Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. 4 том."
Автор книги: Борис Горбатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)
5
Только тот, кто, как добрый хозяин, знает настоящую цену каждому рабочему дню, кто в итогах трудового месяца коллектива привык видеть и свое, личное счастье или несчастье, для кого мертвые цифры в сводке не мертвы, а исполнены жизни, борьбы и треволнении, – тот знает, как круто даются последние дни месячного плана и как у иных ротозеев легко, вскачь, словно мелочь из дырявого кошелька, сыплются первые дни: не успеет оглянуться, – а уж рассорил, растерял добрую половину…
Вприпрыжку, медяками, легкими гривенничками покатились первые майские дни, и хотя Виктор старался каждый пятак поставить ребром, из каждого дня выжать все капли, – он и сам не заметил, как растаяла первая неделя. А сделал он, как ему казалось, мало, совсем мало, почти ничего.
Но ночью пятого, точнее – ранним утром шестого мая его разбудил телефонный звонок. Виктор тотчас же схватил трубку. Он все еще никак не мог привыкнуть к этим тревожным ночным звонкам; за каждым из них ему мерещилась катастрофа.
Звонил Посвитный. Каким-то незнакомым, не своим – спокойным, деловым голосом, без обычного хихиканья, он извинился за то, что так рано потревожил начальника, и Виктор, холодея, догадался, что стряслось нечто необыкновенное.
– Да что, что случилось-то? – нетерпеливо крикнул он в трубку.
– Докладываю, – медленно и с достоинством отвечал голос, совсем не похожим на голос Посвитного. – Только что мы выдали на-гора последние вагончики угля и тем самым выполнили суточный план на сто три процента...
– Что? Что? – ушам своим не поверил Виктор.
– Выполнили суточный план на сто три процента, – повторил Посвитный.
– Да как же это... как же ты, дорогой ты мой! – откидывая прочь одеяло и касаясь босыми ногами пола, закричал потрясенный Абросимов. – Да быть этого не может!
– Приглашаю приехать, убедиться...
– Приеду! Дорогой ты мой! Да немедленно же приеду! Да уж не обсчитались ли вы? – вдруг встревожился он.
– Нет, – успокоил Посвитный. – Точно. Как в аптеке. Не извольте сомневаться... – и больше уж не выдержал: захихикал.
Через полчаса Абросимов катил по дороге на «Софию». Ему не терпелось самому удостовериться в правде слов Посвитного, он готов был сам пересчитать все вагонетки с углем.
Сомнения не оставили его. Он до деталей знал все свои шахты, знал, чем каждая дышит; то было дыхание тяжелобольного. И вдруг ему говорят, что больной лихо вскочил с постели, взял одр свой под мышку и поскакал на майскую лужайку играть в футбол. Да быть этого не может!
«Но, с другой стороны, не станет же Посвитный меня разыгрывать? Такими вещами с управляющим не шутят! Не первое апреля. Значит, правда, правда!.. – ликовал он. – Началось, сдвинулось... Вот тебе и Погнитный! Ну, молодец, ну, одарил сюрпризом... Вот это подарок так подарок!»
– Что вы сказали, Виктор Федорович? – обернулся к нему шофер.
Оказывается, Виктор, сам того не замечая, уже вслух воскликнул: «Сюрпризец, да, сюрпризец!»
Он засмеялся:
– Погодка, говорю, отличная!
– Да уж чистая благодать! – охотно отозвался шофер, щурясь от нестерпимого солнца.
А утро и в самом деле было необыкновенное. Во всяком случае, таким оно казалось Виктору сейчас. Да кто это выдумал, будто в Донбассе небо низкое, дымное, серое? Оно – вот оно какое: и дна в нем нет! И не голубое оно, не синее, в какое-то нежно-светлое, чистое и озаренное: в природе и колера к нему не подберешь! И кажется, что оно все время подымается, подымается куда-то еще выше, словно улетает... И вслед за ним с земли тоже тянется ввысь все живое: и юные всходы, и первая зелень озимых, и тополиные ветки с трепетными листочками, и даже сама дорога, круто взвивающаяся ввысь...
«Да-а, весна лихо выполняет свой план! – усмехнулся Виктор. – Ну, да и мы, кажется, начинаем!»
Посвитный встретил его на крыльце конторы: вероятно, увидел машину из окна. Абросимов нетерпеливо рванулся к нему, схватил руку.
– Значит, правда? Точно?
– А вы все не верите? Не доверяете нам? – укоризнено сказал Посвитный и, ласково взяв начальника за локоток, ввел его в свой кабинет.
– Ну, рассказывайте, рассказывайте же, как достигли, как добились? – жадно потребовал Абросимов, плюхаясь без разбору на первый попавшийся стул.
– А поднатужились! Поднатужились. Виктор Федорович! – жидким тенорком ответил Посвитный и потер руки. – По совести сказать, отношу я наш первый успех в ваш адрес. Уж не сочтите за подхалимство, сроду этим не грешил, да и стар, а прошибли вы меня тогда на совещании, да как прошибли, прямо вам скажу! – проговорил он, придвигаясь вместе со своим стулом ближе к Абросимову.
– А-а! – довольно ухмыльнулся Виктор, – значит, дошло.
– И еще как дошло-то! – с каким-то рьяным восторгом подхватил Посвитный и, схватив обеими руками коленки управляющего, тихонько и нежно потиснул их. – Как дошло! До самого нутра. Тогда-то и пригляделся я к вам, – прибавил он, подвигаясь еще ближе. – Вижу: дерзкой отваги человек! Смелый, находчивый, нетерпеливый. Рискованный человек, а такие мне всегда по душе. Я ведь, голубчик Виктор Федорович, – уже захлебываясь от избытка чувств и дыша Абросимову в лицо, шептал он, – я на своем веку много начальников перевидал! Начальники-то надо мной часто меняются! Они, как тучки, приходят и уходят... А я все – сижу. Даже сам чувствую: засиделся на шахте! – прибавил он, конфузливо улыбаясь и пожимая плечами. При этом он бросил косой, осторожный взгляд на Виктора.
Почему-то вдруг стало Виктору неловко. «Действительно, старый, опытный человек, – подумал он, – а я мальчишка... И несправедлив я к нему был, нехорошо даже...»
Он спросил как можно ласковее и предупредительнее:
– Как же вы все-таки успеха добились, Иван Гаврилович? Мне это интересно.
– А единственно в подарочек вам, – радостно отозвался Посвитный. – В подарочек! Знал ведь, чем вас обрадовать можно! – захихикал он и опять нежно коснулся рукою коленки начальника.
– Да что же вы – маг, чародеи? Добрый гений?
– А как видите... – скромно улыбнулся Посвитный, но тотчас же и встрепенулся. – Конечно, наш успех – это только первая ласточка, не больше. И, разумеется, одна ласточка весны не делает, но... – многозначительно потряс он рапортичкой, в самом деле похожей на ласточку в полете, – но весну предвещает!
– А завтра, значит, опять девяносто три? – нахмурился Абросимов. – Или и того меньше?
– А это уж как вы прикажете... – тихо ответил Посвитный.
Виктор недоуменно вскинул на него глаза.
– То есть как это: как я прикажу? – вскричал он. – У нас с вами, Иван Гаврилович, один приказ, приказ Родины: добычу давать!
Что-то нехорошее начиналось между ними, и Виктор вдруг это почувствовал. Он в упор посмотрел на Посвитного, словно хотел дознаться, да что ж у этого человека на дне, что он меня мутит? Но Посвитный молчал.
Потом, после нестерпимо долгой паузы, наконец, проговорил глухо:
– А это на свою совесть... я один взять не могу... Не смею...
И Виктору все стало ясно.
– A-а, так вот оно что! – разочарованно протянул он. И сразу померкла для него вся его радость этого необыкновенного утра, небо упало на землю.
А ведь он это предчувствовал, предчувствовал! И когда мчался сюда, на шахту, – предчувствовал, не верил. Ласточка-то оказалась куцехвостой.
– А ну, давайте-ка мне рапортичку! – отрывисто приказал он и почти вырвал ее из рук Посвитного. – Та-ак... – пробурчал он, привычно разбираясь в колонке цифр. – И ни одного вагончика породы на-гора.
– А ведь вы сами, сами, Виктор Федорович, – заглядывая через плечо, заискивающе сказал Посвитный, – сами изволили высказаться, что нам зарплату не за породу дают!.. – и он захихикал, но уже опасливо.
– А вы со мной шутки шутить бросьте! Слышите? – разозлился Абросимов. – Вы что ж, совсем прекратили подготовительные работы на горизонте шестьсот двадцать?
– Только на сутки... На одни суточки... Ради ласточки. Единственно с тем, чтобы шахтерам перспективу показать. Чтоб, так сказать, весну материально обозначить...
– Ну, а дальше как?
– А дальше? А это уж, как вы прикажете. Видите ли, Виктор Федорович, я ведь своим местом не дорожу.
Но управляющий продолжал хмуро рассматривать рапортичку.
– Ни местом, ни службой, ни состоянием, поскольку такового и не имею. Чистый пролетарий. Даже коровкой и той не обзавелся.
– К чему вы мне это говорите? – тихо спросил Виктор.
– А единственно к тому, – оживился Посвитный, – что как ничем, кроме чести своей, не дорожа, – я и риска не боюсь. И всегда самый смелый маневр предпочитаю позиционной канители.
– Где ж тут маневр?
– А у умного человека маневр всегда под рукой. Вот, изволите ли видеть мой замысел, – наклонился Посвитный над столом, как военачальник над картой, и стал пальцем водить по пыльному настольному стеклу. – Где у меня сейчас слабое, так сказать, самое уязвимое, место? План добычи! Так? Вот я сюда все силы и бросаю. На направление главного удара. И выполняю план, и выигрываю время. А тем временем входит в строй и мой новый горизонт, так сказать, подтягиваются резервы...
– Как же «тем временем» войдет в строй ваш новый горизонт, когда вы его забросите. Чудом, что ли?
– Справедливо, справедливо... Увлекся, – засмеялся Посвитный и даже головой виновато покрутил. – Так ведь у меня и поле-то для маневра узенькое: одна шахта. И то, как видите, сманеврировал. Положено мне из трех смен одну иметь ремонтную. А я вчера все три смены сделал добычными, а ремонтик на сутки и отложил. И выиграл! Не скрою от вас, снял я вчера проходчиков с горизонта шестьсот двадцать и всех на добычу бросил. На сутки. Единственно на одни сутки. Ради маневра. И вот обрадовал вас подарочком, – выполнил план. И время выиграл. Сманеврировал в моих тесных обстоятельствах. А ведь у вас-то, Виктор Федорович, – вкрадчиво прошептал он, – у вас-то для маневра – плацдарм! Трест. Ватерлоо!
Виктор вздрогнул. А ведь эта мысль уже пришла ему и самому в голову! Уже сам подумал он о том, что в масштабах треста действительно можно маневрировать... Маневр, риск, выигрыш времени – какие заманчивые, какие соблазнительные и опасные слова! Нет, надо подумать, подумать, взвесить...
А Посвитный, словно разнюхав, словно угадав, что творится сейчас в душе Виктора, продолжал шептать да шептать. Он уже, как червяк, вполз в мозги управляющего, и точил, и точил, и точил...
– Удивляюсь, как Петр Фомич раньше не подсказал вам! Опытный горняк. Ходы-выходы знает. Да что греха таить – куцой, куцой. трусливой души человек!
Не такой бы вам главный инженер нужен. Он ведь все норовят, чтоб осторожненько, да аккуратненько, да по инструкции! Конечно, чего бы лучше! – снисходительно засмеялся он. – Починять бы все полегоньку, да подвинтить, да наладить, а уж тогда, с божьей помощью, и план выполнять. Не спорю – хорошо-о! Благодать! – и вдруг угрожающе надвинулся на Виктора. – Да только нам-то, грешным, никто такой воли не дает. Нет! Нет-с!.. – с каким-то злорадством, даже с присвистом произнес он. – Нет, не дает!.. На ремонт-то нас не остановили. Обязательства-то с нас не сняли! А время-то идет! А долг-то растет! А худая слава-то не лежит – по дорожке бежит, на весь свет. Глядь, – ан тебя уж и сняли за невыполнение плана добычи. И все твои плоды, и надежды, все, что ты от саженцев своих ждал, от росточков – все не тебе, а уж твоему преемнику достанется, а он, подлец, и спасибо не скажет!
Он видел, какое смятение раздул в душе начальника, какой переполох там поднял, и – обрадовался. Он и сам еще не знал, что за корысть ему, Ивану Посвитному, в этом душевном переполохе, но уже наслаждался им, наслаждался, как мелкий пакостник, который в любой кутерьме видит свою радость. «Теперь только подогревать да подогревать. Накаливать!»
Но Абросимов вдруг встал и одним властным, нетерпеливым жестом сразу осадил Посвитного на место.
– Хорошо, хорошо! – небрежно и не глядя на него, сказал управляющий. – Об этом – в другой раз, в свободное время...
– Как вам угодно, Виктор Федорович.
6
Иван Гаврилович Посвитный сам любил называть себя «последним из могикан»: молоточки на фуражке он носил еще до революции. Его однокашники, птенцы Лисичанского училища горных штейгеров, давно уже стали солидными, важными, даже облезлыми птицами, свили себе гнезда – уютные и долговечные. Иные из них прогремели как крупные специалисты, другие покойно доживали свой век во всяких инспекциях и технических отделах.
Только он один, Иван Посвитный, едва ли не самый жаждущий, самый честолюбивый из всех, прозябал на шахте. Он и сам не понимал, почему так вышло. Уж он ли не алкал, он ли не вожделел, он ли не продирался? Нет, себя он ни в чем не мог винить. Виноваты были люди, обстоятельства, судьба.
Иногда он сам вопрошал себя: да где же я ошибся, когда прозевал, когда упустил свое? Начало карьеры было многообещающим: сразу же после училища он стал заведовать шахтой, правда, маленькой, купца Харченко, но все же шахтой. Об этом безветренном житье он и теперь вспоминал часто, рассказывал охотно, но всегда по-разному. Иногда так: «Да, погнул-таки и я выю на хозяина-самодура!» А иногда иначе: «Мой купчишка-то простой был человек, малограмотный. В дело не входил, проживал в Харькове и только одного от меня требовал: «Давай, говорит, мне рубль прибыли на каждого шахтера, а больше от тебя ничего и не требуется». И Посвитный аккуратно отсылал хозяину его рублики, при этом не забывал и себя.
Революцию Иван Посвитный встретил со смешанным чувством страха и надежды. Несмотря на молоточки, он белой костью не был; дед его еще пахал землю. Он вспомнил о деде кстати. Революция сдула с шахт баричей и иноземцев; курские однокашники Посвитного круто пошли в гору. Он увязался за ними, но с оглядкой; а вдруг да Харченки еще вернутся!
На первых порах он затесался в толпу горных чиновников ЦПКП[5]5
Центральное правление каменноугольной промышленности.
[Закрыть] – стал служить в каком-то секторе какого-то подотдела. Он долго считал это место временным, – никто ведь не будет полагать жилищем случайный шалаш во время грозы, – и он жил в своем подотделе, как в шалаше, отсиживался, чистил перышки для грядущих полетов да изредка тревожно высовывал на волю свой птичий клюв: не прояснилось ли уже, не успокоилось ли?..
Он и сам не заметил, как привык к своему убежищу. И все вокруг привыкли, что он занимает именно это место, а другого занимать и не может. Однажды Посвитный спохватился, да было поздно. Его однокашники давно уж ушли вперед, стали инженерами, иные даже доцентами и профессорами; он один оставался штейгером-недоучкой.
Все-таки он предпринял судорожную попытку взлететь и для этого приложил все свои таланты особого рода. Но они один уже не могли помочь ему: к ним надо было бы еще диплом инженера или по крайней мере опыт долголетней работы на шахтах. Ни того, ни другого у Посвитного не было. У постаревшего птенца не оказалось крыльев.
Даже шахтинское дело, в котором Посвитный запачкан не был, не послужило ему для выдвижения. Вредителей быстро заменили новые люди. Страна уже имела свою молодую техническую интеллигенцию. Посвитный, разумеется, не принадлежал к ней. Не принадлежал он и к старой интеллигенции. Он был просто маленький служащий вечно реорганизующегося главка. От долголетнего прозябания в канцеляриях из него окончательно выветрились черты горняка. Теперь он был только конторщик – в длинной толстовке и потертых штанах.
– Не повезло, ах как обидно, не повезло! – оскорбленно сокрушался он. Но и тут себя не винил. Опять виноваты были люди, обстоятельства, время.
Как все неудачники, он был суеверен, верил в везение и невезение, в чет-нечет; в случай – счастливый или несчастный; и, как все завистники, ни в ком, кроме себя, ни талантов, ни знаний не признавал. Тогда-то и появилась у него манера, хихикая, издеваться над всем и вся, юродствовать, кривляться. Никогда нельзя было угадать, шутит он или обижает всерьез, и, ловко пользуясь этим камуфляжем, Посвитный осторожно, но едко язвил удачникам, сплетничал, наушничал, даже клеветал. Его стали избегать и побаиваться.
Но только, жаля других, больше всего мучился он сам. Никто и не подозревал, какие скорпионы копошатся в душе этого маленького Бонапарта из подотдела шахтного оборудования. Он сам тиранил себя зрелищем триумфа счастливчиков, ночей не спал из-за каждого нового назначения, во всяком удачнике видел личного своего врага. И все доискивался: да отчего же это, отчего на одних так я льется золотой дождь удачи, а его, Посвитного, обходят стороной? Да как же ты, голубчик мой, из грязи да прямо в князи? – зло хихикая и приятельски подмигивая и даже ласково трепля ладошкой по коленке, спрашивал он кого-нибудь из своих однокашников, спрашивал в той увертливой своей манере, за которую можно было и не обижаться на него, а можно – и дать по роже.
– Да ведь не прямо, не прямо, не сразу! – простодушно отвечал удачник. – Я ведь с сединой в висках, да с кучей детей на руках сел за институтскую парту. Стал инженером. Потом долго работал на шахте. Как видишь, не сразу. И ты бы мог!..
Но Посвитный только недоверчиво и ехидно посмеивался.
– Тетушка тебе ворожит, что ли? Или жена красавица? Ну, не завидую, не завидую – поздравляю!.. – а сам готов был лопнуть от зависти.
Размышляя над своей незадавшейся судьбой, он решил однажды, что все могло бы быть иначе, будь он коммунистом. Эта мысль сначала ошарашила, а потом восхитила его. «Ну, конечно, конечно же, вот она где закавыка! – воскликнул он, словно Архимед, нашедший, наконец, точку опоры. – Будь я партийным – ого-го!»
Эта мысль, явившись негаданно, теперь уже не оставляла его. Он обсасывал ее медленно, исподволь, на все лады. Принюхивался, приглядывался. И хотя большинство однокашников-удачников коммунистами не были, и хотя ливень удачи и славы равно падал и на партийных и на беспартийных, – Посвитный твердо уверил себя, что без партийного билета ходу в гору нет!
Стало быть, следовало обзавестись партийным билетом, раз уж инженерным дипломом не обзавелся.
Посвитный сознавал, что для этого ему придется круто переменить всю свою жизнь. И прежде всего – уйти из главка. В главке ему ни за что в партию не пролезть. Здесь его знали и не любили. Этого он не скрывал от себя. Он даже гордился этой нелюбовью. «Не любят потому, что боятся! Меня – маленького, безоружного, безвластного человечка – боятся! А кабы мне да власть в руки!»
Значит, надо уйти из главка. Сперва это показалось невероятным! «Как! Покинуть насиженный шалаш, свое, пусть маленькое, но нагретое и надежное местечко?». Наконец, он решился. Кстати, и благородный повод подвернулся. Уже по всем отделам главка шумел клич: «Специалисты, из канцелярий – на шахту!» – и Посвитный вызвался добровольцем.
Этот поступок всех в главке изумил. Многие просто не поверили, ждали очередного фокуса. Но когда торжественно-грустный, томный и уже как бы отрешенный от всего земного Посвитный и в самом деле пришел прощаться с сослуживцами, – все искренно пожелали ему счастливого пути. И невольно подумали вслед: «А может быть, он и впрямь неплохой человек?»
Очутившись на шахте, Посвитный действительно стал другим человеком: добрым, ласковым, обходительным. Он умел очаровывать людей, когда хотел этого. А теперь он хотел, страстно, нетерпеливо, хотел, чтобы его полюбили, чтобы все ему поверили. И, однако, ему пришлось много истратить времени, прежде чем далась в руки желанная цель. Нет, он даже не вступил – он примазался к партии; примазался так ловко, так искусно и незаметно, что даже его начальники удивились, узнав о свершившемся факте. Впрочем, тут же и доверчиво одобрили: «Это хорошо, что старый специалист накрепко связал свою судьбу с партией». Теперь это редкостью не было.
Получив заветный партийный билет, Иван Посвитный стал ждать и чудесной награды: продвижения вверх! Тут он уже не мог быть терпеливым. Он и дня не хотел больше ждать. Он и так ждал слишком долго.
И – опять не дождался.
Не дождался! Тут было от чего прийти в отчаяние.
Оказалось, что принадлежность к партии, не дав ему никаких перед другими особых прав, только наложила на него новые обязанности и обязательства. Со страхом узнал он, что быть коммунистом совсем не легко: теперь с него спрашивали втрое. Но пятиться назад было уже поздно. Оставалось втихомолку роптать на проклятую судьбу, да зло юродствовать и хихикать, да надеяться на счастливый случай, на чет-нечет...
Таким и застал Виктор Посвитного, когда впервые приехал на шахту: постаревшим, съежившимся, провинциальным Бонапартом, с усиками торчком и сединой ежиком...
«Старорежимный» вид, так поразивший Абросимова, не был, разумеется, сознательной манифестацией Посвитного против незадавшейся судьбы; он и сам не подозревал, что у него такой вид, а если б узнал – первый же и испугался б.
Он отрастил усики торчком просто потому, что они показались ему самыми милыми, самыми подходящими к его толстогубому лицу из всех усиков в мире; а прическу ежиком он позаимствовал у старичка инженера, крупного шахтостроителя и ворчуна, перед которым даже в наркомате трепетали; а очки завел потому, что стал слаб глазами, но роговая оправа представилась ему несолидной для горняка, слишком модной, и он разыскал где-то старинную оправу для узких стекол, металлическую и тусклую, каких теперь нигде и не носят; а привычка ехидно потирать сухие ладошки ваялась черт его знает откуда, он и сам ее не замечал...
Человек, особенно мужчина, вообще редко лепит свой внешний облик сознательно. Тут действуют иные силы: время, воспитание, вкус, среда, и те, часто самому человеку неведомые, потаенные, закоулочные черты его характера, о существовании которых он сам может и не подозревать.
Оттого-то внешний вид и является верным зеркалом человеческой души, – если уметь в это зеркало вглядеться. В нем вдруг неожиданно, как прыщи, проступают даже те черты характера, которые сам их владелец не прочь бы и спрятать. Но ему не дано замечать их, он к ним давно-давно привык и чаще всего своим внешним обликом доволен.
Так и странный, «старорежимный» вид Посвитного являлся только точным зеркалом его уязвленной души, души озлобленной и взъерошенной, заблудившейся на перекрестке двух эпох: души маленького человека с большими претензиями, с гремучей амбицией и худой амуницией, неудачника и завистника.
Назначение молодого Виктора Абросимова, еще пять лет назад бывшего простым шахтером, на должность управляющего трестом Посвитный принял как прямое и личное оскорбление себе, как, впрочем, принимал и все новые назначения. Но еще больней ужалило его душу неожиданное назначение Петра Фомича Глушкова главным инженером треста. Это уже был удар под ложечку...
Как, беспартийный Петр Фомич, тихий, не прыткий Петр Фомич, тоже бывший штейгер, тоже, как казалось, «неудачник», становится трестовским начальством, а он, Иван Посвитный, опять в дураках?! Да как проглотить все это, как такое пережить?! Воистину, вынослив человек, если после такого удара Посвитный мог еще улыбаться!
А он именно улыбочкой, не то льстивой, не то издевательской, но во всяком случае – бесстрашной, встретил впервые приехавшего на шахту Абросимова, прикинулся замысловатым стариканом чудаком, пытаясь заинтересовать, а если удастся, то и запугать собою молодого человека, а сам цепко приглядывался к нему, пробовал пронизать до дна, раскусить, выведать, разгадать. Все заведующие шахтами увидели в Викторе молодость, иные догадались и о крутом нраве молодца. Но только один Посвитный разглядел главное в новом управляющем – нетерпение. Нетерпение, тоскливую жажду скорой славы.
В расчете на эти качества и построил Иван Посвитный свой первый «психологический эффект», потому что только психологическим эффектом и ничем больше было неожиданное перевыполнение суточного плана тяжелобольной «Софией».
Этим эффектом Иван Посвитный хотел сразу же заявить о себе новому управляющему: вот я какой! Я всякое могу! Хотел удивить, поразить, заинтриговать Абросимова, а себе придать веса и таинственного значения. Назвал ведь уже Виктор его магом и чародеем! Именно на свое знание «магии сводок и алхимии руководства» и намекал Посвитный своим сюрпризцем.
Это был тонкий и точный расчет. И он оправдался. Прискакал же Абросимов стремглав ни свет ни заря на шахту! Кинулся же он Посвитному на шею! Даже разочарование управляющего тонко предугадал ловкий алхимик, даже это входило в «игру»: разочаруется – значит, еще больше возжаждет!
Нет, все-таки он растревожил, растревожил молодца! Растревожил почти бескорыстно, не строя для себя никаких расчетов и иллюзий, просто играючи эффектами, как жонглер цветными шарами. И только когда почувствовал, как, сверх ожидания, забился, затрепетал Виктор в его руках – как юный перепел в тенетах, – зародились в нем смутные, но уже дерзновенные замыслы и надежды... Недаром же обронил он предательское словечко: «Эх, Виктор Федорович, не такой бы главный инженер нужен вам в тресте!». Не зря же попенял на то, что «засиделся на шахте». Не напрасно же так откровенно предложил самого себя в опекуны и советчики.
Правда, Абросимов не сказал в ответ: «да». Но и «нет» не сказал же. Как принято говорить: вопрос остался открытым. Ну что ж, Посвитный подождет. Он уже привык ждать. Встреча еще состоится.
Глядя, как клубилась на дороге пыль, встревоженная голубым автомобилем, он уже предчувствовал, уже воочию видел надвигающийся на него сладостный вихрь страстей, тревог и треволнений, знакомую бурю хитросплетенных интриг, смакование которых, даже независимо от результатов, само по себе было для Посвитного неизъяснимым наслаждением...
