Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. 4 том."
Автор книги: Борис Горбатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 37 страниц)
Даша нетерпеливо ждала возвращения «делегации» от Деда. Несколько раз выбегала к калитке, смотрела на дорогу. В сумерках каждый прохожий кажется тем, кого ждешь; каждая новая ошибка приносят уже не разочарование, а тревогу.
«Что ж они так долго у Деда? – беспокойно думала Даша. – К добру это или к худу? Неужели Дед не согласится? Что же будет тогда?» «А ничего не будет! – думала она уже черев минуту. – Будут работать, как раньше работали, только и всего!» Но она знала, что «как раньше» уже не будет, не может быть, а как теперь будет – не знала и потому металась.
Она одна была со своей тревогой, одна во всем поселке. Никто на шахте не знал, зачем пошли к Деду закоперщики; никто об этом и не думал. И не гадал никто, что в эту минуту, может статься, решается рабочая судьба каждого.
Поселок жил своей обычной жизнью, сумерничал. Наступал тот тихий вечерний час, когда люди, вернувшись с работы, думают уже только о себе и о своем, – час позднего шахтерского обеда и послеобеденного отдыха. Все собираются вместе под акацией. Набегавшиеся за день дети послушно и устало приникают к мамкиным коленям. Сонная Жучка забивается в свою пору под крыльцом. Куры прячутся в сарайчике. Все прибивается к своему затону.
С холмов в поселок возвращается шумное козье стадо – крупный рогатый скот шахтеров. Козочки, дробно стуча копытами, резво, как школьницы после уроков, разбегаются по своим дворам и сразу на безыменной и бессловесной скотины превращаются в милых Манек, Дусек, Белянок – любимых подруг шахтерской детворы. Даша видела, как в соседний двор верхом на Маньке-козе торжественно въезжала Манька-девочка: рядом, осторожно придерживая ребенка за плечи, шел отец. И все были счастливы: и ликующая девочка, и сытая козочка, а больше всех отец, усатый проходчик из знаменитой бригады Федорова. Но сейчас он был не проходчик, и не шахтер, и не знаменитый ударник, – он был просто счастливый отец.
В этот час во всем поселке дружно закипают самовары, словно в сотнях маленьких доменных вечей поспела плавка. Самоварный дымок низко-низко плывет над плетнями и палисадниками, и сладкий запах древесного угля напоминает шахтерам не забои, где целый день рубились они в каменном угле, а детство: лес, костры в ночном, туманы над рекой... В этот час в каждом, даже самом оседлом шахтере вдруг просыпается позавчерашний крестьянин или даже внук крестьянина. Властно тянет к земле. На этот случай у шахтера есть огород, или клумба с цветами, или просто узенькая полоска вскопанной земли вокруг хаты. И дотемна ползают по грядкам пожилые забойщики, крепильщики и машинисты, сосут погасшие трубки, возятся около кустиков, дышат младенческими запахами рассады и в этом находят свой отдых...
В этот час незримо, неслышно и вдруг расцветает у порога ночная фиалка. Могучий аромат ее внезапно разносится над поселком, все покрывая собой. Ом, как сигнал, как звук боевой трубы, стучится в окна общежитий и бараков и всех приводит в смятение. Девчата откатчицы, сортировщицы и плитовые начинают метаться по комнатам. Они уже сняли свои шахтерские робы – жесткие куртки и брезентовые штаны – и превратились в обыкновенных девушек – тоненьких и беленьких, нетерпеливо готовых к счастью. Теперь они носятся по коридорам, наскоро гладят в сушилках свои ленточки, бантики, блузки, «плоются» единственными на все общежитие щипцами или раскаленным гвоздем и выпархивают легкими стайками из общежития: идут «страдать» на Конторскую улицу, как еще недавно ходили «страдать» на колхозную леваду...
Словом, все в поселке в этот заветный час думают о себе и о своем: мечтают о счастье, ищут его, находят, теряют, вновь надеются найти... И сколько людей, столько и вариаций счастья.
Только одна Даша стоит у калитки и думает в этот час не о себе, а об отце и ребятах, которые тоже пошли к Деду не ради своей, а ради всеобщей выгоды.
Она ждет, нервничает и, наконец, начинает злиться на самое себя: «Да что в самом-то деле, чего я-то беспокоюсь. Что мне в их рекорде? У меня у самой – тяжелая зима впереди. Я скоро уеду».
Но она не могла уже не думать о деле, ради которого пошли к Деду отец и товарищи, не могла не волноваться за исход его. И если б все люди в поселке знали, что делают сейчас у Деда закоперщики, что предлагают, за что дерутся, – они тоже забросили б свои огороды и своих коз и все свои маленькие, частные дела и заботы и стояли бы, как Даша, у калиток, нетерпеливо ожидая возвращения ходоков.
Наконец, пришел отец – один. Даша радостно бросилась к нему навстречу, но отец как-то испуганно отстранил ее от себя, словно боялся расспросов, потом с досадой махнул рукой и вошел в дом. Даша поняла: у Деда ничего не вышло.
На минуту она растерялась. «Что же теперь будет?»
И вдруг рассердилась, не на тупого Деда, а на ребят. «Эх, шляпы! Не могли толком доказать! – презрительно думала она. – Ах, отчего я сама не пошла? Уж я бы!..» Злая, она вошла в дом. Отец что-то сердито кричал в кухне. Потом выскочил оттуда, схватил кепку и ушел из дому.
– Бешеный!.. – печально улыбаясь, сказала ему вслед мать. – Словно я виновата... – Она зябко закуталась в белый оренбургским платок и прибавила с бабьей насмешливой покорностью: – У мужиков всегда так: на шахте у них аукнется, а на кухне у нас откликнется... Будем одни пить чай, доченька? – спросила она, вздохнув.
Но Даша тоже не могла теперь сидеть дома.
– Я пойду, мама, – сказала она решительно.
– Куда? – удивилась мать.
– Пойду на люди.
Она набросила косынку на плечи и выскочила на улицу... «Пойду на люди» – этим точно определялось то, что нужно было сейчас делать: она понимала отца: дома оставаться невозможно.
Она пришла в клуб. Там сегодня было весело и шумно, затевались танцы. Подлетел Митя Закорко, курчавый, озорной, в алой майке. Топнул перед Дашей ножкой, схватил, закружил. Даже показалось, что она внезапно попала в костер – на Мите все пылало, все пламенело: майка, золотисто-рыжая шевелюра, щеки, глаза... Даша еле вырвалась из его жарких рук, еле спаслась от этой бешеной шахтерской пляски без музыки и лада. Митя хохотал. Ни Андрея, ни Виктора, ни Светличного в клубе не было.
Даша пошла а шахтпартком. Ни здесь, ни в парткабинете ребят не было тоже. Не было их в комсомольском комитете, и в шахткоме, и на Конторской улице, и в летнем саду в кино...
Только сейчас, после долгого кружения по улицам поселка, Даша, наконец, призналась себе, что ищет ребят. «Зачем? А чтоб отругать их... Сказать им, что они шляпы! Ух, и задам же я им перцу!» – говорила она себе. Но чем дольше искала и не находила их, тем больше тревожилась, и если б сейчас нечаянно встретила – бросилась бы им на шею. А уж потом... Ну, потом стала бы и ругать. За то, что ее с собой к Деду не взяли, за то, что все дело провалили... шляпы!
«Где ж они прячутся? – металась она. – Неужели дома сидят?» Ей вдруг представилось, как молча, друг на друга не глядя, бродят ребята по своей одинокой берлоге, тычутся в углы, надсадно курят, молчат и в этом унылом кладбищенском молчании хоронят свои мечты: Виктор – о славе, Андрей – о любви, Светличный – о великом почине.
«А вот приду, растормошу их... скажу, что нечего нос вешать. Еще ничего не потеряно», – думала она, уже направляясь к общежитию, где жили ребята. Она никогда не бывала у них, но общежитие это знала. «Завтра же потащу их к Деду, в горком, в трест. Не может такое дело пропасть зря! Не может!» Она уже не шла, а бежала по улице. Ну вот – они отчаялись, опустили руки, теперь она сама за все возьмется, все сама устроит... Будь она парнем, черт возьми, она и рекорд сама бы поставила!
– Где Андрей Воронько живет? – налетела она на сторожиху, дремавшую в коридоре подле еще теплого «титана».
Старуха показала.
Даша с треском рванула дверь, вбежала в комнату и остановилась. Ребят не было здесь.
Она растерялась. Так явно представляла она эту минуту, как влетит в мрачную, накуренную берлогу, словно свежий ветер с гор, словно Светик в тьму забоя, и крикнет с порога: «Эй, свистать всех наверх, ребята!» – и вдруг никого нет. Пусто.
Впрочем, какая-то девушка смущенно поднялась ей навстречу. Девушка была незнакомая – беленькая и тоненькая, в легкой сиреневой блузке. «Странно, что глава у нее карие, – бегло подумала Даша. – Ей полагаются синие...»
– Здравствуйте! – запинаясь, сказала она. – А... никого нет?
– Нету... – смутилась и девушка. – Я сама... тоже... случайно... – < и вся залилась краской.
«Как же она здесь? – подумала Даша, не зная, что теперь делать: уходить или оставаться ждать. – А ребята, где же они все-таки? Неужто что-нибудь с ними стряслось?..»
– Вы не знаете, – спросила она, – они так и не приходили? – ее голос невольно дрогнул.
Кареглазая девушка побледнела.
– Нет. А что-нибудь случилось?.. – спросила она, замирая от страха.
«Да ведь это Вера! – догадалась Даша. – Это Вера, моя «соперница». Она вспомнила, как подтрунивал Виктор над Андреем, и усмехнулась. Так вот она какая, эта Вера! Ну что ж. славная девушка и хорошенькая... Она еще раз посмотрела на Веру. Девушка, волнуясь, стояла перед нею и в тревоге прижимала к груди какую-то вышитую сорочку – дотоле она держала ее в руках. «Вероятно. Андрею сорочку вышивает. Так она действительно его любит? И этот букет цветов на тумбочке – это тоже от нее...»
– Нет. Я думаю, что с ними ничего не случилось, – сказала Даша. – Может, мне сесть? – Теперь ей уже не хотелось уводить.
– Ах, простите ради бога! – спохватилась Вера. – Вот сюда, пожалуйста. – Она подвинула стул.
– А разве вам Андрей ничего не говорил о том, что они идут к Деду?
– К кому? Нет, ничего не говорил...
«А он ее нисколько не любит! – подумала Даша. – Она, наверно, и про рекорд ничего не знает». Но это было почему-то приятно Даше.
– А вы, вероятно, Даша Лесняк? – вдруг тихо спросила Вера.
– Да... – удивилась Даша. – Разве вы меня знаете?
– Нет... но я так думаю... – смутилась Вера.
– Вам Андрей обо мне рассказывал, что ли? – усмехнулась Даша. И рассердилась. Вот еще новости! А девочка небось ревнует и мучается. Да берите, берите, хоть сейчас возьмите себе вашего вислоухого Андрея! Зачем он мне? Шляпа! Даже Деду ничего доказать не мог!
– Нет, он ничего мне про вас не говорил! – тихо сказала Вера и грустно улыбнулась. – Он такой молчаливый...
Андрей действительно ничего не говорил ей о Даше. Он вообще никогда и ни о чем не разговаривал с нею, и она привыкла к этому. Она была даже рада, что он молчит, – она растерялась бы, если б он заговорил с нею. И тогда он увидел бы, что она дурочка... Нет, пусть молчит, только бы не хмурился и не гнал прочь от себя.
Но теперь она ревниво подумала: «А с нею, с Дашей, он не молчит. С нею он обо всем разговаривает! Она исподлобья, украдкой рассматривала Дашу. – Конечно, она умная, красивая, городская. Она в Москве учится. Он ее любит». И ей вдруг стало так горько, так горько... Ей никто не говорил о Даше и о любви Андрея к ней, но она знала, знала, давно уже знала и чувствовала это. Она и сама не понимала, откуда пришло к ней это знание, но именно в эту минуту кончилась юность Веры: девочка стала женщиной, женщиной, которая любит и готова постоять за свою любовь.
Но тут она опять подумала об Андрее: она так и не узнала, что с ним.
– Вы только не скрывайте, пожалуйста... – торопливо сказала она Даше. – Что случилось с Андреем?
– Да ничего с ним не случилось, ничего! – рассердилась Даша. – Шляпа ваш Андрей! – И она неожиданно для самой себя стала сбивчиво рассказывать о событиях сегодняшнего вечера – об идее рекорда и провале у Деда.
Вера молча слушала. Она не все понимала из этого растрепанного рассказа, да и техническая терминология, которой щеголяла Даша, была почти недоступна ей, но одно для нее тут же выяснилось: Андрею плохо, а эта девушка не любит его...
«Так она его не любит?» – подумала Вера, и, странное дело, это открытие ее даже не обрадовало. Оно обидело ее. Обидело за Андрея. «Но как же, как же можно его не любить?» Она всполошилась. «Боже мой, а уж он, как любит! Что же теперь будет с ним?» В эту минуту она готова была отказаться от всех прав своей преданной любви.
Но в это время раздались громкие шаги за дверью, дверь распахнулась и в комнату ввалились ребята: Светличный. Андрей, Виктор, все трое в странном виде.
12Виктор был пьян. Даже не пьян, а то, что называется «пьяненький», то есть находился в том жалком, но безобидном состоянии полной беспомощности, разнеженности и телячьего благодушия, которое свойственно не пьяному, а именно пьяненькому...
Уже давно замечено, что человек в пьяном виде ведет себя противоположно тому, каков он трезвый: веселый человек мрачнеет, молчаливый – становится болтуном. Так и Виктор, озорной и дерзкий в трезвом состоянии, в пьяном был размягченно кроток, тих, даже слезлив. Ему хотелось всех обнять, перед каждым стать на колени, в чем-то виниться, каяться, просить прощения: все люди казались ему сейчас хорошими, и только он один был плох.
«Ну что ж, не взыщите, выпил! – говорил весь его благодушно-потрепанный, виноватый вид и дурашливая, жалкая улыбка. – Выпил, извините великодушно».
Но как раз Светличный и Андрей и не склонны были прощать Виктора. Беспощадные и прямолинейные, как все молодые люди, они и не понимали и не прощали этого грехопадения. Правда, после неудачи у Деда они все были встрепанные и взъерошенные, им всем хотелось «отвести душу». Слишком неожиданным был отказ, слишком странной – мотивировка.
– Вот! – невесело сказал Светличный. – Наглядный урок истории: мертвое хватает за ноги живое.
Но ни ему, ни Андрею и в голову не пришло «отводить душу» в пивной.
– Ничего! – сказал, тряхнув лохматой головой. Светличный. – Не всюду же мертвецы!
На перекрестке они расстались с дядей Прокопом и молча пошли домой. Где-то по дороге, в сумерках, Виктор и исчез.
Только час тому назад друзья нашли его в пивной, у вокзала. Виктор уже «отвел душу». Легкий и пустенький, он сидел среди шумной компании и горланил: «Шу-ме-е-ел камыш, де-ре-е-вья гну-у-лись...» Увидев Светличного, он сразу притих. Притихла и компания – черен и страшен был в эту минуту Светличный.
– Рекорды ставишь? – прохрипел он, окинув недобрым глазом длинный ряд пустых пивных кружек, и вдруг схватил Виктора за шиворот и рванул к себе.
– Не бей! Не бей его! – вскрикнул Андрей, бросаясь к товарищу.
И Светличный не ударил.
Он только потряс что было силы Виктора, так, что у того в глазах весь мир перекосился и поплыл по диагоналям, а затем поволок из пивной на улицу. Виктор блаженно улыбался. Мир, даже перекосившийся, все равно казался ему сейчас прекрасным, а друзья, даже грубо обращавшиеся с ним, все равно самыми лучшими и самыми добрыми людьми на земле. Из всех троих он один был безмятежно счастлив, но ему никто не завидовал.
Андрей никогда еще не видел друга в таком жалком, овечьем состоянии. Они оба принадлежали к тому поколению шахтеров, которое уже не считает пьянство доблестью. Пьянство есть пьянство, то есть свинство, и больше ничего! Было противно смотреть, как раскис Виктор: розовые слюни текли по подбородку; в первый раз Друг вызывал омерзение.
С этим чувством брезгливости и отвращения они и втащили Виктора в общежитие. Но здесь оказались девушки – Даша и Вера. Приходилось сдерживаться. Ребята подвели Виктора к койке и усадили.
– Сиди, черт! – строго приказал ему Светличный и, обернувшись к девушкам, хмуро буркнул: – Здравствуйте! – Ему, как и Андрею, было стыдно за товарища.
– Здравствуйте! – ледяным тоном ответила Даша. Она стояла, скрестив по-бабьи руки на груди и поджав губы, совсем как мать, когда отец возвращался под хмельком домом. – Хороши! – прибавила она, бросив уничтожающий взгляд, но не на пьяного Виктора, а на Андрея. В ней все кипело. «А я-то, я-то дура! – думала она, кусая губы. – Я-то стремглав бежала к ним, чтобы поддержать, утешить. А они вот как быстро утешились!»
А виновник всех этих переживаний, Виктор, сидел на койке и бессмысленно улыбался. Он понимал, что сделал что-то неправильное, некрасивое, но ему было хорошо сейчас, легко и радостно, не то что три часа назад, и все люди казались ему милейшими милягами, а все в жизни – простым и незамысловатым, не стоящим огорчения, трын-травою.
– Миленькие... славные... – умиленно сказал он, глядя на девушек, и вдруг весело подмигнул им. Потом нахмурился и спросил: – А я свинья?
– Ладно уж! – поморщившись, перебил его Андрей. – Сиди!
– Нет, я свинья! – гордо объявил Виктор. – А почему?
Ему показалось, что он должен все это объяснить, выяснить, чтоб не было недоразумений и огорчений у хороших людей. Он встал и сделал шаг навстречу девушкам, но пошатнулся и чуть не упал.
– Извиняюсь! – сказал он, уцепившись за спинку кровати. – Я никого не обидел?
– Ложись спать. Живо. Слышишь? – прикрикнул на него окончательно разозлившийся Светличный.
– А почему? – удивился Виктор. – Почему такое? Почему спать, если хорошая компания? Я ведь никого не оскорбил? Тогда – извините.
И он опять сделал движение в сторону Даши; та испуганно и брезгливо отскочила. Но Виктор не заметил этого. Ему казалось, что всем непременно хочется поскорее услышать от него, почему он выпил. Он обвел ликующим взглядом хмурые, встревоженные лица товарищей и остановился на Вере – жалостливые глаза девочки были полны слез.
– Понимаешь, выпил, – оказал он ей. – А почему? – И, словно сам удивляясь, развел руками. – Я так объясняю: стал свиньей! – Он радостно засмеялся. – А почему? А потому! Хотел, как орел, в небо, понимаешь? А Дед меня мордой в грязь. – Он опять засмеялся. – И крылышки мне чик-чик и отчикал. – Он показал пальцами, как отчикали ему крылышки: чик-чик, и залился бессмысленно-веселым смехом, от которого всем стало жутко. А ему думалось, что всем очень смешно. – Мне товарищ Дед так пояснил: не бывать, мол, тебе, шахтер, орлом, будь свиньею! Ну, я и того... – Он хлопнул себя пальцем по воротнику, подмигнул и хотел опять захохотать во все пьяное горло.
Но тут вспомнилось ему все, что случилось с ним в этот вечер, все, о чем он старался забыть в пьяной, веселой компании посторонних шахте людей и что, казалось, забыл и похоронил на дне пивной кружки, а вот оно встало со дна и снова мутит его и мутит... Да что ж это такое? Что ж это такое сделали с ним, с Виктором Абросимовым, забойщиком первого класса, что нет ему теперь ни радости, ни покоя?
– Караул! – шепотом сказал он и вдруг опустился на пол и заплакал.
Это было так неожиданно, что все смутились. Андрей порывисто рванулся к нему, взял за плечи.
– Витя, что ты? Зачем? Ну, встань, встань, пожалуйста! Ну, я тебя очень прошу!
Но Виктор продолжал сидеть на полу и плакал горькими пьяными слезами.
И даже Светличный не знал, что с ним теперь делать.
Тогда Даша решительно шагнула вперед.
– А ну, вставай! – приказала она. – Дур-рак!..
Он удивленно поднял на нее глаза, но плакать перестал.
– Дур-рак!.. – сказала она еще раз и прикрикнула: – Ну, вставай же!
Он послушно встал и зачем-то поднял руки вверх. Так и стоял перед нею, словно сдавался в плен.
А она уже знала, что надо делать.
– Снимай пиджак! – скомандовала она тоном, не допускающим возражений
Ничего не понимая, но уже улыбаясь, он снял пиджак. Уронил его на пол. И опять поднял руки вверх.
– А теперь ботинки! – приказала Даша.
Ухватившись рукой за спинку кровати и подпрыгивая на одной ноге, он стал снимать и ботинки; теперь все это казалось ему смешной, милой игрой.
– Которая его койка? – меж тем спросила Даша и. когда ей указали, быстро раскрыла постель.
– Вот! Уже! – гордо сказал Виктор, протягивая ей башмак.
– А теперь – рубашку и штаны. Живо! – приказала Даша.
Вера, вспыхнув, отвернулась. Виктор обвел всех недоуменным, тревожным взглядом, словно спрашивая: а этой команде тоже нужно подчиняться, это тоже входит в правила игры?
– Ну! – нетерпеливо прикрикнула Даша, и он поспешно стал раздеваться.
Даша равнодушно смотрела на него. В трусах и майке он был похож на спортсмена. У него было красивое, стройное, тугое тело; даже пьяненькое оно не могло стать вялым и дряблым. Он был великолепно сложен, и всякая другая девушка, не Даша, вероятно, заметила бы это. А она только одно видела: он пьян и его нужно уложить спать.
– Ну! – притопнула она ногой. – Марш в постель!
– А почему? – заартачился вдруг Виктор. – А я не хочу!
Но он уже весь был в ее власти.
– Нет, я не хочу! – повторил он еще раз, но уже неуверенно.
И она, торжествуя, и сама восхищаясь и удивляясь своей власти, и уже все прощая Виктору за это, увидела, как он, пошатываясь, пошел к постели.
Разумеется, он подчинялся ей только потому, что был пьяненький. Ему не хотелось никого обижать. Он чувствовал себя виноватым перед всеми. Он был беспомощен и жалок. Но друзья презирали его за это, а Даша жалела.
Он послушно пошел к своей койке. Спать ему не хотелось. Еще не все успел он высказать, не все объяснил. Еще надо было поговорить о том, почему же он все-таки не орел. Но Даша... Он вдруг лукаво прищурился: вот что он сделает – он перехитрит ее. Он притворится, что спит. Он ведь никого не оскорбил? Пожалуйста, он ляжет.
И он лег и даже натянул одеяло на голову, но тотчас же высунулся из-под одеяла и крикнул:
– А я уже сплю! – и для правды зажмурил глаза.
И вдруг в самом деле уснул. Уснул, к всеобщему удивлению. Уснул, как ребенок, набегавшийся и досыта намаявшийся за день. С его лица слетело все пьяное, мужское, нечистое: младенчески полуоткрылся мягкий, влажный рот, девичьи ресницы прикрыли глаза, лицо стало бледным и милым. И только сейчас впервые увидела Даша, что Виктор красив.
– Да. Хорош, когда опит! – сказал Светличный, словно угадав мысли Даши. – А ты молодец. Даша! Ну и ну! – удивленно покрутил он головой. – Ловко ты его укротила!
Она смущенно засмеялась и с любовью почти материнской посмотрела на тихого Виктора: он так мило посапывал во сне! И губами сладко причмокивал, как ребенок.
– Я пойду. Извините, пожалуйста! – вдруг нервно сказала Вера. Она давно уже мучилась неловкостью. Теперь она заторопилась и, хотя никто ее не удерживал, не ушла, а выбежала.
– Что с ней? – удивился Светличный.
Потом посмотрел на Андрея и Дашу и нахмурил косматые брови. «Ох, пора и в это вмешаться мне!» – вздохнув, подумал он. Даже в личные дела своих друзей он не мог не вмешаться.
– Пойду и я! – сказала Даша. – Андрей! Проводишь?
Андрей молча кивнул головой.
Они вышли из общежития и пошли по улице.
– Ты «е серчай на Виктора, – тихо попросил Андрей. – Он это так, он не пьяница...
– А я оправдываю его! – запальчиво ответила Даша. – Я б на его месте еще б все стекла у Деда выбила.
– К Деду мы напрасно ходили, – нехотя сказал Андрей. – Дед – отсталый человек.
– Отсталый?
– Да. Совсем отсталый.
– А ты, что ж, передовой? – насмешливо спросила.
– Я? Да, – просто ответил он. – Я передовой. Я о государстве думаю.
Даша искоса посмотрела на «него, но от насмешки удержалась. Она только удивилась про себя: полно, тот ля это Андрей, что всего полтора месяца назад робко тащил за нею чемодан с вокзала? Тогда он показался ей неуклюжим, мешковатым и, если правду сказать, туповатым парнем. Что это с ним теперь? Чего доброго, он скоро и Дашу запишет в отсталые.
– Нам надо было сразу же к Нечаенко идти, к парторгу, – сказал Андрей, словно думая вслух.
– А его сейчас нет на шахте. Он в отпуску.
– Ну, приедет.
– И ты думаешь, он поддержит вас?
– Поддержит! – уверенно сказал Андрей. – Как нас не поддержать? Мы полезное предлагаем...
– Ну-ну! – передернула плечами Даша. – Блажен, кто верует! – Теперь она возражала только ради того, чтоб возражать. Вот еще новости! Она не позволит ему взять над ней верх! Если б он утверждал, что снег – белый, а уголь – черный, она и тогда бы спорила. Он ведь влюблен в нее, это все знают. А она... она еще не решила. Значит, верх за нею!
– А ты не веришь, что парторг поддержит нас? – встревоженно спросил Андрей. – Отчего?
– Ну, мало ли! – уклончиво ответила она; ей, собственно, и нечего было отвечать. – В жизни нельзя быть легковерным. Надо всегда готовиться к худшему, – заключила она торжествуя.
– А ты в коммунизм веришь? В мировую революцию?
– Ну, при чем тут это? – рассердилась она.
– Нет! – покачал он головой. – В хорошее всегда надо верить!
Он сказал это, как мужчина, – хорошо и просто. Странно, что девушке это не понравилось. Но она сама была парень в юбке. Она терпеть не могла покровителей и утешителей, она не нуждалась в подпорках, она сама мечтала стать опорой родному человеку.
И ей вдруг вспомнился Виктор, как он лежал, бедняга, скрючившись, с детской, страдальческой улыбкой на устах... Вот он-то всегда будет и спотыкаться и ошибаться, и ему всегда будут нужны и поддержка, и утешение, и дружеский совет.
