, он только отбирал их от молодежи себе, своему поколению, он их новшествами не признавал.

– Это и при нас было! – говаривал он. – Не вами задумано, не вами и кончится!

– И электровозы были? – невинно спрашивал Виктор.

– А что электровозы? От сказал!.. Вы, што ль, электричество выдумали? У нас и не такое бувало!..

– А какое?..

– А такое, – сердился старик, – що ты и не бачив! У нас, як хочешь знать, даже в трактире машина была. Музыку играла. Сама. А на ярмарках механическую барышню показывали... Так та даже вальс плясала...

– Та не может быть! – восклицал Виктор и, не выдержав, хохотал.

Эта тема всякий раз подымалась с приходом дяди Онисима, словно сходились два поколения шахтеров, старое и молодое, на полюбовный бой, где старость доказывала, что она молода, а молодость, что она опытна.

Разгорелся этот спор и сейчас. Только сегодня дядя Онисим пришел во всеоружии. Это видно было по тому, как озорно и молодо блестели его глаза.

– А что, – спросил он будто невзначай, – все спросить хочу: что, врубовки еще существуют?..

– На пологих пластах существуют... А что?

– Та ну? – удивился старик, хитро прищуриваясь и покачивая головой. – Ай-я-яй! Скажи, пожалуйста!.. А я все думал, что вы новенькое придумали, свое...

– А это что ж. старенькое?

– Та порядочно-таки... При нас выдумано.

– Какие ж это врубовки у вас были? – пренебрежительно сказал Виктор, задетый, однако, за живое. – Небось деревянные?

– Зачем? Настоящие врубовки. Як водится, – спокойно, торжествуя, ответил дядя Онисим. – Постой, от я тебе один факт расскажу. Вы слухайте!.. – обратился он ко всем, обсосал усы, потом вытер их и начал: – А было это в тысяча девятьсот двадцать первом году. Заведующим у нас был...

– Егор Трофимович, – подсказал Андрей.

– А ты откуда знаешь? – удивился дядя Онисим.

– Так все ж ваши истории одинаково начинаются...

– Да? – Старик был озадачен. Потом подумал, подумал и объяснил, улыбнувшись: – А это потому, что я ж вам одни чистые факты рассказываю. Вы слухайте... Та-ак... И вот пришла весна, а шахтеры не едут в шахту. Не едут, тай все! Егор Трофимович и спрашивает меня: «Гей, Онисим, а чого ж эти барбосы в шахту не едут?» А я говорю: «Оттого, что весна, Егор Трофимович, народ на огороды пошел, грядки копает». – «Грядки? Так они ж шахтеры, какого им черта надо землю пахать?» А тогда голодная весна была, снабжение – никакое. Ну, народ сам себя спасает, не надеется, огородничает. Да-а... А в шахте прорыв. Стали тут руководители думку думать, что б оно такое умное выдумать, и придумали. «А давай, говорят, мы им в три дня все ихнии огороды перекопаем, пущай потом в шахту едут и ни о чем не думают». И вспахали! А чем бы, ты думал, а? – прищурил он левый глаз.

– Ну, тракторами, вероятно...

– Тю! – засмеялся старик. – Тогда о тракторах и понятия не было. – Он выждал паузу, потом вдруг хлопнул себя по коленкам и, привскакивая, как мячик, ликующе закричал: – Врубовками вспахали! Слышь ты? Врубовками!..

– Как же так, врубовками? – удивился Виктор.

– А так. Насобирали где-то врубовок... ну, лядащеньких таких... какие в те времена были... Ну, приспособили их, плуги прицепили, наладили – и вспахали!

– Да быть этого не может! – смеясь, вскричал Андрей. – Как же так, врубовками?

Но в это время широко распахнулась дверь, и в ней появилась высокая фигура в сером плаще и кепке, надвинутой на самый нос. Она появилась так внезапно, так неожиданно, что Верочка даже вскрикнула и закрыла лицо руками. Ей показалось, что в комнату влетела большая беспокойная серая птица.

– Смотри! – удивленно закричал Виктор. – Светличный! Ты?

– Нет. Не я. – спокойно ответил Светличный и поставил свой чемодан на пол. – Здравствуйте, дядя Онисим! А вы все еще тут, ребята? – спросил он, снимая плащ и вешая его на гвоздь у двери. – Пора уже вешалки завести, дядя Онисим!

– От! Приехала-таки моя самокритика! – засмеялся комендант. – Да ты хочь покажись: какой ты? – Он легонько покружил парня и оттолкнул от себя. – Скелет! На поправку приехал?

– Нет. На практику.

Они все были обрадованы и даже растроганы неожиданной встречей, но ни поцелуев, ни объятий, ни даже шумных, восторженных восклицаний не было, словно и долгой разлуки не было. Шахтер и радость, и опасность, и даже самую смерть – все встречает грубоватой шуткой, и только.

Верочка, смущенная появлением Светличного, хотела незаметно скрыться: она боялась быть лишней при встрече друзей. Она уже юркнула к двери, но тут ее остановил дядя Онисим:

– Э, нет! Стоп, дочка!.. Дело есть. – Он обернулся ко всем и грозно скомандовал, так, словно был комендантом не общежития, а крепости или гарнизона. За эти пять лет старик уже вошел во вкус своей «власти». – Значит, так, хлопцы, команда будет такая: всем смирно сидеть на месте и ждать. А мы – мигом! А ну, дочка, шагом марш за мной! – И он шумно вышел.

– Бушует старик! – усмехнулся ему вслед Светличный. – А клопов он вывел? – Светличный присел на конку к Андрею, и тому показалось, что вообще никакой разлуки не было: снова с ними их старый комсорг. Сейчас он сурово спросит: «А как у тебя дело с нормой, товарищ? Выполнил?» Но теперь Андрею этот вопрос не страшен!

Но Светличный спросил:

– Так вы все еще тут, ребята?

– А где ж нам быть?

– А я думал – вы поумнели. Учиться пошли.

– Не всем же учиться! – насмешливо сказал Виктор. – Кому-то надо и уголек добывать. А ты, Федор, действительно интеллигентом стал. Ишь какой дохлый! Очки еще не носишь? А шляпу?

– Сам ты шляпа! Я тебя в тридцатый раз спрашиваю: почему не учишься?

– Куда нам! Мы люди темные!

– Да учимся же и мы, – вмешался Андрей. – Зачем зря говорить? В вечернем техникуме учимся.

– А-а! Поумнели-таки, – обрадовался Светличный. – Ну, рассказывайте, как живете, что делаете...

Вернулись дядя Онисим и Вера. Принесли вина, закуску. Дядя Онисим сразу же засуетился у стола.

– Эй, Вера, дочка! – командовал он. – Давай чистую скатерть! Цветы давай! Какой гость у нас! Дорогой гость! – Он умильно посмотрел на Светличного и всплеснул руками. – Смотри! Вернулся-таки! – воскликнул он, словно только теперь дошло до его сознания, что Светличный вернулся. – А? На шахту вернулся! Ну, дорогой!..

– А куда ж мне еще деваться, дядя Онисим? – засмеялся Светличный.

– Некуда! Верно! Ах, золотые твои слова, умница! Нам от шахты, ребята, ни шагу! А она наша и кормилица и поилица, – привычной скороговоркой произнес он, но голос его стал почтительно-нежным, как всегда, когда говорил он о шахте. – Выпьем за нее, деточки! – попросил он. – Уважительно выпьем!