Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. 4 том."
Автор книги: Борис Горбатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)
10
Но на следующее утро он уже пожалел о том, что обидел старика. Весь день это его мучило. «А в конце концов не ради себя же хлопочет Посвитный. Старается по-своему, за дело болеет душой... А я его... Ах, нехорошо!»
В полдень он заехал к нему на шахту.
– А я к вам обедать, Иван Гаврилович! – сказал он как мог добрей и веселей. – Накормите?
– За честь почту! – удивился и обрадовался Посвитный и тотчас же забегал, засуетился, стал куда-то звонить по телефону, хлопотать.
В одном, во всяком случае, он не обманул управляющего: никакого хозяйства он не имел, ни коровы, ни козы, ни курицы, ни просто приличной мебели в доме. Его казенная квартира так и осталась казенной. Чувствовалось, что человек тут жить не хочет, задерживаться здесь не собирается. Не было ни гардин на окнах, ни ковров на полу, ни кружевных дорожек на буфете, ни картин на стене, ни фотографий, ни горшка с геранью на подоконнике, ни безделушек – ничего, что обычно придает дому вид человеческого жилья, а не случайного привала. Только тяжелые сундуки да чемоданы – очень много чемоданов! – громоздились вдоль голых стен. Хозяева давно уж собрались в дорогу, – кареты не было!
И жена у Посвитного была какая-то... неуютная, костлявая. Захлопотавшись с обедом, она так и не успела причесаться. Ее седые космы и клыки во рту сперва даже испугали Виктора, потом он привык.
И, вероятно, и она когда-то была хороша собой, и любила наряжаться, и мечтала о детях, о доме, о тихом человеческом счастье... Но дети не появлялись (раньше благоразумно откладывали: «Вот окончательно устроимся, тогда и дети!» – теперь было поздно), и дома не было, и отрезы, грудой скопившиеся в сундуках, так и не превратились в наряды, и вся жизнь прошла – прошла в ожидании жизни.
Это ожидание продолжалось и сейчас, оно давно уже стало самою жизнью для этой неуютной четы.
Но Виктору в том виноватом настроении, в каком он сюда приехал, это неустройство даже понравилось, оно показалось ему свидетельством бескорыстия Посвитного. «Значит, не жулик, не хапуга, не себялюб; вся жизнь у него – в шахте...»
К удивлению Виктора, обед, однако, оказался и вкусным и обильным; видно, в этом чета не отказывала себе. Впрочем, все дорожные люди любят хорошо поесть.
За обедом Виктор не хотел подымать разговора о вчерашнем. Он решил только извиниться перед Посвитным за то, что давеча нашумел, но хозяин перебил его на первом же слове:
– И, Виктор Федорович, голубчик! – вскричал он. – Да вы меня именно этим извинением и обижаете-то!.. Да ругайте, ругайте, прошу вас, ругайте меня, старого дурака, сделайте милость!.. Разве ж обижусь на вас? Разве я не понимаю? Да я всей душой изболелся за вас... Все голову ломаю, как бы вам подсобить... А там – хоть ругайте, хоть сымайте, хоть в тюрьму сажайте, – я ничем не дорожусь! – И он показал на голые стены.
Виктор был растроган.
– Спасибо! – сказал он с чувством и чокнулся с хозяином и хозяйкой. – От всей души спасибо! Не привык я плакаться, а трудно, трудно мне! Вам прямо скажу – трудно!
– Да разве ж я не чувствую? – подхватил Посвитный. – Знаете, кого вы мне напоминаете, Виктор Федорович, – только не поймите превратно, – орла-подранка, с перебитым крылом...
– Обстоятельства такие, Иван Гаврилович!
– Отлично я соображаю ваши обстоятельства. Оттого и болею за вас. Иная птица клетке даже рада, канарейка, например, – а другая в неволе и не поет. Так-то, дорогой вы мой!
Оттого ли, что Посвитный был у себя дома, хозяин, и кормил гостя – начальника – обедом, по другой ли причине, но в этот раз он не был похож на обычного Посвитного в конторе, казался совсем другим человеком. Он держался с грустным достоинством, не хихикал, не ерзал, не лебезил, был серьезен и даже сердечен и хотя, как всегда, говорил много, но тоже как-то по-другому – не велеречиво, а искренно, с «душой».
– Я ведь вас с первого же взгляда ощутил, – признался он Абросимову. – С первого, так сказать, полета. Хоть крыло-то и подранено, а орел всегда остается орлом. Я так и Клавдии Пантелеевне свое впечатление объявил. Так, Клава? – обратился он к жене.
Хозяйка улыбнулась Виктору былой улыбкой.
– Возьмите еще кусочек курочки, Виктор Федорович, умоляю вас!
– И полюбил я вас тоже с первого взгляда! – продолжал Посвитный. – Не как начальника. Хоть мы и обязаны всех начальников непременно обожать, – усмехнулся он с горечью старого и несчастливого служаки, – я в вас свою дерзкую молодость вспомнил. Свою былую отвагу. Да! – вздохнул он. – Не удалась мне жизнь, не удалась! Теперь в этом пора уже признаться. Маленького счастья я и сам не пожелал, а большое – не выпало. Замыслы были грандиозные, наполеоновские, а обстоятельства жизни – мизерабельные. Все заморозки, да суховеи, да непреклонные ветра... Вот и засох. Э! Да не обо мне речь! – вдруг перебил он себя с досадой. – О вас речь, дорогой вы мой! Вы еще только начинаете свой полет. И все у вас есть: молодость, образование, диплом, характер, талант, положение... Сверх меры одарила вас природа! Смотрите же – не продешевите себя! Великий грех на душу возьмете!
Он был похож в эту минуту на проповедника из штунды «ловца человеков»: его лицо воодушевилось, голос стал вдохновенным, в нем появились крикливо страстные, сектантские ноты; словно он не говорил, а «радел». Виктор слушал его тревожно, ковыряя вилкой в салате. Эти речи ему было и приятно и почему-то жутко слушать. Это был уже не застольный разговор. Виктор чувствовал себя у прорицателя на сеансе.
– Не давайте же себя запугать! Остерегайтесь! – гремел меж тем хозяин. – Будут и у вас завистники, недруги, клеветники, даже враги... Воспарите же выше их! Великому все позволено. Наполеон через трупы шагал ради единой цели бессмертной. Петра Первого при жизни проклинали, как антихриста, а по смерти нарекли Великим. Так-то! Не блохам же в самом-то деле критиковать парение орла.
– Но блохи кусаются! – хрипло засмеялась хозяйка. – И больно!
– А блох надо давить, давить! – вскричал Посвитный. – Кто станет жалеть о блохах? Даже из миллиона блох не слепить одного орла.
Было жарко и тревожно за этим столом, в этой комнате без мебели, но с горою чемоданов на полу, в этой компании честолюбцев, сгорающих от неоправдавшихся надежд и несбывшихся мечтаний... Виктор заметил, как странно переменилась хозяйка дома: пятна желтого, больного румянца проступили на ее скулах, скулы заострились, а глаза заблестели лихорадочными огнями. Разумеется, она не похорошела, но что-то сильное, дьявольское, волевое вдруг обнаружилось в ней. Впрочем, она пила водку наравне с мужчинами и тоже захмелела. Костлявая и взъерошенная, с носом, как клюв, с колючими ключицами вместо крыльев, она была очень похожа сейчас на старую птицу – общипанную, но все еще хищную. Ее короткий, хриплый, гортанный смех напоминал птичий клекот. Так выпь хохочет на болотах ночью...
Странно, но ни за обедом, ни после него и Посвитный и Виктор совсем не говорили о шахте, о делах, о «маневре». Они так и расстались, не поговорив на эту щекотливую тему, но у обоих было ощущение, что они условились обо всем.
Этот разговор имел великое значение для Абросимова, – он вернул ему энтузиазм.
Светличный, Горовой, Петр Фомич и особенно давеча Ангелов совсем обескуражили Виктора. Они, сами того не желая, запугали его. Они лишили его самого главного – веры в себя и в свою правоту. Виктор сделался нерешительным, вялым, неуверенным, непохожим на себя. В этом состоянии он уж ничего не мог свершить – ни хорошего, ни худого.
Посвитный вернул ему самоуверенность. Что греха таить, – Виктор Абросимов любил лесть. Он не стал долго раздумывать над тем, сколько правды было в восторгах Посвитного. Он просто снова пришел в кураж, в то единственно необходимое ему восторженно-хмельное состояние духа, в котором он только и мог творить чудеса, не зная ни усталости, ни сомнений...
Возвращаясь от Посвитного с хмельною – не столько от вина, сколько от речей хозяина, – головою, Виктор чувствовал, что теперь он горы может своротить!
Теперь уже он откладывать не будет! И спрашивать никого не станет! И жалеть никого не надо! Теперь он покажет всем!
Он не станет больше мучительно гадать над тем, какой технической политики ему держаться, как маневрировать искуснее и хитрей, как сделать так, чтоб и волки были сыты и овцы целы... Он просто всей грудью, всеми средствами, что есть у него, навалится сейчас на добычу. Он все мобилизует, все подымет на ноги. Он всех, как карасей на сковородке, заставит завертеться. Он из каждого работника «пустит юшку»... Он никого не пощадит и прежде всего – самого себя.
Любой ценой, любыми способами, а он добьется выполнения плана добычи. Да он просто возьмет этот план – грудью, натиском, штурмом! Вот как. Как берут крепость.
А на блошиную критику ему наплевать!..
В этом настроении он и приехал в трест, и оно его больше уже не покидало.
Настроение командира в бою – великая сила: это любой солдат знает. С начальником нерешительным, робким, сомневающимся в успехе трудно идти в стану: ноги не идут, веры нет, смерть мерещится всюду. Зато какая радость бежать на штурм вслед за отважным, уверенным, удачливым, счастливым командиром – с ним и смерти нет, и преград нет, и неуспех невозможен!
Каким путем узнается солдатами настроение самых высших военачальников перед боем – трудно сказать! Но оно узнается. Оно чувствуется. Оно в том, как движутся на марше колонны, машины, орудия, в том, как скачут адъютанты, как поют зуммеры, каким голосом отдаются команды, – во всем воля командира или его сомнения, его вера или его неверие, его сила или бессилие.
Так и в великой битве за уголь, которую под командованием Абросимова ежечасно вели угольные солдаты в недрах земли, новое настроение Виктора немедленно докатилось до самых дальних выработок, до самых глухих забоев и тотчас же привело в движение всю пятнадцатитысячную шахтерскую «дивизию». И в тресте, и в рудничных конторах, и в складах, и в мастерских люди забегали быстрей и проворней, засуетились, задвигались, словно какой-то новый ток, внезапно пробежавший по их жилам, подхлестывал в подбрасывал их теперь.
Возвращаясь от Посвитного, Виктор поклялся, что больше никому не даст покоя. И он свое слово сдержал. Теперь он не щадил ни себя, ни других. В абросимовском тресте больше не существовало мирного деления суток на день и ночь, больше не было выходных дней, обеденных часов, пауз и «перекуров», Виктор мог нагрянуть на шахту в любое время – и ночью и на рассвете. Он безжалостно будил нетерпеливым звонком любого работника в самые сладкие часы предутреннего сна. При этом он даже не извинялся. Он всех своих помощников затормошил, задергал. Он сам не знал отдыха – и им его не давал.
Он без конца собирал в тресте оперативные совещания – «летучки», как любил он их называть, и здесь задавал головомойку всем и каждому. Он охотно выступал на рабочих собраниях, на производственных совещаниях, на наряде. Для них у него была одна речь, одна песня: «Дай добычь!» Он даже не варьировал ее.
– Добыча! Дать добычу во что бы то ни стало! Любой ценой! – гремел он. – Хоть умри – дай! Любыми способами!
При этом, разумеется, он не говорил, что надо отставить или запустить подготовительные работы, – о подготовительных работах он вообще редко вспоминал. Он даже слово «штурм» не употреблял; оно годилось для тридцатых годов, в 1940 году оно уже стало запретным.
Но он так напористо, так страстно требовал «выполнить план добычи любыми средствами», что все отлично понимали, чего он хочет от них.
Посвитный не слишком переборщил, сказав своему гостю, что природа его одарила щедро. Да, у Виктора Абросимова все было: и талант, и характер, и умение управлять людьми, и даже знания, большие, чем можно было предположить у столь молодого горного инженера. Часто он приводил в восхищение самого Петра Фомича: отдавал распоряжения верные и тонкие, брал меры мудрые, дальновидные. Но тут же, ради лишней тонны угля сегодня, нетерпеливо отшвыривал прочь то, что могло дать сотни тонн только через месяц.
Дать добычу сегодня, сегодня, сейчас, сию минуту! – вот куда был направлен теперь весь неукротимый темперамент Абросимова, все его недюжинные душевные силы, весь его энтузиазм.
Это был энтузиазм слепой, нерасчетливый, даже безрассудный, но, как всякий энтузиазм, он был заразителен. И он действительно воспламенил всех вокруг.
Первой жертвой этого энтузиазма пал молодой заведующий шахтой имени Сталина Вячеслав Беловежа, узкоплечий гигант с русой бородой и застенчивыми глазами.
Этого и следовало ожидать.
Беловежа сам был энтузиаст, правда несколько иного толка, чем Абросимов, и иного темперамента. Горел он торжественно тихим, святым пламенем и людьми командовать не умел. Ему суждены были подвиги солдата, а не военачальника. Но зато его энтузиазм был еще чище абросимовского: в нем и тени не было корысти или даже честолюбия. Он был – романтик.
С детских лет мечтал Вячеслав Беловежа о героической профессии, и, родись он в Севастополе, – он был бы моряком, в Архангельске – полярником, в Ташкенте – покорителем пустынь, в Сибири – золотоискателем. Но он умудрился родиться в тихих Лубнах, в семье землемера: старого земского интеллигента, человека строгих житейских правил и деспота, причем самого страшного деспота для своей семьи – деспота любящего и поэтому несправедливого.
Юному Беловеже пришлось выдержать жестокий бой с отцом за свое будущее. Отец хотел, чтоб Вячеслав пошел в Межевой институт, стал землемером; сын собирался в академию, мечтал стать штурманом дальней авиации. Они долго спорили, наконец, сын уступил небо, выбрал море; пошел на уступки и отец – предложил лес.
Помирились на горном институте; Беловежа-сын потому, что и в профессии горняка видел героическое; Беловежа-отец – оттого, что положение горного инженера всегда казалось ему солидным и обеспеченным.
Учился молодой Беловежа в Сталино, и учился хорошо. Профессия горняка ему полюбилась. Он с нетерпением ждал месяцев летней практики, – каждый раз встреча с шахтой была для него тихим и светлым праздником.
Но в нем, однако, совсем не было административной струнки, ни следа ее. Перед людьми он робел, подчиненных стеснялся. Его приказания всегда звучали как просьбы. Там, где следовало рассердиться, даже прийти в ярость, он только обижался. Упрекая виновного, он краснел сам. Шахтеры звали его меж собою «красной девицей». Его никто не боялся…
Ему с руки было бы место технического советника при администраторе, но уж никак не начальника. Собственно, на эту скромную роль он и был прислан сюда после института, но вскоре заведующий шахтой тяжко заболел, и Беловеже волей-неволей пришлось исполнять его обязанности. Исполнял он их и сейчас, к своему искреннему горю...
Меж тем шахта ему досталась трудная – старая. От ствола очистные линии ушли далеко, на восемь километров, и для поддержания выработок надо было много сил и средств. Все время приходилось крепить, крепить, крепить, тревожиться о кровле... Уголь здесь был хороший, коксующийся, длиннопламенный, но лежал он в слабых боковых породах. В нескольких лавах почва была «дующей». И это тоже делало ночи Беловежи бессонными. Каждый час можно было ждать несчастья.
Однако с горными стихиями он бы еще справился, перед ними он не робел. Он умел понимать молчаливые речи пластов, стоны, скрипы штреков, лая, знал повадки, капризы, характер этих каменных рек... Тут он был – дома.
Труднее было с людьми – в них Беловежа разбирался плохо.
Так обстояло дело, когда в трест был назначен Виктор Абросимов.
Вячеслав Беловежа был, может быть, единственным из всех заведующих шахтами, который встретил это назначение с безоговорочным восторгом. Имя Виктора Абросимова слишком много говорило его душе.
Впервые он услышал это имя среди имен других прославленных стахановцев еще в те дни, когда сам он сидел на студенческой скамье.
Сразу же явилось искушение бросить институт и идти к Стаханову или Абросимову проситься в их бригаду.
«К чему учиться по устаревшим уже учебникам, – взъерошенно думал он, – когда там, в лаве, а не тут, в институте, настоящая теория, настоящая жизнь, настоящая слава?»
А к славе юный Беловежа был очень и очень неравнодушен.
Есть глубокая разница между честолюбцем и искателем славы. Честолюбец добивается почета и высокого места на лестнице единственно ради удобств и наслаждений жизни. Бескорыстный же искатель славы, каким был и остался Беловежа, ни о каких удобствах и не думает; он жаждет только подвига. Он охотно и не задумываясь пойдет на смерть ради бессмертия. Он готов даже на безыменный подвиг, на подвиг, которому заведомо суждено остаться неизвестным. Ему нужно славное дело, а не звон славы; ему слава нужна не для мира, а для самого себя; не затем, чтоб восхищать толпы, а затем, чтоб спокойно сказать одному себе: я свершил!
Разумеется, Беловежа не оставил института: эти ребячьи мечты ему самому скоро показались смешными. Но имя Виктора Абросимова навсегда осталось в душе одним из самых дорогих имен.
И вдруг этот Виктор Абросимов оказывается его прямым и непосредственным начальником! Какая удача! С робостью и волнением влюбленного ждал Вячеслав Беловежа первой встречи. Она состоялась, и Вячеслав был окончательно покорен.
Все в герое импонировало ему: властность Абросимова, его умение командовать людьми, его решительность, его крутой нрав, даже его грубость, которую для себя Вячеслав тут же наименовал мужественностью, – всего этого в самом Беловеже ни капли не было, несмотря на его густую бороду и гигантский рост. После этой встречи герой стал кумиром.
Для мечтательного Беловежи ничего не стоило создать из Виктора живой идеал горняка. Ведь Абросимов не только учился, он и сам уголь рубал! Да, он был простым шахтером, а стал управляющим трестом. Не каждому же выпускнику дают сразу трест. Значит, Виктор – человек особенный! Он сумел прославиться, рубая уголь, – одни среди миллиона шахтеров. Какая же слава ждет его теперь? Это даже предсказать трудно... И скромный Беловежа только об одном и мечтал сейчас: стать верным оруженосцем при этом славном рыцаре.
Указания, которые дал ему на первом совещании управляющий трестом, немедленно стали для Беловежи законом. Он старательно записал их в свою ученическую тетрадь. Вернувшись на шахту, он рьяно начал их выполнять. Подражая Виктору, он даже прикрикнул несколько раз на нерасторопных и ленивых десятников и при этом не смутился, не покраснел! Он взялся за продвигание штреков так горячо, что даже проходчики изумились – такого они еще не видывали! Он вложил в эти штреки всю свою душу. Ведь сам Абросимов указал на них как на главное звено.
С добычей на шахте между тем стало еще хуже, чем было. Но и это не привело Беловежу в панику. Главное – штреки! Главное – навести порядок в шахте! И он наладил этот порядок с такой любовью, словно готовил гнездышко для новобрачных. При этом он втайне мечтал: вот заглянет на шахту Виктор, посмотрит и – может быть – похвалит. Он этой встречи нетерпеливо
Но Абросимов приехал, посмотрел и – ничего не сказал. А когда выехали на-гора, свирепо напустился на бедного Беловежу:
– А добычь? Добычь где?
– Вот наведем порядок... – пролепетал Беловежа. – И тогда...
– Порядок? А что мне в твоем порядке? – взревел управляющий. – Мы не милиционеры, мы – горняки. Мы не порядок должны на улицах наводить, а уголь давать. Где уголь?
Беловежа только руками испуганно развел. Он был совершенно сбит с толку.
– А вот я научу тебя, как уголь брать! – внезапно успокоившись, сказал Виктор. – Садись! – и он откровенно выложил, каких мер от него ждет: штурма, натиска!
Что-то тревожно екнуло в эту минуту в инженерской душе Беловежи, на секунду явилось даже сомнение. Но он тут же и подавил его. Кумир не может быть не прав. Он знает, что делает.
И он преданными, влюбленными глазами посмотрел на Виктора. За ним он готов был и в огонь и в воду.
Виктор заметил эту влюбленность и – оценил ее. Они расстались друзьями.
Скоро Беловежа сделался ему необходим, как и Посвитный. В минуты тревожных сомнений и треволнений, – а они все-таки случались у Виктора, и даже еще чаще, чем прежде, – он приезжал то к одному, то к другому на шахту. И Посвитный тотчас же угощал его тонким букетом льстивых слов, ахал, пророчил, ворожил... А Беловежа не говорил ничего. Он только смотрел на Виктора восхищенно и преданно. И Виктор возвращался к себе в трест успокоенным.
– Ничего-о! – говорил он себе в эти минуты. – Ничего-о!.. Победителей не судят! А я, – я должен победить!..
