Текст книги "Федор Волков"

Автор книги: Борис Горин-Горяйнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

Проворно, одним скачком выпрыгнул Шумский из дыры, привскочил на месте, щелкнул копытами, как танцор каблуками, погрозил Грешнику своим огромным хвостом, замяукал.

Смотрители присмирели. Никто не смеялся. При этакой страсти – не до смеха.

«С нами крестная сила… Сгинь, сгинь! Рассыпься!» – шептал кто-то сзади Федора.

На воле, в соборе, как раз в этот момент, ударили к вечерне. Все ждали, что нечистая сила сейчас провалится, – позабыли, что они в комедии. А чорту и звон, как с гуся вода. Напротив, с каждым ударом святого колокола, он становился все нахальнее и наглее: фыркает, мяучит, скачет вокруг Грешника. Затем начал ластиться, заговорил вкрадчивым козлиным фальцетом – соблазняет. Грешник страдает, колеблется и вот-вот уже склоняется на сторону искусителя. Но и Ангел не промах. Он стремительно поднимает свою руку и беспощадно громит нечистого убийственными стихами. Нечистый весь съеживается, прячет хвост между ног, как побитая собака, становится на четвереньки и ползет к своей смрадной дыре.

Смотрители облегченно вздыхают. Дьякон Дмитрий, разинув рот, выглядывает из-за органа. Он позабыл про свои меха. Орган слабо замирает. О. Иринарх грозно цыкает на зазевавшегося дьякона. Тот спохватывается и с удесятеренной силой начинает накачивать меха.

Однако мнимое отступление нечистого – не более как хитрая уловка. Коварный искуситель и не думает убираться во-свояси. Он только перепрыгивает два раза через пекло, взвизгивает и, как бы набравшись новых сил, начинает крутиться волчком. При этом его хвост почти задевает Ангела. Искушение несчастного Грешника, возобновляется с удесятеренной наглостью. Бес сулит ему заморские пития, жирные явства, веселых красоток, протягивает кошель с червонцами, добытый неведомо откуда, – как бы схваченный с воздуха.

 
«Глянь на злато яркое и преклонь колена,
Вырвися из ангельска непотребна плена»…—
 

богохульно уговаривает нечистый поколебавшегося Грешника.

 
«В очеса плюнь подлому, злато – персть собранна.
Гряди петь во облацех вышнему осанну!» —
 

не сдается настойчивый Ангел.

Выбитый из колеи, Грешник не знает, кого выгоднее послушаться. Он посматривает то на кошель с золотом, то на колеблющуюся тучку. На облаке так уютно, однако и золото вещь не вредная. Он уж протянул было руку к кошелю, но Ангел разражается пугающим громоподобным монологом. Золото остается в лапах нечистого.

Грешник с горя начинает сетовать пуще прежнего. Нечистый заливается адским хохотом, выкрикивает богохульные реплики, подкидывает золото я ловит его на лету – дразнит аппетит Грешника. Тот страдает и стонет. Бес наглеет все более. Вот он подпрыгнул выше прежнего и разразился пространной мерзопакостной речью, от которой даже не трусливый Ангел-хранитель попятился. Чорт победоносно бушевал на подмостках, оттесняя Ангела в задний угол.

Перепуганные смотрители из стариков поспешили пересесть подальше от разошедшегося беса.

Догадливый Ангел кличет подмогу. Слева, с пальмовыми ветвями в «руцех»[8]8
  Руках (старославянск.).


[Закрыть], с пением божественного псалма, появляется целый отряд ангелов. Окончив пение, они поочередно начинают позорить нечестивого соблазнителя самыми последними словами. Очевидно, и ангельскому терпению бывает предел.

Бес заметно растерялся. Он не ожидал такого энергичного наступления неприятеля. Повидимому, ему не остается ничего иного, как признать себя побежденным и юркнуть поскорее в свои тартарары. Перекувырнувшись, он катится к пеклу.

Смотрители уже плохо доверяют искренности его маневра. И они правы. Искуситель хитер и коварен. Вместо того, чтобы по-честному провалиться восвояси, он только нагибается над вновь вспыхнувшим адским пламенем и, вложив два когтя в пасть, издает молодецкий разбойничий посвист. Истошно взывает в бездну:

 
«Духи зла! Ко мне в подмогу
Движьте силу свою многу
Днесь на нас грядут напасти,
Хошет враг лишить нас власти!»
 

Адская бездна забурлила, заскулила, завизжала, заулюлюкала. Один за другим выпрыгнуло ровно столько чертей, сколько было вызвано ангелов. Силы уравнялись. Борьба за душу может продолжаться дальше. При виде стольких отвратительных рож ангелы попятились. Но вот их архистратиг Попов воздел длань – ангелы сделали шаг вперед. Теперь бесы попятились.

Тут Вельзевул – Шумский сердито улюлюкнул своим, те сделали большой скачок вперед. Ангелы отступили.

Чем бы кончилось дело – неизвестно, но тут кстати запел хор, разъясняя смысл борьбы. Пока что, от нечего делать, ангелы и нечистые молча, но весьма замысловато начали обхаживать друг друга, очевидно высматривая слабые стороны врага. Вконец замытаренный Грешник с плачем повалился наземь и принялся невыносимо страдать.

Чрезвычайно гнусно и вызывающе, с удивительным знанием всех чертячьих ухваток и повадок, вел себя в это время предводитель нечистых – Шумский.

Среди смотрителей то и дело раздавались опасливо-восторженные шопотки: «У, нечистая сила!.. Ах, рожа бесстыжая!.. Рази против такого устоишь?.. Аминь, аминь, рассыпься…»

Хор умолк и отодвинулся к самым стенкам, дабы смотрителям лучше был виден главный момент борьбы. (О. Иринарх незаметно сделал хору знак рукой – раздайся!).

Пантомима кончилась. Снова начиналось действие.

Ангел – Попов одним мановением руки поднял Грешника – Нарыкова на ноги. Опять посыпались монологи от лица трех главных действующих персон. Четко перекликаясь, вставляли свои замечания рядовые участники многочисленной ангельско-бесовской рати. Ад все время выкидывал клубы пламени и серного дыма.

От дыма и зловония, несмотря на открытые окна, трудно было дышать даже смотрителям. Они слезливо жмурили глаза и зажимали рты, едва ли не чувствуя себя уже в настоящем аду.

– Сократи огнь и серу! Я постучу, когда пущать! – громко крикнул о. Иринарх в щель адскому пиротехнику.

Снова пел хор, скакали бесы и воздевала длани ангелы.

Наконец, нечистые заметно начали выдыхаться. Они приседали, изнемогая, поджимали хвосты, жалобно скулили.

После двух особенно длинных и убедительных монологов, – Архистратига и самого Кающегося, начисто отрекавшегося от приятства с чертями, – последние совсем упали духом. Иные присели на карачки, иные полегли на полу, высунув языки. Хорохорился еще один только Шумский, и то не с прежним запалом.

Но вот о. Иринарх постучал легонько в стенку «скенэ»[9]9
  В древнегреческом театре – стена в глубине сцены, отделявшая ее от служебных театральных помещений.


[Закрыть] слева. Сизая туча дрогнула и толчками поползла вправо. Ад выбросил свежие клубы дыма и пламени.

На место сизой тучи, впереди скалы, ловко спустилось сверху изящное светлое облачко. Из-за него выпорхнули два ангела с огромными трубами, оклеенными золотой бумагой.

Хорошенькие лики ангелов надулись до отказа, покраснели. Раздались оглушительные трубные гласы.

Бесовское сонмище заволновалось, завизжало, закружилось волчками. Нечисть в панике поочередно начала прыгать в пекло, в сутолоке зацепляя друг дружку копытами. Остался один изнемогающий Шумский. Склонившись над адской бездной, он, для поддержания сил, вдыхал в себя благотворные серные пары. Ангельский сонм, не удостаивая вниманием склоненного над пеклом беса, без помехи расположился полукругом по всему помосту. Поле было отвоевано.

Пока главный ангел, стоя посредине, выкрикивал победный монолог, Кающийся зашел наполовину за пригорок. Было видно, как чья-то невидимая, но властная рука обрывала с него черные ленты с надписями грехов. Когда Ангел звонко закончил свой монолог, Кающийся уже убедился паче снега. Все черные грехи свалились с него, и ризы его сияли незапятнанной белизной.

Он вышел на проскениум, одухотворенный и просветленный, чтобы прочесть заключительный благодарственный монолог.

При виде этого ослепительного зрелища набольший чорт взвыл нечеловеческим голосом и очень ловко, головой вниз, нырнул в бушующее пекло. Пекло после этого сейчас же погасло, а один из ангелов, которому было тесновато стоять, без опаски перешагнул через жерло и занял более удобное положение.

Преображенный Грешник тепло и трогательно закончил последнюю речь словами:

 
«Бог всеблагий властен живити и умерщвляти,
Смерти али житию вечному вручати».
 

Заиграл орган, запели хоры. Предводитель ангелов воздел длани горе и повел Кающегося к облаку, сзади которого перед этим происходила какая-то подозрительная возня.

Когда белоснежно-очищенная душа повернулась спиной к смотрителям, каждый грамотный мог прочесть у ней на спине один большой, случайно оставленный грех с надписью славянской вязью: «Суесловие».

Увидя это, о. Иринарх в ужасе крякнул на весь зал и всплеснул руками.

– Испакостил, подлец, всю обедню! – вырвалось у него из души.

Под пение хора душа взгромоздилась на облако, а по бокам ее встали два легковесных ангельчика с пальмовыми ветвями. Затрубили трубы. Облако с легким скрипом двинулось влево.

«Отвод глаз» удался. Многие из очевидцев потом клялись, что собственными глазами видели, как облако легонько отделилось от пригорка и вознеслось прямехонько ввысь, унося с собою очищенную душу «со ангелы».

Запел хор, очевидно, не зная, что дальше делать. О. Иринарх цыкнул на растерянных апостольских старцев и показал им рукой, чтобы они убирались с глаз долой. Старцы стадом затопали за кулисы.

Вышел Эпилог, бывший ранее Прологом. В последний раз начал разъяснять смысл совершившегося.

Пока он разъяснял, о. Иринарх пролез за сцену. Слышно было, как он костерит там на чем свет стоит Власть, очищающую человека от грехов. Отведя душу, хорег появился снова и занял место, предназначенное владыке архиерею. Это было как раз во-время. У Эпилога подходило обращение к архиерейской власти. Чтобы не произошло новой ошибки, о. Иринарх потыкал себя перстом в грудь. Эпилог направил свою речь к нему:

 
«Крепость бога сим прославляем
И ко покаянию грешных наставляем.
Ты ж, владыко, пастырь наш, ныне нам внимаешь
И ко благу паству тую да благословляешь».
 

О. Иринарх совсем умилился. Перекрестился и отер увлажненные глаза широким рукавом рясы.

Эпилог ушел. Представление кончилось. Ангелы; оставшиеся на земле, получили разрешение начальства идти скидывать ризы.

О. Иринарх повернулся к зачарованным смотрителям и предупредил:

– По завершении кумедии невозбранно плескать в ладоши. В храме божьем сие не положено, а в храме Мельпомены поощряется.

Послышались неуверенные хлопки.

Черти, под предводительством Шумского, повылезали из пекла и направились в ту же дверь, куда скрылись ангелы.

Проба кончилась. Был уже пятый час на исходе. Духовные спешили ко всенощной.

Не евшие ничего с утра, голодные, но счастливые, комедианты, наскоро раздевшись, с перепачканными и невымытыми лицами, толпой окружили Федора Волкова.

Российские охочие комедианты

В Троицу после обедни все собрались в просторном конторском флигеле у Волковых. Никогда еще этот флигель не видел такого многолюдного собрания: пятеро Волковых – Федор, Алексей, Гаврило, Иван да Григорий; Ваня Нарыков, Иконников и Шумский; Алеша Попов с братом Михаилом; несколько молодых работников Волковых, среди них Михайло Чулков, Семен Куклин, да Демьян Голик – эти все в новых, шумящих рубахах, с намасленными до блеска волосами. Отдельно – компания молодых купчиков во главе с Григорием Серовым, сильно увлекавшимся театром.

Рыжий богомаз Иконников потешался над цырюльником Шумским, сбрившим свою клочковатую бородку и теперь щеголявшим «с босым лицом».

– В пекле оставил бородку-то, дядя Яша? Опалил, как порося, щетину? Жарковато там, хоть ты и привыкши.

– Ведь и ты из нашинских, чертомаз, – не остался в долгу Шумский. – Бона как загорел – докрасна.

Все дружно хохотали, вспоминали вчерашнюю пробу. Много веселья вызвал забытый на Ване грех суесловия, как бы нарочито оставленный.

– Суесловие и есть, – заметил Федор. – Поповщина. И чертовщины сверх меры допустимого.

Забежали на время прядильщики, два брата Канатчиковы, предупредить ребят, чтобы не забыли про «забаву». У них в сарае ноне, погодя немного, «забава» открывается, а ребята в «Лодке» и прочем участвовать обещались.

– Народ уже собирается, и все готово, – предупредил Ермил Канатчиков. – Не задерживайтесь больно-то, а не то они и сарай поломают. Ах, ты… Послухали бы и мы, да ждать не рука… Побежим.

– Волоки гусли, Гришутка! – крикнул, уходя, Ермил. – Музыки у нас маловато.

Погодя, подошли еще трое – двое Егоровых да Дормидонт Скачков, все палатские регистраторы, как и Михайло Попов.

– Добро пожаловать, голуби, – приветствовал новоприбывших Шумский. – Поелику вся кумедийная кумпания в сборе, поведай, Федор Григорьич, как люди в столице живут, как там театры орудуют. Мы ведь как есть в лесу.

Шумский был старше всех из «кумпании», ему уже было под тридцать, а может быть и за тридцать. «Издевочная персона»[10]10
  Комический персонаж.


[Закрыть] в кумедиях, в жизни он старался держаться солидно, любил серьезные разговоры об умственном.

– Да что ж в столице… Не боги и там горшки обжигают, – начал Федор. – Знамо, театры там не под стать иринархову, да что толку для российских людей? Все заморские – немецкие, французские да тальянские, российского и званья нет. Нам надо, други, свое российское раздувать, понеже мы в самой глыби России живем. В столицах – знать, она по-заграничному понимает, в отечественном не нуждается. Мы – особливая стать. Нам потребно свое слово, понятное, российское, народное и родное. Отменно было бы свою кашу заварить, на свой салтык. А поднять – силы не малые требуются.

– Понатужимся – поднимем. Сам же о горшках говорил… – раздались голоса.

– Комедий российских нет, вот беда, – крякнул Шумский. – Осточертела поповщина.

Ваня Нарыков вскочил, замахал руками.

– Придумывать надо! Из головы! Али бо заграничное на русскую стать перекладывать. Образчики бы нам – равняться по чему… Выкройку!..

Федор одобрительно кивнул головой:

– Правильно, друзья. Выкройки нам не в едином сем нужны. И про поповщину правильно. Не гожи нам долее подрясники поповские, выросли мы из них.

– Подмышки жмут, да и потом дюже провоняли, – вставил Чулков.

Все засмеялись.

– То-то горе – выкройку, да где взять? Телешом[11]11
  Нагишом (област.).


[Закрыть] бы не находиться, – заметил рассудительный Гаврило Волков.

– Есть выкройки, привез я, – продолжал Федор, подлаживаясь под общий иносказательный, излюбленный тон. – И швецы уже завелись, тачают.

– Сборный кафтан, значит? – съехидничал Шумский.

– Там как взглянется. Кому сборный кафтан, а кому и епанчу богатую, – улыбнулся Федор. – Понасмотрелся я за это время. Попал я как-то в корпус Шляхетской. Академия такая в Питере есть для кадетов, что в офицеры готовятся. Российское это училище, и российская словесность в оном процветает. И вот там-то друзья, увидал я зрелище некое, доселе невиданное. Кадеты предуготовляли к действию тражедию офицера своего, господина Сумарокова. А имя тражедии – «Хорев». Представления публичного оной тражедии еще не было, а токмо пробы одни, проводимые добре старательно. Полагаю, что и представление оной тражедии в скорости не замедлит воспоследовать, поелику отменно все и любовно слажено.

– Что есть тражедия? – спросил кто-то.

– А тражедия, инако трагедия – суть такое комедийное действо, где все особо серьезно и над жизнью простою возвышено, – пояснил Волков. – Сие есть высшее явление музы пиитической. Словесности искусство выше оного рода творений не поднимается и определяет собою развитие языка совершенное. «Хорев» господина Сумарокова есть первая трагедия российская, придуманная сочинителем из головы. Сочинена сия трагедия на языке российском, являет действие русской истории древней. Разучена и опробована была сия трагедия российскими же людьми, без иностранцев участия.

– Вот бы увидеть эту диковинку, – вздохнул Ваня Нарыков.

– Быть может, и увидите, – улыбнулся Федор. – Глядел я, друзья, на сие пробное российское представление и, покаюсь вам, пребывал весь вечер в некоей горячке, но горячке приятной весьма. Кадеты представляли изрядно, с чувствами натуральными и возвышенными. Стихи произносили выспренно и гармонично, а у меня по всему телу якобы мураши ползали от волнения глубокого. Смотрел я, горел и думал о том времени, когда возмужает словесность российская, и подобные трагедии, токмо более совершенные, будут повсюду представляемы десятками и сотнями. И не токмо для офицеров, да благородных, а как есть для всех жителей российских. И так полагаю я, было бы оное время для народа как бы доброй академией всероссийской.

– О-хо-хо!.. Давненько едет Улита, не торопится, – не утерпел Шумский.

– И приедет напоследок, верю я в оное. Теперь уж невдолге, – горячо возразил Волков. – Может, и мы с тобою, Яков Данилыч, увидим еще ее, Улиту. А пока, вот вам гостинцы столичные: поглядите…

Федор Волков нагнулся к укладке и извлек оттуда несколько книжечек свежей печати и списков рукописных.

– Вот вам «Хорев» оный. Вот трагедия о Гамлете, переложенная тем же Сумароковым с английского, из славного стихотворца Шекспира. Вот «Эсфирь» француза Расина. Вот добро веселая комедия «Юрген Бедный»[12]12
  «Жорж Данден», комедия Мольера.


[Закрыть],– с французского також. А вот и два списка, собственноручно мною списанные в четыре ночи с подлинников авторских, в печати еще не бывших. Оного ж господина Сумарокова славные трагедии, именуемые «Артистона», да «Синав и Трувор». Последняя – наивысшее творение музы российской противу всех перечисленных и допрежь бывших. Також из истории нашей древней, но даже и противу «Хорева» славного достоинствами многими отличная.

Маленькие пухленькие печатные книжечки на синеватой бумаге пошли гулять по рукам. Рукописи Ёолкоеа оказались неразборчивыми, и ими интересовались мало. Возгласам удивления и особому внутреннему подъему не было конца.

– И ни единого чорта нигде! – удивленно восклицал Шумский.

– Да, чертяцким персонам, с разлитием света и знания, придется уступить место простым людям, – шутил Волков.

Единодушно и настойчиво потребовали, чтобы Федор прочел «Хорева» во всеуслышание.

– Да я его почитай что на память затвердил, – сказал Федор, беря в руки книжечку.

Началось чтение «Хорева». Федор перечислил действующих персон и дал кое-какие пояснения от себя.

Уже с первых стихов многим стало ясно, что по сравнению с неуклюжими виршами «Покаяния» это должно дочитаться высшей гармонией, доступной выражению на российском языке.

Федор начал читать первую сцену:

 
«Княжна! Сей день тебе свободу обещает.
В последния тебя здесь солнце освещает
Завлох, родитель твой, пришел ко граду днесь,
Уж носится молва по здешнему народу,
И вооружаются ко обороне здесь
Что Кий, страшася бедств, дает тебе свободу».
 

Компания охочих комедиантов теснее сплотилась вокруг чтеца. Сидели на лавках, на окнах и просто на полу. Федор читал отлично, выразительно и с чувством, старательно отчеканивая стихи. Это создавало довольно заметную напевность, необычную для разговорной речи. Но именно это и нравилось всем без исключения, придавая словам какую-то особенную торжественность и праздничность. Федор местами совсем не глядел в книжку, читал на память, сверкая глазами и ероша свои волнистые волосы. Иногда в волнении приподнимался, делал два-три шага и опять усаживался на свой табурет. Иногда останавливался довольно надолго, уставившись в одну точку, или запрокинув голову и закрыв глаза, – делал передышку. Голос чтеца метался по всей лестнице звуков, то поднимался на едва доступные высоты, то падал куда-то вниз, переходил в изнемогающий шопот. Гнев и негодование перемежались страданием, взрывами необузданной страсти, благородным пафосом величия, трепетом робкой и неизъяснимой нежности, тревогой впервые высказываемой любви.

Все слушали с затаенным дыханием. Казалось, Федор был один в комнате. Местами он пугал внезапностью и силой перехода. Местами был еле слышен, говорил как бы через силу, превозмогая страдания. Несколько раз глаза чтеца заволакивались слезами, – блестели слезы и у многих слушателей. Бледнел Федор, – невольно бледнели и наиболее чуткие. Игра лица, особенно выразительных глаз, была у Федора превосходна. Ясно чувствовались различия в характере действующих персон.

Некоторые слова и выражения слушателям были не совсем понятны. Однако каждый сейчас же спешил вложить в них свой собственный смысл. Необычная по звучности стихотворная речь завораживала, убаюкивала сознание. Всем она казалась какою-то сладкозвучною музыкой, неслыханным доселе откровением. Невольно напрашивались на сравнение вчерашние вирши «Покаяния».

Слушатели сидели с разгоревшимися лицами. Ваня Нарыков, как раскрыл в начале чтения свои красивые, большие, удивленные глаза, так и просидел, не шевелясь, весь акт, боясь проронить хоть одно слово.

Нервный и живой, Алеша Попов конвульсивно шевелил пальцами, часто без нужды приподнимался со скамьи, отчаянно ерошил семинарскую шевелюру.

 
«И пленники свои покинут тягость уз.
Когда совокупит желанный нас союз
Посол тебе в сей час любезная предстанет.
Увы! когда моя надежда мя обманет…»
 

Федор сильно закончил первый акт и остался сидеть неподвижно, с закрытыми глазами, как бы делая передышку. И все сидели неподвижно, в застывших случайных позах, ожидая, что последует далее.

Федор справился с охватившим его волнением, открыл глаза, переменил позу и сказал:

– Здесь кончается первая акция.

Потянулся к стоявшему на столе кувшину, стал наливать себе квасу.

Все разом вскочили, зашумели.

– Представить! Представить! Завтра же начать! – кричал Алеша Попов.

– Верно! Утереть нос длиннополым! – поддерживал его юный Гриша Волков.

– За штатом ты, отставной чертяцкий лицедей, здесь тебе делать нечего, – по обыкновению трунил над Шумским рыжий Иконников.

– Отстань, рыжий бес, – сердился Шумский. – Я еще самого Кия буду играть, на борьбу со всеми пойду, – кто лучше! Вот увидишь.

– Неужели же сие российским человеком придумано? – удивлялись Чулков с Куклиным. – Не похоже как бы, не верится.

– Сие надлежит разыгрывать не по-нашему, не по-всегдашнему. Как-то требуется придумать по-новому, – волновался Ваня Нарыков.

– Мысль правильная: по-новому, – убежденно сказал Волков. – А новое должно родиться из слов, зазвеневших по-новому. Хорегия отца Иринарха здесь не пригодна.

– Чертякам она пригодна, а тут сих персон нет, – ругался Иконников. – А? Яша? Конец твоим персонам возлюбленным.

– А може дальше появятся? – со слабой надеждой осведомился Шумский.

– И дальше, дядя Яша, не жди, – смеялся Федор.

– Продолжай, Федор Григорьич! Чеши до крышки без передышки! – кричали российские комедианты.

Федор начал второй акт. Все замерли.

Когда вся трагедия была прочитана без остановки, комедианты точно помешались. Никто никого не слушал, все кричали и хвалили. Требовали немедленной постановки, размечали, кому что играть по силам.

– Да у нас еще и театра нет, – слабо возражал Федор.

– Будет театр! – кричал Григорий Серов. – Положитесь на меня, братцы.

– И не один будет, а сколько хочешь, Летом каждый кустик представлять пустит, – кричало сразу несколько голосов.

– А то нет? – покрывал всех Нарыков. – Так завсегда у эллинов бывало!

– Эллины, я смекаю, от нас далече, – заметил Федор, – а мысль о кустиках наипаче отменная.

Потребовали от Федора немедленного прочтения «Гамлета».

– «Гамлета» зачинай! Сие про запас будет, – просили комедианты.

– Пощадите, друзья, дайте хоть отдышаться, – шутливо протестовал Федор.

– Пустое! – кричал Нарыков. – Древние трагики по три протяженнейших трагедии зараз прокрикивали, да еще на загладку комедией сатирической заедали. И ничего им не делалось. Привыкать потребно!

– Так я не древний, я пока новый человек, – отшучивался Федор, берясь, однако, за подсунутую ему книжечку.

Вероятно и «Гамлет» и другие пьесы были бы прочитаны за один присест, да прибежал встревоженный Ермил Канатчиков.

– Робя, когда же? Аль забыли про «Забаву». Смотрители у меня сарай рушат. «Разбойников» требуют и протчего.

– А много собрамшись смотрителей? – с явной неохотой спросил кто-то.

– Полно! Уже с час времени бушуют. Мы уж от себя немудрящую комедь сломали. Сейчас там песни орут. Айда-те, что ли.

– Пойдем, ин, ребята. Назвался груздем, полезай в кузов.

Чтение «Гамлета» отложили.

– Пошли, ребята! – кричал Алеша Попов. – Вот весело! Теперя всякий день пойдет. Раздувай кадило!

Ваня Нарыков завладел «Гамлетом» и ни за что не хотел с ним расстаться. Выпросил на дом почитать. Всей артелью двинулись на «забаву».

– Гусли, Гриша, не забудь захватить, – предупредил Ермил Гришу Волкова.

Федор подумал и добавил:

– Захвати уж и мои, Гришутка… Авось…