Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. 4 том."
Автор книги: Борис Горбатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)
И это молчание еще пуще обидело Виктора. Оно показалось равнодушием.
– Э! – с горечью махнул он, наконец, рукой. – И что я в самом-то деле распинаюсь перед тобой? Сытый голодного не разумеет. Только вот что я тебе скажу, Федор: рано ты в кулаки записался. Рано мещанином стал. Рано!
Светличный удивленно вскинул на него глаза.
– Постой, постой... – растерялся он. – Да ты о чем? Не понимаю я... – Он действительно не понимал ни обиды товарища, ни его туманных, неожиданных обвинений.
– Ах, не понимаешь? Моя шахта с краю – ничего не знаю? Сам сыт – до других дела нет? Ну, как же не мещанин? – И Виктор захохотал каким-то деланным, деревянным смехом.
– Нет, ты объяснись, пожалуйста! – сдвигая лохматые брови, попросил Светличный. – Ругаться будем потом.
Странно складывалась их беседа в этот день удачи на «Крутой Марии» – удачи, которая радовала обоих и вот приводила к ссоре.
– Ты объяснись! – сдерживаясь, но уже темнея лицом, тихо потребовал Федор.
– Изволь!
Они стояли друг против друга: товарищи? враги? Или просто начальник и подчиненный? Они сшиблись я этом споре не из-за денег, не из-за бабы, не из-за теплого местечка на службе, даже не из-за взглядов на жизнь; они оба были люди одной веры, члены одной партии, и оба хотели только одного: дать больше угля и не себе – родине. Но уже говорили они на разных языках, друг друга не понимая, и им суждено было после этого разговора разойтись надолго, может быть навсегда.
– Изволь! – резко повторил Абросимов и властным жестом указал Светличному на стул. Тот сел. Сел и Виктор. Разговор начался.
– Ты сброс прошел?
– Ну?
– Что тебя еще жмет?
– Больше ничего.
– Значит, можешь уголь давать?
– Я и даю.
– Сколько? – вскричал Виктор и нетерпеливо пристукнул кулаком по столу.
– Сколько план требует, – спокойно ответил Светличный. – Мы в плановом государстве живем.
– А-а! План! Вот ты какое словцо вытащил! – точно обрадовавшись находке, воскликнул Абросимов и хитро прищурился. – А ведь я уж слыхивал это словечко когда-то, здесь, в этом же кабинете! Помнишь? Дед от нас этим словом оборонялся. Помнишь? – зло торжествуя, спросил он.
– Помню.
– А мы словца-то не убоялись да к чертовой бабушке и опрокинули вверх тормашками весь старый план и старые нормы! Было это? Ну, говори – было?
– Было! – невольно улыбнулся Светличный.
– Было! – повторил Виктор с волнением. И нм обоим вдруг стало тепло от этого воспоминания. Было, да, это было – дни молодой отваги, беспечного задора, горения без корысти и оглядки...
– Вот я и говорю, – отходчиво, уже другим, добрым голосом и с доброю же улыбкой сказал Виктор, – что рано ты, Федя, в Деды записался! Ведь я чего от тебя хочу? – прибавил он, придвигаясь ближе и заглядывая другу в глаза. – Одного хочу! Дай больше плана! Выручи! Помоги мне вытащить остальные шахты! Помоги сманеврировать! – Теперь он готов был просить, а не требовать, взывать к дружбе, к воспоминаниям. – Только дай больше угля, друже!
Но Светличный, казалось, не тронулся ни воспоминаниями, ни смирением товарища.
– За счет чего? – сухо спросил он голосом не горняка, а бухгалтера, как с новой обидой отметил про себя Виктор. Но прямолинейному Светличному всегда недоставало чуткости. Став старше – он снисходительнее не стал. При всех его отличных качествах доброго товарища, в нем оставалось нечто сектантское: он был, как и прежде, беспощаден и нетерпим, ничего не прощал ни себе, ни людям, этакий комсомольский Савонарола, с рано поседевшей, лохматой, не покорной гребенке головой.
Глядя бесстрашными, темными глазами прямо в лицо Виктора, он стал сурово его отчитывать.
– Ты не зря напомнил о Деде, Виктор, – сказал он. – Вспомню и я. С чем ты пришел тогда к Деду, чем его опрокинул? Ты пришел к нему с новым, революционным методом труда, со стахановским методом, и именно этим, а не криком, не руганью опрокинул его, и старый план, и старые нормы. А с чем ты пришел ко мне? Где твой новый, революционный метод? Давай! Я – жду. Опрокидывай меня!
– Да ты что – шутишь, издеваешься? – даже побагровел от ярости Абросимов, сразу вспомнивший, что худой ли, хороший, но он, а не Федор тут начальник.
– Нет, не шучу. Я – жду, – бесстрастно ответил Светличный, продолжая глядеть на начальника-друга своими строгими, немигающими глазами. – Давай! Давай свой новый, революционный метод труда! Давай новую машину, которая заменила бы устаревший отбойный молоток и дала бы более высокую производительность. Давай новую систему крепления, проходки, откатки... Одним словом, давай новое, новаторское, и тогда – требуй! И бей меня, как бил Деда. А без этого, – брезгливо махнул он рукою, – все твои требования – чепуха. Авантюра. Ребячья игра. А мы не мальчишки, – нам государство шахты доверило.
Светличный никогда не обладал искусством выбирать слова... поаккуратнее. Именно этих двух слов – «авантюра» и «мальчишки» – и не надо было говорить Виктору. После этих слов никакая добрая беседа уже состояться не могла.
Оскорбленный Виктор круто поднялся на ноги. Он уже не слышал, что говорил ему Светличный. Он уже ничего не понимал. «А! Авантюра! Вот вы как! – в атом «вы» объединяя всех – и Светличного, и Горового, и почему-то даже Андрея, горячечно думал он. – Вот вы теперь каким словцом стращаете!.. Да я-то не и а пугливых!.. А что как «авантюра» да удастся? А? Что вы тогда-то?.. Трусы! Трусы! Жалкие душонки!» – ив ату минуту он вдруг и окончательно решил для себя, что рискнет, пойдет на маневры. Всем назло пойдет! И победит! И пристыдит критиканов! Всех пристыдит. Всех поставит на колени.
Странно, что не набросился сейчас он на Светличного с бранью и угрозами! Странно, что сдержался. Его трясло. Его всего корежило, как в лихоманке. А он только скривился и презрительно бросил Светличному в лицо:
– Спокойной жизни хочешь, Федька?
– Со спокойной совестью жить хочу! – пожав плечами, возразил Светличный.
– Ну, живи! Жирей! – и, не попрощавшись, руки не подав, выбежал из конторы.
Светличный его провожать не пошел.
«Победить! Победить! Любой ценой победить! – только одно это слово, как заклинание, как молитву, и твердил Виктор, трясясь в машине. Победить, а там... победителей не судят!»
Но в тресте Виктора ждал еще один неприятный разговор. Прибежал встревоженный Петр Фомич и сразу же кинулся к управляющему:
– Виктор Федорович! Да что же это Посвитный творит!
– А что? – отрывисто спросил Абросимов.
– Я только что был у него. Помилуйте, – за весь день ни единой вагонетки породы на-гора!
– А что ж он на-гора выдаст?
– Как что? – даже опешил главный инженер. – Уголь!
– Ну, и что ж в том худого, что человек уголь дает? – попробовал отшутиться Виктор, хотя сердце его сжалось новой тревогой: вот и еще один противник! Да что они, сговорились, что ли, сегодня?
– То есть как – что в том худого? – обиделся Петр Фомич. – Не мне ж вас учить... Даже странно! Вы сами – инженер... Должны же понимать...
– И понимаю, понимаю! – устало отмахнулся Виктор. – Завтра же и разберемся.
Он чувствовал, как вновь находит, накатывает на него, словно туча, тупое, остервенелое бешенство, желание рвать и метать, ломать и крушить... Он уже устал бороться с этим! Пощадите его! Он не хочет сейчас ни рвать, ни метать – не дразнитесь же и вы, не искушайте! Оставьте его в покое, старики. Завтра, завтра...
– Завтра, завтра... – бессознательно повторил он.
– Обязательно надо разобраться, – проворчал все еще не успокоившийся главный инженер. – И чем скорей, тем лучше. Мой долг – честно предупредить.
«Честно!» – вот то слово, которое требовалось, чтоб туча разразилась градом.
– Честно! Честно! Да что вы все своей честностью кичитесь! – исступленно заорал Абросимов. – Ну, да, вы все – честные! Один я – жулик. Жулик! Государственный план не выполняю. Угля не даю! Жулик! Да? Да? – кричал он, наступая на инженера.
Петр Фомич в испуге попятился от него, даже руками прикрылся. Он еще никогда не видел управляющего в такой истерике.
Но Виктор уже овладел собою. Бешенство не прошло, но оно стало холодным, как осеннее небо после дождя. С ненавистью глядел он теперь на своего главного инженера: ну, кто за ним следующий? Давай! Какие еще противники встанут на многотрудном абросимовском пути? Какие еще ежи и рогатки натащат? Но он уже упрямо прикусил свою губу, и теперь никакая сила не заставит его отступить.
Он должен победить! А победителей не судят...
Победителей не судят! Как много горя принесла людям эта крылатая фраза...
9
И опять – один в знойной пустыне кабинета – сидел Виктор Абросимов над сводками, как игрок над картами, беспрерывно пил сельтерскую воду из большого железного сифона и все гадал, гадал, гадал...
Семь карт было в его пасьянсе: Светличный, Посвитный, Горовой, Беловежа, Голубев, Шумилов, Ангелов. Из всех карт только одна, с точки зрения Абросимова, была вполне надежной – да и та с роковой усмешкой дамы пик на устах: Посвитный. Горовой и Светличный наотрез отказались участвовать в игре. Остальные карты были темные. Виктор еще не раскрывал их, трусил...
Неожиданно одна карта сама первая улыбнулась ему, правда карта мелкая, незначительная, даже не семерка – двойка: Ангелов. Третий день подряд без всякого нажима со стороны Абросимова шахта Ангелова выполняла суточный план.
Эта шахта была самой маленькой в тресте. Виктор и был-то на ней всего один раз, вскоре же после своего приезда. В его пасьянсе она почти не принималась в расчет – она ничего не решала.
Она и называлась как-то странно, по-птичьи: «Чигири». Даже «Чигири-Вторые», потому что где-то, в другом районе были еще одни Чигири – первые и настоящие.
И вот эта-то шахтенка-недомерок, для которой даже новое, революционное имя подобрать забыли, – третий день кряду выполняла план!
Это заинтересовало Виктора. Заинтересовало как симптом. Внутренно твердо решившись на риск, на смелый маневр, он все-таки игры еще не начинал; просто не знал, как к ней приступиться. Не объявить же во всеуслышание: давайте на время отложим подготовительные работы в сторону и навалимся на добычу! Такое ни приказать, ни даже вслух произнести нельзя. Оставалось ждать, пока заведующие шахтами сами поймут нетерпение начальника, сами догадаются, что делать.
Неужто этот тихий, нешустрый Ангелов, эта «божья коровка с тараканьими усами», как при первой же встрече мысленно окрестил его Виктор, – неужто он первый и догадался? Виктор решил тотчас же поехать к нему, проверить.
«Чигири-Вторые» стояли в стороне от больших шахтерских дорог. Они ютились где-то на окраине великого угольного поля и совсем затерялись среди густых балок, холмов и хуторов, забытые, как никому не надобный сторожевой инвалидный пост на веяно мирной границе. Дальше за «Чигирями» уже начинались могутные массивы колхозного чернозема; считалось, что угля под ним нет.
Когда-то «Чигири-Вторые» были крестьянской шахтой; окрестные мужики артельно, бадейкой тягали из шурфа уголь и с подвод продавали его в городе, на базаре. Затем за бесценок шахта досталась купцу, человеку нетерпеливо хищному и скупому. Он, как червь, жадно пополз вглубь земли и стал глотать, глотать, хватать уголь, но конный привод оставил. И весь день, от зари до зари, одурело бродила по кругу полуслепая и унылая, как сама судьба, кляча, вертела скрипучий деревянный барабан и то наматывала, то разматывала канат, бесконечный и однообразный, как жизнь шахтера.
После революции конный привод заменили машиной, барабан – копром; но ни углублять, ни расширять шахту не стали; она перспективной не считалась.
– Вот тут-то и кроется ошибка! Ах, какая обидная, какая нелепая ошибка! – восклицал Ангелов всякий раз, когда случался к тому повод. И всякому новому начальнику, всякому приезжему человеку с жаром доказывал, что «Чигири» вовсе не конец, а только начало Донбасса, нового, большого Донбасса будущего, что свиты угольных пластов тянутся и тянутся далеко на север, до Дона, а может быть, и до самой Волги! И Ангелов голову готов положить под копер на том, что это правда.
Он был родом грек, но грек мариупольский, то есть здешний. И о том, что он грек, он вспоминал редко, только тогда, когда писал анкеты. А о том, что он – коренной донбассовец, помнил всегда. И гордился этим по праву. Здесь он родился, здесь вырос, работал шахтером, потом много лет маркшейдером; здесь же, в Донбассе, закончил и институт. «Чигири» были первой шахтой, которой он самостоятельно заведовал.
Существует давний спор о том, какой заведующий шахтой лучше: тот ли, кто вышел из маркшейдеров, или тот, кто прежде был механиком, как металлурги спорят, какой доменный мастер лучше – из бывших горняков или из газовщиков, а авиаторы – какой пилот надежнее: из штурманов или бортмехаников. Чаще всего спор этот беспредметен: хорош пилот тот, кто знает и ремесло механика и искусство штурмана; хороший доменный мастер должен понимать и печь и газовое хозяйство. Заведующий же шахтой должен знать тысячи разнообразных вещей: слишком сложный это механизм – шахта.
Как старый маркшейдер, Ангелов, разумеется, питал особую слабость к разнюхиванию пластов; когда он говорил, что угольные реки текут дальше, на север, к Волге, – его носу можно было верить. Но теперь он был не только маркшейдером – он был начальником шахты! И многие люди считали Ангелова отличным заведующим, несмотря на его действительно тараканьи усы. Андрей Воронько, например, уже говорил в горкоме, что Ангелова пора выдвинуть на более крупную шахту.
Но о другой шахте сам Ангелов вовсе и не мечтал! У него были иные мечты, куда более смелые и бескорыстные. Далекий потомок аргонавтов, он и не мог не мечтать о золотом руне! Это золотое руно лежало в степи, за «Чигирями». В будущности «Чигирей» была и судьба самого Константина Ангелова.
Странной любовью полюбил он эту маленькую, несправедливо обиженную наукой и людьми шахтенку с птичьим именем: то была нежность наседки к гадкому утенку.
Но Ангелов свято верил в лебединую судьбу «Чигирей».
– Придет, придет время, и скоро! – не уставал твердить он. – Геологи пожалуют и сюда!
И тогда все преобразится вокруг. И «Чигири-Вторые» из забытой сторожевой вышки в степи превратятся в форпост великого наступления угольных шахт на север. Тогда-то и обретет шахта настоящее, достойное имя. Может быть, даже имя Сталина.
Пока же «Чигири-Вторые» оставались «Чигирями», и Виктор Абросимов, брезгливо морщась, глядел, как по улице, более похожей на деревенскую, чем на рудничную, метались встревоженные автомобильным гудком куры, собаки, козлята и поросята; как из-за плетней удивленно выглядывали казачки, а мужики останавливались и с патриархальным добродушием и старинной вежливостью снимали шапки и здоровались с незнакомым человеком в автомобиле.
И все вокруг казалось мирной сельской идиллией. Подле одной хаты две молодые девки, подняв подолы, месили босыми ногами кизяк. Заслышав сирену «голубого дьявола», они разом, как гусыни, повернули голову и работу оставили – загляделись. Но подолов не опустили, так и стояли, – ноги у них были загорелые, обожженные крутым степным солнцем; у шахтерок такого загара не бывает.
Здесь и запахи были не рудничные. Пахло кизяком, стадом, парным молоком и сушеным сеном, а привычных запахов угля и дыма не было. И сама шахта выглянула из-за купы деревьев как-то нечаянно и сконфуженно, словно сознавая, что она тут некстати, невпопад в этом краю хлеборобов. И копер-то у нее низкорослый, и кочегарка – старая пыхтелка, и террикон – не более как рыжий бугор.
– Ну, как дела у вас на хуторе? – с насмешливой бесцеремонностью начальника спросил Виктор, едва только поздоровался с Ангеловым.
– А ничего, ничего, тянемся! – как всегда,, уже робея перед начальством, ответил тот. – Тянемся! – повторил он и незаметно подкрутил усы.
Это был маленький, тщедушный человек в синей спецовке и резиновых сапогах, с бледно-матовым лицом и светлыми, негреческими глазами. Усы у него тоже были светлые, тощие, жиденькие, но зато лихо, по-чапаевски, закрученные вверх. Очевидно, этим усам придавался специальный смысл: им назначено было рекомендовать Ангелова человеком забубенным, бравым, независимым, то есть таким, каким он вовсе не был. Но усы никого и не обманывали. Люди верили глазам Ангелова.
– Тянемся, как же, тянемся! – еще несколько раз повторил он, не то потому, что это словцо ему полюбилось, не то оттого, что не находилось другого. Нежданное явление Абросимова застало его врасплох.
– Сколько думаете сегодня дать? – спросил Абросимов, по-хозяйски усаживаясь в кресло.
– Предполагаем сто процентов, никак не меньше.
– Не меньше? – зачем-то нашел нужным усомниться Виктор.
– Уверенно сто, не меньше! – заволновался Ангелов. – Как же? Нет, нет, непременно сто, непременно... – И он, как бы за поддержкой, обернулся к людям, толпившимся тут же у стола. Тут были главный инженер шахты, механик, и какой-то мрачный чернобородый мужик в шахтерках и с лампочкой. Этого Виктор принял за десятника.
– Ну-ну! – добродушно усмехнулся Виктор. Он знал, что на следующий его вопрос им будет уже труднее ответить.
И он задал его прямо и грубо, давая понять, что для него в горном деле нет тайн и он насквозь всех их видит, со всей их чигиревской, хуторской хитростью, видит – и не осуждает.
– Значит, оставили подготовительные работы, забросили? Так, что ли?
Ангелов испуганно взглянул на него.
– Нет, почему же? – пробормотал он, и его лицо сделалось по-детски обиженным; теперь еще более маскарадными, приклеенными казались усы.
Всполошились и его помощники. Виктор задел честь шахты, стало быть и их честь. Горячо и наперебой стали они доказывать начальнику, что это напраслина, что шахту просто оклеветали в его глазах, вот и рапортички, можно документально доказать... Только один чернобородый молчал и глядел на Виктора исподлобья – укоризненно и недружелюбно. И Виктор почувствовал себя неловко, как человек, зря обозвавший честных людей ворами.
– Ну, ладно, ладно! – проворчал он, стараясь все обернуть в шутку. – Ишь как всполошился ваш курятник! Верю! Верю! – замахал он руками, точно отбиваясь от рассерженной квочки. – Слушаю! Рассказывайте-ка про ваши подвиги! Хвастайтесь!
– А подвигов тоже нет. И хвастаться нечем!.. – простодушно и как бы извиняясь за то, что подвигов нету, ответил Ангелов и посмотрел на своих товарищей: что, не так я говорю? Чувствовалось, что на этом «хуторе» люди живут ладно, одной семьей, все полюбовно деля меж собою – и славу и огорчения.
– Подвигов, конечно, нет, а порядочек маленько навели! – подхватил механик, человек рыхлый, рябой, по всем приметам весельчак, балагур и матершинник. Он собрался тут же и отмочить очередную шутку, но вовремя, хоть и с неохотой, удержался; только узкие веселые его глаза заблестели хитро и нетерпеливо.
– Не навели – наводим! – поправил его Ангелов. – Согласно вашим указаниям, Виктор Федорович, – прибавил он. – Красиво вы тогда сказали: за каждой мелочью – тонны угля! – без всякого оттенка лести, а просто как зритель артисту-виртуозу сказал он. – Действительно, «мелочи»: то лес вовремя не согнали в лаву, то конвейер косо положили, то пути не почистили, – вот и простои, вот и пропали тонны... Ну, мы и взялись за эти неполадки!
– То есть объявили форменную войну мелочам! – вставил главный инженер.
– Впрочем, об этом Степан Алексеевич лучше нас расскажет, право, если уж вам любопытно. Он народ подымал, – сказал Ангелов и уважительно указал на чернобородого, который, к великому удивлению Виктора, оказался не десятником, а секретарем шахтпарткома.
– Прошу. Пожалуйста, – пробормотал Абросимов, и Степан Алексеевич неохотно выдвинулся вперед.
Секретарем шахтпарткома он стал совсем недавно и в этой новой должности еще чувствовал себя стеснительно и неловко. Суровая шахтерская простота, какая раньше всегда отличала его, за что люди его и любили, теперь вдруг отлетела, исчезла сама собою, а иная простота – мудрого, доброжелательного партийного руководителя – еще не явилась, и Степан Алексеевич все время чувствовал себя неуверенно и неестественно. Ему казалось, что и ходит он, и говорит, и кашляет, и держится не так, как должен бы ходить, говорить, кашлять, держаться настоящий партийный секретарь; и он мучился сознанием того, что и люди это видят. За последние дни он прочел всякой всячины больше, чем за всю свою жизнь; он читал все подряд, нужное и ненужное – газеты, брошюры, «блокноты агитатора», справочники, даже календари – и ходил, обремененный непереваренными цитатами и облепленный шелухой газетных слов и выражений, как старый корабль – ракушками. Такой стала и его речь. Он изъяснялся косно, туманно, витиевато, порой даже вовсе непонятно, но за всем этим – наносным и временным – чуялась в его словах верная, живая мысль, а в нем самом – могучая и упрямая сила.
– По мере того, – стал объяснять он Виктору, – как информировал меня Константин Никитич, то есть товарищ Ангелов, об установках, каковые, то есть, будем так говорить, директивно дали вы на известном совещании. А также, поскольку на сегодняшний день товарищ Воронько, со своей стороны, будем так говорить, именно потребовал того же. То мы искренно и от всей души откликнулись на зов партии. И мобилизовав силы. А также расставив людей. Во главу угла поставили вопрос о борьбе с неполадками...
Но, видно, не этими закоченевшими словами подымал он народ в шахте, раз сумел зажечь и действительно поднять. И Виктор отлично понимал это. Бородатый секретарь не казался ему ни косноязычным, ни смешным, а Ангелов больше не был «божьей коровкой с тараканьими усами». Виктор... оробел перед ними! Да, оробел! Они не кричали ему в лицо, как Петр Фомич и Горовой, что они честные, чистые люди. Они и без крика, в самом деле, были чистые и честные. Они свято верили новому управляющему и с усердием следовали его «установкам», даже не подозревая, что сам он в душе уже отрекся от них и стал вероотступником. Доверчиво и простодушно рассказывали они ему о своих делах, и каждое слово их больно хлестало его. Он чувствовал себя... как... как... как... должна чувствовать себя мать-игуменья, долго наставлявшая молодых послушниц в суровой вере и вдруг неожиданно сама впавшая в смертный блуд.
В великом смятении уехал он с «Чигирей». На прощанье долго тряс всем руки – Ангелову, Степану Алексеевичу, механику» главному инженеру – и бессвязно восклицал.
– Ну, молодцы! Ну, спасибо!.. Значит, договорились – так держать!..
И, приехав в трест, прямо прошел к Петру Фомичу.
– А что, Посвитный все фокусничает? – спросил он и, не дожидаясь ответа, ваялся за телефонную трубку.
