Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. 4 том."

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 37 страниц)

13

В середине августа из отпуска вернулся Нечаенко, парторг «Крутой Марии». В тот же день он был на наряде второй смены. Здесь с ним и познакомился Светличный, проводивший наряд участка вместо внезапно занемогшего Прокопа Максимовича.

– А вас тут два молодых человека ждут не дождутся, товарищ Нечаенко! – широко улыбаясь, сказал он.

– Кто?

– Андрей Воронько и Виктор Абросимов.

– A-а! А что у них?

– Да есть одна идейка... Посоветоваться хотят.

– Идейка! Насчет чего? – заинтересовался парторг. – Так пусть заходят.

– Ну, сегодня-то вы будете отдыхать с дороги.

– Так давайте завтра.

Так и условились. Но в тот же вечер Нечаенко неожиданно сам пришел в общежитие. Ребята только ахнули, увидев его в дверях своей комнаты.

– Принимаете гостя, хлопцы? Нет? – весело спросил Нечаенко с порога. – Зашел на огонек. Можно?

– Та входите, входите!.. – растерянно пригласил Андрей.

Нечаенко вошел в сопровождении дяди Онисима и сразу же заполнил собою всю комнату, хотя был он человек невысокого роста, худощавый, стройный и проворный.

– Давно я у вас не был! – весело сказал он. – Ну, как вы, хлопцы, не женились? Пора, пора. Женихи богатые... Э, а крыша-то у вас течет! – приметил он сырое пятнышко на потолке, – Как же это, дядя Онисим. – а? Не годится! Ох, видно, придется взяться за тебя.

– Ну и характер у тебя, товарищ Нечаенко! – покрутив головой, ответил смущенный дядя Онисим. – А кругом говорят: добрый, добрый... – Он потоптался еще немного в комнате, а затем деликатно вышел.

А Нечаенко уже стоял подле этажерки и перетряхивал «библиотечку» хозяев: две-три растрепанные книжки да с десяток справочников и брошюр.

– Не густо у вас с культурой, герои, не густо! – говорил он при этом. – Удивляюсь я вам: богатые люди, забойщики, а хороших книг купить себе не можете. Или денег жалко?

Он пришел в гости, а держал себя как хозяин. Такова уж была его манера: слишком много жизненной браги клокотало у него в груди. На него было приятно глядеть. От него еще пахло морем. В своем полотняном костюме, тюбетейке и белых тапочках он совсем не был похож на парторга, тем более на парторга шахты. Сейчас он был просто артельный парень, шумный, веселый, озорной.

Таких ребят в народе называют заводилами. Такие всегда сами собой и часто против собственной воли оказываются в закоперщиках. Они всегда центр водоворота. Даже отдыхая в санатории, они невольно, но зато уж по горло влезают в общественные дела, становятся организаторами всех и всяческих экскурсий, вылазок и турниров, зачинщиками бунтов против шеф-повара и вождями всенародного движения за отмену мертвого часа. За месяц отдыха они устают больше, чем за полгода работы. Даже не умея петь и не имея голоса, они все равно первые запевалы хора...

– А я пришел послушать вас, – сказал Нечаенко, отходя от «библиотеки». – Говорят, у вас, ребята, идеи завелись...

– Та какие там идеи! – смутился Андрей. – Так, думка одна действительно есть.

– А думка есть?

– Та есть же...

– Ну, так выкладывайте свою думку! – сказал Нечаенко, подошел к столу, сел и положил на стол локти.

Все это время Светличный цепко приглядывался к нему. Парторг ему понравился, несмотря на тюбетейку и тапочки. Светличный уже знал, что Нечаенко совсем не такой простодушный, беспечный парень-рубаха, каким кажется с первого взгляда. Он много слышал о нем, особенно от Прокопа Максимовича, давнего члена горкома партии. Нечаенко у нас забияка! – ласково и с уважением говорил дядя Прокоп. И эта характеристика для Светличного была самой важной: работников смирненьких и добреньких он не терпел и им не верил. Ему больше по душе были зубастые. А Нечаенко, видать, и был таким. На пленумах и конференциях его выступления всегда нетерпеливо и оживленно ждали. Знали – скучно не будет. Знали, что этот парень ничего и никого не боится, и прятаться он не станет, и сбить его невозможно; не остановится он, даже если первый секретарь нахмурится, а второй обидится.

Наш народ любит смелое слово куда больше, чем острое. Нечаенко и не был остряком в том смысле, как это принято понимать. Не был он и записным оратором. Его речи не блистали ни заранее приготовленными шутками, ни картинными фразами, ни поговорками. Зато был в них огонь неугомонного забияки и искренность человека, болеющего за общее дело. Эти речи надо было не читать, а слушать.

– Думка у нас простая... – нерешительно сказал Андрей. – А как ее высказать – даже не подберу...

– Недовольны мы! – хмуро сказал Виктор. – Ходу нам нету.

– Кому вам? – спросил Нечаенко.

– А забойщикам... кому ж еще?

– В общем задумали ребята совершить небольшую революцию в лаве, – вставил Светличный.

– Надеюсь, бескровную?

– А кто его знает! Парламентский путь пробовали – не вышел.

– Ну, так рассказывайте! – решительно сказал Нечаенко. – Если надо кровь пустить – пустим! Ну? – И он всем телом подался вперед, готовый слушать.

Ребята переглянулись.

– Говори ты, Федя... – вздохнув, пробормотал Андрей. – У тебя складно выйдет.

– Хорошо! – И Светличный стал обстоятельно рассказывать идею рекорда.

– Постой, постой! – вдруг удивленно перебил его Нечаенко. – Да ведь это же очень просто!..

– Чего проще! – улыбнулся Светличный.

– Это ведь элементарное разделение труда. Так я понимаю?

– Да, так!

– Нет, в самом деле удивительно просто! – растерянно повторил Нечаенко и в волнении потер переносицу. – А с завшахтой вы толковали об этом?

– Да.

– И с главным инженером?

– Тоже.

– Ну и что же они?

Светличный только пожал плечами.

– Не поддержали нас начальники, – угрюмо сказал Виктор.

– Отчего же?

– Боятся... А чего боятся, и сами не знают.

– Да-а... Значит, мировые авторитеты против вас? А вы не покоряетесь?

– Да как же этому можно покориться. Николай Остапович? – вскричал Виктор.

– Дерзкий вы народ! – усмехнулся Нечаенко. – А ну, давайте-ка поподробнее вашу идею. – И он начал расспрашивать о подробностях, все придирчивей и придирчивей, просил повторить по нескольку раз одно и то же, доискивался смысла в мелочах. Ребята охотно отвечали ему, и опять все получалось просто, ясно и убедительно. Но именно эта простота и пугала его. «Отчего ж, если так все просто и очевидно, никто раньше этого не применил?» Значит, есть тут какая-то заковыка, и эту заковыку, вероятно, легко разглядел бы любой инженер, любой техник или даже старый, опытный шахтер. Если Нечаенко и не видит ее, так только потому, что он не специалист.

Да, он не был специалистом. Он не был ни горняком, ни инженером, ни техником. О своем образовании он обычно говаривал с грустной иронией: «У меня образование низшее, незаконченное». И это было его самое больное место.

Он был черноморец, сын балаклавского рыбака и сам рыбак; его даже крестили Николаем в честь Николая-чудотворца, покровителя моряков. Его детство пришлось на годы гражданской войны, он и начального училища окончить не успел. Правду сказать, тогда он мало горевал об атом. Рыбачий парус на шаланде, надутый ветром, увлекал его в куда более интересные плавания!

Но вот он стал комсомольцем. Стал в те дни, когда парусом была уже путевка на рабфак, а попутным ветром – тот, что дул на север. Подхватило этим ветром и Николая Нечаенко. Он оказался в Ленинграде, на рабфаке. Где-то далеко-далеко впереди замаячила и желанная профессия – кораблестроителя.

В это время на всю страну прошумел призыв партии: послать 25 тысяч добровольцев-рабочих в деревню! Рабфаковцев это не касалось, но в студенческих общежитиях об этом говорили и много и горячо. Двадцатипятитысячникам завидовали! Мудрено ли, что встрепенулся и Николай Нечаенко, едва только услышал призыв трубы? Он сам не сознавал, что делает. Сознание тут было ни при чем. Он просто повиновался неукротимому движению сердца. Каждый день читал он в газетах о классовых боях в деревне. Уже были жертвы, уже пролилась кровь. И Нечаенко пошел добровольцем.

Он стал рядовым солдатом коллективизации – пропагандистом, избачом, сельским кооператором, наконец председателем сельсовета. Деревня сделалась для него университетом жизни, академией битв и борьбы. Ни разу не пожалел он, что ради нее бросил рабфак. Но чем дальше, тем острее чувствовал он, что учиться все-таки надо. Его уже перегоняли деревенские ребята из семилетки. Подвернулась путевка на курсы механизаторов сельского хозяйства. Он поехал. Ну что ж, решил он, кораблестроителем не буду, стану механизатором. И жадно бросился на учебу. Но на курсах оказалось гнилое руководство. Недолго думая. Нечаенко полез в драку. Драка была жестокой. Он вышел из нее победителем. Его избрали секретарем партийной организации курсов. А через два месяца он уже был инструктором горкома партии.

– Активность меня погубила! – смеясь, говорил потом Нечаенко. – Эх, надо было не обнаруживаться!..

Но когда в третий раз вырвался он на учебу – в областную партийную школу, повторилась та же история. Напрасно давал он себе «зарок» не обнаруживаться, «молчать в тряпочку», сидеть тихо, как мышь. Он не умел «молчать в тряпочку». Нечаянно для себя он выступил на партийном собрании. Его заметили. Горкому как раз до зарезу нужен был крепкий и честный человек в местную промышленность. «Доучишься потом!» – пообещали Нечаенко. Он подчинился. При очередной перетасовке кадров его «перебросили» в политотдел на транспорт, а при следующей – в район, на уголь. Его считали крепким, способным, растущим работником, а сам Николай Нечаенко с грустью видел, что постепенно превращается он просто в профессионального функционера. Правда, у него появились хватка, опыт и талант организатора, он научился все хватать на лету; на каждом новом месте он добросовестно изучал дело, технику, по ночам сидел за книгами и справочниками. Но ему не хватало тех элементарных, систематических, именно школьных знаний, которых никакая интуиция и никакой талант заменить не могут. И он сам замечал это с тоской и тревогой.

Он злился на себя за эти непрошенные мысли. «Да кто я такой, чтоб жаловаться? Я рядовой солдат партии. Партии виднее, где мне стоять, где драться, где умирать!»

Но душой он уже угадывал, что партии теперь мало полезны хоть и преданные, но неграмотные солдаты. Сейчас нужны коммунисты-инженеры, коммунисты-агрономы, коммунисты-ученые. Кадры решают все. И в комитетах должны сидеть образованные люди. Нельзя руководить народом, имея «низшее, незаконченное...» Как остро он почувствовал это сейчас! Эх, если б был он инженером! Как поддержал бы он этих молодых, горячих ребят, затеявших «революцию в лаве»! Как помог бы им!

А им надо помочь! Всем своим опытом партийного работника, чуткого ко всему новому и передовому, догадывался он, что ребята правы. Главное, то было дорого, что идею свою ребята выносили и выдвинули сами. «Значит, думают по-государственному, вот что дорого! Да еще как смело думают!»

– Вот что, товарищи, – взволнованно сказал он, – чую я, что хорошее дело вы затеяли. Еще не знаю, выйдет ли, а верю... Всей душой верю. Спасибо вам, Николай Остапович! – обрадованно вскричал Андрей.

– Это вам спасибо, – ответил парторг. – Теперь вот что мы сделаем, хлопцы. На всякий случай потолкую я еще с Дедом и с главным инженером. А завтра вечером поеду в горком партии к товарищу Рудину. Или еще лучше – к товарищу Журавлеву. Он углем занимается. Вы мне только еще раз и подробнее расскажите суть дела, и во всех деталях.

Он просидел у ребят еще полтора часа и ушел, когда уже совсем стемнело.

14

Нечаенко не пришлось ехать в горком к товарищу Рудину. Рудин сам ранним утром появился на «Крутой Марии» и, как водится, сразу же отправился на наряд. Так было заведено с давних пор: секретарь должен побывать на наряде.

В жизни каждой шахты и каждого шахтера нарядная занимает такое особое, такое своеобразное место, что об этом нелегко рассказать. Официально «нарядная» – это помещение, где три раза в сутки начальники участков, их помощники и десятники (а когда-то штейгеры, артельщики или приказчики) «наряжают» очередную смену: выясняют, сколько людей вышло в упряжку, кто едет в шахту, назначают, где и кому работать, что, как и сколько сделать. Обычно нарядная на старой шахте – это большой, продолговатый, казенного вида зал, где стены измазаны шахтерскими спинами, на цементном полу угольная мелочь, потолок задымлен, а самым примечательным является каменная стена с прорезанными в ней маленькими окошечками: за окошками в своих конторках сидят начальники, у окошек толпятся шахтеры.

Когда-то эта стена наглухо отделяла два мира: тех, кто управляет, от тех, кто трудится; тех, кто сидит за окошечками, от тех, кто робко у окошек толчется. Здесь, у этой мрачной стены, под этими узенькими, равнодушными оконцами разыгрывались ежедневные и однообразные шахтерские драмы; здесь терпеливо маялись безработные, неделями ожидая «счастья» впрячься в лямку; здесь уныло канючили уволенные и оштрафованные; несмело бушевала голодная «золотая рота»; плакали бабы-вдовы, умоляя взять их ребят на работу, униженно кланялись в глухую стену и ребят заставляли кланяться...

Сейчас хоть кое-где окошечки и остались, а стены нет. Теперь и шахтеры свободно и запросто заходят по ту сторону стенки, присаживаются к столу начальника, чтоб потолковать о делах, да и сами начальники – вчерашние шахтеры или дети шахтеров. Из нарядной навсегда, начисто выветрился старый, рабский дух, горький запах нужды и унижения, и сама старая нарядная повеселела и переменилась. И не оттого, что побелили стены в ней, – как их ни бели, все равно шахтеры быстро измажут их своими спецовками, – и не оттого, что стараниями клубных работников и жен-активисток появились в нарядной и картины, и плакаты, и стенная газета с хлесткими карикатурами, и даже цветы в кадках. А оттого, что все, решительно все и круто переменилось на шахте, и прежде всего – труд.

Наряд больше не был, как раньше, ежедневной запряжкой голодных людей в лямку; он стал своеобразным торжественным церемониалом, как развод караула или вечерняя зоря в лагере. Теперь шахтер приходил сюда не только затем, чтоб получить наряд и уйти. Сюда, соскучившись по шахте, забегали и отпускники – повидать товарищей, узнать новости. Сюда заходили давно ушедшие на покой старики-пенсионеры, по привычке или просто чтоб потолкаться среди живых людей.

Здесь единственный раз за день собиралась вместе вся смена, чтоб затем разойтись по всей шахте, по своим одиноким уступам, забоям, бремсбергам или уклонам. Здесь можно за час наговориться досыта, чтоб потом всю смену молчать в тиши забоя; накуриться вволю, чтоб потом восемь часов не курить в шахте. Здесь можно узнать все новости и слухи от международных до местных, базарных. Можно всласть поругаться с десятником из-за неправильно записанной упряжки и тут же пожаловаться начальнику участка. Здесь можно встретить заведующего шахтой, или парторга, или председателя шахткома, или даже всех сразу и с каждым из них, если есть нужда, поговорить. Сюда обязательно заглянут приехавшие на шахту люди из центра – инспекторы, корреспонденты, инструкторы. И нарядная нечаянно в одну минуту может превратиться в дискуссионный клуб, в майдан для митинга, в театр, где ко всеобщей потехе разыгрывают хвастуна и лодыря, или в зал собрания. Но и собрание и митинг, если уж они возникнут, будут не такими, как везде. Здесь можно выступать, не записываясь и даже просто не поднимаясь с полу, на котором сидишь по-забойщицки, на корточках, привалившись спиной к стене. Здесь говорят не речисто, без тезисов, зато и не стесняясь в выражениях. Здесь можно и вообще речи не держать, а только одно словцо бросить, и если оно меткое, то навсегда прилипнет к человеку, станет кличкой. Здесь критикуют люто, по-шахтерски, на чины не глядя и ничего не боясь. И оттого иные руководители не любят бывать на наряде, побаиваются. Но и зря тут шахтер ничего не скажет, не соврет, иначе его тут же разоблачат и засмеют товарищи.

Но нарядная все-таки не клуб. Люди приходят сюда затем, чтоб через час спуститься в шахту. Все уже в шахтерках. У каждого в руках инструмент и лампочка. Тесной кучкой сбиваются они вокруг своего бригадира, как бойцы вокруг отделенного перед боем. И над всем, что говорят, что делают и что думают люди в нарядной, властно стоит труд, ради которого они и собрались здесь.

Вот что такое нарядная. Побывать на наряде, послушать, что говорят, чего хотят, чем живут сейчас шахтеры, – неписаный закон для каждого партийного работника, приехавшего на шахту. Вот почему и секретарь горкома Рудин приехал на «Крутую Марию» так рано и сразу же отправился не в контору, не в шахтпартком и не на квартиру Нечаенко, а в нарядную. Дорогу туда он хорошо знал.

В нарядной его сразу заметили и узнали.

– Смотри, смотри! – зашептал Андрей Светличному. – Рудин приехал! Вот этот, большой такой... – Но Светличный уже сам догадался об этом.

Рудин был то, что называется видный мужчина. Был он высокого роста, гибкий и молодцеватый, с каштановой гривой волос, откинутых назад и уже седеющих на висках. Он носил костюм военного образца и цвета хаки, но не солидный френч, а юношескую гимнастерку, галифе и высокие хромовые сапоги, а зимой – бурки. У него было незаурядное лицо – лицо оратора, вожака; орлиный нос, высокий лоб, гордо посаженная голова, всегда чуть-чуть откинутая назад. Вероятно, в молодости он был замечательно хорош собой. Сейчас все в нем чуть-чуть обрюзгло и отяжелело, зато стало еще более значительным. У него были светло-серые, цепкие глаза ястреба и капризные, пухлые губы ребенка, он надувал их и громко сопел, когда сердился или скучал. Морщин на его лице не было; только две резкие складки у рта и одна на переносице; они свидетельствовали либо о силе характера, либо о привычке к власти.

Андрей восхищенно смотрел на него. Теперь все зависело от этого человека.

Рудин легкой походкой прошел на середину нарядной. Вокруг него тотчас же собрался народ. Десятники и начальники участков выглянули из своих окошечек. «Будет-таки митинг!» – недовольно поморщился Дед, но вслух ничего не сказал.

– Ну, здравствуйте, товарищи! – громко поздоровался Рудин и привычно огляделся по сторонам. – А, Прохор Макарович! – окликнул он кого-то и помахал рукой. – Привет! Здравствуй, Трофим Егорыч! – Он знал всех почетных стариков в районе и всегда величал их по имени-отчеству. – Скрипишь еще, Петр Филиппович? – протянул он руку стоявшему подле него крепильщику Кандыбину.

– Та замажешься! – конфузливо сказал тот, показывая свои грязные от угольной пыли руки.

– Ничего, ничего! – засмеялся Рудин. – Уголек – не чернила. Чернилами я действительно мазаться не люблю. А уголек – святое дело!

Сквозь толпу к Рудину пробирался бригадир бутчиков Карнаухов. Про него на шахте говорили, что его хлебом не корми, дай только постоять подле начальства.

– Золотые твои слова, товарищ Семен! – запел он. – То есть в самую точку! Угольком не замараешься. Я так скажу; шахтер – самый чистый человек на земле, он каждый день в бане моется. Верно! – подхватил Рудин. – А мы, начальники, только тогда в «баню» и попадаем, когда нас в центр вызовут холку мылить! Ну, а у вас как дела, как добыча?

– А что дела! Жаловаться не приходится! – за всех ответил Карнаухов своим сладким, старческим тенорком; в детстве он певал на клиросе. – План, слава богу, выполняем, на все, как говорится, на сто...

– Жаловаться не приходится, да и хвастаться нечем! – усмехаясь, перебил его высокий, хмурый шахтер, стоявший прямо перед Рудиным.

– А что? А что? – взъерепенился Карнаухов. – Ты выполнением плана недоволен, товарищ Закорлюка?

– План! Да какой же это план? Перед соседями стыдно!.. Вон на «Софии» смеются над нашим планом...

– A-а! План тебе маловат? Тебе больше надо?

– Да мне что? – передернул плечами Закорлюка. – Отвяжись от меня, сделай милость! – сказал он, отодвигаясь от Карнаухова.

– Ему больше всего надо, он жених! – злорадно выкрикнул откуда-то из толпы Макивчук. – У них с Катькой свой Госплан...

– Нам всем больше надо! – строго сказал старик Треухов. – Не на хозяина работаем. Правильно. Закорлюка! Говори все.

– Да что, товарищ секретарь, – вмешался вдруг Митя Закорко, смело поблескивая глазами, – если правду сказать: вполсилы мы работаем. То воздуха нет, то порожняка пол-упряжки ждем...

– С порожняком оттого причина, что путя у нас плохие, – сказал кто-то, судя по кнуту на плече – коногон. – Путя давно бы почистить надо...

– Грязи много, верно!

– А с воздухом отчего? – спросил Митя.

– А с лесом? Неужели в России леса мало? – крикнул кто-то и засмеялся. И все засмеялись вокруг.

– Болезней у нас много, товарищ секретарь! Беда – доктора нет.

– Постойте. Дайте мне слово сказать, – вдруг негромко произнес коренастый шахтер, до тех пор молча и солидно стоявший чуть-чуть в стороне.

Его голос услышали.

– Говори, говори, Очеретин! – зашумели вокруг.

Это и в самом деле был Сережка Очеретин. Но трудно было узнать в этом солидном, уважаемом, даже чуть-чуть раздобревшем шахтере прежнего Сережку-моргуна. Правда, он и теперь нет-нет да и подмигивал левым глазом бессознательно, по привычке, но это был уже совсем другом человек. Настя прочно женила его на себе, и он стал образцовым семьянином, жены побаивался, а новым домом гордился. Каждую получку они под руку с Настей ходили в магазин, чаще прицениваться, чем покупать. У них в новой квартире все было для тихого семейного счастья: хорошая кровать с горою подушек, славянский шкаф с зеркалом, дубовый буфет, патефон с пластинками, велосипед, радио... Теперь Очеретин подумывал о пианино. «Дети вырастут, учиться будут!» Детям, Любке и Наде, близнецам, было сейчас по два года.

Про Очеретина злые языки говорили, что он жадничает, старается в забое только ради денег. Но это была неправда. Не меньше денег нужен был ему и почет. Он привык к нему. Без почета теперь он не смог бы ни жить, ни работать. С тех самых пор как впервые увидел он свое имя – С. И. Очеретин – на красной доске у проходных ворот, он лишился покоя. Сперва он боялся, что записали его на доску «по ошибке» – ошибка выяснится и его имя с доски сотрут, потом стал бояться, что другие забойщики перегонят его в работе, а он отстанет, и имя его опять же сотрут с доски. Он и теперь еще каждый день, приходя на шахту, поглядывал: висит ли еще его портрет. Дома, на буфете, на Настиных кружевных дорожках лежал пухлый плюшевый альбом с вырезками из газет и журналов и с портретами знатного забойщика шахты «Крутая Мария» С. И. Очеретина. Нет, не только ради денег старался в забое Очеретин. Научился он и на собраниях выступать. Умел с достоинством сидеть в президиуме. Ездил на слеты ударников. Только подмигивать он не отучился, хотя Настя за это его поедом ела. Ей все казалось, что это он девчатам подмигивает из президиума.

– Ну, слушаю вас, товарищ Очеретин! – ласково сказал Рудин, всем корпусом поворачиваясь к нему.

Очеретин откашлялся и начал:

– Правильно люди говорят, товарищ секретарь, про воздух, про лес, про порожняк. Вы на это обратите ваше внимание.

– Хорошо! – улыбнулся Рудин. – Учтем. Обязательно.

– Но про главное никто не сказал, – невозмутимо продолжал Очеретин. – Про главное. Про то, что у нас на «Крутой Марии» забойщику ходу нету!

Он остановился. Все вокруг внимательно слушали.

– Ты что это имеешь в виду? – не выдержав паузы, беспокойно спросил Карнаухов.

– А то я имею в виду, – сказал Очеретин, – что устарела наша система добычи. Устарела и портит нам кровь. Какая у нас система выемки угля? Короткими уступами. Так? Вот какая система.

– А как бы ты хотел, голубь? – насмешливо спросил Карнаухов. – Долинами?

– А я б хотел, – с достоинством ответил Очеретин, – чтоб забойщику простор был. Я против уступов не спорю. Не отрицаю я уступов. Но, обратите внимание, какая же может быть добыча у забойщика, если малый уступ? Да мне повернуться там негде, не то что. Вот спросите забойщиков: правильно ли я говорю...

Андрей и Светличный переглянулись.

– Нет, ты слушай, слушай! – прошептал Светличный. – Ай да Сережка-моргун!

«Значит, не мы одни про это мечтаем!» – радостно подумал Андрей и крикнул:

– Верно, Сережа!

– Всякий скажет, что верно! – спокойно закончил Очеретин. – Дай нам уступы длинные – в два раза больше угля дадим.

– В десять раз! – раздался вдруг звонкий, сильный голос.

Это сказал Виктор. Он стоял у окошечка.

– В десять? – переспросил Рудин. – А ну-ну, послушаем!

– Да, в десять! – возбужденно повторил Виктор. – Я слово зря на ветер не брошу. Тут Серега Очеретин говорил: дайте мне длинный уступ, я в два раза больше угля дам... Так? А я говорю, – тряхнул он головой, – дайте мне всю лаву, я один ее за смену пройду!

– Один? – ахнул Очеретин, изумленно глядя на Виктора.

– Да, один! – гордо повторил Виктор. В эту минуту он был способен на все.

Старик Карнаухов повернулся в его сторону и участливо спросил:

– А ты, голубь, трохи... не того? – И он постучал пальцем по лбу. – А?

– Того, того! – злобно подхватил Макивчук. – Рятуйте его, добрые люди, окончательно парень с глузду съехал от великой гордости!

Нарядная грохнула могучим шахтерским хохотом.

– Ан да Виктор! Высказался!

– Так он же Илья Муромец, богатырь, чи вы этого, хлопцы, не знали?

– Артист!

– Иван Поддубный!

– Иди в цирк. Виктор, большие деньги огребешь! – неслось из всех углов.

Наступил как раз тот момент, когда нарядная внезапно превращается в театр. А Виктор стоял, как провалившийся, но гордый актер, и только глаза его из-под шахтерской шляпы пылали желтым пламенем.

– Надо выручать Витьку! – прошептал Светличный и крикнул: – Да дайте ж человеку до конца сказать!

Его голос услышал Рудин,

– Правильно! – снисходительно сказал он. – Пусть товарищ окончит свою мысль.

Все поутихли.

– Я говорю: в десять раз можно больше угля дать! – презрительно улыбаясь, сказал Виктор. – А мне не верите, спросите Андрея Воронька... У него и план есть.

– A-а, и Андрей!.. – удивленно пронеслось по нарядной. Андрея на шахте знали. Андрей был осторожный, вдумчивый, молчаливый человек.

– Просим товарища Воронька! – сказал Петр Филиппович Кандыбин.

Андрей, смущаясь, выступил вперед, в центр круга.

– Собственно, – запинаясь, сказал он, обращаясь главным образом к Рудину, – дело еще не проверенное. Но мысль есть. Правильно сказал Очеретин: вполсилы работаем. Называемся забойщиками, а много ли мы отбойным молотком работаем? Часа три в смену, не больше. А остальное время чего только не делаем! И лес тащим, и крепим, и убираем, – а молоток лежит, угледобычи нету. Оттого и заработки у нас небольшие. То есть обыкновенные... Как ни старайся – больше полторы нормы не дашь.

– Ох, верно! – громко вздохнул кто-то. В нарядной было тихо, этот вздох услышали. Услышал его и Андрей. Ему стало легче говорить. Тут же заметил он, как сквозь толпу осторожно, стараясь не шуметь, продирается запоздавший на наряд Нечаенко и издали улыбается ему. И Андрей в ответ тоже улыбнулся ему и уже с большей уверенностью стал продолжать свою неожиданную речь: – Вот мы и предлагаем лаву спрямить, уступы ликвидировать и дать всю лаву забойщику. Пусть он в полную силу рубает, а за ним крепильщики пускай крепят...

– То есть как это? – недоуменно перебил его старик Кандыбин. – Забойщицкую крепь препоручить крепильщикам. Так, что ль?

– Да. А отчего ж? – ответил Андрей. – Разделение труда.

– А заработок как же? Пополам али как?

– Почему ж пополам? Как же это можно забойщика равнять с крепильщиком? – обиженно сказал Сережка Очеретин. – Никак это невозможно!

– И я про то ж, что нельзя! – обиделся и Кандыбин. – Крепильщик – это, брат, первая квалификация в шахте!

– Это кто ж вам сказал такое, дедушка?

– Да постойте вы с заработками! – с досадой вскричал Митя Закорко. – Что у вас все про одно? Тут, может, человек хорошее дело для шахты предлагает, а вы «заработки»! – и тотчас же нетерпеливо обратился к Андрею: – Ты практически расскажи. Андрей, как ты это дело смыслишь. Не тяни!

Его поддержало несколько голосов:

– Поподробнее просим!

– Как-то непонятно нам...

– Больно мысль твои Андрей, удивительная. Ты ясней скажи!

Но Кандыбин с сомнением покачал головой.

– Э, что-то ты не то говорить, Андрюша! – сказал он, страдальчески сморщившись, словно жалея молодого, горячего парня и сокрушаясь, что приходится его урезонивать. – Против смысла говоришь. Всю жизнь мы тут на шахте толчемся, а такого не слыхивали, чтоб крепильщик, например, забойщицкую крепь крепил...

– Так это ж одна его фантазия! – раздался резкий, насмешливый голос откуда-то от стены. Ты б еще про синего зайца рассказал. Андрюша! – И там, у стены, засмеялись.

Но насмешки, сопротивление, отпор действовали на Андрея не так, как они обычно действуют на робкие души. Никогда они не обезоруживали его, а делали еще упрямее. И сейчас он только глубже втянул голову в плечи, словно сжался весь перед прыжком и приготовился к бою.

– Вы о заработках не беспокойтесь, дедушка Кандыбин! – сказал он. – Наш шахтерский заработок, он от угля идет. Сколько угля дадим, столько и заработаем. Так?

– Это справедливо! – согласился Кандыбин.

– Верно, верно. Андрей! – крикнул Светличный.

– Ты расскажи людям, сколько угля можно дать.

– Вот и подсчитаем, – ободренный этим возгласом, продолжал Андрей. – Сейчас забойщик сколько угля рубает один? Ну, десять, ну, от силы двенадцать тонн. Верно? А тогда, на пару с крепильщиком, он и пятьдесят, а то и семьдесят тонн даст...

– Сколько?! – ахнули вокруг него.

– Семьдесят! – твердо повторил Андреи и посмотрел на Рудина. Но тот в это время о чем-то тихо говорил с Дедом. До Андрея донеслось:

– Балуются ребятки! – и понял, что это о нем и о его предложении сказал Дед.

– Семьдесят? – даже побледнев от волнения, пролепетал Сережка Очеретин. – Так как это, ты всерьез? Всерьез?

– А я так думаю, что и все сто можно взять! – возбужденно выкрикнул Виктор.

– А может, мильон? – спросил Карнаухов. – Ты уж прямо мильонами считай, парень, чего сотнями пачкаться-то...

– Ох, и фантазер народ пошел! – покачал головой Кандыбин.

– Та я ж вам говорю, хлопцы, это ж сказки про синего зайца! – донесся тот же насмешливый голос от стены, и там опять засмеялись.

Но тут раздался новый и властный голос:

– А вы, чем смеяться зря, прежде выслушали б! – И Нечаенко вступил, наконец, в круг, где стояли Андрей, Рудин и Дед. – Выслушали б, а потом и обсудили бы... – прибавил Нечаенко уже спокойно и подошел к Рудину поздороваться.

– Интересный у вас народ на «Марии», – улыбаясь, сказал ему Рудин. – Спорят, шумят, волнуются. А главное – думают! Вот что ценно! – Он вдруг посмотрел на часы и забеспокоился. – Эх, а я еще на «Софию» хотел успеть... Как фамилия этого паренька? – указал он на Андрея.