Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. 4 том."

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

4

– Впрочем, если кто не хочет, может и отказаться! – сухо сказал Пащенко и в упор посмотрел на ребят.

Андрей и Виктор молчали.

Конечно, можно и отказаться. Можно встать и прямо объявить: «Ни. Я не хочу!» Или схитрить: «Я б поехал, да мама больная... старая... одна».

Отказаться можно, да как жить потом, если уже в семнадцать лет сдрейфил, испугался, на первый же зов комсомола ответил отказом?

Ребята, ровесники мои, кто из вас не переживал этого гордого чувства: «Я мобилизован партией!» Не завербован, не нанят, а мобилизован!

Мы ходили и в счет тысячи, и в счет двадцати пяти тысяч, и во флот, и в деревню, и в лес. Нас «бросали» и на хлеб, и на дрова, и на транспорт. У иного вся биография состоит из одних мобилизаций, и это биография нашей родины, география ее магистральных дорог. Мы умели собирать сундучки быстро. Мы к любому климату приживались. Везде мы были свои.

Андрей тихо поднял голову и негромко сказал:

– Нет, мы согласны!

И, сказавши, сам удивился, что так сказал, и понял, что сказать иначе было нельзя.

Долговязый Пащенко восхищенно всплеснул руками, а потом поднял их высоко над головой и первый стал аплодировать.

А Андрей стоял растерянный и смущенный, сам не понимая, отчего все аплодируют ему, и не чувствуя еще, что это первая великая минута его жизни; он будет вспоминать ее потом часто и по-разному.

Потом были речи, и внезапно возбудившийся Виктор пламенно кричал, что если родине нужны шахтеры, то, пожалуйста, он идет добровольно. Говорили все мобилизованные, кроме Андрея; еще раз выступал Пащенко, а потом всем собранием, взволнованные и разгоряченные, вывалились на улицу, пошли по городу провожать героев по домам.

Шли в обнимку, с песнями, по пятеро в ряд, прямо по средине улицы, как в девятнадцатом году ходили. И, доведя героя дня до ворот его дома, прощались долго и шумно, хором кричали здравницу, пускали «ракету» – ведь еще вчера все были пионерами; а одна девчина – та самая, которая спросила: «А где это Донбасс, ребята?» – даже поцеловала Андрея при всех, от всего сердца, и он смутился, а все захохотали. Это была великая минута и в их жизни, она запомнилась, стала датой. «Это было тогда, когда мы провожали наших комсомольцев на шахты». Потом проводы стали частыми. Родина требовала – мальчики из Чибиряк уходили в большую жизнь: на учебу, на новостройки, в армию. Их провожали всей организацией, как провожали Виктора и Андрея.

Оставшись один у своей калитки, Андрей не сразу прошел в дом. Он еще постоял под тихими вербами в палисаднике, послушал вечернюю песнь матиол. «Вот и свершилось! Значит, в шахтеры». И на душе вдруг стало легко и покойно. Выбор сделан. А там – видно будет!

Он вошел в дом и сказал отцу:

– Послезавтра мы уезжаем. – Помолчал и прибавил: – На шахты.

Отец удивленно вскинул на него глаза.

– Куда? Это что же, Виктор твой придумал? – гневно спросил он.

– Ни. Комсомол мобилизовал.

– А-а! – Отец встал и заходил по комнате.

– А может, еще отказаться не поздно? – нерешительно спросил он. – Похлопотать?

– Нет. Нельзя.

Они опять помолчали оба.

Так это ж ненадолго, сынок, а? – спросил, наконец, отец. – На месяц, может, на три?

– Того не знаю...

Отец вернулся к верстаку и скова взялся за прерванную работу – мастерил дочке куклу: он все умел.

– А я-то думал, – сказал он, виновато усмехаясь, – ты учиться поедешь. Пока есть у меня сила-возможность... Ну, ничего! – И он низко склонился над чурбашкой: стал рисовать глаза.

И Виктор, придя домой, сразу же сказал матери, что уезжает на вахты.

– Ой, лышенько! – всплеснула руками мать.

Но Виктор строго и резко остановил ее:

– Мобилизация, мама.

Она услышала в этих словах знакомую нотку и притихла. Вот так, бывало, и отец Виктора на все ее бабьи вздохи и слезы одним только словом ответит: революция. Или мобилизация. Приказ ревкома.

Она подавила вздох. С ревкомом спорить нельзя. И, пряча от Виктора свои тихие слезы, сразу же стала собирать его в дорогу.

Весь следующий день был в суматохе, волнении, сборах, печении пышек на дорогу. Только мельком, в райкоме комсомола, виделись Андрей и Виктор.

А вечером нечаянно встретились у палисадников. Молча, не сговариваясь, пошли они к Пслу. Вчерашняя ссора была забыта, о ней оба и не вспоминали ни разу. Какая тут ссора! Теперь им долго идти вместе, может быть, всегда.

Они вышли на Псёл и долго молча смотрели на реку. Они прощались не только с ней: прощались с детством. Оно было хорошее, привольное, богатое. Спасибо тебе, река, спасибо вам, родные поля, родной город! Теперь у ребят начиналась трудовая жизнь. Они и то начинали ее поздно. Отец Андрея свой первый кусок хлеба заработал в десять лет.

– Говорят, на шахте страшно! – тихо сказал Андрей. – Лошади, и те слепнут.

– Это брехня!

– Нет. Так и живут в шахте – слепые.

Тихо плескалась река, стучала в дубовый човен.

– Я, как приеду на шахту, – хвастливо сказал Виктор, – сразу же стану ударником. Пусть знают, какие мы есть! – И он озорно потянулся всем своим гибким телом.

– И еще говорят, – сказал опять Андрей, – газов в шахте много. Спичку чиркнешь – и взрыв.

– И ты уж сдрейфил? – презрительно усмехнулся Виктор.

– Я? – спокойно переспросил Андрей. – Я – нет.

Уже совсем стемнело. Надо было возвращаться домой. Виктор отломил ветку ракиты и бросил в воду.

– Плыви!

И они оба долго, затаив дыхание, смотрели, как плывет по темной воде ветка; нет, не тонет! – вот она совсем скрылась в темноте.

– А такой реки там не будет! – вздохнув, сказал Андрей и вдруг почувствовал, как что-то сжало его горло.

– Э, баба! – сердито сплюнув, выругался Виктор и пошел прочь.

Рано утром следующего дня мобилизованные комсомольцы тронулись в путь. Их провожал оркестр. Подвода с сундучками ушла вперед. Сами ребята решили шагать до станции пешком – всего семь километров, а провожающих – вся комсомолия города.

Оркестр дошел до кургана, сыграл на прощание веселый марш. В последний раз оглянулись ребята на родной город и увидели: крыши, крыши, крыши и на залитых солнцем крышах желтые тыквы.

Так и запомнилось навсегда: золотые тыквы на родных черепичных крышах...

И вот уже шагают рядом с ребятами по чумацкому шляху длинноногие тополя. И вот уж – бегут в окне вагона... Тополевый край. Украина!

В Полтаве чибирякцев посадили в специальный эшелон. Здесь уже были киевляне, черниговцы, житомирцы, полтавчане; на каждой станции подсаживались все новые и новые партии: появились сумские комсомольцы, потом харьковчане; словно весь комсомол поднялся на уголь, двинулся в путь. Андрея уже знал, что едут они с Виктором в счет тридцати тысяч.

– Тридцать тысяч! – восхищался Виктор. – Это ж армия!

Знакомились быстро. Ехали весело, шумно, с песнями. Удивлялись, глядя в окна вагона, что степь тут такая же, как и у них, в Чибиряках, и поля такие же – уже скошенные, с золотыми курганами-скирдами, и такие же беленькие и голубенькие хатки, с расписными ставнями, и журавли над криницами, и тополя опять.

И даже когда вбежал, наконец, веселый эшелон на донецкую землю – ничего не изменилось. Та же полынная степь, те же тополя, те же хатки-мазанки...

– Та нет, это не Донбасс! – разочарованно вскричал Виктор. – Не может это быть Донбасс.

Но проводники подтвердили: Донбасс. Красный Лиман, Яма, Артемовск.

И только за Никитовкой к вечеру тревожно запламенели стекла. Ребята бросились к окнам. Нет, это не пожар и не закат.

Так впервые явился ребятам Донбасс во всей своей красе и силе: в грохоте и пламени, в тучах черного густого дыма над тушильными башнями, в багровых отсветах доменных плавок, с огнями, загадочно мерцающими на шлаковых отвалах, с синими кострами на глеевых горах; с горьким запахом угля и едко-сладким – тушеного кокса; с беспокойными запахами газа, серы, железа и колчедана, тлеющего на терриконах; с дыханием трудным, тяжким, прерывистым, словно все воздуходувки, компрессоры и паросиловые станции не могли вдунуть достаточно воздуха в его богатырские железные легкие, и он сопел, пыхтел, дышал тяжко и со свистом...

Таким явился ребятам Донбасс в ночи – многотрубный, величественный, косматый и непонятный...

«Здесь нам работать... И жить», – думали мальчики с восторгом и страхом. И все смотрели да смотрели в окна вагона, как мимо, медленно покачиваясь, проплывал Донбасс...

5

Но они не скоро стали шахтерами. Сперва они были гости. Их встречали оркестрами и речами. Местные комсомольские руководители суетились вокруг них. Было видно – они боятся, что новичкам тут не понравится.

Один из них, удивительно похожий на Пащенко, все извинялся на каждом шагу: за дым, за пыль, за то, что зелени мало...

– Конечно, трудно будет, пока привыкнете, – говорил он.

– А вы привыкли? – спросил его Виктор.

– Я? – он улыбнулся. – Я родился тут.

– Ну и как здесь, хорошо?

– Мне хорошо! – Потом, точно сам проверяя, правду ли сказал, оглянулся вокруг: его глаза потеплели и стали еще более синими. – Во-он там, – показал он, – наша хатка. Где акация.

Поселяли ребят в общежитии.

– Тумбочек пока нет, – объяснял комендант, – но выписаны. А также будут цветы в кадках, культурно.

Андрей выбрал две койки – себе и Виктору. Повесил фотографии. Их было всего три: семья Воронько в полном составе, с грудной Наталкой у матери на руках; пионерский лагерный сбор на Псле; Андрюшин выпуск Чибирякской семилетки. Больше карточек не было; в сущности, и эти три полностью исчерпывали всю биографию Андрея.

Потом он повесил над карточками рушник с алыми петухами – мать вышила на дорогу – и почувствовал, что устроился. У Виктора никаких карточек с собою не было.

Весь вечер в общежитие приходили люди, знакомые и незнакомые. Справлялись, хорошо ли устроились ребята, не нужно ли чего. Пришел большой, грузный человек с наголо бритой головой и начальническим басом.

– Завшахтой! – шепотом сказал ребятам комендант и побежал навстречу гостю.

Скоро бас начальника загремел во всех углах.

– Да что тумбочки, тумбочки! Ты мне сушилку покажи. Сушилка есть?

– А зачем сушилка? – негромко спросил Андрей у комсомольца, похожего на Пащенко.

– Сушилка? А чтоб спецовку сушить, портянки...

– В дождливую погоду?

Завшахтой и комендант услышали и засмеялись.

– В шахте, милок, всегда дождь! – сказал комендант.

– Почему всегда? – встревожился комсомолец, похожий на Пащенко. – Бывают и сухие забои... И вообще, – метнул он на коменданта сердитый взгляд. – вы, дядя Онисим, лучше б оставили свою пропаганду. Только людей смущаете...

– Да что они, барышни, что ли! – загремел завшахтой. – Одеколончиком на них прыскать? Им надо правду сразу говорить. Вы комсомольцы? – крикнул он ребятам.

– Комсомольцы, – нестройно ответило несколько голосов.

– Зачем сюда ехали, знаете?

– Догадываемся! – сказал уже один Виктор.

– Ну, вот то-то! – И завшахтой гулко расхохотался. Он был краснощекий и смешливый человек.

И от этих весело сказанных слов у Андрея тревожно екнуло сердце; значит, действительно будет трудно!

А Виктору слова завшахтой понравились.

– А когда мы в шахту полезем? – озорно крикнул он. – Что нас как экскурсию водят? Тоска!

– А в шахту, брат, не лазят, – ответил завшахтой. – Это к бабе на печь залезть можно. А в шахту, приятель, едут.

– Ну, так поедем когда? – не унимался Виктор.

– Скоро. Ишь бедовый какой! – засмеялся завшахтой и вдруг притянул Виктора к себе, обнял. – Ну, если все у вас огольцы такие, тогда живем, живем, брат! Ничего!

Вместе с ним из общежития ушли и все гости. Комсомольцы остались одни. Разбрелись по койкам. Андрей достал из сундучка детскую сопилочку и стал тоскливо свистеть в нее.

На душе у него было смутно, тревожно. Он и сам не знал отчего. Плохого они еще не видели. Встретили их ласково, хорошо. Может, и шахта не такая уж страшная? А на душе все-таки было недобро. «Заплакали козаченьки в турецкой неволе», – сама собой высвистывала сопилочка; Андрей и не думал о том, что играет. Думалось о доме, о шахте, о том, что вот куда далеко-о заехали они, письмо и то не скоро придет. «А в шахте всегда дождь!» – вспомнилось вдруг.

Подсел Виктор, ласково обнял товарища,

– Ты чего зажурился, козак? – весело спросил он.

– Ой, погано, Витя, на душе погано-о... – тихо признался Андрей. – Хмарно.

– Та ну? – удивился Виктор. – Чего?

– Боюсь...

– Ох, и баба ж ты! – засмеялся Виктор. – «Боюсь!» – передразнил он. – Та ты что, в лес попал? К волкам? А по мне, так хорошо тут, весело. И люди тут хорошие.

С охапкой травы вошел Братченко, русый хлопчик из Кобеляк. Он ходил в степь, нарвал травы и теперь рассказывал;

– Степь тут хорошая, как у нас. Только мало ее. Кругом шахты. И степь дымом пахнет.

Он разбросал траву по полу, и в общежитии сразу запахло родным домом – чебрецом, мятою и полынью.

И от этого стало еще тоскливей.

– А давайте споем, хлопцы! – предложил кто-то. И запел. Песню подхватили. И поплыла она над шахтой, как над Пслом, над Ворсклой, над Днепром...

На песню пришел комендант, дядя Онисим. Стал у притолоки, заслушался.

– Хорошо поете! – сказал он, наконец. – Вы какие будете, курские?

– Нет! – ответило ему несколько голосов. – Всякие.

– A-а! А я думал, курские. Раньше все курские да орловские в Донбасс шли.

– А вы, дядя, были в шахте? – робко спросил Андрей.

– Кто – я? – обернулся к нему комендант. – От спросил! От вопрос задал! Та я тридцать лет в шахте, та я... – он даже задохнулся от ярости.

– Так чего ж вас сюда поставили?

– От и я говорю: чего? Бутенко все. Предшахткома наш, беспокойная его душа. У него проценты не сходятся, а дядя Онисим отвечай. Он ко мне другой год подъезжает: надо тебя, дядя, выдвинуть, неудобно выходит, старый шахтер, а... Та куда же ты меня, говорю, выдвинешь, если я малограмотный? Вот он и придумал...

– А что, в шахте лучше? – спросил кто-то.

– Ясно, лучше. Безопаснее. Тут, скажем, крыша потечет или эти, будь они прокляты, тумбочки – сейчас дядю Онисима к начальству, к прокурору, туда, сюда... А в шахте безопаснее. Я крепильщик! – сказал он с такой гордостью, будто крепильщик – это генерал. – Нет, вы лучше спойте, ребята!

Комсомольцы запели. Дядя Онисим присел на табуретку, стал слушать. Когда песня кончилась, он ничего не говорил, не просил еще петь, а только крякал, вытирал слезы и опять, подперев руками седую голову, был готов слушать. И они лились, эти бесконечные украинские песни, печальные и жалобные, и в них душа плыла и пела. И такое было в этих песнях чудодейственное свойство, что самые жалостливые не расстраивали, а утешали человека, словно всю тоску его песня брала на себя и развеивала по белу свету...

– Да, хорошо поете! – сказал, наконец, дядя Онисим. Вздохнул, вытер слезы и встал. – А шахтеров из вас не будет, нет!

Это было так неожиданно, что все расхохотались.

– Да отчего ж. дядя Онисим! – смеясь, закричал Виктор.

– Не будет. Нет! – махнул рукой старик.

– Да отчего?!

– Не на той каше вы выросли. Вот что!

– Что? Что?

– Вы ж, я вас знаю, гарбузячью кашу кушали. Маменькины сыночки! Вы ж на третьей упряжке деру дадите... Я ж вас знаю!

– А не дадим, не дадим! – раздались возмущенные голоса.

– Та дадите! – презрительно отмахнулся старик. – Мы ж таких бачили! От говорят, прорыв, прорыв... а отчего прорыв? Оттого и прорыв, от таких шахтеров. Мы, – вдруг ударил он себя в грудь, – мы и в двадцать первом прорыву не знали. Лебеду ели, а прорыва не было. Работали. Давали уголек. А теперь, боже ж ты мой, что с Донбассом сделали? Ну, проходной двор, чисто проходной двор! Какие вы шахтеры? Покрутитесь тут на шахте – и лататы!

Он говорил это так горячо и убежденно, что все стихли, не нашлись, что ответить.

Только один парень, все время молчавший, хмурый и длиннорукий, – его фамилия была Светличный, из Харькова, – подошел к коменданту и спросил негромко, но строго:

– Ты зачем, старик, каркаешь, людей смущаешь?

– Я не каркаю, – отмахнулся от него комендант, – я душою болею.

– А душой болеешь, так не каркай! – Он внушительно посмотрел на старика и обернулся ко всем: – Эй, ребята! Вот старик говорит: сбежим мы? Как скажете?

– Время покажет! – крикнул кто-то.

– Разные тут были. – сказал дядя Онисим. – И вольные и вербованные. Вот раскулаченные сейчас поперли в Донбасс за длинным рублем.

– Он нас с раскулаченными сравнивает, – сдержанно продолжал Светличный. – Ну, так как скажете?

– А может, набить ему морду? – спросил кто-то из дальнего угла. – Может, он сам кулацкий агент?

– Ты то пойми, старик, – выскочил вперед горячий Мальченко, – мы комсомольцы. Комсомольцы мы!

– Бывали и комсомольцы...

– Да ты какое имеешь право так о нас понимать? – вдруг взвизгнул Виктор и чуть не с кулаками подбежал к коменданту. – Ты кто? Нет, ты скажи – ты кто есть?

Теперь загалдели все. Повскакали с коек. Подступили к старику. Но Светличный одним властным жестом остановил всех. В нем сразу почуяли ребята вожака; уже потом узналось, что был он секретарем райкома и сам вызвался ехать в Донбасс. «Если агитировать – так примером», – сказал он будто при этом.

Он был старше и выше всех ростом. Длиннорукий, лобастый, с хмурыми мохнатыми бровями и колючими недобрыми глазами, он был страшным в эту минуту, хоть и казался спокойнее всех.

– Так вот ты как нас встретил! – тихо сказал он старику. – Вот они, твои тумбочки...

– Так ты то рассуди, – растерянно пробормотал комендант, тоже почуявший власть в этом парне. – Нам-то, кадровикам, ведь обидно это пешее хождение наблюдать. Одеял не напасешься – тянут! Да хоть бы и по вашему, по крестьянскому делу взять, – хорошо ль, когда через твой, скажем, баз или огород всякий прохожий идет, и скотина, и худоба, и коза?..

– А может, в самом деле, – вдруг сказал Светличный. обернувшись к ребятам, – может, в самом деле есть тут такие, что уж собрались бежать? А? – Он строго посмотрел на всех, и под его колючими глазами все сразу съежились.

– Ну, что? – продолжал он, – Так выходи, прямо скажи... Не поздно еще... Ну? Ты? – ткнул он вдруг пальцем в сторону Братченко, – тот даже попятился.

– Что ты, что ты! – взмолился он.

– Или ты? – ткнул он в Андрея. – Ну, кто? Ты? Ты? Ты? – его палец словно протыкал каждого. – Нету таких? Так я голову оторву, если будет!.. – прошипел он и повернулся к коменданту. – Вот, старик, среди нас бегунов нету.

– Дай-то бог! – покачал головой дядя Онисим.

Андрей долго не мог уснуть в эту ночь. Все ворочался на узкой своей койке. Сегодняшний день напугал его: все эти разговоры, намеки, шутки; и то, что все боялись за них, что они убегут; и дядя Онисим; и дыхание близкой и страшной – теперь он уже доподлинно это знал – страшной шахты; и всего более – колючий палец Светличного.

Андрей не собирался бежать. Он и сам знал, что бежать и стыдно и нельзя. До той минуты у него даже и мысли о бегстве не было. Он и сейчас никуда не убежит; сам ведь сказал тогда на собрании в Чибиряках: «Нет, мы согласны!»

Но ведь недаром же так грозил пальцем Светличный, так сомневался дядя Онисим. Значит, на шахте и в самом деле страшно? Как же быть теперь?

«Я буду исполнять все, как надо, – клялся себе Андрей. – Я всех буду слушаться. Я все стерплю и не убегу. Кабы только духу хватило...»

И он с надеждой подумал о Викторе. Если что – Виктор выручит, поддержит! Виктор – смелый, отчаянный, геройский парень. Виктор – парень чудесный! У него и на двоих духу хватит!

– Витя, Виктор! – шепотом позвал он.

Но тот уже давно и безмятежно спал. Если и снилась ему шахта, так веселая, розовая, вся залитая рябым солнцем. Виктор даже улыбался и щурился во сне, будто по его лицу шаловливо бродили солнечные зайчики...

6

Только на четвертый день комсомольцам сказали, что завтра они поедут в шахту. Андрей побледнел. Виктор обрадовался.

До сих пор их водили по поверхности: показали копер, подъемную машину, надшахтное здание, сортировку, скрипучую эстакаду, нарядную, ламповую, даже баню – общую и техническую.

Но Виктор на все это смотрел равнодушно, чуть-чуть брезгливо. Ему нетерпеливо хотелось в шахту, или, как он теперь говорил, под землю.

– Под землей будем работать! – хвалился он Андрею. – Чувствуешь? Под землей! – Для него это теперь звучало так же, как «под водой» или «в облаках». Он считал шахтеров людьми особенной профессии, как летчиков, водолазов или пожарных.

Тут под землей тоже стихия! – восклицал он. – Тут только рисковые люди могут работать!

И он с восторгом глядел на шахтеров.

Они подымались на-гора, как черти из преисподней: мокрые, черные. Они шли по поселку той особой, развалистой, лениво-небрежной походкой, какой всегда идет домой независимый мастеровой человек, всласть поработавший и понимающий свое законное право на отдых, на суетливое внимание жены, на миску жирного борща и добрую стопку водки.

Некоторые из них несли на плече, на топоре полено; это тоже было стародавнее право шахтера. Одна стойка из крепежного леса принадлежала ему: чтобы согреть воду дома и помыться. Уже давно была на шахте отличная баня, а право осталось. Впрочем, иные и сейчас любят помыться дома.

Они шли по поселку, нисколько не стесняясь того, что грязные и чумазые, и даже гордясь этим. Это уголь – а не грязь – лежал на их лицах, благородный уголь, самое чистое, что есть на свете: шахтер даже раны заживляет углем. В этом угле они рубились весь день, дышали им, жили им, давали на-гора – все для вас, люди на поверхности, чтобы вам теплее жилось на холодной, неуютной земле.

От вечного ползания и ерзания по углю шахтерская спецовка быстро превращалась в лохмотья, но то были самые живописные лохмотья в мире. Жирная, мягкая, бархатистая угольная пыль лежала на них. И шахтер нее эти лохмотья так, словно то был черный бархат. Так казалось Виктору, когда он с восхищением глядел на этих чумазых людей.

– Ты смотри на них, смотри! – шептал он Андрею. – На глаза смотри! Ишь блестят! В шахте, брат, не всякий может работать. В шахте можно только храброму.

И действительно, оттого что на черном лице белели только оскаленные зубы да белки глаз, казалось, что все шахтеры глядят дерзко, отважно, озорно, даже девчата.

– Рисковые люди! – восхищался Виктор. – Каждый день со смертью в жмурки играют!

Все зависит от того, какими глазами глядеть; Андрей смотрел на тех же шахтеров, что Виктор, и видел: просто идут с работы хорошие, усталые люди, им поесть хочется, посидеть в палисаднике под акацией, покурить в холодке... Они чем-то очень были похожи на Андрюшиного отца.

Вечером в общежитии только и было разговоров, что о завтрашнем спуске в шахту. Принесли и роздали ребятам новенькие брезентовые шахтерки, чуни, портянки... Дядя Онисим был уже тут. Объяснял название каждой вещи, давал советы, рассказывал всякие истории. Он помолодел с комсомольцами, ожил; в его россказнях причудливо смешивалось полезное с фантастическим.

– Главное, в шахте голову береги, ребята! – поучал он. – Не держи голову-то высоко, как раз лоб об верхняк расколешь. Шахта любит, чтобы ей кланялись, кормилице... – Он иначе и не называл ее, как матушкой да кормилицей; для него шахта была живым существом; это она любит, а того не любит. – А чтоб курить, и ни-ни! И спички дома забудь. Она этого баловства не терпит. Наша «Крутая Мария» – шахта сурьезная, газовая...

– А что, взрывы часто бывают? – жадно спросил Виктор.

– Да нет, бог милует! Иногда где выпалит, да это так... – старик засмеялся. – Это Шубин пугает…

– Шубин? Это кто ж Шубин?

– Шубин? – засмеялся комендант. – Как тебе сказать?.. Брехня, конечно. Старики выдумали. Будто бродит по шахтам такое существо. Шубин называется, шахтеров пугает. В дальних выработках он проживает или в брошенных... Ну, кому встретится – тому, значит, скоро амба: завалит!

– Это что ж, бог такой шахтерский, что ли?

– Равное про него болтали... – уклончиво ответил старик. – Будто был шахтер такой в стародавнее время, по фамилии Шубин. Ну, и будто хозяин-то шахты и невзлюбил его за характер. Больно смелый шахтер был, характерный. Ну и стал его хозяин утеснять. И так утесняет и этак. Ну, проще сказать, эксплуатирует человека, и все! А хозяин-то был немец. Тут прежде все хозяева немцы были, бельгийцы або французы... Иностранный капитал. Ну и так это немец нашего Шубина прижал, что совсем шахтер с круга сошел: запил. И в куражном виде раз имел с хозяином такой разговор: «Ты, говорит, по какому праву нашу кровь шахтерскую пьешь?» А тот кричит: «Я хозяин! Я что хочу, то и делаю!» – «Ах, хозяин? – говорит Шубин. – Ну, так я тебе покажу, кто тут на самом-то деле хозяин!» И исчез он тут. Кто говорит – сам помер, а кто – будто полез пьяный в шахту и взрыв сделал. Всею шахту взорвал. И себя. Ну только вскорости объявился Шубин: там его видели, там... И где появится – сразу там взрывы, завалы, выбухи, наводнения... Это, – дядя Онисим значительно поднял палец перед собой, – это Шубин показывал, кто тут на самом-то деле хозяин! – Он засмеялся и от удовольствия даже головой покрутил.

– Ну, а теперь что же, бродит Шубин по шахтам? – шепотом спросил Виктор: он уже в Шубина верил.

– Теперь? – дядя Онисим хитро прищурился и подмигнул. – Ну, а как в семнадцатом хозяев-то прогнали, так и Шубин исчез. Значит, кончил свою упряжку. С тех пор и не видали.

– Вот черти! – засмеялся Мальченко. – У людей мифы как мифы: лешие, водяные, духи леса, воды, огня. А у них – пьяный шахтер!

– Нет, тут не пьяный шахтер, – сказал Светличный; он всю историю внимательно выслушал. – Ну, а ты, дядя, сам-то веришь в Шубина?

– Я? От спросил! – обиделся комендант. – Я и в бога-то не сильно верю, не то что в Шубина. Я не серый...

– А с Шубиным тебе-то самому встречаться не доводилось? – не смутившись, продолжал Светличный.

– И опять-таки глупый разговор! – рассвирепел старик. – Так как же я мог его встретить, как я и сейчас живой? Кто встретит – тому, значит, скоро амба! Конец!

– Ну вот, – усмехнулся Светличный, – а говоришь – не веришь...

Все расхохотались, поняв маневр Светличного.

Дядя Онисим молча встал и, ни на кого не глядя, вышел из комнаты.

– Обиделся!.. – прошептал Виктор и вдруг, горячо сорвавшись с места, побежал за стариком.

В этот вечер долго не ложились спать. Братченко опять принес из степи траву, молча разбросал по полу и лег на свою койку. Ничком.

«Значит, и он боится шахты!» – догадался Андрей. Хотел подойти к нему, заговорить, утешить – и передумал: у самого на сердце неспокойно.

Песен в этот вечер не играли. Виктор притащил все-таки дядю Онисима обратно. Светличный извинился перед ним при всех.

– Я не серчаю! – важно сказал комендант и через минуту уже рассказывал свои истории. Но Андрей не слушал. Лежал на койке и думал: «Значит, завтра!»

Утром комсомольцы сразу же оделись в шахтерки и чуни и стали непохожими на себя. Шахтерки были новенькие, не надеванные ни разу; от них еще пахло сыростью склада. В них было неудобно и неуютно, словно сшиты они были не из брезента, а из древесной коры. Только Виктор говорил, что ему в шахтерке и хорошо и ладно; с еще большей радостью он влез бы в скафандр. Кепку он сразу же надел козырьком назад – подсмотрел у лесогонов; его и без того дерзкое, разбойное лицо стало совсем озорным.

За ребятами пришел десятник-старик. Посмотрел, почему-то вздохнул и махнул рукой:

– Ну, пошли.

Они потянулись за ним, как цыплята за наседкой, через весь рудник. «Теперь этой дорогой будем каждое утро ходить! – подумал Андреи. – Теперь это наша дорога...» Ему казалось, что все на них смотрят насмешливо.

– Ишь, чистенькие какие, хорошенькие! – сказала им вслед баба у «фонтана».

Десятник привел ребят в ламповую. Гуськом, один за другим, подходили к окошку комсомольцы, называли свое имя и получали лампу. Лампочки уже были заправлены и горели. Днем, на солнце, их свет казался жалким, робким и ненужным. «Ну что такая коптилочка может?» – со страхом подумал Андрей.

– Все получили лампы? – спросил десятник. Он был озабочен и неразговорчив, не то что дядя Онисим. – Вы глядите! – строго сказал он. – В шахте от меня не отставать! Еще потеряетесь, бог вас знает! – Он сурово посмотрел на всех и сказал: – Ну, пошли!

Они пошли за ним через весь двор; потом стали подыматься куда-то вверх по крытой галерее. Здесь было полутемно. На оконных стеклах толстым слоем лежала угольная пыль. Угольная пыль была и на стенах, и на полу, и уже – и на лицах ребят; Андрей почувствовал ее даже на зубах.

У ствола им пришлось подождать немного: клеть была внизу в шахте. Здесь, в надшахтном здании, возилось несколько девчат-откатчиц. Они с любопытством и без стеснения рассматривали новичков и пересмеивались на их счет между собою. Шахтерские девчата – девчата смелые, разбитные, особенно когда их несколько. Виктор подмигнул им, они засмеялись.

Подошла клеть. С силой лязгнуло железо, так что Андрей даже вздрогнул. Рукоятчица, здоровая рябая баба, вытолкнула из клети вагонетку с углем. На ней мелом крупно было написано: «Привет, Нюра!»

– Эй, Нюрка! – закричала рукоятчица. – Получай письмецо! Заказное! – и толкнула вагончик. Он дрожа покатился по рельсам.

Откатчицы захохотали, а одна из них, вероятно, Нюрка, смутившись, приняла вагонетку.

– Да ну его, надоел! – сказала она и, тряхнув головой, покатила вагончик дальше, на сортировку.

Десятник подошел к рукоятчице.

– Ты вот что, – озабоченно сказал он, – ты дай сигнал: осторожнее. Видишь, – метнул он лампочкой в сторону ребят, – кого везу.

– А что им сделается? – засмеялась рукоятчица. – Ишь они какие! Их с ветерком надо. Вы, ребята, неженатые?

Но все-таки дала сигнал, какой требовал десятник: четыре удара о железо – осторожнее, гости!

Эти четыре удара прозвучали в ушах Андрея, как погребальный звон. Побелел не он один, совсем белым стал Братченко. И заметив это. одна откатчица рассмеялась и лукаво запела:

Шахтер в шахту опустилси-и-и,

С белым светом распростилси-и-и...

– Ну, ты, – погрозил ей десятник лампочкой. – Входи, ребята!

Они вошли в клеть, как входят в холодную воду.

– Плотней, плотней! – командовал десятник. Наконец, он и сам вошел. – С богом!

Клеть дернулась и полетела вниз. Сразу стало сыро. Откуда-то побежала вода. Андрей почувствовал тонкую струйку за шиворотом, скользкую и проворную, как змейка. «В шахте всегда дождь», – вспомнил он.

Клеть быстро падала куда-то во тьму.

– Ой, страшно! – озоруя, взвизгнул Виктор. – Ой, ужас! – Все невольно улыбнулись, даже Андрей. – Путешествие в центр земли, сочинение Жюля Верна...

– Сорок лет так путешествую, – вдруг сказал десятник. – Ничего, привыкнете!

– Я уже привык! – сразу же отозвался Виктор.

А клеть все падала и падала; казалось, этому конца не будет. И куда-то далеко-далеко уплывало от Андрея все, чем жил он до сей минуты: и тихие Чибиряки, золотые тыквы на крышах, и детство, и отец на корточках возле грядок, будто этого и не было никогда. И не будет, нет, теперь уж никогда не будет!