Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. 4 том."

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

– Андрей Воронько.

– A-а! Спасибо... – Рудин сделал шаг вперед, и все вокруг сразу стихли, поняв, что он хочет говорить. – Вот что, товарищ Воронько! – ласково сказал Рудин, кладя руку парню на плечо. – С большим интересом слушал я твое предложение. И всех вас тоже с интересом слушал, товарищи! – обратился он уже ко всем. – Хорошо, что вы об угле думаете. О том, как бы его побольше взять, как бы побольше уголька дать нашему родному государству. Хорошо! Это святые мысли! Ваша шахта у нас передовая в районе. И народ у вас передовой. Хороший народ! Сознательный. Так что я вас агитировать не буду, – улыбнулся он. – А просто пожелаю не успокаиваться на достигнутом, а давать родине побольше донецкого уголька! А меня уж извините, придется мне сейчас к вашим соседям заехать. Боюсь, там у нас совсем другой разговор будет! – засмеялся он и шутливо крикнул сразу же: – Хоть бы вы, ребята, за своих соседей взялись! Пристыдили бы их по-шахтерски. по-соседски. Или на буксир взяли.

– А мы не против! – охотно подхватил Карнаухов. Вот-вот. Возьмите на буксир, большое дело сделаете! – сказал Рудин, помахал на прощанье кепкой, которую все время держал в руке и почти не надевал никогда, и пошел к выходу. Шахтеры дружелюбно расступились перед ним.

– А как же... – растерянно пробормотал Андрей, но тотчас же сам остановился.

– Кончай митинг, товарищи! – зычно, на всю нарядную крикнул Дед. – Делай свое дело – да в шахту!

Шахтеры стали расходиться по бригадам. За окном рявкнула автомобильная сирена, было слышно, как тронулась машина, стуча стареньким мотором. Это уехал Рудин.

К Андрею, продолжавшему одиноко стоять посреди зала, подошли Светличный и Виктор.

И тотчас же вернулся Нечаенко. провожавший Рудина.

– Ну, вот! Дело и заварилось! – весело воскликнул он. – Обнародовали вашу идею, ребята. Теперь обсудим. А там...

– А отчего товарищ. Рудин ничего не сказал?.. – запинаясь, спросил Андрей.

– А как же он мог сразу, тут же и высказаться? Такие дела, брат, с кондачка не решаются! Придется еще и еще обсудить. Товарища Журавлева в это дело втянем... Вот... – возбужденно потирая руки, сказал Нечаенко... – Может, кое с кем придется и поспорить и подраться даже. Ничего-о!.. Только вы уж теперь не отступайте, ребята, – предупредил он.

– Мы не отступим! – тихо сказал Андрей. – Я, если что... Я Сталину напишу!

15

Был такой случай в истории шахты «Крутая Мария»: у нее украли... гудок.

Случилось это давно, в 1921 году. С превеликим трудом восстанавливали тогда шахтеры «Марии» свою родную шахту, назначили уж и утро пуска, а за день до торжества хватились и выяснили: гудка нет. Шахта стала безголосой.

Сначала в кражу даже не поверили. Ну кому нужен свисток? Кто и зачем полезет ради него на трубу? Решили, что его просто сбило ветром. Надо ставить другой.

Но к вечеру выяснилось: гудок действительно украли. И украли его мальчишки с «Софии», украли из хулиганства, из шахтерского озорства, из коногонского молодечества и с торжеством принесли к себе на «Софию» и вручили старикам: вот, мол, какие на «Крутой Марии» ротозеи, свой гудок прозевали.

Узнав об этом, директор «Крутой Марии» пришел в ярость: он требовал, чтобы немедленно была поднята на ноги милиция, озорники арестованы, а гудок возвращен хозяевам. Инженер-технорук, пожимая плечами, сказал, что вся эта история выеденного яйца не стоит: поставим новый – и все!

Но старики шахтеры только печально покачали головами.

– Э, нет! – говорили они. – Новый гудок – не старый! Не спорим: может, новый и лучше будет, и чище, и на звук приятнее. Да только будет он нам чужой. А мы к своему привыкли. Мы его, хрипушу нашего, бывало, поутру из всех гудков в окрестности отличим. Чужой гудок тебя и не разбудит, а свой запоет – сразу как молодой вскинешься...

– Мы ведь о чем мечтали? – прибавил от себя дядя Онисим, тогда еще не комендант общежития, а крепильщик. – Мы ведь о том мечтали, когда шахту восстанавливали, что вот придет-таки одно прекрасное утро и запоет наша кормилица на весь мир, как и раньше. А теперь как же? Торжество, а «Крутая Мария» гудит не своим голосом! Обидно будет... И не узнают люди, что это именно «Крутая Мария» ожила...

– Я ж говорю, – вскипел директор, – надо милицию на ноги поднять.

– Э, нет! – опять не согласились старики. – И так не можно. Позвольте-ка нам самим дело уладить по-своему, по-шахтерски...

И они поступили по-своему. Тем же вечером старики (а были среди них люди и сорока лет, не старше: но «стариками» на шахтах зовут не тех, кто долго жил на земле, а тех, кто много лет протрубил под землей) надели свои парадные костюмы – самое лучшее, что у каждого в сундуках было: люстриновые «тройки», в которых еще под венец шли, тугие крахмальные воротнички или вышитые нежными узорами рубахи под пиджак навыпуск, а те, кто воевал, – аккуратные трофейные френчи с алым партизанским бантом над левым карманом; а сторож инвалид Мокеич даже Георгиевский крест нацепил и ни за что не согласился снять этот старорежимный знак, объясняя, что добыл его кровью, – и торжественной процессией отправились на «Софию»: кланяться соседям, просить обратно гудок, выкупать его несколькими ведрами самогона.

И ранним утром следующего дня загудел, раскатился над озябшей степью старый гудок «Марии» и поплыл над холмами, над туманами, над влажными от росы крышами, никого не разбудив, – ибо все ждали его и не спали, – и всех обрадовав. И, заслышав знакомый голос «Крутой Марии», со всех концов поселка побежали к шахте люди, счастливые и гордые. Стали собираться у ствола. Долго, хрипло и недружно, но от всей души кричали «ура». И бросали в ствол шапки и рукавицы.

А гудок все плыл и плыл над степью...

И старики крестились на звук гудка, как на звон церковного колокола, крестились не потому, что верили в бога, а потому, что не знали, как иначе выразить свои чувства. А шахтерские жены высоко поднимали ребятишек над головой и шептали им:

– Слушай, сынок, слушай!.. Это наша «Мария» гудит. Теперь хлебушко будет!..

Эту историю рассказал нашим ребятам все тот же неиссякаемый дядя Онисим, и теперь она вдруг припомнилась Федору Светличному, когда после всего, что случилось на наряде, поехал он в шахту, припомнилась неизвестно почему и в какой связи. А вспомнив, он уже невольно улыбнулся, тепло и растроганно, как улыбался и слушая рассказ дяди Онисима. И опять без всякой связи подумал: «А повезло мне, что я именно на «Крутую Марию» приехал и именно теперь!»

Казалось, разговор на наряде кончился ничем: пошумели, посмеялись и разошлись. И идее рекорда, так бессвязно и наспех изложенной Андреем в галдеже нарядной и не поддержанной никем, только и оставалось, что бесславно и тихо, без следа дотлеть, как полуобгоревшей спичке, «небрежно брошенной на сырую землю. Но так только казалось. И Федор Светличный видел это лучше всех.

В этот день он, заменяя хворавшего Прокопа Максимовича, встречался со множеством людей, и все они, кто невзначай, а кто и прямо, заговаривали с ним о том, что произошло в нарядной. Никогда еще не видел Светличный «Крутую Марию» в таком волнении. Семьдесят, семьдесят тонн – эта цифра, смело брошенная Андреем, стояла у каждого перед глазами. Никакая самая зажигательная речь не могла бы вызвать такого смятения сердец, как эта простая цифра: 70. Семьдесят тонн может дать в смену забойщик, тогда как сейчас дает десять! И об этих цифрах только и думали люди, тяжко ворочаясь в своих карликовых уступах, показавшихся им теперь еще теснее, чем прежде, и каждый уже примеривал – с руки ль ему это дело, возможно ль оно, и кто – верил, кто – сомневался, кто – посмеивался и даже злился, но беспокоились все. И одни видели в этом славу родной шахте, другие размечтались о славе для себя, третьи лихорадочно прикидывали, сколько ж в таком случае сможет заработать забойщик. Парни пограмотней подсчитывали, сколько угля даст вся шахта, если метод Андрея окажется дельным, – цифры получались грандиозные, от них голова шла кругом. А нашлись и такие, которые во всей этой шумной, беспокойной затее только одно тревожно увидели: теперь вместо десяти забойщиков в лаве останутся один-два. И мне, стало быть, придется уходить с «Крутой Марии». А я тут обжился, привык. И огород у меня и вишенье в садике, около хаты. И старый, хриплый гудок с «Крутой Марии» слаще для меня любых, самых заливистых новых гудков. Куда ж мне теперь от всего этого уходить с семьею?

В этот день десятник Макивчук специально приполз в уступ к Виктору поговорить.

– Бедовый ты парень, Виктор! – льстиво сказал он молодому забойщику. – Не сносить тебе головы!

– Ладно, ладно... – пробурчал Виктор. – Пугай робкого...

– Весь народ на вас с Андрюшкой озлился...

– Уж и весь?

– Весь! Как один! Обижаются люди: что, мол, эти двое – умней всех хотят быть, больше всех им надо? Остерегаю я тебя, Витька, потому что люблю... Неровен час... и пришьют. В шахте темных углов много.

– Ладно, не каркай!..

– Унялись бы вы, право.

– Тебе-то что?

– Мне? А мне ничего!.. – засмеялся Макивчук, но непонятной злобой заблестели его глава. – Я любя говорю.

– Катись ты отсюда, петлюровская сволота! – вдруг рассвирепел Виктор. – А не то, – замахнулся он молотком, – раньше меня свою смерть найдешь.

– Ладно, ладно... – отползая прочь, пробормотал Макивчук. – Я по-хорошему. Андрюшку все-таки предупреди...

Но сам к Андрею в уступ лезть не рискнул.

Зато явился к Андрею совсем неожиданный гость – почти незнакомый ему забойщик Сухобоков, молчаливый шахтер, недавно появившийся на участке и вообще на шахте: он вернулся из армии, со сверхсрочной службы, люто затосковав по дому. Не поздоровавшись, он присел у стойки и стал молча глядеть, как крепит Андрей. Потом спросил:

– Свободная минутка найдется?

Андрей, не сказав ни слова, отложил топор в сторону и выжидательно посмотрел на Сухобокова. Тот ближе подполз к нему. Свет лампочки скупо освещал его худое строгое лицо, узкие, острые плечи и длинные, непомерно длинные руки.

– Агитации не надо, – предупредил Сухобоков. – Я грамотный. Практически расскажи, что ты предлагаешь. – И весь застыл, ожидая ответа.

А Митя Закорко, работавший на другом участке, на западе, перехватил Светличного уже на поверхности, у технической бани.

– Слушай! – сказал он. – Я тебя специально жду. У сторожихи спрашивал. Нет, говорит, еще не мылся.

– Вот как? – посмеиваясь, отозвался Светличный. – Зачем я тебе понадобился?

– Слушай! – нетерпеливо схватил его за руку Закорко. – Ты ж в курсе этого дела. Я ж чувствую. Я голову отрубить даю, что без тебя тут не обошлось.

– Ну, возможно...

– Так ты мне одно только скажи: фантазия это или возможный факт? Только одно скажи. С точки зрения техники, – умоляюще прошептал Митя. – Я тебя как друга прошу.

– Факт, – кратко ответил Светличный,

– Значит, будете осуществлять?

– Будем.

– А почему ж они? – ревниво вскричал Закорко. – Почему Андрей и Виктор? Почему ж именно им такое дело?

– А потому, что это их идея, это они сами придумали, – ответил Светличный. Но Митя взволнованно перебил его.

– Слушай. Федя! Ведь я ж здешний, коренной. Я ж с детских лет на этой шахте. И отца моего тут убили, так и не вытащили... Где-то там, может, и сейчас его косточки тлеют... Почему ж не я, а они? Нет, ты пойми, Федя, я ж тебя как старого друга прошу. Я ж теперь покоя навеки решился...

И Сережка Очеретин, придя с работы в свой новый, аккуратный домик, тоже чувствовал, что лишился покоя. Не радовали Настины цветистые дорожки на полу, и фикус в кадке, и свежая ветка пахучего тополя над зеркалом, и эта лютая чистота парадной комнаты, называвшейся по-местному «залою», где никто не жил, но куда с гордостью любил заглядывать Сережка, вернувшись из шахты, из пыльного забоя, и где принимал он гостей, соседей и приезжих, всегда в один голос хваливших Настю за аккуратность и домовитость, а хозяина – за шахтерскую хватку и хорошие заработки. Но сейчас не обрадовала Очеретина эта «зала» и гордости не было и не было даже обычного нетерпеливого аппетита, есть совсем не хотелось, хоть из кухни и доносились раздражающие ароматы: там Настя с ожесточением варила варенье на зиму и, заслышав, что муж пришел, немедленно выглянула, крикнула: «Сейчас, сейчас!» – и опять скрылась. А через минуту с торжеством пронесла куда-то мимо Сережки сладко дымящийся таз, вернулась и стала собирать на стол. И все это довольство, даже изобилие в собственном доме, казавшееся Очеретину особенно разительным и полным после стесненных лет житья на пайке, по карточкам, и вчера еще наполнявшее его добрым покоем и радостью, сейчас и не успокоило и не обрадовало его, как всегда, а даже почему-то еще больше встревожило, словно именно в них, в этих тазах и кадках, и была причина его сегодняшнего беспокойства.

«Семьдесят, семьдесят, тони! – думал он, шагая по дому, по двору, по садику и нигде не находя себе места. – Та невжели возможно? А как же я, выходит, в стороне от этого дела? Та невжели ж достигнут? А первый ударник Сергей Очеретин, значит, с доски долой?»

– Иди кушать, готово! – позвала Настя, и он неохотно пошел к столу, хмуро сел, рассеянно стал есть.

Гладя на его встревоженное лицо, испуганно притихла и Настя, но не посмела даже спросить хозяина, в чем дело. Она догадывалась, что думает он о шахте, значит на шахте что-то случилось.

Но и после обеда не вернулся к Сережке обычный покой. Помыкался по углам еще с часок, потом схватил кепку в кулак и выскочил на улицу.

– Ты куда? – ревниво крикнула ему вдогонку Настя, но он только с досадой махнул кепкой и побежал к ребятам в общежитие.

А там оказалось большое сборище. И весь вечер просидел Сережка в досиня накуренной комнате, слушал споры все о том же, о рекорде; сам спорил и под коней повеселел и немного успокоился.

Но, уходя, все же вызвал Светличного в коридор и стал шепотом просить, чтоб и его, Сергея Очеретина, от этого дела в стороне не оставляли, словно все это зависело от одного Светличного...

В этот вечер, как всегда, сошлись за семейным столом два брата Закорлюки – Закорлюка-старший, забойщик, и Закорлюка-младший, крепильщик. И старший Закорлюка, тот, что на наряде раздраженно говорил, что план шахты мал, перед соседями стыдно, стал выспрашивать младшего брата: пошел бы он с ним в паре работать, если б позволили осуществить то, что предложил на наряде Воронько. Что осуществить это вполне возможно, Закорлюка, старый опытный забойщик, не сомневался ни минуты.

– Мы б вполне свободно управились! – убеждал он младшего брата. – Я б стал рубать, ты крепить... А? Можно и больше семидесяти тонн взять. Ты только прикинь в своем мозгу, ну? – И они беседовали так допоздна.

В эту ночь долго не мог уснуть Андрей Воронько. Он уже знал, что борьба будет яростная, и готовился к этой борьбе и знал, что отступления уже нет и что отступать он не будет... И совсем не спал в эту ночь Нечаенко. Верный своей привычке до всего доискиваться самому, он притащил к себе домой ворох книг, все, что нашел на шахте по горному делу: учебники, справочники, монографии, курсы лекций, и стал искать в них ответ. Разумеется, он ни слова, ни единого слова не нашел о методе, предложенном Андреем Воронько, но зато и возражений против этого метода не встретил и к утру вдруг окончательно уверился, что рекорд возможен, воодушевился и решил, что дело откладывать преступно, надо немедленно ехать в горком. Он понимал, что в одиночку ему с упрямым Дедом не справиться. Нужно найти сильного, властного, а главное – авторитетного в горном деле человека, «который спокойно выслушал бы его, все взвесил и благословил!

Такого человека Нечаенко и надеялся найти в горкоме. Но Рудина он уже не застал – его вызвали в обком партии, зато встретил второго секретаря горкома Василия Сергеевича Журавлева, которому подробно и рассказал все.

16

Лицо человека в зрелом возрасте редко сохраняет ребячьи черты и изменяется до неузнаваемости, повторяясь потом только в детях. Но есть люди, которые и до седых волос остаются похожими на свои детские фотографии. Таким никогда не удается ни раздобреть, ни полысеть, ни надуться солидной спесью; как их ни корми, они все останутся тощими, какие чины им ни давай, они все будут в душе своей простодушными и застенчивыми ребятами. Такие люди почти всегда – хорошие люди.

Таким был и Василий Сергеевич Журавлев, второй секретарь горкома.

Я знал его много лет, и в последний раз видел совсем недавно – в 1950 году. Он не изменился, не постарел. Все тем же тихим, лучистым светом сияли его доверчивые глаза, даже когда он сердился или распекал кого-нибудь.

Есть у меня старая фотография времен 1922 года, фотография комсомольской ячейки шахты «Крутая Мария». Я люблю смотреть на нее. Я даже уже приметил, что историю любого моего современника надо теперь непременно начинать с его комсомольской юности: все начинали свою жизнь в комсомоле.

С простительным умилением смотрю я на эту фотографию: здесь все ребята мне знакомы. Вот они сидят или лежат на траве, в своих кожаных куртках, вихрастые, глазастые, бесшабашные – первые комсомольцы-шахтеры, отважно ходившие на бой с зелено-бандитами в Гремячую Балку, в чоновский караул, на первый субботник, а затем на отчаянный приступ рабфаков и институтов – их они тоже брали с бою.

Я знал историю каждого из этих ребят. Вот этот, в стареньком отцовском пиджачке, стал инженером, заведующим шахтой; этот, озорной, в расхлястанной, настежь распахнутой куртке без единой пуговицы, – генералом авиации; этот, в черном косоворотке, с откинутыми назад волосами, – профессором политэкономии; этот, сероглазый, – почетным шахтером; а этот, что в центре, вожак, с черными пламенными глазами, скрестивший руки на груди, – первым заместителем Председателя Совета Министров республики.

Иногда мы встречаемся: все здорово изменились, трудно узнать. И только один остался таким же, как на фотография, – худеньким слесарьком с удивленными глазами: Вася Журавлев. Внешне он почти не меняется, не стареет, словно знает секрет вечной молодости. В тысяча девятьсот пятидесятом я нашел его почти таким же, каким оставил в тысяча девятьсот тридцать пятом.

Правда, теперь, в пятидесятом году, он, пристыженный женой и товарищами, надел, наконец, галстук и даже шляпу и очень быстро привык к ним, а тогда, в тридцать пятом, был он в кепке блином, в застегнутой до горла синей с белыми пуговицами косоворотке навыпуск, под пиджак, и в брюках, заправленных в сапоги. Но и тогда под кепкой, как и теперь под шляпой, в нем с первого же взгляда угадывался старый комсомольский работник, и не агитпроп, не политпросвет, а вечный экправ[3]3
  Заведующий экономически-правовым отделом горкома или губкома.


[Закрыть], – то есть неугомонный защитник интересов рабочей молодежи, заступник «броне-подростков», организатор горнопромышленных училищ, постоянный представитель комсомолии в профсоюзе, деятель юношеской секции рабочего клуба – бич и язва хозяйственников, которые хоть и отмахивались от него, как от досадной мухи, а порой и гнали из своих кабинетов, но почти всегда уступали ему в его просьбах за молодых рабочих и по-своему любили его и уважали. Отказать ему было невозможно.

Глядя на его простецкое, чуть побитое рябинами, открытое и доброе лицо, сразу чувствовалось, что чужие дела и интересы для него куда важнее собственных: в сущности ему самому ничего и не надо. Если бы сказали ему: проси для себя, чего хочешь, он растерялся бы и не знал, чего попросить. Он не ведал нужды, потому что никогда не знал и благополучия. Он ел в шахтерских столовках – и был доволен; часто оставался ночевать в шахтерских общежитиях – и спал отлично. Даже обзаведясь семьей, он не обзавелся хозяйством – ни коровой, ни садом, ни огородом. И не потому, что считал это предосудительным, напротив, в других он это даже поощрял, а просто потому, что было ему недосуг заниматься этим, да и жена попалась общественница, стала председателем совета жен шахтеров.

Вся жизнь Журавлева проходила на людях; людей он любил: для него они все были разные, все интересные и, главное, все нуждающиеся в нем. У него была привычка интересоваться прежде всего заработком шахтера, входить в бытовые мелочи и нужды, или, как он сам говорил: «совать нос в шахтерский борщ». Он не был мастером произносить речи, зато никто лучше него не сумел бы провести беседу в общежитии или на наряде. Профсоюзную работу Журавлев любил и считался хорошим председателем шахткома. У него даже прическа была какая-то... «профсоюзная»: волосы не назад, а на бочок, на пробор.

Перейдя на партийную работу, Журавлев понял, что ему многому придется поучиться. Не хватало теоретических знаний. Зато люди, с которыми предстояло работать, были ему с детства известны, все тот же знакомый, шахтерский народ, тут тайн для него не было. А ведь в партийной работе главное – люди.

Как и на всяком месте, куда его ставила партия, Журавлев и в горкоме сразу же с головой ушел в работу. Он любил говорить, что второй секретарь горкома – это «лошадка, везущая хворосту воз», и он тянул свой воз старательно, любовно и незаметно.

Нечаенко это знал. Знал, что Журавлев не отмахнется от него, не отошлет к инструктору «подготовить вопрос», а во все немедленно погрузится сам, разберется как опытный горняк и решит. Но вот решит ли? Порывистому Нечаенко второй секретарь горкома представлялся все-таки слишком осторожным, медлительным, кропотливым, неспособным загореться сразу и вдруг. А тут надо именно загореться! И хотя сам Нечаенко только вчера говорил ребятам, что «такой вопрос нельзя с кондачка решить», – сегодня, после ночи, уже проведенной им в маяте, размышлениях и сомнениях, он рассуждал совсем по-другому. Он считал, что тут больше и думать-то не о чем, все ясно, надо действовать, действовать, и как можно скорей.

С этим он и вошел в кабинет Журавлева, решив «взять секретаря штурмом».

– Большое событие произошло у нас вчера на наряде, – возбужденно сказал он, даже не поздоровавшись как следует.

– А в чем дело? – спокойно спросил Журавлев.

– Да народ наш взбунтовался против старой системы выемки угля, против коротких уступов.

– Вот как?!

– Народ требует по-новому организовать работу в лаве, – еще более горячась и досадуя на спокойствие Журавлева, вскричал Нечаенко. – Вы б только послушали, Василий Сергеевич, что говорят!

– Так-таки весь народ? – прищурился Журавлев.

Нечаенко осекся.

– А вы что, – удивленно спросил он, – уже слышали об атом?

– Так ведь сутки прошли, мил человек, – простодушно засмеялся секретарь.

– Вам товарищ Рудин рассказал?

– Нет, Семен Петрович ничего не говорил. Я и видел-то его мельком. А. как говорится, на угле живем, углем дышим, а земля, она слухом полнится.

– Ну и что ж вы думаете об этом? – упавшим голосом спросил Нечаенко.

– А ничего еще не думаю. Как раз к тебе собирался ехать.

– Ну так поедем! – привскочил Нечаенко.

– Вечерком и приеду. А пока садись да расскажи подробно, в чем самая суть дела. Я, как говорится, только понаслышке и знаю. Чайку хочешь?

Нечаенко нетерпеливо сел, от чая отказался, но суть дела изложил подробно, во всех деталях, и на самые придирчивые вопросы Журавлева ответил толково, как горняк.

– Ну? – с надеждой спросил он, когда все вопросы секретаря иссякли. – Как же теперь будет, Василий Сергеевич?

Журавлев ответил не сразу и как бы нехотя:

– А как будет? Теперь мне надо ребят твоих увидеть. Вот вечерком, как говорится, и приеду.

Вечерком он действительно приехал на «Крутую Марию», в шахтпартком.

– Слушай, Николай Остапович, как зовут того паренька, что выступал на наряде? – спросил он.

– Андрей Воронько.

– А, да, да!.. – Журавлев туго запоминал имена и фамилии, зато хорошо помнил лица. – Значит, Андрей Воронько... Ну, вот мы и пойдем к нему. Где он живет, знаешь?

– Конечно. Я их предупредил. Ждут.

И они пошли в общежитие.

Ребята ждали. Стараниями Веры и дяди Онисима в комнате был наведен порядок. Пахло полынью. Дядя Онисим утверждал, что полынь хороша от клопов, клопы ее люто боятся. На окне в большой обливной глиняной вазе пламенел ало-красный букет гвоздик: Вера принесла. «Ого! – пошутил Светличный. – Букет-то со значением! Алый цвет – цвет любви». Но и он тоже нервничал, ожидая приезда Журавлева. Виктор расставил на этажерке, на самом видном месте, только что купленные книги. Потом долго смотрел, как они выглядят на этажерке, и остался в общем доволен. Как и всем, Виктору тоже казалось, что все это: и книги, и гвоздика на окне, и приятный запах полыни, и чистые наволочки, и камчатная скатерть, которую принесла Вера, – все необыкновенно важно сейчас, и все может повлиять на то, быть рекорду или не быть.

Наконец, пришли Журавлев и Нечаенко.

Познакомились. Сели за стол. Хозяева неловко молчали. Молчал и Нечаенко.

– Ну, вот что, ребята, – сказал Журавлев. – Давайте сразу с дела. Не обидитесь, если прямо спрошу?

– Не обидимся... – за всех ответил Андрей.

– Вы всерьез свою идею выдвинули или так, брякнули сгоряча?

– Да мы ночи не спим из-за этой проклятой идеи! – пылко закричал Виктор. – Да мы... Эх! – И он махнул рукой.

Журавлев засмеялся. Эта горячность понравилась ему. Теперь надо было еще проверить твердость.

– Значит, и теперь не отступаетесь от своего? – лукаво спросил он.

– Нам отступать не приходится, – пожал плечами Андрей.

– Хорошо! – крякнул Журавлев. – Тогда выкладывайте все еще раз, во всех деталях...

Андрей переглянулся с товарищами, откашлялся в кулак и стал, торопясь и путаясь, «выкладывать» свою идею. Журавлев слушал его, чуть покачивая головой.

– Значит, лаву надо спрямить? – спросил он.

– Конечно.

– На это время надо. И потом... – он задумался. – А если попробовать так, как есть, с уступом, но труд разделить? Можно? – нерешительно спросил он.

– Можно, – сказал Светличный. – Только эффект будет не тот.

– Сколько в таком случае можно будет взять за смену?

Андрей немного подумал.

– Думаю, все-таки тонн шестьдесят – семьдесят, – осторожно сказал он.

– Все сто взять можно! – закричал Виктор.

– А сейчас десять в смену даешь? – спросил Журавлев.

– Бывает и двенадцать, – ответил Андрей. – Виктор четырнадцать дает.

– Так! – усмехнулся довольный Журавлев. – Четырнадцать и... сто!

– Так вы, значит, поддерживаете нас? – обрадованно вскричал Андрей.

– А этого я еще не сказал, – лукаво прищурился Журавлев. – Я говорю: надо попробовать, хлопцы. И попробовать в тишине. Если дело выйдет, оно само за себя скажет.

– Мы на это согласны, – подумав, ответил Андрей.

– И даже так я думаю, – прибавил Журавлев, – попробуем ночью. В ремонтную смену. А, Николай Остапович? – посмотрел он на Нечаенко.

Тот усмехнулся:

– Тайком от Деда?

– Нет, Деда я на себя беру. Он, как говорится, хозяин шахты. А без хозяина в его квартире даже ночью негоже вольничать.

– Не согласится Дед! – с отчаянием сказал Андрей. – Мы уже его просили.

– А теперь мы с Николаем Остаповичем его попросим, – засмеялся Журавлев. – Так, ребята, значит, договорились: ночью, в ремонтную смену? Рубать будете, конечно, на своем участке?

– Ну ясно!

– Кто у вас начальник?

– Лесняк. Прокоп Максимович. Он всей душой за это дело.

– А! Вот это хорошо! – просиял Журавлев. – Он, значит, и подготовит лаву...

– Как лаву? – вскричал Виктор. – Две! Нас ведь с Андреем двое...

– Э, нет! – покачал головой Василий Сергеевич. – Начинать надо с одной. Что вы, ребята, нет, нет, – замахал он руками. – Так все дело сорвете. Да и Дед ни за что две лавы не даст.

– Верно! – пробормотал Светличный.

Виктор дико взглянул на всех и опустил голову.

– Ну что ж! – сказал он через силу, еле сдерживая слезы обиды. – Иди ты один, Андрей... – Он круто повернулся и отошел к окну.

Наступило неловкое молчание. «Э-э! Некрасиво выходит! – озабоченно подумал Журавлев. – Ах, как неловко! Действительно, оба мечтали, оба имеют право. Молодые ребята, каждому обидно, каждому показать себя хочется. Ах, нехорошо!» Но он деликатно молчал, считая, что все должно быть решено самими ребятами полюбовно и между собой.

Молчал и Нечаенко. С любопытством поглядывал то на бледного Андрея, то на Виктора, вернее – на его спину: даже спина эта казалась обиженной – плечи высоко поднялись и заострились, голова совсем ушла в них.

И Андрей молчал. Смотрел в пол и думал о Даше. Ах, если б Даша была здесь! Если б она рассудила. Если б она верно поняла и не обиделась бы, не разлюбила...

Наконец, он поднял голову и медленно произнес:

– На рекорд пойдет Виктор...

– Нет, ты это брось, брось! – раздраженно закричал живо обернувшийся Виктор. – Я это не приму.

– Виктор пойдет! – снова повторил Андрей. – Он проворней меня. Он больше вырубит. А тут каждая тонна решает! – слабо улыбнувшись, закончил он.

Журавлев внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал. Стали прощаться.

– Значит, в ночь на первое сентября? Так решаем?

– Мы готовы.

– Ну-ну! А я к вам приеду еще! – пообещал Журавлев и вышел вместе с Нечаенко.

Было уже темно на улице. Шофер спал в машине около шахтпарткома.

– Так как фамилия этого паренька, белявого? – спросил Журавлев, усаживаясь в машину.

– Андрей Воронько, – улыбнувшись, ответил Нечаенко.

– Да, да... Воронько, – задумчиво повторил секретарь. – Ну, теперь никогда не забуду!