Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. 4 том."

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 37 страниц)

13

По тому, как встретила его Даша, когда он пришел обедать домой, Виктор сразу понял, что она уже прочла статью Гриши Мальцева. В Даше все дышало сейчас счастьем и гордостью, гордостью за мужа. Она прямо с порога порывисто рванулась к нему и протянула руки навстречу. Потрясенный и благодарный, он обнял ее и расцеловал.

Так они и стояли в передней, обнявшись, словно после долгой разлуки. Потом, рука об руку, тихо и торжественно пошли в столовую.

И Даша вспомнила, что вот так же, под руку шла она с Виктором и пять лет назад, в утро его первого триумфа. Так же влюбленно и покорно прижималась она к нему, так же заглядывала в глаза. И все подруги ей завидовали!.. В то утро она впервые узнала, как сладко быть спутницей героя, – и только потом – как это тревожно. Она так и осталась на всю жизнь просто спутницей.

Но сейчас ей не хотелось думать ни о себе, ни о своей судьбе. Сейчас она была счастлива счастьем мужа-товарища.

– Ну, хвастайся, хвастайся! – сказала она, едва сели за стол. – Теперь ты можешь дать себе волю...

– Да нечем еще хвастаться, Светик...

– Нечем? Тебе-то и нечем? – удивилась она.

– Право же, нечем. Я пока халиф на час.

– Нет, ты не увиливай! Ты хвастайся, хвастайся. Ну, я очень прошу тебя – хвастайся! И ешь, – сказала она, бережно подвигая к нему полную тарелку.

– А что же сначала: есть или хвастаться? – лукаво спросил он.

Она засмеялась.

– Сначала – есть.

– A-а! Пожалела все-таки! – засмеялся и он. – Значит, можно кидаться?

– Кидайся!..

Он взял стопку, подмигнул Даше, как приятелю, выпил, крякнул и жадно накинулся на еду, – он проголодался.

– Ух! Отличной варки борщ! – тотчас же с удовольствием воскликнул он, обжигаясь горячим и круто наперченным варевом. – Сердитый! Коксующийся, – он любил, чтоб борщ был горяч, как кипяток.

А Даша ничего не могла есть, только ухаживала за мужем. Ей нравилось, как он ест: грубо, по-мужски, нетерпеливо. Правда, он вовсе не разбирался в деликатностях кухни и не ценил их. Но и сама Даша в этом не шибко понимала. Слишком долго они оба были на студенческих харчах. Они оба привыкли к еде всухомятку и на ходу; оба были работники, кочевники, холостяки по натуре...

Только сейчас, ожидая ребенка, Даша впервые начинала чувствовать себя матерью и хозяйкой. Ребенок, еще не родившись, уже наполнил ее новой, неведомой жизнью, незнакомыми и острыми переживаниями, радостями и тревогами. И, однако, он не мог еще завладеть ею целиком, безраздельно. Она все еще оставалась горняком. По крайней мере половина ее души была там, на шахтах мужа.

– Знаешь, – сказала она, когда обед уже подходил к концу, – эта статья была для меня полной неожиданностью. Ведь ты ж ничего, ничегошеньки не рассказывал мне! – прибавила она с легкой обидой. – Ты совсем меня забросил.

– Ах, Дашенька, да когда же мне? – вскричал он виновато.

– Нет, нет, я не упрекаю...

– И потом я не хотел зря волновать тебя. В твоем положении всякая, даже пустая тревога – опасна.

Он говорил сейчас правду. Он действительно боялся ее тревожить. С тех пор как она забеременела, он стал ей еще ближе как муж, но зато дальше как товарищ...

Она грустно покачала головой.

– А я так люблю твои тревоги! – вздохнув, сказала она. Но тут же и спохватилась: – Ну, не буду, не буду! Ты прости меня, дорогой! Видно, правду говорят, что все брюхатые бабы ужасные эгоистки, – виновато засмеялась она. – Больше не будет никаких упреков! Сегодня – твой, твой день! День твоего первого успеха!

– Нашего успеха, Дашенька! – великодушно поправил он.

– Да. И знаешь, что надо сделать, милый? – оживилась она. – Надо устроить кутеж! Пир на весь мир! А? Правда? Позовем друзей, Андрея. Федю Светличного, они что-то давно у нас не были... И этого, Гришу Мальцева, тоже позовем. А?.. – И она посмотрела на Виктора вдруг заблестевшими и помолодевшими глазами. Она знала: ему понравится это предложение.

Но муж весь окутался папиросным дымом и ответил не сразу.

– Что же? Это чудесно... – наконец, сказал он, однако без всякого воодушевления. И тут же торопливо прибавил: – Но, разумеется, не сегодня. Сегодня я хотел бы побыть с тобою вдвоем. Светик!..

Но только сказав это, почувствовал, что действительно этого хочет. В конце концов одна Даша его настоящий, верный друг – и в беде, и в радости. Все остальные умеют только критиковать да поучать.

– Хочешь, проведем этот вечер одни, вдвоем? – сказал он, ласково и бережно обнимая жену и заглядывая ей в глаза. – Я никуда не поеду – ни в трест, ни на шахты...

– Правда? – воскликнула она.

– Правда. Сегодня я не управляющий – хватит! Сегодня я только муж и... отец. Где мой халат и стоптанные туфли?

...Это был чудесный вечер. Только телефонные звонки изредка нарушали их добровольное и радостное уединение. Но и звонки были приятные: все поздравления. Статью Гриши Мальцева уже прочитали все.

В конце концов Виктор все-таки расхвастался.

– Если бы ты знала, Дашенька, – сказал он, смеясь, – сколько воронья каркало над бедной головушкой твоего мужа! Сколько пророков предрекало ему полный провал!

Но он не сказал, кто это «воронье».

Он ходил по кабинету в своей пижаме, похожий на милого, прилежного мальчика-отличника, много курил, роняя повсюду пепел, и все говорил, говорил, говорил... И от его слов вдруг пахнуло на Дашу знакомым дыханием шахты, ее влажным и теплым воздухом, ее запахами угля и газа, грибной плесени и сырости, всей той поэзией каменного леса, которую только горняк понимает и любит и по которой только он один способен тосковать.

Уже давно не была Даша в шахте. Даже в погреб за квасом спускается не она, а работница. Дашу все берегут. Она много гуляет. Знакомый доктор-старичок, поклонник натуральной медицины, советует ей «набирать побольше озона в легкие» – и на себя, и на ребенка.

– Дышите! Больше дышите свежим воздухом! – твердит он.

Но ни он, ни Виктор, ни отец, никто не знает, как стосковалась она по «свежей струе», с каким восторгом и жадностью глотнула б оттуда. И, вероятно, сразу же захмелела б от крепкого настоя. В атом глотке было бы куда больше озона, чем здесь, во всей атмосфере.

А слабые, полузадушенные запахи степи и леса, трав и даже цветов, вдруг неожиданно проникающие – или это только чудится? – по трубам вентиляции в шахту, разве они не слаще всех ароматов Дашиного сада?! Эти запахи так дороги там, под землей! А здесь их и не ценишь вовсе, здесь они приторны.

Она неожиданно сказала:

– Если у нас родится сын, он, конечно, тоже будет горняком. Непременно! Но если дочь… – она не докончила и задумалась.

Но Виктор не понял ни ее тона, ни горькой улыбки. Он был слишком полон собою в этот вечер.

– Конечно, будет сын! – сказал он так, словно и это зависело от него. – В честь его рождения я устрою небывалый день повышенной добычи. Грандиозный сабантуй!

– Дни повышенной добычи не рекомендуются, – улыбнулась Даша. – Это – штурмовщина.

– Кто тебе это сказал? – засмеялся он. – Мне все позволено!..

Поздно вечером, перед тем как идти на покой, он позвонил в трест и потребовал последнюю сводку. Тут же, присев на краешке стола, он и записал ее. Все шахты – кроме Горового – шли отлично.

– Сто процентов будет! – сказал он, внимательно изучая сводку. – Ну, женушка, кажется, я твердо сел на план.

– Да? – обрадовалась она. – И прочно?

– Кажется, прочно! – ответил он и опять склонился над сводкой.

Отчего ж все-таки не чувствовал он себя так покойно-уверенно, как настоящий кавалерист в седле? Дорога была в ухабах, конь ли с норовом, или сам наездник слишком горяч?

Он сказал жене:

– Завтра я уеду чуть свет. Дашенька! Ты завтракай без меня...

Рано утром – по гудку – он уехал из дому: хотелось побывать на нарядах.

Снова заметался его «голубой экспресс» по угольным дорогам, с шахты на шахту. Но теперь Виктора везде ждали добрые вести. Даже на шахте Голубева все оживилось и повеселело. Непрерывно качал ствол; казалось, неистощимый угольный фонтан бьет из недр земли и конца ему нет и не будет!

Виктор не поехал в шахту – пошел на эстакаду. Как раз подали эшелон под погрузку, и Виктор стал с удовольствием наблюдать, как потекли, побежали в вагоны угольные реки...

– Хороший уголек! – сказал оказавшийся рядом десятник, – исключительный!

Утренняя заря играла на грудах – уголь искрился и казался золотым, словно он уже пылал в топках.

«Девять таких эшелонов каждые сутки, – подумал Виктор, – и можно смело смотреть людям в глаза!»

В полдень он добрался до Посвитного. Ивана Гавриловича в конторе не оказалось. Вообще не было никого из администрации, кроме старика бухгалтера, страдающего астмой. Задыхаясь, он торопливо выбежал навстречу Виктору и объявил, что все в шахте.

– Что у вас – авария? – встревожился Абросимов.

– Нет. Гость у нас.

– Кто?

– Андрей Павлович.

– А-а!

– Он на горизонте шестьсот двадцать, – почему-то шепотом прибавил старик.

Виктор нахмурился. Вот как? Ревизия? Но он ни о чем больше не спросил, молча пошел в баню, переоделся и пошел на шахту.

Ему показалось, что рабочие на шахтном дворе проводили его насмешливыми взглядами, что даже рукоятчица как-то по-особенному усмехнулась, когда он приказал дать в машинное отделение сигнал, что едет на горизонт шестьсот двадцать. Вероятно, все это только мерещилось ему. Просто он был очень рассержен – рассержен на Андрея. «Зачем он так демонстративно поехал именно на горизонт шестьсот двадцать? Зачем приехал вообще? Это уж не по-товарищески! Мог бы позвонить мне, – поехали б вместе...»

Он отлично знал, что делается, или, вернее, что не делается, на горизонте шестьсот двадцать, но даже его неприятно поразила тишина здесь, какая-то особенно тоскливая, нерабочая тишина – тишина запустения. Ни людей, ни огонька, ни стука, ни шороха... Только где-то в темноте попискивали напуганные крысы да булькала вода.

«Что же, Посвитный совсем забросил горизонт? Ну, это действительно черт его знает что! Хоть бы выработки поддерживал, старый дурак! – выругался он, сгибаясь в три четверти под свесившейся балкой. – Совсем горизонт завалит! Нечего сказать, хорошо я буду выглядеть сейчас перед Андреем».

Он до боли прикусил нижнюю губу. А, черт! Легко представить себе все, что скажет Андрей! Да он просто ткнет его, как щенка, мордой в блевотину, – и в ответ ему ничего не тявкнешь. Теперь Виктор уже жалел, что поехал в шахту. Лучше было бы встретиться с Андреем в конторе, а не здесь, «на месте преступления».

Наконец, он увидел огоньки – они медленно двигались ему навстречу. Но голосов он не услышал: люди шли молча. Было что-то тоскливое и пристыженное в этих обычно веселых огоньках. Казалось, они мигают... воровато, как глаза нашкодившей кошки. Который из них огонек Посвитного? Андрей там, вероятно, идет впереди. И – молчит. И все вокруг него молчат тоже. И Виктор вдруг понял, что он боится этой встречи.

Да, просто боится встречи с Андреем. Боится.

Но он тут же рассердился на себя. «Да что это со мной? Вот глупости! Да чего мне бояться?» Некстати вспомнились слова Посвитного: «Я ничем не дорожусь – ни местом, ни службой, ни состоянием, поскольку такового и не имею!» – «А я, я-то чем дорожу? – злобно подумал Виктор. – Я – шахтер! Мне ничего не страшно. Меня в Донбассе знают! Обо мне газеты трубят! Зря, что ли?!» Он нетерпеливо замахал лампой, и какой-то один огонек весело ответил ему. Чей?

Он ускорил шаги.

– A-а! Вот это кто! – приветливо встретил его секретарь горкома. – Сам хозяин! – Подозрительное ухо Виктора не смогло уловить к тени насмешки в его голосе.

Все же он поздоровался с Андреем сдержанно и сухо:

– Здравствуй, Андрей Павлович! – и тут же набросился на Посвитного. – Что у вас тут за мертвое царство? Крепильщики где?

– Да день такой неудачный, Виктор Федорович! Прямо как нарочно!.. – жалобно ответил Посвитный, поеживаясь, даже в темноте было видно, какая у него виноватая, встревоженная спина. – Невыходов много. Грипп. Ну, просто повальная эпидемия гриппа!

– Ладно уж! – брезгливо перебил его Виктор. – Эпидемия! Молчали б лучше!

Посвитный обиженно смолк.

Андрей не сказал ни слова.

Некоторое время стояли молча.

– Прикажете, вернуться, Виктор Федорович? – нерешительно спросил главный инженер шахты. – Осмотрите работы?..

– А зачем? И так все ясно! – махнул рукой Абросимов. – Поехали уж на-гора!

Андрей опять ничего не сказал, и все молча пошли квершлагом к стволу.

Молча выехали и на-гора.

Здесь Посвитный приободрился. Он успел бросить осторожный взгляд Виктору, и тот прочел его: «Что же это вы, Виктор Федорович, а?.. Грешили-то вместе...» – и отвернулся.

Только один Андрей Воронько был невозмутимо спокоен. Выйдя из клети, он с удовольствием выпрямился и потянулся всем телом, отводя руки назад и с силой сводя лопатки, и Виктор узнал это ребячье, благодушное движение. Оно слишком много напомнило ему: молодость, дружбу, прошлое... Но даже оно не успокоило, не примирило его с Андреем, а разозлило еще больше. «Да что он играет со мною, как кошка с мышью? Лучше б сразу, прямо и поскорей!» Главное – поскорей!

Ему захотелось, чтоб разговор с Андреем состоялся немедленно, раз уж он неизбежен.

– В шахтоуправление пойдем? – спросил он хрипло, нетерпеливо.

– Нет, зачем же? – улыбаясь, ответил Андрей. – В баню, – и они пошли в баню. Техническая баня у Посвитного была хорошая, новая.

Старуха уборщица принесла свежие березовые веники, тазы с парной мыльной водой, мочалки и, примолвив: «На доброе здоровье!» – вышла. Андреи тотчас же бросился под горячий душ, за ним – остальные. Скоро вокруг раздавалось только довольное кряканье, фырканье да сопение, и у всех – даже у Посвитного – само собой появилось то возбужденно-счастливое и немного дурашливое настроение, какое всегда бывает у человека в бане, когда вместе с одеждой сбрасывает он с себя и свои чины, и звания, и все мирские заботы и когда кажется, что вместе с потоками грязном от угли и пыли воды скатывается с тебя все нечистое, случайное, бог весть где и когда к тебе приставшее, и ты становишься юным и невинным, как новорожденный...

– А ну, Виктор, дай-ка я тебе спину потру! – закричал Андрей и, намылив мочалку, весело подошел к товарищу... Тот молча подставил спину, а Андрей стал усердно ее тереть.

– А ты не жиреешь, черт! – говорил он, крепко похлопывая ладонью по разгоряченному телу приятеля. – Красив!

– А это что ж: хорошо или плохо?

– Сверхъестественно.

Потом Виктор тер спину Андрею, тоже хлопал по ней, яростно мылил шею, а затем вдруг окатывал приятеля горячей водой из шайки, и при этом оба беззаботно ржали и дурачились, словно они все еще были ребятами из комсомольской лавы, забойщиками и товарищами…

Разопревшие и благодушные, вышли они, наконец, из бани, и Андрей предложил Виктору ехать домой вместе.

– Хочешь – в моей машине, а хочешь – в твоей.

– Лучше в моей.

– Ну, что ж! – согласился Андрей. – Твоя, директорская, – богаче!

Они попрощались с Посвитным – Андрей так ничего и не сказал ему о горизонте шестьсот двадцать – и поехали.

Виктор понял, что неприятный разговор состоится в дороге, в машине.

И он состоялся.

14

– Слушай, Виктор, как ты относишься к статье Мальцева? – неожиданно спросил Андрей, всем корпусом поворачиваясь к товарищу.

Как раз этого вопроса Виктор и не ждал. Он думал, что разговор пойдет о горизонте шестьсот двадцать.

На всякий случай он неопределенно пожал плечами:

– Ну что ж, статья как статья...

– А по-моему, плохая статья, вредная.

– Почему? – встревожился Виктор, словно он сам был автором этой статьи. – Разве в ней смазана роль горкома партии?

– Нет, не смазана! – усмехнулся Андрей. – Даже напротив.

– Так чего же ты хочешь? – уже с досадой спросил Виктор.

– Правды.

– А в статье что же?

– А в статье – фальшь... – спокойно ответил Андрей.

Виктор нервно заерзал на сиденье. Разговор принимал еще более неприятный оборот, чем он ожидал.

Все же он сдержался.

– В чем же ты видишь фальшь, Андрей? – хмуро и недружелюбно спросил он.

– А в том, что в статье написано: в тресте – крутой перелом...

– А это неверно?

– Нет. Неверно.

– Но ведь трест же стал выполнять план.

– Какой? И как?

– А у меня один план – государственный! – рассердился Виктор. – А как я его выполняю – это уж мое дело. Главное – выполняю. – Он отодвинулся в угол и нервно закурил.

– Ну, это как сказать! – покрутил головой Андрей. – Допустим, дало тебе правительство план заготовки дров. А ты, вместо того чтоб идти в лес, взял бы да спокойненько и вырубил все деревья в нашем городском парке. И рапортуешь: план выполнил, дрова заготовил, а как – мое дело!

– Нелепое сравнение! – фыркнул Виктор.

– Хорошо! – послушно согласился Андрей. – Возьмем другое. Из военной области. Скажем, приказали тебе форсировать реку, взять высоту и создать предмостное укрепление. Ну, ты высоту взял! Штурмом! Ты это словечко любишь. А укрепления не создал, не окопался, резервов не подтянул, мер должных не принял – и наутро противник преспокойно вытряхнул тебя с твоей высоты...

Виктор нетерпеливо подскочил на месте.

– Послушай, Андрей! – вскричал он, ломая папиросу и вышвыривая ее за окно. – К черту художественные сравнения! Ты зачем приезжал на шахту к Посвитному? Проверять меня, да?

– И тебя и себя... Мы оба за уголь отвечаем.

– Ты прямо говори, не хитри! Не доверяешь мне?

– Не то! – поморщился Воронько. – Боюсь я за тебя.

– А за меня не надо бояться! Я не мальчишка! Когда вы это, наконец, поймете? – в отчаянье заметался Виктор. – Ведь ты же обещал меня два-три месяца не трогать! Обещал? Ну?

– Ну, обещал...

– Так зачем же ты ко мне в душу лезешь? Ну, потерпи, погоди еще немного, дай мне время, чтоб доказать...

Андрей только слабо пожал плечами. Этот разговор был нелегким и для него.

Но он сам его захотел.

– Я б и не трогал тебя, Витя, если б ты верной дорогой шел... – задушевно и как-то очень грустно сказал он, медленно покачивая ногой, и в его словах вдруг невольно вылилась вся его обида за Виктора, за товарища, которого он так любил и в славную судьбу которого так верил – больше, чем в самого себя.

Он и сейчас хотел говорить с ним, как с товарищем.

В любой дружбе, даже в дружбе равных, один всегда ведущий, другой – ведомый. Долгие годы ведомым был Андрей. Даже ошибки и сбои Виктора не меняли положения: Андрей их тут же оправдывал и прощал. Он считал Виктора человеком особенным, может быть, даже исключительным, заранее отмеченным судьбою, и он относился к нему так, как относится покорно-влюбленная мать к своему странно гениальному сыну, – трепеща от любви и страха за него, благоговея и не понимая.

Себя же Андрей всегда считал обыкновенным человеком, дюжинным, как все: ему увлечения и ошибки не положены. Не по чину.

Он и сейчас продолжает считать себя зауряд-человеком, просто притертым рабочим винтиком машины, не больше. Но зато и Виктора в гении уже не производил. Что-то изменилось, сдвинулось в их отношениях: он и сам не знал, когда и как. Старше он стал, что ли? Он по-прежнему нежно любил товарища, часто думал о нем (и всегда с теплой, доброй улыбкой), но теперь его любовь стала горче и придирчивей. Это была любовь, которая уже видит пятна и морщинки и знает их происхождение. В этой любви стало больше боли и тревоги, меньше восхищения...

Андрей и раньше сознавал слабости приятеля, но прежде они... умиляли, да, умиляли его, как слабости великого человека; сейчас они стали его раздражать и даже злить. Главное, тогда это были просто слабости Виктора, хорошего, но трудного – парня-героя, и страдал от них он один да еще, пожалуй, Андрей или Даша; сейчас это были уж слабости управляющего трестом, от них зависела судьба тысяч людей под землей и на земле. То, что мог простить товарищ товарищу, уже не мог простить управляющему трестом секретарь горкома партии.

Разговор должен был произойти.

Но Виктор не услышал в словах товарища ни любви, ни боли; он заметил только: «неверной дорогой» – и обиделся.

– А кто ж тебе сказал, что я неверной дорогой иду?

– Я был на горизонте шестьсот двадцать, – кратко ответил Андрей.

– Ну, и что же? И что же?

– А вчера я всю ночь анализировал твои сводки.

– Зачем? Думаешь – вру? Очки втираю?

– Нет. Просто хочу твою техническую политику понять.

– А моя техническая политика проста: дать уголь!

– Сегодня?

– Да. Сегодня!

– А завтра?

Но Виктор только с досадой махнул рукой.

– Нет, ты не отмахивайся! – вдруг рассердился Воронько. – Не отмахивайся! Ты отвечай: а завтра? Или о завтрашнем дне пусть уж будущий управляющий думает?

– Что-о? – резко отпрянув от него, прошептал Виктор и обеими руками вцепился в подушку сиденья. – Ах, вот как! Пугаешь?

– Нет!..

– Снимать меня хочешь? Ну, рано, брат, да и руки коротки, вот что я тебе скажу!

– А я и не думаю, что тебя надо снимать! – улыбнулся Андрей. – Это ты сам об этом думаешь. А ты б лучше не о своей судьбе думал, а о шахтах, которые тебе доверили... Что завтра с этими шахтами будет?

– Завтра, может быть, будет война!.. – неожиданно сказал Виктор.

– Может быть... – согласился Воронько. – Ну, и что же? Угля потребуется меньше?

– Не меньше...

– А где ж ты тогда уголь возьмешь? Ведь ты, как хищник, съедаешь сегодня всю готовую линию забоев, а о новой линии и не печалишься! После меня хоть потоп! Ишь какой Людовик выискался! Заготовитель дров в городском парке!

Виктор промолчал.

– А наши люди думают о завтрашнем дне! – взволнованно продолжал Андрей. – Им на этих шахтах и жить и работать! И они верят в наш завтрашний день. Пусть даже война. Они в коммунизм верят. А ты у них этот завтрашний день воруешь...

Никогда еще Андрей Воронько не разговаривал так резко с товарищем. Но Виктор опять промолчал.

Он хмуро смотрел в окно, на дорогу. Мимо бежали, зеленея, поля, бахчи, огороды, но и в них покоя не было, несмотря на безветренный, знойный день. Была тревога материнства, душная жажда жизни и какая-то злая, исступленная тоска по влаге. «Пить! Пить! – казалось, шептали растрескавшиеся губы подсолнухов. – Пить, не то пропадем!» И Виктору вспомнилось весеннее, майское утро, когда он этой же дорогой ехал к Посвитному любоваться «ласточкой». Тогда поля только-только зазеленели; они утопали в росе, и легкий холодок шел от них, как от реки... В то утро Виктор верил в свой завтрашний день.

Верит и сейчас. Что, в самом деле, пугает его секретарь горкома!

Сейчас зеленое море вокруг чуть побурело и запылилось. В нем нет уже весенней, беспечной свежести, – есть нетерпение и тревога. Кое-где проглядывает желтый лист, как ранний седой волос у человека. Картофель уже цветет фиолетовыми беспокойными огоньками. Кукурузные початки выбросили наружу свои султаны, еще нежные и зеленые, но и они быстро грубеют под нестерпимым солнцем. Подсолнухи с сухим, нервным хрустом тянутся вверх и протягивают к небу золотые блюдца: дай, дай, дан!.. А беспощадно-щедрое небо вместо дождевой мелочи швыряет им пригоршни солнечных червонцев.

В волнении и заботах зреет завтрашний день земледельца. Ведь не ради же цветов картофеля трудится он весной? Нужно терпеливо ждать, ждать, ждать... Ждать, пока в назначенные сроки поспеет все, и нежные кукурузные султаны станут рыжими и жесткими, как конские хвосты, с подсолнухов облетит ненужное золотое оперенье, и поля станут некрасивыми, но тучными, а семена нальются маслом, клубни – крахмалом, и соки земли станут земными плодами...

Но ведь от земледельца никто и не требует урожая сейчас, в июне. Все согласны терпеливо ждать осени. А от Виктора сбора урожая требуют ежечасно, ежеминутно, каждый день и в любую погоду. Его урожай созрел миллионы лет назад.

– Чего же ты хочешь от меня, Андрей? – тихо и устало спросил он.

Андрей встрепенулся.

– Перелома хочу! – сказал он, невольно хватая своими руками руки товарища. – Настоящего, действительного перелома, а не крутого надлома, как сейчас...

– То есть ты хочешь, чтоб во имя завтрашнего дня я отказался от выполнения плана сегодня? Ты на это меня ориентируешь?

– Нет, зачем же? – отнял руки свои Андрей. – План надо выполнять и сегодня.

– Как? – спросил Виктор. – Как? – и с тоской посмотрел в окно. Вдоль дороги по-прежнему бежали сухие, шершавые подсолнухи и, как нищие, протягивали к Виктору свои расписные блюдца: дай, дай, дай!

Андрей жестко усмехнулся.

– А ты, оказывается, неверующий! – насмешливо сказал он. – Вот никогда бы не подумал! Значит, ты считаешь, что сегодняшний план невозможно выполнить, не воруя у завтрашнего?

– Послушай, Андрей Павлович! – обиженно вскричал Виктор.

– Нет, постой! – остановил его Воронько. – Ты в душе считаешь, что план невозможно, но нужно выполнить. Так? А я считаю, что его не только нужно, но и возможно выполнить. В этом – вся разница...

– Но как? Как? Научи, сделай милость, в ножки поклонюсь!

– Научу. Изволь. Вот как: мобилизовав все резервы и наведя порядок. Так нас партия учит.

– Да какие ж у меня резервы? – нетерпеливо воскликнул Виктор. – Где они?

– Люди! – строго ответил Андрей. – Наши люди. Вот где твои резервы, Виктор.

– А-а! – разочарованно протянул Абросимов и захохотал тоскливо. – Наглядная агитация, соцсоревнование, массовая работа! Ну, это по твоей части!

– По моей, – спокойно согласился Воронько. Он любил соглашаться, чтоб потом еще уверенней напасть. – А разве и не по твоей? Что же ты. Форд какой-нибудь, для которого человек – только деталь конвейера? Ты – коммунист, хозяйственник... И люди...

Но Виктор со злостью перебил его:

– А. знаю, знаю, слышал! Надоело! – и отвернулся к окну.

Скоро ли кончится эта проклятая дорога? Ему только одного хотелось теперь: чтоб дорога скорей кончилась, а с нею и этот разговор.

А Андрей, сказав «люди», этим словом, будто заветным ключом, вдруг отворил какие-то двери у себя в мозгу, и оттуда пестрой, возбужденной толпой хлынули на него знакомые шахтерские лица и тотчас же обступили его, взяв в тесный и душный круг, как всегда обступали на наряде, на улице, в лаве, на разминовке – всюду, где появлялся Воронько. И как всегда, были они все – раздраженные, недовольные и строгие, как хозяева.

Откуда они взялись, откуда пришли? Где были сейчас? А тут же, с ним, на дороге, в машине. Они все время были тут – невидимые. Они слушали его спор с Виктором. И властно, беззвучно вмешивались. Они подсказали Андрею слова и факты. Они всегда были с ним и никогда его не покидали. Они жили в нем. И это от их имени он говорил. А они, молча кивая головой, придавали вес каждому его слову.

Они были все время тут – под этими полями и кукурузниками, на глубине шестисот – восьмисот метров, под этой дорогой и этой сухой балкой – границей между шахтными полями Посвитного и Голубева – под этими скифскими курганами и голубым небом, которого они днем никогда не видели... И Андрей мог почти точно указать, где, под каким кукурузником какая лава, кто в ней лежит, что делает и что думает. Он их всех знал, всех любил и помнил.

Но сейчас они теснились в его памяти все вместе, гурьбою, заслоняя друг друга и мешаясь, все одинаковые в своем черном рваном шахтерском «бархате», и каждый – особенный, и Андрей сначала никак не мог задержаться на ком-либо одном из них, единственном, – его тут же вытеснял новый, другой...

Но вот, словно растолкав всех, выдвинулся вперед невысокий, приземистый черный человек – черный и глазастый, с усами и бородой – и стал перед Андреем глыбой. Андрей сразу узнал его – Иван Конев, врубмашинист. Таким он видел его вчера, в лаве на «Куцем Западе».

Он стоял на коленях, головой упираясь в кровлю, молча и недружелюбно смотрел на Андрея, ничего не говорил, а только тяжело дышал, и нижняя губа у него была влажная и нестерпимо красная, она отвисла и дрожала мелкой, лихорадочной дрожью, как у гончей, которую нелепый охотник вдруг остановил я вернул на самом удачливом гоне.

И гаечный ключ нетерпеливо вздрагивал в его тугом кулаке.

– Он с знаменитым Кретовым соревнуется, вот что! – тихонько шепнул Андрею парторг шахты и показал на мертвую лаву, не готовую к зарубке. – Обидно ему!

А Конев молчал...

Но Андрей и без слов понял его рабочую ярость, его обиду и то, отчего так нетерпеливо дрожит в его кулаке случайный гаечный ключ. Человек хотел работать! Работать, резать уголь, а кто-то чужой и злой не давал ходу ни ему, ни его машине.

Нет ничего подлее, как схватить и остановить руку работающего с азартом и вдохновением человека: лесоруба, когда он замахнулся, чтоб ударить; солдата, когда он прицелился, чтоб стрелять; летчика, когда он уже взялся за ручку и дал газ, чтобы лететь...

И Андрей понял также, что Конев именно его. Андрея Воронько, начальника, считает тем чужим и подлым человеком, что остановил его жадную к работе руку. И остро ненавидит его.

Ну, что ж! Так оно и есть! Когда-то и сам Андрей Воронько, ворочаясь в карликовом уступе, винил одного Рудина. Когда-то и Виктор, задыхаясь без воздуха, проклинал весь свет. Неужели Виктор забыл это? Сейчас Андрею часто приходится слышать в уступах это отчаяние: «Воздуха-а!», «Лета-а!», «Тока-а!». Он то и дело встречает в шахтах Абросимова стреноженных людей, орлов со связанными крыльями, добытчиков, изнемогающих в тоскливом простое из-за бесчисленных и беспричинных аварий, давно ставших уже не чрезвычайными происшествиями, а унылым бытом.

Эти люди, беспокойно мечущиеся в безделье на прохладных плитах, как на смятых в бессоннице простынях, казались Андрею похожими на здоровяков, которых кто-то безумный и ненавидящий насильно швырнул на больничную койку. И связал, чтоб не убежали. А они здоровы! Они не хотят лежать! Они работать хотят. Им не манную кашку – им кровавое мясо надо рвать зубами. Им не на простынях, а на угле лежать в забое да брюхом чувствовать, как ползет под тобою уголь... А их привязали к койке – и держат. И они бьются, рвутся, мечутся, скрипя зубами, и, обессилев, плачут оттого, что равнодушные сиделки не хотят их выслушать и понять.

А Виктор еще спрашивает: где резервы?

Вспомнился навалоотбойщик Леша Замковой и вся их бригада. Это было третьего дня на шахтном дворе, у фонтана. Андрей сам напросился на беседу, и навалоотбойщики откровенно и охотно взялись говорить с ним, как всегда говорят шахтеры: без опаски, не жалуясь, а критикуя всех и вся, по-хозяйски. И только самый молодой из всех, как девчонка хорошенький. Леша Замковой все время тоскливо и невпопад канючил:

– И не заработаешь вовсе. Какие тут заработки? Заработка нет...

– Да тебе-то что заработки? – наконец, в сердцах прикрикнул на него пожилой бригадир, депутат райсовета. – Ты ж одинокий, холостой! Тебе-то деньги зачем?

Леша смущенно смолк и больше уж в беседу не вмешивался. А Андрею вдруг захотелось непременно узнать: зачем же этому мальчику деньги? А они были ему очень нужны – это читалось в его жадно-тоскливых, ищущих, даже алчных глазах. И Воронько не поленился – нашел вечером Лешу в общежитии и все выяснил.