Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. 4 том."
Автор книги: Борис Горбатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)
Но тут нас прервал телефонный звонок. Звонил Дед. У Нечаенко с ним были сложные и трудные взаимоотношения; они любили друг друга, а сговориться не могли.
– Хорошо, я сейчас приду, – скучным голосом сказал в трубку Нечаенко и обернулся ко мне. – Ты меня прости, Сережа, пойду к Деду. Он совсем расклеился, дома лежит, – и он торопливо вышел из шахтпарткома.
Нам не скоро довелось вернуться к этому удивившему меня разговору. И я долго еще не мог вообразить себе Нечаенко – заводилу, массовика, организатора – за тихой чертежной доской, как не мог бы вообразить Андрея или Виктора на пасеке или на огороде. В те поры все человечьи пути-дороги представлялись мне верстовыми, прямолинейными. Для каждого из полюбившихся мне ребят я уж мысленно начертил дорогу в жизни, и по этому чертежу должен был стать Нечаенко крупным партийным работником. Светличный большим инженером, Андрей в конце концов начальником шахты, и только с Виктором не знал я, что делать: он так был на месте у себя в забое, что, скажем, в стенах института я его представить не мог.
Не раз пытался я завести разговор на эту тему, почему-то всегда волнующую меня, с самими ребятами: хотелось знать, что они-то думают о своем будущем, о своей судьбе, но беспечный Виктор, видимо, просто не знал еще, чего хочет, и не думал об этом, а Андрей, как всегда, когда пытались проникнуть в его душу, отмалчивался. «Там видно будет!» – говорили они. И ближе этого я подступить не мог.
Мы часто теперь проводили вечера вместе. Иногда к нам присоединялся Нечаенко, но он тотчас же тащил всех прочь из дому – на улицу или в парк.
Стояли первые дни осени – самое лучшее время года в Донбассе: уже не жарко и ветры стали мягче, прохладнее: с деревьев сдуло пыль, делавшую зелень седой и неживою, и все помолодело вокруг, будто вновь вернулась весна; даже ранний осенний багрянец, уже тронувший листву, казался просто здоровым, молодым румянцем и не вызывал мыслей об увядании и смерти. Особенно хороши были вечера, настоенные запахом степи и шахты, чуть-чуть, по-хорошему, беспокойные и добрые...
В такие вечера всех – и стариков и молодых – невольно тянет из дому: стариков – в гости, молодых – на гулянье. Для гуляний в шахтерском поселке есть два излюбленных места: главный проспект, превращающийся вечером в «жениховский квершлаг», и парк. Здесь весь вечер течет и волнуется оживленная, радостная людская река, разливается по тихим аллеям, как по пойме, и бурлит в центре, у фонтана и цветников.
Только тот, кто в молодости сам жил в южном провинциальном городке или поселке, знает, сколько тихой радости, прелести и поэзии в этом ежевечернем кружении по аллеям парка или по главной улице; сколько здесь молодого томления, нетерпеливой жажды любви и счастья, гордых надежд и печальных разочарований, простого доброго веселья и беспричинного смеха, сколько тут завязок и развязок, горестных или счастливых...
Многое изменилось на «Крутой Марии»: и парк стал гуще, – новые клены и акации, которые я оставил подростками (мы сами сажали их на воскреснике), стали теперь бравыми молодцами; и люди повеселели, выглядели довольными и счастливыми. Чувствовалось, что стали они жить лучше, богаче, вольготней; откатчицы щеголяли в новеньких шелковых платьях, коногоны выступали в шевиотовых пиджаках, белых брюках и рубашках «апаш»... Но по-прежнему на гуляньях нерушимо соблюдалась строгая традиция шахтерского «кавалерничанья»: девушки гуляли отдельно, чинно держа друг дружку под руку; парни – шумной ватагой – отдельно.
Эти два потока долго не сливались вместе. Они казались враждующими лагерями. Иногда какой-нибудь чубатый коногон в небрежно наброшенном на одно плечо пиджаке вдруг хлестким словцом задевал проходящую мимо девушку. Та оскорбленно вскидывала голову, презрительно поджимала губы и проходила мимо под заискивающий хохот ватаги. Вообще же оба лагеря делали вид, что они один другого не замечают – гуляют сами по себе...
Но они невольно искали друг друга глазами, то и дело сталкивались и тотчас же в испуге отталкивались взглядами, короткими и жадными: кружась в сладостной карусели парка, ребята только и думали, что о своих милых противницах, а девчата только об одном и шептались меж собой: «А ты заметила, Дуся, как он на меня посмотрел?..» Их неудержимо и властно влекло друг к другу, и в этом взаимном влечении и пугливом отталкивании, в этой любовной игре со всеми ее милыми церемониями, маленькими хитростями и простодушным лукавством и была вся прелесть этого ежевечернего токования в шахтерском парке.
А потом наступал час, когда будто нечаянно, сами собой, сливаются оба потока и, смешиваясь, тотчас же разбиваются на пары, которые уже мирно и полюбовно уходят из парка, чтобы потом еще долго бродить, обнявшись, по тихим улицам поселка и «страдать» под доброй шахтерской луной...
В такие вечера каждый молодой человек непременно думает о любви и счастье. Нас было четверо молодых людей, все четверо – неженатые. И, вероятно, каждый из нас про себя думал и о любви и о счастье, но вслух беспечно болтал об этом один Виктор. Значит, он один и не любил.
Победоносно шел он по парку, никого в толпе не искал, но на каждый девичий взгляд охотно и дерзко откликался, затрагивал проходивших мимо знакомых девчат, «кавалерничал», громко, во все горло, хохотал, и было ясно, что для него это только игра, не больше: в нем жарко стучала молодая кровь, а сердце еще молчало.
– Эх, Виктор! – покачав головой, сказал Нечаенко. – Женить, брат, тебя пора! В срочном порядке женить. Беда! – и это прозвучало у него совсем по-стариковски.
Виктор захохотал.
– А вы что ж не женитесь, Николай Остапович? Дали бы нам пример.
Мне показалось, что Нечаенко смутился. Но только показалось, потому что он тотчас же непринужденно и шутливо огрызнулся:
– Да где уж! Пример вы с Андреем должны показывать. Вы передовики...
– Э, ни! Мы еще попарубкаем, Андрей?
Но Андрей молчал. А мне хотелось, чтобы именно он заговорил о любви. Этот странный парень все чаще и чаще ставил меня в тупик: он никак не укладывался в мои чертежи и схемы. Иногда он казался мне чуть ли не мальчиком, а иногда, напротив, очень взрослым и определенным, куда старше и определеннее меня. «Он, видно, и любит не как все, если уж любит, – фантазировал я, – и мечтает о чем-то особенном, своем, мне непонятном...»
Тогда я не знал еще о молчаливой драме, разыгравшейся между ним и Дашей. И Виктор не знал. Виктор и не подозревал даже, что именно его, Виктора, полюбила эта гордая, непокорная, насмешливая девчонка, которую он сам не любил и побаивался. И если б узнал, – он просто не поверил бы и, может быть, не обрадовался бы. Но тогда ни он, ни я ничего не знали: бродя вместе с ребятами по парку, я мог только гадать о том, какую же девушку любит или полюбит Андрей, этот скрытный, сосредоточенный в себе, своеобычный парень, с кем сможет найти свое счастье? А Виктор? Какая девчина возьмет, наконец, в свои руки эту шальную, горячую головушку? А Нечаенко? А я сам?..
Впрочем, «гуляк» с Нечаенко, невозможно было о чем-либо своем долго и одиноко думать. Нечаенко везде был заводила. Вокруг него всегда бурлил людской водоворот. В парке к нам то и дело подходили люди, с ходу вступали в беседу, и скоро все становилось, как в нарядной: те же шутки, те же разговоры, те же волнения...
А мимо неспешно проплывал оживленный, пестрый, многоликий поток... В нем мелькали те же, знакомые мне лица: днем я видел их в нарядной, или у проходных ворот, или на шахтном дворе. Вот степенно под руку с женой проследовал в кинотеатр Сергей Очеретин; вот вспыхнула где-то в толпе огненная голова Мити Закорко и тотчас же исчезла; а вот еще и еще знакомые...
В дальней аллейке поют девчата, поют звонко, озорно, почти крича и все-таки не срываясь на немыслимо высоких нотах; так поют только на сортировке, под грохот падающего угля. С танцевальной площадки доносится музыка, из павильона напротив – хлопанье пробок и звон стаканов, из кегельбана – дребезжанье досок, глухой стук шаров и хохот. И все вокруг звенит счастливыми, молодыми голосами, и в этот разноголосый шум привычно вплетаются звуки шахты: лязг вагонеток на эстакаде, выкрик кукушки, пыхтение пара и еще какой-то низкий, басовитый, однообразный звук, похожий на гудение шмеля или, скорей, на завывание ветра в трубе зимой.
Это в Шубинском лесу воет новый вентилятор. Я еще не видел его, и сейчас он мне представляется просто огромным, жадно разинутым ртом шахты. Представляется, как он со свистом всасывает, хватает воздух, а с ним все: запахи трав и цветов, дыхание леса, пар, поднимающийся от земли, клочья сырого тумана над ставком, самоварный дымов, запах козьего стада, свежесть полынной степи, прохладу этого сентябрьского бодрого вечера, – и все это мчится в шахту. Этот воздух, как свежий ветер, врывается вод землю, тугими струями растекается по ходкам и штрекам, омывает каждый закоулок, стучится в вентиляционные двери, хлопает, свистят, рвется и. наконец, приходит в самые отдаленные забои к людям. И люди радостно пьют его. Пьют досыта этот знакомый, крепкий, хмельной настой земли, в котором хоть и не слышатся, зато угадываются и запахи трав и цветов и дыхание степи и леса. Это тот же воздух, каким дышат и все люди, там, на-гора, – добрый воздух родины...
23Однажды вечером – это было уже в середине сентября – Андрей Воронько зашел в шахтпартком. Нечаенко был один, готовился к докладу на партийном собрании. Увидев несмело остановившегося на пороге Андрея, он приветливо поднялся навстречу.
– A-а! Вот это кто! Легок на помине, – сказал он, выходя из-за стола и протягивая Воронько руку. – А я как раз о тебе сейчас думал.
– По какому же случаю, Николай Остапович? – удивился Андрей.
– Да уж был случай... – засмеялся Нечаенко.
Он говорил правду. Он действительно только что думал об Андрее. И вот в какой сложной связи. Он готовился к докладу «О первых итогах применения на «Крутой Марии» стахановского метода (тогда еще говорили «стахановский метод», а не «стахановское движение») и ближайших задачах партийной организации шахты». Все было готово для доклада, все находилось под рукой: и длинные колонки цифр, вороха справок и рапортичек, и аккуратно отпечатанный на пишущей машинке список технических предложений, и решение шахтпарткома. Ясен был и общий курс: от единичных рекордов – к массовому движению, от стахановцев-одиночек – к стахановским участкам, а затем и к стахановской шахте. Оставалось только связать все это вместе, выбрать главное, подчеркнуть – и доклад готов. А Нечаенко был недоволен. Ему казалось, что он все-таки упустил что-то очень важное и непременно нужное. И не знал, что именно.
Задумчиво перелистывал он странички доклада, вороха сводок и революций. «Целый океан бумаги! – насмешливо думал он при этом. – Действительно, потонуть можно!» И чтоб не потонуть, он вдруг решительно, обоими локтями отодвинул от себя все бумажное море, достал на кармана маленькую брошюрку, с которой в эти дни не расставался, и стал читать. Это была речь Сталина на выпуске академиков Красной Армии. Нечаенко знал ее почти наизусть, но, перечитывая, каждый раз открывал для себя новое и новое в каждый раз удивлялся при этом: как же раньше я не заметил, не понял, не оценил этой или вот этой мысли?
Так случилось и сейчас. На этот раз место, поразившее Нечаенко. прямо относилось к нему и его докладу: «Ценить машины и рапортовать о том, сколько у нас имеется техники на заводах и фабриках, – научились. Но я не знаю ни одного случая, где бы с такой же охотой рапортовали о том, сколько людей мы вырастили за такой-то период и как мы помогали людям в том, чтобы они росли и закалялись в работе». Нечаенко задумался, прочитав эти строив. А он как раз и собирался «рапортовать» собранию именно о росте техники и добычи угля, и только об этом. В живой жизни, в практической работе для Нечаенко за всем этим непременно стояли живые люди, он их отлично видел и понимал. Отчего же сейчас, собираясь идти на трибуну, он разом забыл о них?! По привычке, что ли? Скверная, однако, привычка! «Но я же называю имена лучших людей! – попробовал он оправдаться, но тут же сам себя и высмеял. – Да, называешь, как называешь и «имена» машин, пластов, участков. Так мог бы назвать эти имена и любой техник или администратор. А ты-то – партийный руководитель, воспитатель масс... Нет, весь доклад надо переделать! Доклад будет о людях, которых мы, партия, вырастили».
Он задумался об этих людях, и они стали проходить перед ним – забойщики, крепильщики, проходчики, коногоны, – как проходили неделю назад, третьего дня, вчера мимо помоста в нарядной, вызывая друг друга на соревнование.
Что ими двигало? Он должен объяснить это и себе и партийному собранию. Что ими двигало: жажда заработка и почета, удаль, озорство, нетерпение, сознательность? Какой интерес – личный или общественный? Конечно, тут сочеталось все – и личное и общественное. В том-то и успех стахановского метода. Тут все ясно и близко рабочему человеку. «И мне хорошо и государству польза!» – как сказал вчера в нарядной обычно молчаливый забойщик Сухобоков.
Замечательно сказал! Не всякий агитатор найдет такую крепкую и яркую формулу. А Сухобоков не агитатор. И не коммунист. Почему? – вдруг спросил себя Нечаенко. – Почему же не коммунист? А почему до сих пор не стал членом партии Митя Закорко? Что ж, так и останется вечным комсомольцем? А Очеретин? А Закорлюка-старший?
Нечаенко больше не сидел за столом – взволнованно ходил по комнате. «Значит, плохо я работаю как парторг, плохо! И об этом честно надо сказать партийному собранию, – думал он. – В каждом, даже самом отсталом, самом нелюдимом человеке есть общественная искра, надо только раздуть ее. И это должны делать мы, коммунисты, и прежде всего я. Люди сами про себя могут и не знать, какие они. Вот Сухобоков... Кому придет в голову, что он агитатор? А он будет агитатором, голову даю под топор. Да разве один Сухобоков? А сколько на шахте еще не известных мне, не разбуженных, не тронутых нашей работой, а потому и записанных в «отсталые»?» – думал он, крупными шагами пересекая кабинет от окна к двери и обратно.
«Как вообще приходит рядовой человек к общественной жизни? Чаще всего – через самокритику. Соревнование тоже ведь, как учит товарищ Сталин, есть выражение деловой, революционной самокритики масс. Вот и стахановский метод... Что он такое? Он результат творческого недовольства людей старыми нормами и старыми порядками. Вот они и сломали их к чертовой бабушке!» – уже весело улыбнулся он, вспомнив свою первую беседу с Андреем и Виктором. А все-таки не кто другой, а именно он, парторг Нечаенко, поддержал тогда ребят, подхватил их идею... «Ну и что же? – тут же окрысился он на себя. – Эка, чем похвастал. И Андрей и Виктор – активные люди. Они сами пошли стучаться во все двери. А иной не пойдет, – просто отведет душу у себя в забое или в общежитии, тем и кончится... Значит, надо услышать эту самокритику в забое или в общежитии. А для этого надо жить среди людей, быть всюду, где люди. И, приметив человека, уже не забывать его. Тянуть вверх. Ход ему дать, ход!..»
«Так ведь я и раньше так делал!» – возразил Нечаенко. останавливаясь посреди комнаты. И ему сразу же припомнился добрый десяток людей на «Крутой Марии», которых именно он и приобщил к политической жизни. «Вот о них и рассказать бы партийному собранию!.. Например, об Авдотье Филипповне...» – усмехнулся он.
Нечаенко впервые заметил ее ранней весной, у булочной, в толпе баб. Авдотья Филипповна ругала пекарню. Была эта женщина средних лет, в плисовой кацавейке и белом платке, ладная и моторная, настоящая шахтерская женка. Пекарню она ругала звонко.
Нечаенко прислушался. На шахте в «сферу влияния» парторга все входит: и пекарня, и баня, и магазины, и жилищные дела поселка, и ясли, и стадион...
– Вот что, голубушка, – сказал он Авдотье Филипповне, когда та выкричалась, – критикуешь ты хорошо. А теперь возьмись-ка да пособи делу!..
– Да чем же я-то могу пособить? – удивилась она.
– А всем. Ты женщина дотошная, зубастая. Вот мы тебе и поручим смотреть за пекарней да за магазинами. Словом, введем тебя в совет жен. А?
– А что ж? – вызывающе ответила Авдотья Филипповна и оглянулась на притихших вокруг нее баб. – А не боюсь! Давай!
Теперь Авдотью Филипповну все на шахте знают, самому Нечаенко нет от нее житья: «не баба – министр!» А началось все с пекарни...
Или Макагон, десятник движения... Он давно числился сочувствующим партии, но никто не слышал его голоса ни на партийных, ни на рабочих собраниях, ни в нарядной, ни на участке. Нечаенко приметил это. И однажды, в шахте, в час, когда из-за откатки весь участок стоял, тихонько отозвал Макагона в сторонку.
– Вы, товарищ Макагон, кажется, сочувствующий партии?
– Сочувствующий, – охотно, даже гордо отозвался Макагон.
– А в чем же оно выражается, ваше сочувствие партии? А?
Десятник опешил.
– Я спрашиваю, в чем же оно, ваше сочувствие партии? – спокойно повторил Нечаенко и указал на забурившиеся вагонетки, вокруг которых, ругаясь и пыхтя, бились люди...
– Так что же я-то могу? – жалобно пробормотал Макагон. – Я тут человек махонький...
– Маленький? – воскликнул Нечаенко. – Да какой же вы маленький! Знаете что? – предложил он. – Заходите-ка ко мне завтра в шахтпартком, потолкуем...
Макагон зашел. Потом – еще и еще раз... Однажды принес какую-то тетрадку: «так, просто некоторые мысли относительно откатки», – сконфуженно объяснил он, доставая из футляра очки. Потом с этими «мыслями» несмело выступил на собрании. А затем пришел, наконец, и день, которого Нечаенко давно ждал. Словно невзначай, в конце беседы, уже поднявшись, чтоб уйти. Макагон попросил:
– А не дашь ли мне, Николай Остапович, Устав партии почитать? А? Я верну, не сомневайся...
Устав партии можно достать в любой библиотеке; для этого не надо обращаться к парторгу. Но Нечаенко знал, зачем именно к нему отнесся с этой просьбой Макагон и что эта просьба значила. Человек не брошюру просил, человек спрашивал: ну как, можно, пора? Достоин? Конфузу не будет? И брошюрку с Уставом надо вручить ему так, чтоб он понял: можно, дерзай. Надо затем поговорить с ним. Надо помочь ему поручителей найти. Может быть, самому поручиться.
У Нечаенко на «Крутой Марии» уже немало было таких «крестников». Конечно, не партийное это слово «крестник», но другого Нечаенко придумать не мог. А сколько таких крестников вообще в жизни Николая Нечаенко! И в деревне и на транспорте – всюду, где он жил и работал. Они небось и сейчас вспоминают его: поручитель, как и первый секретарь ячейки, не забывается никогда!
Эта мысль была приятна Нечаенко. На его губах появилась светлая, добрая улыбка: он думал о своих крестниках. Подошел к окну, стал смотреть на темную улицу... Заметили ли вы, как трудно мечтать, глядя в глухую стену? Невольно тянет к окну. У окна мечтается легче, даже если за стеклами тоже глухая стена тьмы или дождя. Но в этой тьме легко угадываются поселок, дороги, жизнь да люди... И Нечаенко вдруг вспомнил Андрея Воронько. Почему-то именно его.
Андрей не был его крестником. Когда Нечаенко приехал на «Крутую Марию», Андрей уже был коммунистом. Другие Нечаенки воспитали Андрея Воронько; их было много; и первый пионервожатый Андрея в Чибиряках, и тот комсомолец-учитель, который научил его петь «Бандьера росса», и Пащенко, и беспощадный Светличный, представитель партийного ядра в комсомоле, и дядя Прокоп, старая гвардия, и Ворожцов... Все они трудились над воспитанием Андрея, как и его сверстники, а потом передали его с рук на руки Николаю Нечаенко. Когда Нечаенко принимал у прежнего секретаря дела, он не папки с бумагами принимал, не несгораемый шкаф, не эти стены – он взял на свои плечи и на свою душу заботу о людях «Крутой Марии»» а стало быть, и об Андрее Воронько. «Ну и что же я сделал для него? – строго спросил себя Нечаенко. – Чем ему помог? Двинул ли дальше? А ведь это парень больших, очень больших возможностей. Это я Журавлев уже приметил. Да если с ним поработать всерьез, подучить его, так он... он очень скоро сможет и заменить меня», – неожиданно подумал он и даже остановился.
В эту минуту и вошел, легкий на помине, Андрей Воронько.
Андрей был взволнован чем-то, но Нечаенко не сразу это заметил, радуясь, что он пришел, и именно теперь пришел, в ту минуту, когда он о нем думал.
– Что же ты на пороге-то топчешься? – говорил он. – Проходи, проходи!.. Нисколько не помешал, напротив... Садись!..
Андрей молча прошел к столу, молча, сжав кепку в кулаке, сел, и только теперь, внимательно вглядевшись в него, понял Нечаенко. что Андрей пришел к нему не зря.
– Что у тебя? – тихо спросил он.
Андреи не сразу ответил. Его глаза, как всегда, когда он бывал непокоен, совсем сузились и потухли, они спрятались и прикрылись насупленными бровями – ничего нельзя было ни увидеть, ни тем более прочитать в них. Нечаенко не торопил с ответом.
– Николай Остапович! – наконец, негромко сказал Андрей. – Я сейчас на «Красном партизане» был...
– Вот как? Зачем?
– А так... – словно нехотя отозвался Воронько.
– Ну и что ж там хорошего, на «Красном партизане»?
– Хорошего мало...
– Зачем же ходил?
Андрей опять не сразу ответил. Мял кепку в руке. Нечаенко осторожно следил за ним, еще не понимая причин его волнения.
– Сегодня Забара триста тонн вырубил... – не сказал, а скорее выдохнул Андрей.
– A-а, слышал! Ну и что же? – улыбнулся Нечаенко. – Обидно тебе?
– Почему обидно? – удивился Андрей.
– Ну, рекорд твой побит.
– А, это? Это пускай! – махнул он рукой.
– Так в чем же дело тогда? – сдержанно спросил Нечаенко. Он был терпелив. Да и по опыту знал, что Воронько торопить не следует.
– Я там с народом толковал, – сказал Андрей, – со знакомыми. С самим Забарой, правда, поговорить не пришлось. Его товарищ Рудин сразу с собой увез.
– Ну и что ж народ говорит?
Разно...
– А все-таки?
– А что тут говорить? – пожал плечами Андрей. – Суточный план шахты – восемьсот. Ежедневно давали семьсот тридцать – семьсот семьдесят. А по случаю рекорда вместе с Забарой угля дали всего шестьсот. Рекорд есть, а угля нет! Как же это понимать, Николай Остапович? – спросил он и, впервые за всю беседу, поднял на Нечаенко глаза – неожиданно большие и странно печальные.
– А этого я и сам не понимаю... – смущенный не столько вопросом, сколько взглядом этих огромных глаз, пробормотал Нечаенко.
– Вся шахта на этот рекорд работала, – волнуясь, продолжал Воронько. – Один участок вовсе угля не качал: порожняка не было. Все под Забару отдали. Там, говорят, такое делалось! – он махнул кепкой в кулаке. – Я людей спрашивал: как же вы допустили? А они только в затылке чешут: товарищ Рудин, мол, приказал, чтоб было триста, хоть сдохни! – И он опять посмотрел на Нечаенко.
Но теперь Нечаенко промолчал, и Андрей, не дождавшись ответа, стал рассказывать дальше.
– Теперь товарищ Рудин требует, чтоб было пятьсот. На митинге тут же и сказал. Я сам слышал. Очень Забару хвалил, а нас срамил. Хваленая, говорит, «Мария» теперь у вас далеко в хвосте.
– А тебе, что ж, за «Крутую Марию» обидно?
– Зачем? Мне за их шахту обидно. Совсем шахту загубят. – Он помолчал немного, потом вдруг воскликнул, весь подаваясь вперед, к Нечаенко: – Николай Остапович! Что же это товарищ Рудин делает, а? – его голос задрожал. – Соревнование у нас или цирк? Как петухов стравливает... Разве ж это правильно?
– Неправильно... – не глядя на него, тусклым голосом ответил Нечаенко.
– Так что ж делать, а, Николай Остапович?
Нечаенко ответил не сразу.
– Ты говорил об этом с парторгом на «Красном партизане»? – наконец, тихо спросил он.
– Нет.
– Почему?
– Я ему человек неизвестный... Еще скажут: зачем в чужие дела мешаешься? Знай, мол, свою шахту.
– Да кто же тебе такое может сказать?
Андрей промолчал,
– Нет, мы будем вмешиваться в чужие дела! – сказал Нечаенко. – Для нас чужих дел нету.
Так ведь товарищ Рудин!..
– Ну и что ж. что Рудин? А если б я, парторг ЦК, творил безобразия, ты что же, молчал бы? Молчал?
– Нет... – чуть слышно прошептал Андрей.
– И правильно! И я не смею молчать!.. А если надо, так и в обком партии и в ЦК напишем!.. – Он вдруг встал, быстро подошел к несгораемому шкафу, что-то взял там, вернулся и протянул Андрею какую-то бумагу.
– Читай! – приказал он.
– Что это?
– Телеграмма товарища Орджоникидзе. Сегодня получили. Читай вслух.
Андрей стал читать, но на первых же словах запнулся. В начале телеграммы перечислялись имена зачинателей нового движения. Это было и радостно и немного жутко читать... «Значит, товарищ Серго знает про нас? Знает? Может быть, и товарищ Сталин знает?!»
– Дальше читай! – сказал Нечаенко.
Андрей стал читать дальше:
– «Это замечательное движение героев угольного Донбасса, большевиков партийных и непартийных, – новое блестящее доказательство, какими огромными возможностями мы располагаем и как отстали от жизни те горе-руководители, которые только и ищут объективных причин для оправдания своей плохой работы, плохого руководства.
Теперь весь вопрос в том, чтобы... организовать работу по добыче угля и поднять на новую высоту производительность труда во всем Донбассе и во всех угольных бассейнах. Работа этих товарищей опрокидывает все старые представления о нормах выработки забойщика. Нет сомнения, что их примеру последуют машинисты врубовых машин и электровозов, а также навальщики и коногоны, а инженерно-технический персонал возглавит и организует это дело.
Надо сейчас же ваяться за организацию откатки и подготовительных работ, чтобы это не сорвало работу забойщиков. Я не скрою, что сильно опасаюсь, что это движение встретит со стороны некоторых отсталых руководителей обывательский скептицизм, что на деле будет означать саботаж. Таких горе-руководителей немедленно мало отстранять».
– Слышишь? – крикнул Нечаенко. – Ну, что теперь скажешь?
Тут товарищ Серго об откатке предупреждает нас, – сказал, морща лоб. Андрей. – Сколько раз уж мы про эту откатку говорили, Николай Остапович! – прибавил он с упреком.
– Он не только об откатке нас предупреждает. Понял ты слова об обывательском скептицизме? Что такое «скептик», знаешь?
– Ну... это, которые – маловеры. Так, что ли?
– Да-а... – засмеялся Нечаенко. – Всякие бывают! Бывают даже скептики-энтузиасты. Вернее, прикидывающиеся энтузиастами. Вот мы на скептиков в бой и пойдем. Так, что ли, Андрей?..
Только через час Андрей ушел от Нечаенко. В поселке было уже совсем темно: погасли огни в окнах; луна схоронилась за тучами; собирался дождь, но собирался как-то нерешительно, нехотя, задумчиво. И ветра не было для того, чтоб вытрясти из туч влагу на землю либо вовсе тучи разогнать и очистить небо.
Андрей пошел домой. Шел он не торопясь. Надо было подумать, медленно и спокойно перетереть события дня, а их было много. Вот телеграмма Серго... Андрей больше всего о ней думал. «Значит, там подробно знают о наших делах, о каждом из нас знают... И если я завтра выступлю на партийном собрании против Рудина – там тоже узнают. А если смолчу? – вдруг спросил он себя. – Рудин уж небось отрапортовал о рекорде Забары. И обманул товарища Серго. Как же молчать? Но почему я должен выступать? Я ж свое сделал – довел до Нечаенко... Да и на «Красном партизане» свои коммунисты есть, они тоже молчать не будут». Но он уже чувствовал, как легла на его душу ответственность за соседнюю шахту, и знал, что, рассказав обо всем Нечаенко, он не сложил той ответственности с себя, а только признал, что она есть и что он сам это понимает...
Думал Андрей об этом и на следующий день. А за час до собрания чуть было не поссорился с Виктором.
В общежитие принесли сегодняшний номер районной газеты. Виктор нетерпеливо схватил его – теперь он газеты читал жадно, – прочел и скривился.
– Вот полюбуйся! – крикнул он Андрею. – Мудрите вы все с Нечаенко... А нам вже ворота дегтем мажут.
– Покажи, что там? – тихо попросил Андрей. Он брился у зеркальца.
Виктор швырнул ему развернутую газету. Сразу бросился в глаза большой заголовок: «Мировой рекорд Забары!» Дальше можно было не читать. Андрей стал спокойно намыливать щеку.
Но его спокойствие только пуще взбесило Виктора.
– Так вот не буду ж я больше молчать! – бешено закричал он. – Отчего вы мне условий не даете? Та я б... Вот сегодня прямо все и скажу на собрании.
– И неправильно сделаешь!
– А мне плевать, правильно или нет. Я передовик, я должен свою марку поддерживать. Раз вы за шахту не болеете...
– Нет, мы болеем за шахту.
– Та где же болеете? – зло захохотал Виктор. – Допускаете, чтоб соседи над нами смеялись.
– А может, соседи не смеются, а плачут от этого рекорда? Ты почем знаешь?
– Что? – удивился Виктор. – С чего бы им плакать? – потом посмотрел на товарища – тот продолжал все так же невозмутимо бриться – и печально махнул рукой. – Не пойму я тебя, Андрей!
Он действительно не понимал приятеля. Ему казалось, что Андрей – все тот же, прежний Андрея, как и он все тот же, прежний Виктор. А они оба были уже не те парни, что месяц назад. Про Андрея можно было сказать, что он растет «не по дням, а по часам». Многое уже переменилось в нем. иное еще только менялось. Но этот рост шел естественно и непрерывно, и сам Андрей его не замечал, как юноша не замечает того, что он еще на два вершка вытянулся, а в голосе появились новые, мужские нотки.
Андрей окончил бриться и пошел умываться. Он всегда собирался на партийное собрание, как на праздник, как раньше на комсомольское собрание, а еще раньше – на пионерский сбор. Может быть, с пионерского сбора это и повелось?
Сейчас, после разговора с Виктором, Андрей твердо решил, что выступит на собрании...
На собрание неожиданно приехал Рудин. Андрей видел, как появился он в президиуме, когда Нечаенко уже заканчивал свой доклад. «Ну что ж! – нахмурив брови, подумал Андрей. – Все равно».
Нечаенко сделал хороший доклад; прения обещали быть оживленными. Первым выступил Прокоп Максимович Лесняк. Чуть раскачиваясь всем своим большим и грузным телом на маленькой для него, утлой и скрипучей трибуне, он доложил собранию, что его участок – весь – переходят на стахановский метод. А для этого, по зрелому, хозяйскому размышлению, решено покончить с карликовыми уступами, вместо восьми оставить только четыре и везде ввести разделение труда. А чтоб нигде и ни в чем задержки не было, коногонов и лесогонов тоже перевести на индивидуально-прогрессивную сдельщину.
– А как же? – сказал он. – У каждого человека свой интерес должен быть. А лесогоны, что ж они, разве не человеки?
