Текст книги "Федор Волков"
Автор книги: Борис Горин-Горяйнов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)
Туманные китайские тени
В 20-х числах июня почти все гвардейские полки получили распоряжение готовиться в поход против Дании. Солдаты и некоторые командиры, настроенные против Петра, не без основания увидели в этом желание удалить ненадежную для императора гвардию подальше от Петербурга. В гвардейских полках началось брожение.
Незадолго до этого на совещании «картежников» у Хитрово окончательно было решено перевезти Екатерину из Петергофа в Петербург ночью 29 июня и провозгласить ее утром императрицей. Екатерина через Олсуфьеву была уведомлена о времени ее «насильственного» увоза и стала готовиться к нему.
К 25 июня распоряжением Григория Орлова была произведена необходимая расстановка сил. Бредихин и Барятинский-старший дежурили в Ораниенбауме с некоторыми преданными унтер-офицерами и солдатами. В их обязанности входило сообщать в штаб, находившийся в доме Хитрово, о каждом подозрительном движении или намерении императора. Здесь же был и гетман Кирилла Разумовский, полагавший, что медлить долее было бы неразумно.
Никита Панин, проживавший в Петербурге, равно как и его племянница княгиня Дашкова, были осведомлены о предприятии в общих чертах, без обозначения дня события, как о деле, к которому необходимо приготовиться осмотрительно в течение ближайшего месяца. С них орловцы буквально не спускали глаз, в особенности с Дашковой.
26 июня в Ораниенбауме, во время ужина, император, будучи в сильно нетрезвом виде, позволил себе накричать на жену самым грубым образом по какому-то пустячному поводу. Императрица расплакалась. Петр выскочил из-за стола и убежал к себе. За ним последовало несколько близких к нему лиц, в том числе адъютант Барятинский. Император неистовствовал у себя в «курительной» комнате, ругался площадными словами и часто выкрикивал слово «арестовать».
Немного успокоившись, он уже более определенно отдал распоряжение Льву Нарышкину.
– Распорядитесь, чтобы эта женщина была арестована немедленно.
Поклонившись и нерешительно потоптавшись на месте, Нарышкин вышел. Барятинский выскользнул из дворца, чтобы распорядиться сообщить об аресте императрицы в Петербург.
Во время отсутствия Барятинского приказ об аресте императрицы, по просьбе гетмана Разумовского, был отменен. Ей велено было немедленно убираться в свой «Монплезир».
27-го утром в Петербурге, по распоряжению майора Воейкова, был арестован капитан Пассек, один из главных заговорщиков. Об этом сообщил в «картежный притон» актер Шумский, проживавший у Пассека. Причина ареста осталась неизвестной.
На совещании «картежников» было решено увезти Екатерину не 29, а 28 на рассвете. Так посоветовал Кирилла Разумовский, вырвавшийся из Ораниенбаума вместе со своим ментором Тепловым под предлогом подтянуть измайловцев. Теплова усадили за сочинение манифеста и присяги. Ввиду возможного в дороге обыска со стороны голштинцев, писанный манифест везти побоялись. Федор Волков выучил его наизусть, чтобы записать для императрицы по прибытии на место. Манифест начинался словами: «Всем прямым сынам отечества Российского явно оказалось» и заканчивался так: «…вступили на престол наш всероссийский и самодержавный, в чем все наши верноподданные присягу нам торжественно учинили».
С наступлением сумерек Елена Павловна и Волковы должны были отправиться в карете Олсуфьевой предупредить Екатерину. В «Красном кабачке» карету или только лошадей надлежало переменить. Рассчитали, что вскоре после полуночи они должны быть в Петергофе.
Караулы у городских застав несли гвардейцы. Ни в город, ни из города уже никого не пропускали без особого разрешения. За черту города карету Олсуфьевой проводили офицер конной гвардии Баскаков и унтер-офицер Преображенского полка Державин.
У «Красного кабачка» карету встретил Потемкин. Распорядился переменить лошадей. Отпустил с двумя конными провожатыми.
Не доезжая с полверсты до Петергофского парка, карета свернула с дороги в лесок, как было условлено. Елена Павловна и Волковы вышли из кареты. С моря надвигался туман. Было сыро и довольно прохладно.
– Туман. Какое счастье! – сказал Григорий Волков. – Ты, Федя, знаешь как? Берегом, мимо осокорей. У самого павильона изгородь по воде обойди.
– Знаю, знаю. Все знаю, – ответил Федор.
– Ну, так, – сказал Григорий, целуя брата. – А нам с Андроном придется часика два поскучать до прибытия Григория Григорьевича.
– Вашего тезки, – улыбнулась Елена Павловна.
– А ведь и впрямь. И я Григорий Григорьевич. Сколько в этом деле Григорьевичей-то?
Волков и Олсуфьева пошли по еле заметной, заросшей высокой травой росистой тропинке, по направлению к нижнему парку. Местами, в ложбинках, туман стоял сплошной завесой. Елена Павловна была одета в темное, в мужском плаще внакидку. Не доходя немного до ограды парка, она сказала:
– Ну, милый, тебе – направо, мне – налево. Возьми-ка плащ и шляпку. Ведь я вышла всего лишь час тому назад на тайное любовное свиданье… Сие не может быть поставлено в серьезную вину даже фрейлине императрицы. Как ты думаешь, в Голштинии фрейлины ходят на ночные свиданья? Наверно, ходят. Оные проказливые особы везде одинаковы. А ноги-то я совсем промочила. Вот как, выше колен.
– И я сейчас промочу; придется в воду лезть, – засмеялся Федор.
– Ты разуйся. Удобнее будет. Помни, если нарвешься на кого из этих немецких рыцарей, говори – приходил на свиданье со мною. Я не отопрусь. Ну, поцелуй меня.
Олсуфьева пошла к парковым воротам, мурлыча про себя какую-то немецкую песенку. Федор свернул вправо, к берегу туманного залива, в который, как в белую стену, упиралась изгородь.
Павильон «Монплезир» также был полузакрыт туманом, однако отчетливо виднелся на сероватом фоне.
В спальне императрицы довольно ярко светилось окно. На опущенной наглухо белой шторе время от времени мелькал характерный профиль императрицы с высокой прической. Она прохаживалась по комнате, часто закидывая руки за голову свойственным ей и всем давно примелькавшимся движением. Свечи стояли сзади, и на шторе ясно была видна игра этих китайских теней.
На повороте дорожки, за открытой боскетной беседкой, расположился караул, очевидно, с целью наблюдения за спальней императрицы. Здесь было тихо, но Олсуфьева еще издали заметила притаившиеся подозрительные тени, как замечала их уже неоднократно в предыдущие ночи в разных углах парка.
Сделала вид, будто ничего не видит, и пошла мелкими шажками, оправляя складки платья и слегка напевая:
Ей молча преградил дорогу тучный немецкий офицер.
– Ах, как вы меня испугали, сударь! – сказала Елена Павловна по-немецки, кокетливо играя глазками.
– Фрейлейн так поздно гуляет? И в такой туман?
– О да, господин капитан, у нас эти часы – время гулянья для фрейлин. Туман у нас любят. А у вас, господин капитан?
– Гм… Я не имел удовольствия заметить, как фрейлейн выходили на прогулку…
– Знаете что, господин капитан… – Елена Павловна понизила голос до шопота. – У нас часто даже мужья не замечают, как их жены выходят на ночные прогулки. А у вас?
– Гм…
– Разрешите пройти, господин капитан?
– Прошу вас, фрейлейн…
Офицер неторопливо отступил с дорожки.
На приступочке бокового входа в павильон сидел камердинер императрицы Шкурин.
– Слава те, господи, – сказал он, вставая. – Заждались вас, Елена Павловна.
– Я и не обещала быть раньше. Ну, как у вас?
– Да как быть? Все по-старому. Не спят государыня…
– Я видела на шторе.
– Ох, эта мне штора! Всю ночь на нее совы глазеют…
– Это-то и хорошо, голубчик: Вы вот что, миленький, обойдите-ка осторожно задворками, к изгороди. Там по отмели Федор Григорьевич пробирается. Подайте ему руку, что ли.
– Это господин Волков?
– Он самый.
Пока Шкурин ходил встречать Волкова, – всего несколько десятков шагов, – Елена Павловна осторожно, из-за угла, наблюдала за «постом».
Федор пришел босиком, держа башмаки и чулки подмышкой. В коридорчике обулся. Пошутил:
– А я даже ног не промочил.
– Ты хитрый. А мне бы надо хоть чулки переменить. Мокрешенькие! Ну, да успею…
Шкурин пошел доложить. Торопливо вернулся.
– Государыня вас просит в туалетную.
Туалетная примыкала к спальне. Там было почти темно. Свет проникал только через открытую дверь из спальни. Императрица сильно нервничала. Услышав стук двери из коридора, она почти подбежала к туалетной комнате.
– Вы, Helene?
– Я, государыня. И Федор Григорьевич.
– Оставайтесь пока там. На шторе видны тени. Караулы в парке есть?
– Один, перед самыми окнами вашей спальни. Федор Григорьевич прошел через отмель. Он никого не встретил.
– А как там?
– Все готово, государыня. На рассвете здесь будет Григорий Орлов. Вашему величеству необходимо приготовиться.
– Уже? Впрочем, я давно готова, дорогая. А сейчас помогите мне раздеться; мне необходимо лечь в постель.
– В постель, государыня? – не поняла Олсуфьева.
– Конечно. Надо же перед этими господами проделать церемонию отхода ко сну. Уже второй час, и моя фрейлина вернулась со свидания.
– Ах, да! Я было совсем упустила из виду эти китайские тени.
Они заняли такое положение, при котором оба их профиля четко вырисовывались на шторе. Елена Павловна пододвинула кресло, императрица опустилась в него.
– Федор Григорьевич привез с собою манифест, сочиненный Тепловым и одобренный всеми. Вашему величеству необходимо ознакомиться с ним, – быть может, что дополнить или исключить. Только оный манифест пока у Федора Григорьевича в голове, и его необходимо еще записать для вашего величества.
– Я что-то плохо соображаю, дорогая. Что необходимо записать Федору Григорьевичу?
– Манифест, который вам, государыня, надлежит читать завтра при приведении к присяге. Федору Григорьевичу необходимы перо и бумага. Мы побоялись везти готовый манифест с собою, и Волков выучил его наизусть, чтобы записать здесь.
Екатерина улыбнулась.
– А, поняла! Вы известная умница, Helene. К тому же, чуточку неравнодушны к театральным штучкам. Федор Григорьевич найдет все нужное ему на письменном столике. Федор Григорьевич, вы не забыли тепловского творчества в обществе столь очаровательной спутницы?
– Не извольте беспокоиться, государыня. Я сейчас его протверживал мысленно и ручаюсь, что знаю урок не хуже «отче наш», – ответил Волков, стоя в дверях туалетной и любуясь, как ловко и проворно, а главное, как эффектно на тени Елена Павловна распускает густые и длинные волосы императрицы.
Волков записывал слова манифеста при свете единственной сальной свечи. Олсуфьева перебирала и расчесывала волосы императрицы, вполголоса рассказывая все, что знала о петербургской обстановке, и все детали намеченного плана.
Процедура причесывания тянулась долго. Олсуфьева слишком медленно работала руками и довольно проворно языком.
– Если у этой сцены имеются зрители, то она должна им порядком надоесть своим однообразием, – смеялась Екатерина, мельком взглядывая на китайские тени.
– О, они несомненно имеются! И не думаю, чтобы сцена им надоела. У них в Ораниенбауме, насколько мне известно, ни у кого нет таких роскошных волос… Да и во всей Голштинии вряд ли.
– Манифест готов, государыня, – сказал Волков, появляясь в дверях.
– Благодарю вас, мой друг. Кажется, и мы готовы. Не так ли, Helene?
– Минуточку терпения, государыня. Голштинцы, в награду за свою бдительность, должны получить еще более занятное зрелище. Разрешите избавить ваше величество от вашего вечернего платья и облачить вот в этот пеньюар. Федор Григорьевич, проявите немного скромности и отвернитесь на время в сторону. Подобные зрелища разрешаются только через оконную штору.
Императрица, смеясь, поднялась с кресла, и Олсуфьева с картинными жестами начала расстегивать ей крючки. Неторопливо, все время поглядывая на штору, сняла лиф. Тремя последовательными кругами упали юбки.
Екатерина сделала несколько зябких движений плечами и спиной.
– Отлично, ваше величество, получилось очень эффективно.
– Но мне действительно холодно, Helene. Вы меня, почитай, совсем раздели…
– Я же и одену, государыня. Соблаговолите набросить этот спальный капот. Вот так. Я тушу свечи, за исключением одной. Представление кончилось. Занавес!
– Вы очаровательная актриса, Helene, – рассмеялась Екатерина, выходя из спальни в туалетную.
Она просмотрела манифест.
– Здесь не особенно много сказано, – заметила она.
– Теплов находит, что на первый раз достаточно, – улыбнулась Елена Павловна.
– Ох уж этот Теплов! Очаровательный старый бездельник! В сущности, таких людей следовало бы остерегаться: они способны писать подобные манифесты хоть каждый день и для кого угодно. Но… в редких случаях они могут быть и полезны.
Екатерина внесла несколько поправок, усилила некоторые выражения, каждый раз советуясь с Волковым и Олсуфьевой.
– Сим произведением надлежало бы воспользоваться только лишь как основой, государыня, – заметил Волков. – Все существенное должно вылиться из вашего сердца в надлежащую минуту.
– Да, – вздохнула Екатерина, – только если в надлежащую минуту мое бедное сердце не убежит в пятки.
Волков стал переписывать начисто исправленный манифест. Елена Павловна рылась в туалетных шкафах императрицы. Екатерина нервно шагала из угла в угол по полутемной комнате.
– Который час?
– Скоро три, государыня.
– Когда они обещались быть?
– Уже время подошло. В галерее дежурят Шкурин и Савишна. Григорий Григорьевич Волков проведет гостей по отмели. Вашему величеству необходимо быть готовой каждую минуту. Вам следует надеть темный и скромный туалет, чтобы не бросалось в глаза. Вообще вы должны походить больше на меня, чем на самих себя, – так безопаснее. Федор Григорьевич, вы, кажется, покончили с манифестом? Будьте любезны, побудьте со Шкуриным в галерее, а сюда пошлите Савишну, – нам пора одеваться.
Федор вышел в темный коридор. Екатерина привлекла к себе Елену Павловну и благодарно поцеловала ее в губы.
– Боже мой! Дорогая, вы вся горите, у вас лихорадка!
– Не обращайте на меня внимания, государыня. Меня действительно слегка знобит. Это, вероятно, оттого, что я промочила ноги и не успела переменить чулки.
– Но это же безумие! Разве можно так не беречь себя? Сейчас же извольте переменить чулки и туфли! Вы совсем расхвораетесь. Одевайте первое, что вам подвернется под руку.
Федор вышел в низкую, темную галерею, примыкавшую к главному павильону. Светало. За окнами была молочная белизна. Доверенная камеристка Екатерины Перекусихина дремала в кресле. Камердинер Шкурин стоял на пороге полуоткрытой двери и всматривался в непроницаемую пелену тумана.
– Что там, Басил…
– Тсс…
Шкурин прикрыл дверь.
– Не разберу, наши или немцы?.. Как бы купается кто…
Волков потрогал Перекусихину за плечо.
– Савишна, зовет государыня…
Он в свою очередь приоткрыл дверь в парк. Было совершенно тихо, но где-то в тумане слышались легкие, еле уловимые всплески.
– Прибой, или… – начал Федор.
– Это могут быть и лодки из Рамбова, – сказал Шкурин. – Вы постойте тут, Федор Григорьевич, а я пройду немного вперед.
Федор стоял, напряженно всматриваясь в белую пелену.
Минуты через две в тумане неясно обрисовались два силуэта. Федор сделал несколько шагов вперед. Шкурин шел к павильону, указывая кому-то дорогу.
– Алексей Григорьевич? Сюда. Вы одни? А Григорий Григорьевич? – шопотом спросил Волков.
– Который? Брат? Он отстал. Там что-то случилось с каретой, в которой он ехал. Я верхом. Хорошо, что ваша карета оказалась на месте, а то чорт знает что вышло бы! Ваш Григорий Григорьевич дожидается у изгороди.
Алексей Орлов был в высоких ботфортах, с которых сбегала вода.
Они вошли в галерею.
– Отличная погода, превосходный туман, – промолвил Орлов. – Лучше и придумать нельзя. Только я чуть-чуть не вымок весь! Оступился и попал в глубокую яму. Все благополучно?
– Пока что, да.
– Не следует медлить. Солнце взойдет – не будет такой благодати.
Шкурин и Волков, заперев дверь, повели Орлова к императрице. Екатерина, совсем одетая, в темном платье, прикрытая светлым пледом, полулежала на кушетке. Елена Павловна сидела в кресле рядом, закутанная чем-то меховым.
– Пора вставать, государыня. Все готово, – сказал с порога Орлов, всматриваясь в темноту.
Екатерина приподнялась и сбросила плед.
– Неужели вы думаете, что я сплю? В такие ночи не спят, мой друг.
– Тогда с богом! Момент самый благоприятный.
– Все это так. Но вы посмотрите на эту крошку: она вся горит. Невозможно оставить ее здесь.
Олсуфьева вскочила с кресла.
– Нет, нет, нет! Я совсем здорова и останусь здесь, как приказано, государыня.
– Елене Павловне необходимо остаться хотя бы на два часа, пока мы окажемся среди своих, – сказал Орлов.
– Вы действительно так плохо себя чувствуете, Елена Павловна? – спросил Волков.
– Пустяки, немного знобит. Если уж мне действительно будет по-настоящему нездоровиться, Савишна уложит меня в постель и напоит чем-нибудь горячим или проводит на ферму. Государыня, не теряйте времени по-пустому.
– Ну, дорогая, храни вас бог, – сказала целуя ее, Екатерина.
Все направились к выходу.
– Мне придется идти по воде? – спросила на ходу Екатерина.
– Помилуйте, матушка! Да мы вас с Федором Григорьевичем на руках снесем до самого Петербурга, – засмеялся Орлов.
Прежде, чем выйти из галереи, Шкурина и Савишну послали разведать, что делается вокруг «Монплезира».
Волков улучил минутку и нагнулся к лицу Елены Павловны. Та обхватила его горячими руками за шею и крепко поцеловала.
– С богом! Обо мне не беспокойся. До скорого свидания!
Федор и Орлов, поддерживая с двух сторон закутанную в плащ императрицу, растаяли в тумане.
Елена Павловна стояла у раскрытой стеклянной двери, с наслаждением прижимаясь пылающим лбом к холодному оконному стеклу.
Когда подошли Шкурин и Савишна, все трое вошли в павильон и заперли за собою двери.
Оставшись одна в гардеробной и спальне, Елена Павловна примяла постель императрицы и откинула одеяло.
Соблазнительно было растянуться на холодных простынях и укрыться легким, как пух, одеялом! Она поборола искушение, перешла в гардеробную, легла на кушетку, укуталась пледом, закрыла глаза. Комната заколыхалась, перед глазами поплыли огненные круги. Во рту появилось ощущение противной сухости. Сделала усилие, приподнялась, чтобы достать воды. Свеча догорала, распространяя удушливый смрад. Потушила свечу, откинула тяжелую портьеру с окна. Светало. В комнату проникал бледный, неуверенный полусвет.
Графин с водой стоял на письменном столике. Елена Павловна налила полный стакан воды и с жадностью, большими глотками, стала пить ее.
Поставила стакан на какую-то бумагу… «Манифест! Они забыли манифест!..»
Олсуфьева схватила бумагу, свернула ее в трубочку и бросилась к выходу.
Туман редел, но все же был достаточно плотен, чтобы ограничивать поле видимости десятью-пятнадцатью шагами.
Вот и отмель. Начинается прилив. Еле заметные волны лижут погруженные в воду валуны. Ясно виден конец парковой изгороди, упирающейся в залив.
Раздумывать некогда. Елена Павловна подобрала юбки и осторожно вошла в воду, намереваясь обогнуть конец ограды.
Сразу стало легче от холодного, бодрящего прикосновения воды. Уменьшился звон в ушах, яснее заработала мысль.
Вымочив ноги до колен, выбралась на берег. Быстро побежала по знакомой тропинке к месту, где вчера остановилась ее карета. Ничего и никого. Только местами видна примятая и уже поднимающаяся трава, сплошь покрытая сероватым росистым налетом.
Елена Павловна пробежала порядочное расстояние по дороге. Вовремя опомнилась. Бесполезно! Кареты все равно не догнать. Делать нечего, приходится возвращаться обратно…
Она неторопливо возвращалась, вся покрытая испариной от быстрого бега, с сильно бьющимся сердцем. Намокшие от росы юбки неприятно путались вокруг ног, замедляя ход и вызывая во всем теле ощущение липкой скованности.
«Нет худа без добра. Эта вынужденная утренняя прогулка, кажется, совсем освежила меня», – подумала Елена Павловна, снова погружаясь в воду. Держась за конец ограды, она попыталась обогнуть ее. Совсем перестала заботиться о юбках, – все равно!
Голоса!..
Елена Павловна прижалась к столбу у края решетки, стоя почти по пояс в воде и держа вымокшую бумагу в руках.
В тумане, шагах в двадцати от нее, с внешней стороны ограды показались две еле заметные тени. Остановились. Что-то говорят. Постояли на месте, прошли несколько шагов к берегу, стали виднее. Незаметный ветерок донес еле ощутимый запах табака. Опять остановились. Стали доноситься отдельные немецкие слова.
– Когда?
– …утром…
– …морем?..
– …боится воды…
Елена Павловна осторожно нагнулась, нащупала у своих ног небольшой камешек, погрузилась в воду почти до подбородка. Завернула камешек в бумагу и опустила его в воду. Присела, прячась за столбик, чтобы не быть обнаруженной. Те двое, как нарочно, не уходили, время от времени перебрасываясь короткими гортанными словами.
Елена Павловна начала чувствовать нестерпимую дрожь и мучительную ломоту в ногах. Если они будут продолжать так стоять и дальше, она может потерять сознание. Наконец, немцы повернулись и медленно пошли прочь.
Помедлив минуту, Елена Павловна, превозмогая боль в подгибающихся ногах, выбралась на берег и пошла по направлению к галерее.
