Текст книги "Федор Волков"

Автор книги: Борис Горин-Горяйнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

– Какие? Самые обыкновенные. Разве нельзя говорить о том, о чем часто думаешь? Это для меня непонятно. Я что думаю, то и говорю. Вот скоро настанет время, когда можно будет начать купаться. Я купаться люблю. И именно в Неве, вечерами. Уйду далеко-далеко одна по берегу, туда, где людей нет, разденусь – и бултых в воду! Сначала обожжет, а потом становится приятно и выходить не хочется. Я плаваю хорошо. Заплыву далеко и покачиваюсь на волнах без движения. Вот тогда мысль, что умру, часто приходит в голову. И всегда без всякого страха. Вообще мне, вероятно, суждено уйти из жизни как-нибудь просто и незаметно. Вроде того: погрузиться в воду – и нет тебя более. Как будто никогда и не было.

– На вас сегодня какой-то похоронный стих нашел, – с улыбкой сказал Федор. – Это к вам не идет.

– А с вас этот стих никогда не сходит. И это к вам идет.

Он посмотрел на ее тонкий профиль, на ее лицо, такое безмятежное и бесстрастное с виду, на полуоткрытые, красиво очерченные губы, уловил в ее глазах какие-то светлые точки, как будто в них, колеблясь, отражалась бегущая вода, и почувствовал порыв откровенности.

– Я не всегда был таким, – сказал он. – Моя… ну, угрюмость, что ли… появилась сравнительно недавно. Родился и вырос я очень жизнерадостным, кипучим и деятельным человеком. Даже буйным, пожалуй, чуточку. Я таким и был все время, до приезда сюда. Â здесь я стал совсем другим. Как будто потерял что-то, ради чего только и стоило жить. Гнусное положение! Кому-то, для чего-то, понадобилось вырвать живое существо из привычной родной среды, забросить к чорту на кулички и сказать: теперь ты будешь иначе жить, по-новому. А если я не хочу иначе и по-новому? Человеку, как и растению, нужно зацепить за что-то корни, чтобы не погибнуть. А здесь я не вижу, за что их можно зацепить…

– Мы все здесь живем без корней, – сказала Олсуфьева. – Вы думаете, я над этим не задумывалась? Задумывалась, дружок. А ведь я – здешнее растение и, казалось бы, могла уцепиться корнями покрепче. А нет! Стелешься как-то по поверхности болота. Если бы я хоть знала, куда от этого можно уйти. И с кем. Вот вы говорите, что у вас была какая-то своя родная среда, которая вам приятна. Бросайте все и, невзирая ни на что, бегите в эту родную среду. Мне бежать некуда. А если вы этого не сделаете – вы тюря и тряпка!

Елена Павловна живо поднялась, отряхнула платье от прилипшего мха и сказала, уже шутливо:

– Наговорились, как меду напились. Поднимайтесь, увалень. Мне еще до дому семь верст киселя хлебать.

Расставаясь, Елена Павловна, сказала Волкову:

– Хотите быть настоящим человеком и мужчиной? Повинуйтесь только вашему желанию и никогда не насилуйте себя. Тогда я вас уважать буду. Да и все, полагаю.

Карантин со Смольного был снят 25 мая, после безбоязненного осмотра лейб-медикусом Бургаве совершенно оправившихся комедиантов. Сумароков насулил лекарю сотни русских и немецких лих, не исключая и «прилипчивой корячки». Немедленно после этого комедианты приступили с жаром к текущей работе. Все они, в особенности Федор Волков, совершенно истомились от вынужденного бездействия.

Победа при «Раттхаузе»

Сумароков получил от царицы разрешение занять любой пустующий дом в Петербурге, пригодный под помещение постоянного русского театра. Таких домов, конечно, было немного, и ни один из них для этой цели не подходил.

Александр Петрович приуныл.

Он мечтал о настоящем театре, красивой архитектуры, со всеми удобствами, с квартирами для комедиантов, и непременно где-нибудь в центре города.

Хотя бы найти что-нибудь временное, пригодное для репетиций и пробных спектаклей с комедиантским общежитием, так как Смольный, по причине удаленности от центра, был неудобен даже и для этой цели…

– Ваш театр должен помещаться непременно на Васильевском Острову, где находится все, что оным способно заинтересоваться, – сказала как-то Олсуфьева Александру Петровичу.

– Васильевский Остров весь на виду, там не предвидится ничего подходящего.

– А что будет мне, если я подыщу вам такое помещение?

– Расцелую.

– Дешево!

– Выберем вас театральным патроном на вечные времена.

– Это другое дело. Приходите в среду ко мне обедать с Волковым. У меня для вас кое-что имеется в виду.

Первыми словами Сумарокова, когда он и Федор явились в среду к Олсуфьевой, были:

– Что у вас имеется в виду, дорогая?

– Угостить вас хорошим обедом.

– А по части театральной?

– По части театральной? Приберите к своим рукам Головкинский дом[67]67
  На месте нынешней Академии Художеств.


[Закрыть].

– Но там же крысиное царство! – ужаснулся Сумароков.

– Разрушьте его и создайте новое. Вы же военный бригадир, и если бы не сделались предводителем комедиантской банды, могли бы стать генерал-фельдмаршалом, военачальником и завоевателем. Александр Македонский не такие царства разрушал. Будьте новым Александром – вам это ничего не стоит – и разрушьте крысиное царство.

За обедом выяснились некоторые подробности. Оказывается, Елена Павловна уже заручилась содействием Шувалова, переговорила с кабинет-секретарем ее величества, бароном Черкасовым, обещавшим немедленно исхлопотать средства на перестройку. А главное, великая княгиня очень одобрила эту мысль.

– За эту дамочку выгодно держаться. Я вам советую, новый Александр, – добавила Олсуфьева.

Головкинским домом называлось поместительное двухэтажное здание, выстроенное еще при Петре I князем Долгоруким. При доме было много флигелей и различных пристроек по обычаю того времени. Хорошенький садик с беседками и разными затеями. Сейчас все это находилось в сильно запущенном состоянии, обветшало и разрушалось.

Благодаря энергии и талантам бригадира, крысы в короткое время были вытравлены все до единой. Началась переделка дворца под театр и, в первую очередь, устройство квартир для комедиантов.

Ядовитый Тредьяковский, бывший свидетелем успехов своего друга в этой войне, наградил Сумарокова титулом «Победителя при Раттхаузе»[68]68
  Раттхауз – «Крысиный дом» (немец).


[Закрыть].

Помещения для комедиантов делились на мужскую и женскую половины. Шумский посмеялся:

– Ну вот и готова женская половина для наших «невинностей». Дмитревский, Попов и Гринька Волков отныне переводятся на дамское положение.

Однако, когда были распределены комнаты, «невинности» оказались все на мужской половине, а Сумароков привел с собою двух пригожих бабочек и отрекомендовал их своим питомцам.

– Вот, друзья, любите и жалуйте. Сие – первые российские актрисы. Вот эта – Михайлова Авдотья, а эта – Зорина Елизавета. Обе упражнялись по танцовальной части, а ныне решили послужить искусству комедийному.

Первые российские актрисы были водворены на женскую половину под присмотр специально приставленной к ним от дворцовой конторы «мадамы».

Начало было положено.

Однако двух актрис, представлявших собой пока неизвестно что, было мало. Сумароков настоял, чтобы Федор Волков вызвал из Ярославля двух испытанных комедианток – сестер Ананьиных. Федор написал им письмо с приглашением пожаловать в Санкт-Петербург.

В этом деле воспользовались услугами уже известного нам подпоручика сенатской роты Дашкова, часто навещавшего Ярославль по служебным делам. Дашков не замедлил доставить кружевниц в столицу.

Бойкая Машенька Ананьина, осмотрев строящийся театр, с сомнением покачала головой и сказала:

– А еще столица! Да наш ярославский театр не в пример лучше этого.

Сумароков обиделся за свое детище.

– Но этот еще не отделан. Подождите; когда все будет готово, пальчики оближете.

– Пальчики облизать нечистоплотно, – ответила Машенька, – в Ярославле у нас есть поговорка: «не хвались, идучи на рать»…

Сумарокову очень понравилась бойкая комедиантка.

– Из этой бабочки будет толк, – заявил он. – Вот, рекомендую вашему вниманию, – добавил он, обращаясь к подошедшей Олсуфьевой. – Будущая наша знаменитость, головой ручаюсь!

Ананьина внимательно посмотрела на Елену Павловну и сказала, протягивая руку:

– Здравствуйте. Да вы не сестра ли нашей Татьяне Михайловне? У ней, слышно, сестра какая-то есть.

– Нет, я не сестра Татьяны Михайловны. Но я о ней много слышала и считаю себя ее незнакомым другом.

– Незнакомый друг? Это, должно, по-питерски. У нас друзья бывают только очень знакомые. А схожи вы с ней. Совсем на одну колодку. Вы тоже наша сестра-комендиантка?

Олсуфьева рассмеялась.

– Нет, я еще не комедиантка, а пока только почитательница комедиантов.

– А-а!.. – протянула Манечка. – Я слышала, бывают такие…

Новые знакомые очень не понравились друг другу.

Сумароков не любил останавливаться на полпути. По приезде Ананьиных он стал осаждать Волкова просьбами о необходимости разыскать хваленую Татьяну Михайловну.

– Тогда мы сможем начать наше дело, не боясь за успех, – говорил он.

Федора Григорьевича глубоко волновало всякое напоминание о майковской племяннице. Он уже примирился со своей тихой грустью о потерянном и боялся возврата того состояния, близкого к невменяемости, которое он с такими усилиями переборол в себе там, в Ярославле.

Волков не мог себе даже мысленно представить встречи с Таней. До этого момента его мысли и рассуждения протекали связно и легко. Дальше – начинался полнейший сумбур, повергавший его в состояние, близкое к отчаянию.

Он вынужден был дать Сумарокову те скудные сведения о Мусиной-Пушкиной, которыми располагал сам. Не без мучительной внутренней борьбы и долгого раздумья решил про себя, в случае успеха розысков Сумарокова, не дожидаясь приезда Тани, бросить все и уехать к себе в Ярославль. Навсегда.

Федор не мог не сознавать всей смехотворности этой мучительной борьбы с самим собою, но вера в возможность счастья была глубоко в нем поколеблена, а любовь его представлялась ему такой громадной, всеобъемлющей и неповторимой…

В глубине души он надеялся на какое-то чудо, когда все само собою, по какой-то счастливой случайности, устроится к их взаимному благополучию. Но поразмыслив, начинал смеяться над этой надеждой, как над пустым мечтанием.

Федора давила громадность его любви. Пугала серьезность потрясений, произведенных в душе его подруги разлукой и выпавшими на их долю несчастиями. В чувстве Тани к нему он никогда не сомневался, но считал его болезненно преувеличенным, служащим непреодолимым препятствием к их взаимному сближению.

«Быть может, она выйдет замуж. Или я сойдусь с другой женщиной. Тогда над прошлым будет поставлен крест», – часто думал он про себя.

Федор не мог не замечать внимания, оказываемого ему Олсуфьевой. Он считал Елену Павловну хорошим человеком. Но тень Тани незримо стояла между ним и Еленой Павловной, и он был не в силах отогнать эту тень.

Пока шел ремонт Головкинского дома, комедианты не сидели без дела. В течение лета и осени они успели возобновить почти весь свой ярославский репертуар. Кроме того, заново поставили неигранную ими трагедию Сумарокова «Семира».

Представления давались попеременно на придворных театрах Царского села и Петергофа. «Хорева» сыграли даже один раз в резиденции наследника в Ораниенбауме.

Великий князь не желал упустить удобного случая. Сначала показал собравшимся гостям свой кукольный театр, руководимый им лично, а потом уже разрешил «играть театр» с живыми комедиантами.

Когда позволяло время, Сумароков устраивал спектакли за деньги, для широкой публики, на Немецком театре. Это давало не лишнее подспорье комедиантскому хозяйству. Кроме того, это развивало вкус к театру в неизбалованных развлечениями рядовых зрителях.

Комедианты не имели решительно ни одного свободного часа. Их обрядили в особую форму, отличавшуюся от формы кадетов корпуса только цветом верхнего кафтана да отсутствием шпаг. Право ношения шпаги принадлежало только лицам благородного сословия. Сумароков, по своему обыкновению, был возмущен подобным «унижением» и немедленно принялся хлопотать о «шпажной привилегии» для своих подчиненных.

Готовясь явиться ко двору, комедианты должны были снимать ботфорты, в которых они обычно щеголяли, и заменяли нижнюю часть своего одеяния короткими штанами, белыми шелковыми чулками и башмаками с пряжками, или «апликацией».

В белых париках и хорошем, опрятном наряде ярославцы выглядели довольно парадно и вели себя, не в пример кадетам, весьма благопристойно, что всегда составляло предмет особой гордости Александра Петровича.

Сумароков был энергичным и горячим человеком, но довольно сумбурным организатором, которого не всегда можно было предоставить самому себе. Это знали и императрица, и великая княгиня, и обер-гофмаршал Нарышкин, в ведении которого находилась зрелищная часть. Сознавал это в глубине души и сам Сумароков.

Федор Волков являлся полною противоположностью ему в смысле предусмотрительности и уменья уладить всякое дело без шума. Это также скоро все заметили. Сам Сумароков, без ложной фанаберии, взял себе за правило во всем советоваться с ярославцем и полагаться на его тактичность и здравый смысл.

Екатерина чуть ли не с первых дней знакомства начала оказывать маленькие знаки внимания главе ярославских комедиантов. От умной и очень хитрой женщины, ловко и исподволь вербовавшей себе сторонников во всех слоях общества, не ускользнули положительность и серьезность Волкова, его ум и общее развитие. А Федора Григорьевича привлекало к великой княгине, прежде всего, ее положение страдающей жертвы при тупом, вздорном и взбалмошном муже, так мало приспособленном к занятию того высокого положения, к которому он предназначался, и в такой исключительной степени обладавшем способностью отталкивать от себя людей.

Увлечение императрицы театром носило чисто случайный, поверхностный характер. Она интересовалась им постольку, поскольку он доставлял ей какое-то развлечение, способствовал рассеянию томительной и цепкой придворной скуки. Это Волков подметил сразу.

Екатерина относилась к театру иначе, без восторженности императрицы, но заботливо и внимательно. Она чувствовала за ним скрытую, пока еще невыясненную силу; чувствовала, что при умелом руководстве и правильной постановке дела эта сила может сослужить свою службу. Какую – пока еще было неясно.

Она не раз заговаривала с Волковым на эту тему, но как-то вскользь и мимоходом. Федор отвечал, как он чувствовал, но также мимоходом, не имея возможности развить свои взгляды.

Как-то в Петергофе, после представления «Синава», где Волков играл главную роль, Екатерина пригласила его в свой рабочий кабинетик. Когда Федор вошел, сопровождавшая его фрейлина вышла.

– Сядьте, – сказала Екатерина. – Я хочу с вами поговорить о театре. И подробно.

Федор сел.

– Вы сегодня играли очень хорошо, – начала великая княгиня с комплимента.

– Все условно, ваше высочество.

– Нет, не все. В вашей игре не было никакой условности. У других – да, у нас – нет. Я чувствовала перед собою живого человека. Я изучаю русскую историю, и мне полезны такие наглядные уроки.

– Осмелюсь заметить, что в сей трагедии мало исторической точности.

– Историческая точность, говоря вашими словами, так же условна. Я поверила в вашего Синава, и этого достаточно. Не правда ли, на театре ведь главное – верить тому, что показывают? К сожалению, верится редко. На французском театре – я не верю никогда. В ваших спектаклях – изредка. Сегодня как раз был такой день. Полагаете ли вы, что театр должен внушать веру зрителю в то, что ему показывают?

– В этом состоит мое глубочайшее убеждение, ваше высочество. Главное на театре – это жизненная правда.

– Жизненная правда и то, что подразумеваю я, то есть вера в правдивость показанного, – не одно и то же. От одной жизненной правды подчас сбежать можно. К ней еще должно быть примешано что-то такое, что делает ее выносимой. Это уже зависит от искусства актера. Я не утверждаю, что актер действует в этом направлении сознательно, но он, убедив временно себя, убеждает и других. Проверьте-ка мои слова, так ли это.

Федор подумал.

– Пожалуй, ваше высочество и правы.

– Я очень рада, что напала на правильную мысль. Искусство должно исправлять и направлять жизнь. Направлять в желательную и полезную для всех сторону. Что вас заставило избрать путь комедианта?

– Пристрастие к оному делу с детства. Если бы я не боялся показаться фальшивым, я бы сказал, что и желание общей пользы так же.

– Не бойтесь. Я вам поверю как на театре, так и в жизни. Без последнего соображения, пожалуй, не может быть никакой серьезной деятельности. А вы свою деятельность считаете серьезной?

– Пока нет, ваше высочество.

– Почему?

Федор замялся.

– Как бы это выразить, ваше высочество… Я пока не чувствую приносимой моим делом общей пользы, о которой вы изволили говорить.

– А при каких условиях вы ее могли бы почувствовать? Говорите откровенно; я вперед понимаю вашу мысль.

– Ваши слова придают мне смелости, ваше высочество. Общая польза будет ощущаться, так мне кажется, когда театр выйдет из рамок придворной затеи. Он должен быть публичным, общенародным, в нем просвещенные и знатные господа должны являться желанными, но не единственными зрителями и ценителями. Такой театр не должен быть управляем ведомственными приказами господина обергофмаршала или кого другого, он может ими только направляться. К такому театру должны быть привлечены все живые, все просвещенные силы страны, и привлечены не насильно, не приказами или указами, а по доброму их желанию и сознанию именно той общей пользы, на которую только что изволили намекнуть, ваше высочество. Доброхотность и общая польза должны быть положены в самое основание такого театра.

Настало время задуматься Екатерине. Она долго и молча играла какой-то безделушкой на столе, наконец сказала:

– Я хорошо обдумала ваши слова. О чем-то подобном я задумывалась и сама. Однако это дело трудное и долгое.

– При желании его можно подогнать и упростить, ваше высочество.

– Будем пробовать. Что потребно на самое первое время, по-вашему?

– Прежде всего, помещение постоянное, для театра удобно приготовленное.

– Ну, это будет.

– Затем, чтобы заставить других верить себе, необходимо, прежде всего самому уверовать. Наши комедианты, в большинстве люди малообразованные, пока еще недостаточно подготовлены к своей трудной роли. Их необходимо развить и просветить под просвещенным же руководством.

– Это бесспорно. И этим мы займемся в первую очередь.

– Для успеха дела необходимо также, ваше высочество, чтобы комедианты, или актеры, не чувствовали себя в положении простых комнатных слуг…

– А разве вы себя чувствуете в таком положении?

– По отношению к вашему высочеству – никогда. Даже чувствуя себя отмеченным не по заслугам. А так, вообще… бывают случаи.

– Будем бороться против этих случаев.

Екатерина внимательно посмотрела Волкову в лицо и, улыбаясь, сказала:

– Вот я смотрю на вас, Федор Григорьевич, и думаю: если все ваши товарищи таковы, то ваши сетования на непросвещенность комедиантскую неосновательны. Вы, право, кажетесь мне просвещеннее многих наших придворных вельмож, а уж умнее – без всякого сомнения.

Федор покраснел.

– Я сам себя таким не чувствую, ваше высочество, и твердо знаю, что мне следует учиться долго и много, начавши с азов.

– Скромность, конечно, похвальная черта, только со стороны виднее. Возможность учиться мы вам предоставим, это в нашей власти. Ученье – как масло, которым, по пословице, никогда каши не испортишь. А что вы сказали бы, если бы я предложила вам несколько изменить характер вашей деятельности? То есть, оставаясь близким к руководству театром, направить ваши способности на более широкое поприще? Например, я могла бы предложить вам хорошее место при гофмаршале, или обязанности секретаря при мне.

– Я бы горячо поблагодарил ваше высочество и…

– И…

– И вынужден был бы отказаться.

– В силу чего?

– Вероятно, в силу того, что я родился с душой комедианта и все мои склонности толкают меня к тому, чтобы сохранить эту душу в том же виде до самого своего конца.

– Постоянство также хорошее качество, – уже немного суше сказала Екатерина. – Ну, благодарю вас за откровенность. Я вас больше не задерживаю. Надеюсь, наша беседа будет не последней. А что касается организации театра в желательном вам духе, то к этому будут приняты все меры.

Она протянула Федору руку, которую тот поцеловал.

Царица развлекается…

Сумароков был ярым противником частых спектаклей при дворе. Его возмущала бесцельная перегруженность его питомцев, мешавшая проводить полезные занятия, которые он пытался наладить.

– Они спешат из малого дитяти выжать все соки, не давая ему подрасти! Преступное нетерпение! – возмущался Александр Петрович.

Он пожаловался великой княгине на мытарства комедиантов, которых таскают по пригородным театрам.

Та обещала принять свои меры, и, действительно, количество спектаклей вскоре уменьшилось.

Екатерина умела обставить всякое дело таким образом, как если бы все начинания были продиктованы инициативою и волею императрицы. В действительности многое исходило от нее самой при пассивном и достаточно небрежном согласии царицы.

При Головкинском доме, в начерно отделанных помещениях, были налажены более или менее правильные занятия с комедиантами по программе кадетского корпуса. Их обучали, за особую плату, преподаватели корпуса. Декламацию и словесность преподавали П. С. Свистунов, П. И. Мелиссино, Остервальд и сам Сумароков. Проходили начатки алгебры, геометрии, истории и географии; учили танцам и фехтованию, языкам: французскому, немецкому и итальянскому. Главный упор брался все же на «ораторию», т. е. на искусство декламации.

Первоначальной мыслью было – поместить всех, без исключения, в кадетский корпус, что было бы всего проще и удобнее. Но корпус был переполнен своими воспитанниками. К тому же, туда недавно было помещено семь человек придворных певчих, потерявших голос. В их судьбе принимал участие граф Разумовский, так как все они были из его хора. Из них готовили также актеров, не считаясь с их склонностями и способностями.

В силу этих обстоятельств, решено было помещать в корпус ярославцев исподволь, по мере освобождения вакансий. Это обещало мало проку и оттягивало дело подготовки комедиантов на неопределенное время. К тому же, для женщин все равно требовалось иметь особых учителей. Пока совместное обучение при Головкинском доме устраивало всех.

Далеко не все ярославцы на свое положение придворных комедиантов смотрели одинаково. Одним оно нравилось, другим – не особенно. Были и такие, что не прочь были сбежать при удобном случае. Причин для недовольства было немало. Главной из них для многих являлась, пожалуй, легкомысленная обстановка при дворе, коробившая этих «детей природы».

Некоторые из них, попроще и неподатливее, как Куклин и Иконников, не стесняясь называли придворную жизнь одним непотребным словом.

– А мне на это наплевать, – беззаботно говорил Алеша Попов, – хоть я и чувствую себя иногда как девочка, выведенная напоказ «к гостям». Пусть смотрят, абы руками не лапали. Я щекотки не боюсь. Да и взятки с меня гладки, поелику я все же не девочка.

Неравнодушие императрицы к хорошеньким мальчикам давно всем намозолило глаза. Эта тема часто служила предметом довольно откровенных и ядовитых пересудов среди комедиантов.

Большинство над этой слабостью царицы просто издевалось; некоторые, как Дмитревский, стыдились и скромничали.

Дмитревского-то как раз царица и выделяла больше всех. Это доставляло Ване немало огорчений и неприятных минут.

Когда Ваня играл в Царском женские роли «невинностей», царица не раз приглашала его к себе во внутренние покои. Сама, при помощи фрейлин и горничных, одевала его в изысканные наряды. Закалывала ему юбку и корсажи, иногда стоя на коленях. Делала ему прическу и убирала голову собственными драгоценностями.

Тяжелее этих минут царского внимания Ваня еще не переживал в жизни ничего. Они нашли подробное отражение в его знаменитом «Ежедневнике», который он продолжал вести с прежней аккуратностью.

Товарищи побойчее смеялись над Дмитревским:

– Ну, Ванька, быть тебе головою над всеми нами!

Видя, как Дмитревский осторожно пробирается из царских покоев на сцену, отягченный драгоценностями императрицы, бойкий Алеша Попов зло подшучивал:

– Он боится потерять свои драгоценности. Или уж потерял, Ваня?

Действительно, Ваня больше всего страшился растерять как-нибудь ненароком бриллианты императрицы, которым он обычно не знал счета; он не мог представить себе их ценности.

Никогда не испытываемое ранее чувство какой-то необычайной собственной хрупкости, как будто весь он был сделан из очень тонкого стекла, иногда владело Ваней в течение целого спектакля. Это не могло не отражаться на искренности его игры и придавало скованность его движениям.

Императрица этого не замечала и находила Дмитревского равно прелестным во всех ролях.

Олсуфьева, почти постоянно присутствовавшая при одеваниях Дмитревского и давно привыкшая к странностям царицы, только едва заметно кривила свой ротик. Не раз украдкой ободряла его:

– Да что вы, Ванечка, щекотки что ли боитесь, что так растерянно поеживаетесь? Не придавайте ничему цены, вы ничем не рискуете при посторонних. Пусть старушка немного поразвлечется. У ней больше не осталось никаких радостей. Надо быть все-таки мужчиной, дружок. Хоть немножко.

Однажды, прихорашивая Ваню для его выступления в роли Ильмены, императрица не могла сдержать своего порыва.

Она обняла его за плечи, привлекла к себе и поцеловала несколько раз прямо в губы, воскликнув:

– Какая же ты у меня прелестная девочка, мальчик Дмитревский!

Вокруг стояли, также восхищаясь, несколько молодых фрейлин и горничных. Царица раскраснелась от возбуждения, а Ваня побледнел под слоем румян и едва не лишился сознания. У него неприятно закружилась голова и все поплыло перед глазами. Чтобы не упасть, Дмитревский ухватился за спинку кресла и прислонился к нему грудью.

– Что с тобой, мальчик, тебе дурно? – спросила царица.

– Да, государыня… у меня вдруг закружилась голова, – без всякой задней мысли сказал Ваня.

Императрица истолковала это по-своему. Она рассмеялась, очень довольная своей проделкой, и принялась тормошить Дмитревского, говоря:

– Так это оттого, что мы тебя слишком туго зашнуровали. Все нужно распустить. Девицы, девицы! Помогите мне расшнуровать эту неженку. Отстегивайте крючки, вынимайте булавки, ослабьте шнуровку…

Сразу несколько молодых женских рук стали обшаривать, протянулись к Ване, сталкиваясь и мешая друг дружке. Не сразу, но шнуровка была ослаблена, крючки расстегнуты и булавки удалены. Ваня чувствовал, что с него начинают сползать юбки. Он судорожно хватался за них, стараясь удержать сбрую. В то же время щекотливо поеживался от прикосновений неловких женских рук.

Им овладел жгучий стыд, и он охотно провалился бы навсегда сквозь землю.

А императрица сидела в кресле рядышком, касаясь его коленями, забавляясь смущением мальчика, и хохотала от удовольствия.

В этот же день Ване суждено было пережить еще одно неприятное испытание. Когда он уже совсем был готов для роли Ильмены, императрица достала из ларца массивное бриллиантовое колье и надела его Ване на шею. Колье было немножко велико и спускалось низко на грудь, почти совершенно теряясь среди множества других украшений.

После одной горячей сцены с Федором Волковым, уйдя за кулисы, Дмитревский обнаружил отсутствие колье у себя на груди. Он побледнел и затрясся. Мысль, что его могут заподозрить в утайке драгоценностей, в случае их нечаянной потери, привела Ваню в ужас. Придя несколько в себя, он тщательно осмотрел каждый вершок пола, где он мог обронить колье – и ничего не обнаружил. Не нашли колье и после внимательного осмотра всей сцены. Тогда Ваня опустился на табурет и в отчаянии заплакал. Пропавшее колье искала вся комедиантская компания. Его нигде не было.

Приуныл уже не один Ваня.

– Да какое оно из себя-то? – расспрашивал его Федор Волков.

– Этакое… блестящее… – сквозь слезы ронял Дмитревский.

Волков еще раз осмотрелся вокруг, оглядел самого Ваню.

– Не это ль случайно? – спросил Волков, высвобождая из-под привязной, перевитой жемчугом косы Вани блестящую нитку.

Ваня заплакал еще сильнее – уже от радости.

Колье во время какого-то резкого движения перекинулось ему на спину и там запуталось среди жемчужин.

Когда, по окончании спектакля, с Дмитревского снимали в уборной императрицы обременявшие его украшения, он простодушно рассказал о случае с мнимой потерей колье, умоляя не надевать на него впредь драгоценных украшений.

Елизавета Петровна мило посмеялась и шутя пригрозила каторгой в случае утайки драгоценностей. Под конец матерински потрепала его рукой по щеке.

Дмитревский после этого спектакля находился несколько дней в самом удрученном состоянии. Начинал подумывать о возвращении в Ярославль под каким-нибудь благовидным предлогом.

Вторым из комедиантов, которого отличала императрица, был бойкий и тоже, по-своему, хорошенький Алеша Попов. Этот относился к вниманию царицы с легким сердцем. Оно ему не казалось ни тягостным, ни докучным, разве только чуточку смешным, вселяя в мальчика легкое презрение к слабостям великих мира сего и лишая их всякого ореола величия. Однако мысль устроить свою жизнь по-иному, воспользовавшись вниманием царицы, не приходила в голову и этому бойкому мальчику.

Как-то после одной атаки императрицы на черноглазого комедианта – впрочем, атаки довольно сдержанной – Олсуфьева с улыбкой спросила его:

– Как вы себя чувствовали, мой друг?

– Как на Лысой горе, Елена Павловна! – смеясь, отвечал Попов. – Потеха! Только вы, пожалуйста, никому не рассказывайте про эти глупости, а то вся деревня засмеет.

Императрица хотя и благоволила к Алеше Попову, но держалась с ним иначе, чем с Ваней Дмитревским, – сдержаннее и осторожнее.

Осенью в кадетском корпусе обнаружились две свободные вакансии. По распоряжению императрицы они были замещены Дмитревским и Алексеем Поповым.

При сложившихся условиях это была мало существенная привилегия, так как общеобразовательные занятия в Головкинском доме уже наладились и шли полным ходом.

Олсуфьева, принимавшая близкое участие в судьбе комедиантов, считала метод школьного образования ошибочным, в силу их великовозрастности.

– География географией, – говорила она, – но для них главное – бывать на людях, со всем знакомиться из жизни и все примечать, читать побольше дельные книги, которых у нас, кстати, почти не имеется.

Она пожертвовала в Головкинский дом часть книг из своей библиотеки. Настояла на том, чтобы Сумароков ввел курс систематических лекций по общим вопросам. Сама читала комедиантам выдержки из некоторых французских и английских книг, которых не было в русском переводе, переводя их livre ouvert[69]69
  Без подготовки, с листа (франц.).


[Закрыть]. Упирала наипаче на всестороннее знакомство с имеющейся налицо русской литературой. Советовала всей компанией посещать собрания «Общества любителей российской словесности», одним из основателей которого являлся сам Сумароков.