Текст книги "Федор Волков"

Автор книги: Борис Горин-Горяйнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

«Жизнь дается однажды»

Херасков из Москвы умолял куратора Московского университета Шувалова принять срочные меры для предотвращения окончательного развала университетского театра. «Нет средств, не хватает людей. Новые не идут, старые смотрят в лес», – писал он куратору.

Средств пока не прислали, а отправили в Москву для изыскания оных на месте и для упорядочения театрального дела Федора Волкова и Якова Шумского. Им было предписано использовать все благоприятные возможности, какие только могут встретиться. Самым желательным выходом считалось слияние небольшой университетской труппы с комической оперой итальянского предпринимателя Локателли. Незадолго до этого Локателли на частные средства построил в Москве театр. Дело не пошло, и сейчас Локателли находился накануне краха. Предполагалось воспользоваться выстроенным итальянцем помещением, заключив с ним договор на паях; русский театр из университетских больших сеней, где он ютился до сего времени, перенести в помещение Локателли; пригодную часть его актеров, владевших русским языком, употребить на пополнение русской труппы; самому Локателли для его комической оперы отвести определенные дни; дать публикацию в «Ведомостях» о наборе желающих служить актерами в Русском театре; дирекцию над всем предприятием иметь Хераскову.

Волков нашел дело в гораздо худшем положении, чем оно рисовалось издали. Университетские актеры не получали почти ничего, питаясь случайными подачками, когда Хераскову удавалось урвать кое-какие средства то там, то здесь. Многие из них, – а их и всех-то было немного, – поступили на приватную службу, уделяя театру только свободное от службы время.

Троепольские перебивались частными уроками. Их удерживала в Москве только надежда на улучшение дела и личное обаяние Хераскова, ставшего их искренним другом и почитателем их таланта. Херасков обладал в высшей степени той же «благородной упрямкой», что и Федор Волков.

Положение труппы Локателли оказалось еще хуже. Театр был построен неудачно, на отшибе, среди огромного замусоренного пустыря, доступ к которому, в особенности по вечерам и в дурную погоду, был чрезвычайно затруднен. Публика посещала театр неохотно, а расходы были довольно внушительные. К довершению всего, пустынное местоположение и недостаточность охраны располагали, как нельзя более, к озорству и безобразиям как со стороны местного городского сброда, так и со стороны приезжих слуг и кучеров. Театр почти постоянно стоял с выбитыми стеклами. В темные вечера он аккуратно бомбардировался поленьями, кирпичами и булыжниками. Практиковались – так, просто с целью развлечения и скучающая господская челядь и случайные озорники.

Ознакомившись с положением дел на месте, Федор Волков заявил Хераскову, что театр не сможет действовать ни в какой форме, ни в русской, ни в итальянской, пока не будет обеспечена полная безопасность как публики, так и актеров. Херасков ответил, что этот вопрос всего легче будет уладить.

Локателли, уже давно подумывавший о бегстве из негостеприимной Москвы и даже о самоубийстве, со всею готовностью пошел на слияние трупп. Волков и Шумский надолго, с головою ушли в хозяйственно-административные дрязги и хлопоты.

Остро стоял вопрос с русскими актерами. Из итальянцев, как и следовало ожидать, не оказалось пригодных для этого дела решительно ни одного человека. На публикацию в «Ведомостях» отозвались также весьма немногие.

С первых же русских спектаклей Волкову и Шумскому, помимо административной работы, пришлось запречься в актерскую лямку.

По вечерам, в редкие свободные часы, все собирались у Троепольских, которые переменили квартиру и проживали теперь неподалеку от Красного пруда. Возле их квартиры находился и театр Локателли. Волков и Шумский поместились через дорогу от Троепольских, в «немецком пансионе».

Татьяна Михайловна почти не изменилась, только слегка похудела, и под глазами усилилась прозрачная синева. Федору ее лицо показалось еще более одухотворенным, чем прежде. Троепольские встретили гостей с исключительной сердечностью и радушием. Достатки супругов были невелики, но, благодаря урокам, они все же не нуждались в необходимом. На следующий вечер после приезда петербургские гости встретились у Троепольских с Херасковым и Фонвизиным. Херасков сразу же очаровал их любезностью обхождения, спокойной изысканностью манер и благородством своих взглядов. Это была полная противоположность неуравновешенному и неистовому Сумарокову.

Херасков уважал всякие мнения, внимательно к ним прислушивался и старался отыскать в них те скрепляющие звенья, которых недоставало в цепи его собственных рассуждений. А к последним он относился всегда строго критически.

В вопросе о театре он держался взглядов облагораживающих, идеальных, неприменимых в существующих условиях, а потому и в полной мере беспочвенных. К русскому репертуару относился очень строго, находя его случайным и пестрым, всецело находящимся в зависимости от разнохарактерных иностранных образцов. Редкую пьесу находил заслуживающей постановки. Считал, что время для настоящего национального русского театра еще не пришло, но что к созданию его неукоснительно следует стремиться.

К пьесам Сумарокова Херасков относился с уважением, однако при этом сожалел, что столь возвышенные и богатые мысли облекаются поэтом в убогую и отжившую форму, парализующую ход и развертывание подчас весьма ценных идей. Из обмена мыслей с Федором Волковым убедился в полном совпадении их взглядов на задачи театра. Нашел петербургского комедианта всесторонне знакомым не только со своим узко-комедиантским делом, но и со всеми областями знания, примыкающими к делу просвещения народного. Пожалел, что столь богатые знания поневоле вынуждены ограничиваться только профессиональными рамками, тогда как им по справедливости следовало бы отвести широкую руководящую и направляющую роль.

Все это продумал про себя. Волкову сказал только с мягкой улыбкой:

– Мое мнение, Федор Григорьевич, – что вы несколько поспешили родиться. И родились не при таких условиях, которые обеспечили бы вам плодотворное развитие ваших талантов на пользу общую. Впрочем, вы еще молоды. Времена меняются быстро. А мне разрешите надеяться на изменение жизненных условий ваших к лучшему.

– Мое дело маленькое, Михаил Матвеевич, – ответил Волков. – Человек я скромный и менее всего честолюбив. Каких-то воображаемых талантов, любезно приписываемых мне вашей милостью, в себе не ощущаю. Доволен вполне тем делом и тем положением, кои определены мне судьбою.

– Ну, об оной материи спорить излишне, поелику это будет делом праздным и бесполезным.

Совсем еще юный, жизнерадостный и немного медлительный Фонвизин, круглолицый и краснощекий, на все смотревший с улыбкой и ко всему относившийся со скрытой усмешкой, заметил:

– Театр наш пошел не по тому пути, это ясно. Но так же ясно и то, что этот путь был единственным. Значит, хошь не хошь, а ползешь, хоть на карачках, как Сумароков, за разными там Корнелями да Расинами. Те, от кого зависит прокладка путей, проложили оный единственный путь для ради собственной надобности. Мы пошли за ними и смекнули, что путь этот совсем не для нас. А раз смекнули, – дело в шляпе. Не возвращаясь вспять, прокладывай себе другой путь сторонкой, отбивайся от вожаков, с коими нам не по дороге. У нас должна быть своя тропка, – хоть извилистая, да наша собственная. Еще посмотрим, за кем последуют идущие позади, за ними или за нами.

– Браво, Денис! – закричал Херасков. – Дуй в сторону! Вали первым!

Однако подобные теоретические рассуждения пока не могли помочь практической работе Волкова и Шумского по созданию хоть какого-нибудь театра из ничего, без всяких средств.

Актрис в наличности было только две: Троепольская и Авдотья Михайлова да несколько барышень – любительниц из общества, которые, если им нравилось – играли, если не нравилось – просили обойтись без них. С актерами дело обстояло лучше. Кроме Троепольского, коренника труппы, было несколько молодых актеров из студентов университета: Кожевников, Бахтурин, Иван Соколов, Ванцлов, Денис Фонвизин. Все они учились в университете или состояли при университете, где велся класс практической декламации. Но все же они не были заправскими актерами, хотя и не прочь были посвятить себя театру. В поощрение их усердия и в видах оттенения их роли пионеров в деле театра, Херасков исхлопотал для них почетную привилегию – право носить шпагу, чего пока не имели еще актеры петербургской придворной труппы. С величайшим трудом, но все же русские спектакли в театре Локателли были налажены.

Волков и Шумский покинули Петербург после полного разгрома партии великой княгини.

Понятно, что в вечерних беседах у Троепольских положению дел при дворе отводилось далеко не последнее место. Федор Волков как-то откровенно высказал мысль, что, по его мнению, надежды на развитие искусств и просвещения в России могут быть связаны пока только с личностью великой княгини. С этим все охотно и искренно согласились.

– Вот тебе, Денис, и новая тропка, – полушутя как-то бросил Херасков Фонвизину.

– Что ж, тропка, как вижу, удобная, коли не зарастет после кустарником непролазным, – ответил Фонвизин. – Гадость в том, что указатель-то опять ненадежный. Опять иноземного изготовления.

– Так по нашим-то указателям разве коров гонять на водопой, да и то в болоте очутиться рискуешь, – засмеялся Херасков.

– А пожалуй, что и так, – согласился Денис.

– Не совсем так, – сказал Волков. – По-моему, кто радеет о благе народном, тот и свой, российский. Сие может показаться странным, но совестию своею ручаюсь, что из всех русских и немцев при дворе известная вам особа наименее других немка. Руководствуясь своим положением и острым умом, она имела мужество порвать начисто со своими родовыми привязанностями. Я, конечно, ни на минуту не считаю сию новоявленную влюбленность в Россию проистекающею токмо от чувств сердечных. Особа сия, как и каждый в ее положении, действует первейше в интересах собственных. Но она умело сочетает личные интересы с потребностями общими, без чего, как умный человек, не может видеть для себя надежной опоры. Эту черту знают в ней многие, и многие готовы ей помочь, – за неимением лучшего, добавляю.

– Вы ясно и убедительно рисуете картину, – заметил Херасков. – Но, как мне представляется, шансов у этой особы недостаточно.

Волков улыбнулся.

– В нашем веке мало считаются с количеством шансов. Они возвышаются до решающего предела двумя ротами гвардейцев употребленных во-время и кстати. Возьмите на себя труд немного порыться в вашей памяти.

– Моя память считает сей довод кардинальнейшим, – с комической серьезностью сказал Фонвизин. Все рассмеялись.

Волков и Троепольская играли роли влюбленных в итальянской драме «Сердечный магнит». Пьеса была фальшивая, положения неестественные, но Федор ничего этого не замечал и всю пьесу, изобиловавшую любовными сценами, провел в каком-то чаду. Троепольской пьеса не нравилась, но она увлечена была искренностью Федора и как-то помимо своей воли с первых же сцен отказалась от авторского толкования и начала играть самое себя.

Они оба горели самыми искренними, неподдельными чувствами, плакали настоящими слезами, впадали в подлинный гнев и негодование по адресу лиц, препятствовавших им, по воле автора, слиться навеки в их чувстве.

У Федора в одной из главных сцен была реплика:

 
«Ведь, ты моя, моя, Рената.
Но несть числа преград злокозненной судьбы».
 

У Ренаты вслед за этим была реплика:

 
«Да, против ков судьбы мы слабы и ничтожны.
А как блажен бы был слиянья миг единый!»
 

Троепольская во время спектакля, бросившись на шею Федору, переиначила эти слова:

 
«Возьми меня назло и людям и судьбе.
Я жизнь отдам свою за этот миг единый!»
 

Следующие слова Федора по пьесе никак не соответствовали этой реплике. Как ни был он увлечен сценой, а невольно сделал паузу, подыскивая подходящий ответ. Но в этот миг зрители разразились градом долго не смолкавших аплодисментов. Любовники провели долгую пантомимическую сцену, застыв в объятиях друг друга. Когда зрители успокоились, Федор мог продолжать сцену словами пьесы, вставив вначале только одно коротенькое «увы».

У Татьяны Михайловны в течение всей дальнейшей сцены слезы крупными каплями катились по лицу. Она с усилием, с чувством полнейшей безнадежности, выжимала из себя положенные реплики. Вся содрогалась и трепетала от охватившего ее внутреннего волнения.

Пьеса имела исключительный, небывалый успех. Половина зрителей плакала не стесняясь, другая половина украдкой вытирала глаза платками.

В антракте многие из близких к театру лиц бросились за кулисы, чтобы принести свои восторженные поздравления Троепольской и Волкову.

Татьяна Михайловна заперлась в своей уборной и через прислужницу велела передать желавшим ее видеть, что чувствует себя крайне усталой и никого принять не может. Фонвизин в темном уголке возле уборной Волкова тщетно боролся со слезами, прежде чем спросить разрешения войти. В этом положении на него наткнулся Херасков, с удивлением спросивший:

– Ты что, Денис?

Вытирая лицо платком и улыбаясь сквозь слезы, Фонвизин виновато махнул рукою:

– Оплошал Денис! А ведь какой крепкий парень был!..

Домой Троепольская с мужем, Волков и Шумский возвращались вместе.

– Такая дрянная пьеса – и такой успех! – сказал Троепольский.

– Успех имеют не пьесы, а актеры, Александр Николаевич, – заметил Шумский.

Ни Троепольская, ни Волков ничего не ответили на это…

Волков отсутствовал из Петербурга уже около года. Оттуда доходили до него неясные слухи и намеки. Олсуфьева писала неопределенные и безразличные письма. Федор между строк улавливал кое-какие тревожные сведения. В одном из писем вскользь упоминалось, что личные дела по управлению домом, быть может, вынудят ее съездить на несколько дней в Москву.

Троепольский играл комедию Леграна «Новоприезжие», специально переведенную для него. Пьеса шла уже не в первый раз. Троепольская и Волков были в ней свободны, поэтому не поехали в театр, а остались дома.

Федор только что, перед вечером, получил новое письмо от Олсуфьевой, очень неясное. Он прочел его несколько раз, кое о чем догадался и пошел к Троепольской посоветоваться относительно того, как следует понимать некоторые места. Татьяна Михайловна была дома одна. У нее был очень измученный вид, страдальческая складка залегла в углах губ, глаза смотрели пусто и безнадежно.

– Это ты, мой друг? – сказала она, открывая ему дверь. – Ты по надобности какой, или сердце подсказало, что я страдаю?

– Получил письмо от Елены Павловны и хотел прочесть тебе, обсудить кое-что.

– А! – безразлично сказала Татьяна Михайловна. – Семейные радости… Они, конечно, всегда приятны.

Федор с удивлением посмотрел на нее. Она так никогда не разговаривала. Закинув руки за голову и полузакрыв глаза, Татьяна Михайловна ходила по комнате из угла в угол, слегка пошатываясь.

Федор немного встревожился.

– У тебя неприятности?

– Да, мой дорогой, некоторые нелады.

– Нелады? С кем?

– Смешно сказать: с самой собой. И знаешь, сколько времени они уже продолжаются? Я только что подсчитала. И подсчитала, кажется, правильно: ровно десять лет. Вот сюжет для комедии. Героиня – очень честная и очень глупая героиня – борется, страдает, насилует себя долгих десять лет. Успевает за это время превратиться в старуху, когда всяким страданиям такого рода грош цена. Вывод: жизнь прожита впустую. Мораль: не сотвори себе кумира, а коли сотворила, не выпускай его из рук. Название комедии: «Жизнь дается однажды».

– Таня! Таня! Что с тобой? Ты больна! Я никогда не видел тебя в таком возбуждении! – почти закричал Федор.

– Будто? – в тон ему ответила Татьяна Михайловна. – Поройтесь в памяти, Федор Григорьевич.

– Но как мне принять все это? – волновался Федор. Татьяна Михайловна нагнулась к его лицу.

– Как подскажет тебе твое чувство… автора комедии. Помнишь одну перифразу: «Возьми меня назло и людям и судьбе. Я жизнь свою отдам за этот миг единый»?

Федора обдало ее горячее дыхание. Не помня себя, он крепко стиснул ее в своих объятиях. Татьяна Михайловна, молча, с закрытыми глазами, отыскала своими губами его губы и крепко прижалась к ним.

– Это должно было случиться десять лет тому назад… – прошептала она.

– Мы оба с ума сошли, – глухо сказал Федор.

– Когда? Тогда или теперь?

– Как же будет дальше? – спросил Федор неожиданно для самого себя.

– Все будет зависеть только от тебя, мой друг. Во всяком случае, мужу я, вероятно, скажу сегодня же, что не сдержала данного ему слова. Пускай или убьет меня, или выгонит, или примет такою, какая я есть. Ты, насколько я тебя знаю, вероятно, поступишь так же по отношению к твоей… жене.

Федор задумался, опустив низко голову.

– Самое скверное, – промолвил он, – то, что мы своим минутным порывом сделали несчастными еще двух людей.

– Порывом! Я ждала этого порыва десять лет. Может быть, бессознательно. И ни в чем не раскаиваюсь. Неизбежное! Приму на себя все последствия не как кару, а как отпущенное на мою долю судьбой.

Под окнами послышался шум экипажа. Татьяна Михайловна посмотрела в окно.

– Какой-то возок остановился. Зажги огонь, – там, на лежанке…

В окно постучали легонько кнутовищем.

– Эй! Есть кто дома? – раздался грубый мужской голос.

– Кого вам угодно? – спросила Татьяна Михайловна через открытую форточку.

– Господ этих… Троеполовых ищут. Барышня тут.

– Здесь, здесь!.. – закричала Татьяна Михайловна, выбегая на крыльцо.

Из возка легко выпрыгнула Олсуфьева.

– Таня! Милая! Как я рада! Уж мы искали, искали… И никто не мог указать.

Федор также выбежал на улицу. Елена Павловна повисла у него на шее.

– Танечка, извини! Ведь я его целый год не видала. А он хоть и плохой, а хороший, – и рассмеялась. – Это я у вашей Грипочки научилась такому языку. Да и у вас есть ли где поместить-то меня?

– Найдем, найдем. Пойдем в комнаты. Федор Григорьевич присмотрит за вещами.

– Какие у меня вещи? Я налегке. Там один узелок. Федя, возьми его. А ты, любезный, можешь ехать на постоялый, завтра зайдешь, – обратилась она к ямщику. – К себе домой я не могу явиться по некоторым причинам, так вы уж меня хоть где-нибудь за печкой пристройте, – болтала Олсуфьева, входя в комнаты.

– Какие там печки! У тебя есть супруг, живет он как раз насупротив, помещения у него достаточно.

– Супруг! – засмеялась Елена Павловна. – А, может быть, он уже давно рассупружился со мною? Федор Григорьевич, вы не изменили здесь мне?

Федор от неожиданности вопроса покраснел и не знал, куда девать глаза.

– Э-э!.. – протянула Олсуфьева. – Дело действительно кажется не чисто. Ну-ка, дорогая Танюша, выкладывай мне его шашни. Где? Когда? С кем?

– Елена Павловна, прошу вас прекратить ваши ребячества, мы не вдвоем, – сказал, нахмурившись, Федор.

– Он называет это ребячеством! Каков мальчик! А Танюшу я посторонней не считаю и могу говорить при ней что угодно. – Она сбросила с себя верхнее платье; обняла Таню за талию опустилась с нею на диван, непрерывно целуя ее. – Дай же посмотреть на тебя, какая ты стала. Похорошела, страсть! Ну, как же вы живете здесь, мои милые? Хорошо? А вот мы – не особенно хорошо, но об этом после: долго рассказывать. Так с кем он тут изменяет мне, Танечка? Выкладывай.

Татьяна Михайловна вместо ответа разрыдалась, уткнув лицо в грудь Олсуфьевой.

– Вот что вы наделали, сударь! – серьезно сказала Елена Павловна, повернувшись вполоборота к Федору.

Она гладила Троепольскую по волосам, прижимала ее к своей груди. Когда та успокоилась, отерла ей лицо своим платком, поцеловала в обе щеки и сказала:

– Ну, будет. Все мы одинаковые дуры…

Вскоре пришли со спектакля Троепольский и Шумский. Ужинали. До поздней ночи делились новостями. Обсуждали положение, создавшееся в Петербурге.

Все были оживлены и веселы, кроме Федора, который вообще всегда был сдержан, и Татьяны Михайловны впадавшей временами в какое-то странное раздумье и избегавшей смотреть на мужа.

Олсуфьева это заметила.

– Танечка, мне нужно сказать тебе несколько слов, – промолвила она.

Они вышли в соседнюю комнату. Елена Павловна схватила ее за руки и шопотом спросила:

– Муж знает?

– Нет.

– Это случилось только сегодня?

– Да.

– Теперь слушай, что я тебе скажу. Я вижу твой покаянный вид и знаю, что он предвещает. Строжайше тебе запрещаю изливаться перед мужем в каких бы то ни было сентиментах. Никаких кающихся Магдалин! Слышишь? Я их не выношу! Если ты хочешь сохранить мою дружбу – между тобою и им ничего не было. Все должно идти как шло. Никаких глупых угрызений совести. Тут виноватых нет. Я Федору наедине не намекну на это ни одним словом. Рассказывать будет – уши зажму. Слышишь, никаких признаний! Дай мне слово.

Татьяна Михайловна подумала. Тихо сказала:

– Даю.

– Ну, и кончено. Пойдем к мужчинам.