Текст книги "Федор Волков"

Автор книги: Борис Горин-Горяйнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

Оснельду, под именем Егорова 2-го, играла Манечка Ананьина. Она не обладала тою силою прирожденной страстности, какую в былое время вкладывала в каждое свое слово, в каждое движение Татьяна Михайловна, но в ней было много жизненной простоты и непосредственности, вместе с какою-то, свойственной только ей, покоряющей смелостью, даже дерзостью по отношению ко всему, с чем она входила в соприкосновение. Манечка все, что бы она ни делала, рассматривала с точки зрения личного удобства, своих потребностей, неясно сознаваемых, но непроизвольно выдвигаемых внутренним чутьем на первый план. Ее трудно было чем-либо смутить или поставить в зависимое положение. У девочки на все был простой ответ: «Мне так неудобно, а удобно вот так, и я так сделаю». Федор высоко ценил в ней именно эту независимость суждения.

Театр за год приобрел признание и уважение населения. Приезжие из Москвы и Питера, – а их всегда было достаточно в Ярославле, – спешили посмотреть на это местное диво, подобно которому они не могли увидеть ни в одной из столиц. Слава о ярославской комедии купца Волкова разлеталась далеко за пределы собственного города.

Большие неприятности посетили ярославского воеводу Михаилу Андреевича Бобрищева-Пушкина. Его многолетнее хозяйничанье в городе, как можно было заключить по многим признакам, приближалось к концу. Происками врагов он навлек на себя сильное неудовольствие Санкт-Петербурга, и теперь неприятности – комиссии и ревизии – сыпались одна за другой.

Воевода жил в постоянной тревоге, ежедневно ожидая для себя самого наихудшего: отзыва в Санкт-Петербург, отставки, ссылки, заточения в каземат, – какого ни на есть поносного позора на старости лет.

Целыми днями глаза его были прикованы к Санкт-Петербургскому тракту, в мучительном страхе увидеть мчащегося в облаке снега грозного посланца бед. По ночам вскакивал он в холодном поту от мерещившегося ему звона бубенцов курьерской тройки.

Морозным январским утром, пятнадцатого числа, Михайло Андреевич находился в воеводском присутствии, когда у крыльца, сотрясая воздух оборвавшимся звоном, круто остановилась курьерская тройка.

Ноги Михаилы Андреевича отяжелели, во рту появился противный вкус тухлых яиц. Хотел пойти навстречу – ноги не повиновались. Рослый военный, гремя палашом, уже входил в кабинет воеводы.

– Сенатской роты подпоручик Дашков! – четко рапортовал прибывший. – Во исполнение высочайшего ее императорского величества указа, данного правительствующему сенату…

Михайло Андреевич в полубессознательном состоянии опустился в свои нарочито обширные кресла.

– Указ ее величества, приказано произвести в действие незамедлительно, – отчеканивал офицер, разворачивая бумагу с печатями.

Курьер звонко прочел:

«Всесветлейшая, державнейшая, великая государыня, императрица Елисавет Петровна, самодержавица всероссийская, сего генваря 3 дня всемилостивейше изустно указать соизволила…»

Дашков сделал передышку и продолжал:

«Ярославских купцов Федора Григорьева, сына Волкова, он же Полушкин, с братьями Гаврилой и Григорием, которые в Ярославле содержат театр и играют комедии, и кто им для того еще потребен будет, привезти в Санкт-Петербург, и того ради в Ярославль отправить отседа нарочитого, и что надлежать будет для скорейшего оных людей и принадлежащего им платья сюда привозу, под оное дать ямские подводы и на них из казны прогоны деньгами.

Сей указ объявил: Генерал-прокурор

князь Трубецкой.

Генваря 4 дня 1752 года».

Воевода сидел, не веря ушам своим. Тряс головой, притирал глаза. По мере чтения указа, подавленность его, близкая к потере сознания, постепенно переходила в буйную, неукротимую радость, в восторженную благодарность к посланцу-благовестнику.

– Слава в вышних богу и на земли мир… – произнес воевода, перекрестился и благоговейно поцеловал бумагу.

– Восемь дней в пути, господин воевода… – деликатно напомнил Дашков.

– Да, да… быстрее ветра, сказать дозволительно, – не понял тонкого намека воевода. – Что же касаемо комедиантов моих, господин поручик, – ведь я якобы отцом крестным ко оным учинился. Под крыле моими росли и оперялись птенцы оные, призываемые ноне волею монаршею в стольный град… Милости прошу ко мне в палаты, посланец радости…

В Ярославле царил переполох, вызванный необычайностью высочайшего указа. Воевода не находил подобного примера ни в опыте дней своих, ни в летописях прошедших веков. Бывали случаи, когда вызывались из тьмы неведения правители, полководцы, спасители отечества, радетели о вере и молельники перед престолом небесной заступницы, но чтобы к престолу владычицы земной вызывалась с курьерами комедиантская шушера, этакого еще не было слыхано.

Федор Волков не знал, радоваться ему или печалиться. Он не особенно доверял капризу российской повелительницы. Мучительно жаль было покидать свой театр и своих дорогих смотрителей. Сильнее других мучила мысль – надолго ли? А вдруг надолго? Ничего неизвестно. Мрак. Мгла. Неизвестность. И думать не стоит… Наипаче следует подумать об одном лишь, – как бы лицом в грязь не ударить. А там – будь что будет. Во всяком случае, Ярославль-то от них не уйдет.

С общего обсуждения охочих комедиантов отобрали компанию в двенадцать персон: четверо Волковых – Федор, Гаврило, Алексей да Григорий, – Алексей Попов с братом Михаилом, Иван Нарыков, он же Дмитревский, Яков Шумский, Иван Иконников, Михайло Чулков, Семен Куклин да Демьян Голик.

Дома остался один Иван с матерью. Остальным комедиантам наказано: или ждать присыла за ними оказии по силе надобности, или ожидать возвращения восвояси самой компании комедиантской.

С восторгом и радостью уезжали только трое молодых – Гриша Волков, Ваня Нарыков и Алеша Попов, да еще «старик» Шумский, брадобрейное заведение которого совсем пришло в упадок за множеством хлопот по комедии.

Остро встал вопрос с дорожными одеяниями и с партикулярным платьем «для представления ко двору». У многих кроме русских рубах да потасканных шубенок положительно ничего не было. В таком виде, чего доброго, весь Питер можно распугать.

Выяснили все средства, извлекли и распределили между неимущими все затрепанные волковские «театральные» кафтаны. Каждый примерил на себе, подшил, подчистил и увязал в особый узелок – до Питера. В дороге можно в чем-нибудь, только бы тепло было.

Алеше Попову достался кафтан с самого Федора Волкова, – кафтан ничего, совсем парадный, только широковат не в меру. Алеша был вполне доволен и весело обещал потолстеть до Питера.

Сильно просился дьякон Дмитрий – «мешать краски». Ему наказано было вскорости ожидать особой оказии.

Федор имел продолжительную беседу с братом Иваном. Поручил ему смотрение за театром и заботы о матери.

– Коли Канатчиковы что затеют устроить по примеру нашему – не препятствуй им, отдай ключи, – сказал Федор брату. – А может и другая какая компания собьется. Из рабочих, паи свои внесших. Да я так полагаю – собьется. Свято место пусто не будет.

Матрена Яковлевна, провожая сразу четырех своих сыновей в неведомую даль, причитала по ним, как по покойникам. Старуха совсем потеряла голову.

– Матушка заступница! Пошто такая напасть! – только и повторяла она ежеминутно, как будто позабыв всякие иные слова.

– Мамаша, милая, успокойтесь, придите в себя, – уговаривал Федор мать. – Ведь не умираем же мы на самом деле. Вот увидите, через месяц-два вернемся к вам потолстевшие на столичных хлебах. И с подарками… Да и Иван с вами остается, не даст вас в обиду.

– Пошто такая напасть приключилася! – твердила старуха.

Утро в день отъезда было туманное и мглистое. Только-только пробивался рассвет.

Ямские кибитки с первыми комедиантами российскими отъезжали от воеводского двора. Провожать набралось порядочно народа: родные отъезжающих, рабочие, наиболее близкие из смотрителей.

Кое-кто из женщин поплакали.

Дьякон Дмитрий в своем рваном полушубке был серьезен. Хозяйственно обошел все кибитки, попробовал каждую подпругу у коней, – нет ли упущения какого; в дороге беда, коли что не исправно учинится.

Когда все было готово, воевода махнул ямщикам рукой:

– Скатертью дорога!..

Часть вторая
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Комедианты приехали

Сосняк да ельник, вперемежку с редкими чахлыми березками. Березки оголены, даже снег на ветвях не держится. Бесконечные жердяные изгороди, местами – щелястые тесовые заборы, чаще – из горбылей.

Изгородями часто обнесены пустые кочковатые пространства с купами редких, ощипанных деревьев. Здесь, очевидно, собираются строиться.

Кое-где виднеется жилье с незатейливыми пристройками. Домики больше трехоконные, все на один образец, с неизбежной «светелкой», врезанной в крышу. Оконца нередко затянуты воловьими пузырями, местами прорванными и заткнутыми чем попало. Если стекла – то лиловато-зеленые, отливающие радугой. Крыши крыты дранью, лубом, полосками покоробившейся древесной коры, изредка – тесовые. Соломенных не видно, – солома дорога.

Изредка мелькнет широкий, поместительный «барский» дом шатром, с раскрашенными балясинками и «мизилинами»[49]49
  Мезонинами.


[Закрыть] на три-четыре стороны. Крыши, тесовые или железные, окрашены красным или зеленым.

Столбовой тракт, – в выбоинах, снежных валах.

Проехали уже две заставы, вот третья. Караульня не на русский манер. Столбы – с желто-черными косыми полосами; такие же полосатые рогатки.

Бритые караульные в нагольных тулупах до пят и ухастых шапках долго проверяют «грамотки»; считают людей в кибитках, запускают руки в сено, – щупают непрописанное. Ребята в повозках истомились, изломались, каждая косточка ноет. Тащатся, почитай, две недели. Намерзлись и наголодались. Обросли щетинистыми бородками. Пользуются малейшим поводом, чтобы выбраться из кибиток и потоптаться по снегу.

К Питеру стало теплее, а то – беда. В кибитках не было мочи сидеть, боялись обморозиться, а то и совсем замерзнуть. Спасенье одно – вылезай и труси рысцой за кибиткой верст с десяток, – тогда согреешься.

Сейчас кругом белесая мгла. День, наверно, давно уже наступил, только определить не по чему. Часов не имеется, и солнца не видно. В воздухе медленно плывут беспорядочно разодранные клочья тумана. Противная изморозь заползает в ноздри и глотку, неприятно щекочет. Поднимаются полосатые рогатки.

Тронулись дальше. Волны на дороге вздыбились грознее. Поубавились изгороди, больше стало попадаться домишек и даже каменных, в два жилья домов.

Навстречу пронеслись два-три диковинных возка, – таких в Ярославле не видно: шестерка лошадей цугом, на полозьях целый дом со стеклами, на запятках лакеи в галунах, с рыжими мохнатыми воротниками, похожими на львиную гриву. На лошадях верхами – «фалеторы»[50]50
  Форейторы.


[Закрыть] с длинными кнутищами; орут и гикают. Два раза загоняли кибитки комедиантов в канавы, а те и так еле тащатся.

Свернули вправо на прямую и широкую першпективу. Здесь оживления больше. Дома почти что стена к стене, чуть ли не наполовину каменные. Только за соснами и елями в палисадниках они плохо видны. Влево разворачиваются прямые улицы поуже. И здесь видно больше деревьев, чем домов.

Слева – широкая улица, дома почти сплошь каменные, в два-три жилья. И пустырей сравнительно немного. Конца улицы не видно, он теряется где-то в туманной мгле.

– Невская першпектива, – говорит Федор Волков. Его сожители по кибитке – Ваня Нарыков и Гриша Волков, – оттискивая друг друга, стараются заглянуть в слюдяное окошечко сбоку. На перекрестке улиц идет какая-то большая стройка. Груды кирпича, штабели бревен и досок, набросанных как попало, загородили все проезды. Повозки с трудом пробираются у обочины канавы, вырытой вдоль домов. Того и жди – опрокинутся в канаву вверх полозьями.

Из поперечной улицы, как раз перед повозкой Федора, на рысях выносится небольшая каретка на колесах, желая перерезать комедиантский обоз. Каретка задевает высоким скрипучим колесом за оглобли комедиантской повозки, кособочится и, минутку помедлив, валится на бок в канаву, дверцей кверху.

Пара лошадей волочит ее некоторое время в таком положении, но затем останавливается. Пристяжная скользит в канаву. Бывалый кучер в момент падения ловко спрыгивает на штабель досок, прочно утверждается на них и чешет затылок с озадаченным видом.

Комедианты выскакивают из повозок и спешат к месту катастрофы. Кучер встречает их, как старых знакомых, приветливой улыбкой, крутит головой и говорит:

– Эк незадача! Ан и на боку… А? Скажи на милость!

Федор и Ваня уже хлопочут у опрокинутой кареты.

Пытаются открыть дверцу, ставшую теперь западней. Дверцу заело, и она не поддается. Внутри, через запотелое оконце, видно что-то копошащееся.

Соединенными усилиями почти отдирают дверцу. В отверстии показывается женская головка в белом пуховом капоре с голубыми лентами. Раскрасневшееся хорошенькое личико весело улыбается, чуть не хохочет, – значит, не ушиблась.

– Ух ты! – говорит девушка.

Светятся задорные карие глаза, сверкают два ряда смеющихся зубов, все ярче разгорается румянец на щеках.

Тройка комедиантов стоит не на земле, а на колесах кареты. Все трое тоже невольно улыбаются.

– Позвольте вам помочь выбраться из западни, – говорит Федор Волков.

Протягиваются две руки в пышных меховых обшлагах. Комедианты подхватывают девушку, поднимают ее на воздух и ставят на землю.

– Гопля! – говорит, шутя, девушка. – Спасибо за спасение. Вы не купцы, господа?

– Мы комедианты, сударыня, – улыбаясь, говорит Федор.

– Ко-ме-ди-ан-ты? – даже приседает спасенная. – Ново и необычно. Да вы не с луны изволили свалиться, господа? Может быть, я сплю, и мне снится вся эта комедия?

– Вы не изволите спать, и мы действительно комедианты.

– Ну, тогда, значит, все же с луны.

– Чуточку поближе и пониже, – с удовольствием поясняет Гриша хорошенькой девушке. – Только с волжских берегов. Мы – ярославские.

– Это и будет с луны, поелику мы никогда таковых не встречали. Комедианты у нас бывают либо заграничные, либо никакие.

– Вы не ушиблись? – участливо спрашивает Федор.

– Немножко. Колени. Но это пустяки. Благо голова цела на плечах. Так вы, значит, комедианты? Из Ярославля? Теперь я припоминаю. Был разговор о каких-то ярославских искусниках у государыни. Я, видите ли, фрейлина, – пояснила она. – Не иначе как о вас разговор шел. Вас как звать, господин комедиант?

– Федор Волков. Федор Григорьевич.

– А меня – Елена Олсуфьева. Елена Павловна. Вот и познакомились.

Девушка подает Федору руку.

– А эти господа-спасители?

Федор назвал товарищей. Елена Павловна и им пожала руки.

– Ну, вы, там! Буде балакать! – сердито кричит кучер. – Помогай возок поднять. Гляди, сзади целый черед народу. Ругаются.

Комедианты в одну минуту извлекли легкую каретку из канавы и установили ее на дороге.

– Господа комедианты, вы – мои спасители. Рада буду видеть вас у себя, как дорогих гостей. Прошу запомнить: на Васильевском острову, дом Олсуфьевых. Вам всякий покажет. В любой день часов около четырех меня дома застанете. Буду чрезвычайно рада. Не обманывайте, – говорила Елена Павловна, вновь залезая в карету.

Комедианты неловко кланяются.

– Так непременно, непременно, – настаивает девушка, не закрывая дверцы. – Вы обязательно должны дать мне слово, что не обманете.

– Даем, – говорит за всех Гриша Волков.

– Смотрите же! – грозит пальчиком девушка. Потом поворачивается к кучеру: – А ты, смертоубийца, можешь ехать дальше. Да только шагом и не засыпай.

Карета, немилосердно скрипя смерзшимися колесами, трогается дальше.

Комедианты, усевшись в свою отставшую кибитку, долго молчат. Первый нарушает молчание Гриша. Усмехаясь, он крутит головой и говорит:

– Происшествие! Еще ничего не видя, а комедии уже начались.

– Красивая! – замечает Ваня Нарыков. – На Татьяну Михайловну похожа, только веселее. Похожа ведь, Федор Григорьевич?

Федор ничего не отвечает.

Охочим ярославским комедиантам известно, что их приказано доставить в собственную ее императорского величества вотчину в Смольном доме.

Федор Волков никогда там не был, однако соображает, что теперь уже неподалеку. Знает также, что там помещается девичий монастырь. Сообщает об этом спутникам.

– Вот на! Значит, к монашенкам? – весело вырывается у Вани Нарыкова.

– Новая комедия! Может, и по кельям к ним разместят? – хохочет Гриша Волков. – Катавасия! Совсем не на ярославскую стать!

Всем это кажется очень забавным. Ребята хохочут и издеваются над питерскими порядками.

– Только бы не к старой; к старой я не пойду, – решительно заявляет Гриша. – Вот на ту чтобы похожа была, на фрейлину… Тогда согласен.

Вот и Смольный. Повозки сгрудились у ворот. Комедианты вылезли на волю.

Высокие яркоголубые с золотом купола собора. Красивые, широко раскинувшиеся каменные строения. Много каких-то пристроек, флигелей – все каменное.

Бесконечные стояки ограды, между ними чугунные решетки с золочеными пиками. Обширный двор чисто выметен.

У настежь распахнутых ворот – стайка молоденьких монашенок-послушниц в остроконечных черных колпачках. При виде стольких незнакомых и молодых «мирских» дяденек неловко хихикают, подталкивают друг дружку локтями, прячут румяные личики в широкие рукава. Видны только задорные глазки, бегающие, как мыши.

Ваня Нарыков, наклонясь к Грише Волкову, тихо шепчет:

– Выбирать вышли… Приободрись, Гришуха. Глянь-ка, как вон та, фрейлина, на тебя воззрилась. Погиб, парень!

Монашенки неожиданно, всей стаей, как воробьи, вспархивают и убегают в ворота.

Федор Волков объясняется с подошедшими двумя офицерами в одних мундирах. Один из них – подпоручик Дашков, намного опередивший комедиантов, другой – неведомо кто.

Всю компанию ведут в боковую пристройку – комедиантский корпус – и размещают в камерах по двое.

Федору Волкову, кроме этого, отводится отдельный «кабинет» для занятий.

Перед размещением незнакомый офицер обратился к комедиантам с несколькими словами:

– Господа комедианты! Я – сержант Бредихин. Повелением государыни определен иметь надзор за вами и довольствием вашим. С жалобами и нуждишками вашими имеете обращаться ко мне и ни к кому иному. А наилучше, ежели жалоб никаких не окажется. Все распоряжения – через старшего вашего, Федора Григорьевича. О благопристойном поведении вашем напоминать не смею, поелику оное само собою разумеется. А засим – с прибытием честь имею, и марш по местам!

Весь этот день был посвящен чистке, бритью и мытью. Сейчас же после завтрака всех сводили в баню – здесь же, на заднем дворе. Мылись все с превеликим удовольствием. Никто, исключая Федора Волкова, и не подозревал о существовании такого приятного заведения, как баня. В Ярославле искони ведется так: если требуется основательно помыться, то лезут в русскую печь и там полощутся и парятся, пока дух не сопрет. После этого, по зимнему времени выбегают голышком во двор и катаются по мягкому снегу. Летом и того проще: идут полоскаться в Волгу или Которосль.

При общежитии имелись своя собственная столовая, повар и два прислужника, приставленные только к комедиантам. В поместительной столовой можно было также проводить и занятия. Кроме того, разрешалось пользоваться для больших проб придворной сценой, помещавшейся в одном из главных корпусов Смольного. Здесь был довольно поместительный театр, уютный и роскошный, какого нашим комедиантам еще не случалось видеть. Он был оборудован лет пятнадцать тому назад самой Елизаветой, в бытность ее поднадзорной цесаревной, когда поле ее деятельности ограничивалось одним Смольным двором. К этому театрику императрица питала нежную привязанность, приказывала поддерживать его в чистоте и порядке, в память своей невеселой и тревожной молодости. Здесь она годами, с часа на час, ожидала своего заточения в монастырь, в крепость, в дальнюю ссылку. Здесь сколачивала преданный себе кружок «любителей» сценического искусства и придворной интриги. Здесь, под сенью кулис, зрели и развивались бесчисленные планы свержения с престола дражайшей кузины Анны Иоанновны, – планы, один другого несбыточнее и фантастичнее. Здесь же протекали в изобилии и интриги менее рискованного характера, в которых у молодой, жизнерадостной, обаятельной и красивой цесаревны никогда не было недостатка. Все обиженные, обойденные и недовольные «большим двором» невольно льнули к маленькому двору очаровательной цесаревны, – такой легкомысленной, непритязательной и нечестолюбивой, так далеко, как будто бы, стоявшей от всякой политики.

Здесь же, в недостроенном Смольном соборе, как-то под вечер был совершен тайный обряд брака цесаревны с ее «нелицеприятным и нелицемерным другом», бывшим придворным певчим Алексеем Григорьевичем Разумовским.

Он и ныне, этот бывший черниговский казак и певчий, верен своим природным склонностям. Будучи законным супругом императрицы всероссийской, он ни во что не вмешивается, ни на что не претендует, живет себе и довольствуется немножко сложным титулом «его высокографского сиятельства, господина обер-егермейстера ее императорского величества, лейб-компании капитан-поручика, генерал-аншефа, лейб-гвардии конного полка подполковника, действительного камергера и разных орденов кавалера».

Все эти звания не налагают на него ровно никаких обязанностей, кроме одного – быть «нелицеприятным и нелицемерным другом» увядающей императрицы и числиться отцом ее дочери, воспитываемой где-то за границей за тридевять земель.

Репетировавшие после бани на исторической сцене одну из пьес Сумарокова, охочие ярославские комедианты едва ли знали обо всех этих подробностях. Они восторгались уютом и роскошью театра цесаревны, но совсем не подозревали о разыгравшейся здесь некогда сложной театрально-политической игре. Театр сослужил свою службу и находился сейчас в почетной отставке за выслугой лет.