Текст книги "Федор Волков"

Автор книги: Борис Горин-Горяйнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

Встречная карета

Федор поплелся через весь город в Немецкую слободу, к комедиантскому общежитию. Безучастно смотрел на сутолоку уличной жизни, на встречные или обгонявшие его повозки и кареты, на беспорядочно разбросанные дома, искривляющие улицы.

Вспрыснул дружный дождичек. Федор даже не пытался укрыться. Сильно промок. И не заметил как высох, – ветерком обдуло. Только ноги становилось все труднее волочить по раскисшей глинистой земле.

Поднимаясь в одном месте на взгорье, покатился вниз по скользкой, как масло, глине. Еле удержался на ногах. Отошел в сторонку, щепочкой начал счищать налипшую на башмаках глину.

Как раз около остановилась карета. Открылась дверца. Показалась женская головка в кружевах и лентах. Федор не обратил на все этого никакого внимания.

Головка, совсем высунувшись из дверцы, с улыбкой следила за Волковым.

– Вот уж кому сердце ничего не подскажет!

Федор поднял голову: в карете сидела Елена Павловна Олсуфьева. Он молча поклонился.

– И только? Так и журавль колодезный может кивнуть. Ну, не злитесь. Входите, мне тяжело придерживать дверцу. Рука совсем затекла.

Федор извинился, – указал, что не может воспользоваться предложением, будучи в таком виде.

– Какой там вид! У вас всегда один вид – буки. А это уже перестало пугать. Да помогите же! Дверца мне сейчас пальцы прищемит.

Федор придержал дверцу. Олсуфьева с силой потянула его за руку к себе. Когда он, боясь потерять равновесие, ступил одной ногой на подножку. Елена Павловна усмехнулась:

– Первый шаг сделан. Еще один – и захлопните дверцу.

Федор машинально исполнил и это.

– Садитесь. Лошади дернут, и вы свалитесь на меня с грязными ногами.

Федор опустился рядом. Елена Павловна постучала тросточкой в оконце. Лошади тронулись.

– Что же, так и будем молчать? Зачем вы здесь? К чему месите по улицам грязь?

– Иду к себе. В Немецкую слободу. Обедать.

– Не врите. Немецкая слобода в противоположной стороне.

Федор посмотрел в окно кареты. Местность была совсем незнакомая. Верно он пошел не в том направлении и заблудился. Озадаченно посмотрел на Олсуфьеву. Она, очевидно, думала о чем-то важном для нее, но думала, по обыкновению, с присущей ей насмешливостью.

Она была сегодня как-то по-особенному красива. Или она всегда такая, только он не замечал этого? И очень похожа на Таню. Только нет чего-то неуловимого, что незримо струится из глаз Тани.

– Она очень красива?

– Кто?

– «Немецкая слобода»…

– Как вам сказать… Зелени много. Похоже на те места… Фу… да ведь вы же отлично знаете все это!..

Федор сообразил, что болтает вздор, без участия мысли. Встряхнул головой, сбросил с себя какой-то незримый груз. Украдкой, виновато посмотрел на свою спутницу.

Она сидела, откинувшись в угол кареты, освещенная лучами солнца, проникавшими через раскрытое окно. Смотрела пристально, но без напряжения, – дружественно, тепло, как будто с укором и состраданием вместе. Такое выражение на лице Елены Павловны было для Федора новым. Как и многое сегодня, чего он не замечал в ней раньше.

Елена Павловна слегка вздохнула и положила руку на плечо Федора.

– Мой друг, я чувствую, время настало. Необходимо или вам помочь, или наказать вас… Что случилось, Андрон? – крикнула она кучеру, заметив, что карета остановилась. – Как? Приехали? Тогда поворачивай обратно. Куда? А куда хочешь. Не стоять же на месте.

Карета завернула и потащилась в обратном направлении. Елена Павловна помолчала, посматривая украдкой на Волкова.

– Поелику вы ноне выглядите не в пример кисло, мне желательно знать причину вашего прокисшего состояния, господин комедиант. Выкладывайте все начистоту. И не дергайтесь. Не закусывайте удила. Со мною это не поможет. Итак, я жду…

– Долго вам придется ждать, Елена Павловна, – раздраженно сказал Федор.

– Трус! Тряпка! Не мужчина, а слякоть какая-то, – подзуживала Олсуфьева. – Ходит два года нос повеся из-за какой-то дрянной девчонки, которая давно уже…

– Послушайте!.. Госпожа Олсуфьева!.. – сказал с негодованием Волков. – Кто дал вам право оскорблять людей, которых вы не знаете? И вообще, к чему этот неуместный наскок? Я знал вас за порядочную особу…

– А я оказалась непорядочной, не так ли?

– Я не говорю этого. Только вы вынуждаете менять выгодное о вас мнение на другое… и неизвестно почему…

– А по капризу. Валяйте! Меняйте! Мне это решительно все равно. Да оно уже, полагаю, и переменено, оное мнение. Ведь вы только что назвали меня непорядочной женщиной. Ну, и смотрите на меня, как на таковую. Предоставьте мне судить о порядочности по-своему. Я – зрелая девушка. Едва ли не старая дева. Мне стукнуло двадцать три года. Мой характер и взгляды давно установились. Я самостоятельна в образе жизни и поступках. Приличия понимаю по-своему, без пошленького жеманства. Сентиментальность презираю. Над глупостью смеюсь, в какой бы форме она ни проявлялась. «Наскок» мой на вас, как вы изволили выразиться, имеет свои основания. Желаете, я обнаружу перед вами всю свою «непорядочность», исповедаюсь до дна, не покривив перед совестью ни на йоту?

– Пощадите, Елена Павловна! – успокоившись и желая обратить все в шутку, сказал Федор. – Вы меня ставите в такое положение, в каком я еще ни разу в жизни не бывал.

– А в каких положениях вы бывали? В положении одураченного простачка? Не свирепейте! Ведь я же сижу спокойно, когда вы бросаете мне в лицо гораздо более чувствительные оскорбления. Если вы себе ставите в заслугу «постоянство», то уважайте постоянство всякого рода, в том числе и мое. Я – фрейлина ее величества, человек этикета, постоянно у всех на виду. Однако я плевать хотела на всякие этикеты в свете, если они мне не нравятся, и постоянно наступаю этим этикетам на хвосты. С моей стороны здесь врожденное постоянство, а по мнению других – непорядочность. Я, девушка и придворная дама, осмеливаюсь без жеманства и фанаберии искать дружбы с комедиантом Волковым. Общее, нелестное для меня, мнение готово: непорядочная. И сам комедиант Волков при случае не прочь уколоть меня этим…

– Елена Павловна, ради бога… Что с вами сегодня? Да я и в мыслях не имел ничего подобного!

– У меня есть уши. Комедиант Волков не может отделаться от стеснительности при разговорах со мною. Почему? Не потому ли, что он усвоил ходячее мнение, будто сердечное отношение девушки к мужчине является признаком навязчивости, двусмысленной назойливости, непорядочности, потерянности и чего там еще?

– Я положительно не нахожу, что вам ответить, Елена Павловна.

– И не ищите. Когда вы почувствуете мою неправоту, нужные слова сами найдутся. Фрейлина Олсуфьева, нестесняющаяся особа, производит впечатление непорядочной девушки; она еле-еле терпима при дворе до поры до времени. Какое же впечатление производит ее величество, императрица всероссийская, на нас грешных? Вы достаточно усвоили французский язык, придворный комедиант Волков?

– Далеко не достаточно.

– Ну, ничего, я скажу по-русски. Глубоко порядочная императрица, – порядочная старушка-императрица, – удостаивает своими невкусными «милостями» каждого хорошенького кадета. Игриво щупает подросточков певчих. Подсматривает в замочные скважины за любовными утехами придворной челяди. Начинает слащаво говорить о «любви» при виде изгибающего спину мартовского кота. Вообще, в пятьдесят пять лет ведет себя как… как вполне порядочная женщина. Замужняя великая княгиня – также… порядочная особа. Она молода, красива, обаятельна. И вообще желанна для любого здорового мужчины. К тому же не ломака, щедра на ласки, не особенно стесняется чинами и званиями. Всякое блюдо хорошо, было бы горячо подано. Услужливо подсовывает своему неаппетитному мужу порядочных фрейлин. На тебе, боже, что нам не гоже! Между прочим, болтая об этих ничтожных мелочишках, я не требую от вас ни молчания, ни клятв честных заговорщиков. Это всего лишь вопрос порядочности.

Елена Павловна помолчала, насмешливо и лукаво посматривая на Волкова.

– Между прочим, вам, конечно, известно, что вы стоите на линии фаворита? Ловите «случай»! И примите поздравления с вашей быстрой и блестящей будущей карьерой… Не известно? Даже не верится! Тогда вы действительно паренек не от мира сего.

Федор Григорьевич широко раскрыл глаза и растерянно уставился на Олсуфьеву. Та засмеялась:

– А вид у вас сейчас не особенно умный. Поверьте на слово.

– Милая Елена Павловна… – начал Волков.

– Я не расслышала, что вы сказали. Погромче.

– Дорогая Елена Павловна…

– Ох!.. – насмешливо вздохнула, закрыв глаза, Олсуфьева. – Как приятны подобные слова для бедной девушки! Милая… Дорогая… Ну, а еще какие ласкательства вам знакомы?

– Вы прелестны в своей насмешливости, славная Елена Павловна. Но ведь то, что вы только что сказали, чистейшая ваша фантазия. Притом фантазия чисто женская.

– Она не может быть чисто женской уже потому, что я девушка. Дело касается великой княгини, а она особа практическая, и ее «фантазии» равны действительности. Насколько я знаю, они всегда осуществляются.

Волков нахмурился.

– Вы не допускаете исключений?

Олсуфьева пристально посмотрела на него. Сказала после достаточного молчания:

– Кажется, возможно допустить… Вот был бы европейский скандал! Ха-ха-ха!.. Вам, во всяком случае, следует умненько приготовиться к серьезному отпору, – в случае исключения. Или хорошенько умастить себя благовонными мазями, в случае подчинения общему правилу.

– Смею вас заверить, подобные общие правила писаны не для меня, – сказал Волков.

– Для тех, кто не подчиняется «общим правилам», у нас существуют два выхода. Первый – бежать за пределы империи Российской. Второй – прикинуться немужчиной и представить свидетельство гофмедикуса. Только в последнем случае вы должны уже будете держаться с женщинами той же политики, какой держались до сих пор. Что вы так смотрите, точно вас собираются лишить невинности? Непорядочный разговор? Так зажмите ушки пальчиками, завесьте их золотцем, только не таращите на меня глаза, как на исчадие ада. Это не по-мужски. И припахивает лицемерием. Знаете, сколько у меня было любовников? Хотите, скажу?

– Полагаю, это меня не касается, – холодно сказал Волков.

– А быть может, как-нибудь и коснется… Приготовьте пальчики и считайте. Готовы? Ни одного пока. Вы понимаете, как это зазорно для девицы в двадцать три года? Как непорядочно в отношении порядочной придворной особы? Какой скандал! Скажу больше: даже не намечалось ни одного. Позор! Чтобы поправить мою репутацию, вы можете быть первым из них, если хватит духу… Не правда ли, оригинальное признание в любви?

– Вы мучаете меня, Елена Павловна, – совершенно искренно вырвалось у Федора.

– А вы меня?..

– Я не могу разобраться, где кончается шутка и где начинается серьезное. Не знаю ни что отвечать, ни что делать…

– В таких случаях поступают так, как подсказывает сердце. Когда оно имеется, конечно… Одному прошу поверить: я никогда еще не была так серьезна, как в эту минуту. Для меня шутки давно кончились…

У Федора кружилась голова. Все тело охватила какая-то незнакомая лихорадка. Он сжал голову руками, оперся ими на колени и долго сидел в таком положении, молча. Когда он, выпрямившись, взглянул на Олсуфьеву, она сидела полуотвернувшись и смотрела в окно.

Елена Павловна казалась спокойной, только была бледнее обыкновенного. Прозрачные розовые ноздри слегка вздрагивали. Временами она еле заметно закусывала тонкие губы.

Как и всегда, ни гримас, ни морщинок. Лицо статуи. И глаза все такие же светло-лучистые. Федор давно изучил эти глаза; они одни придавали изумительную жизнь этому тонкому, такому спокойному лицу. Они непрерывно меняли выражение, блеск и даже как будто окраску. Они заменяли ей мимику. По ним, вероятно, можно было бы научиться читать в душе, но это была бесконечно трудная грамота. Когда она смотрела прямо в лицо, в ее зрачках быстро перемещались какие-то крошечные ослепительно-яркие блики. Эти блики – ключ к уразумению душевной грамоты.

Редкое явление: сейчас у девушки между бровей легла слегка наискось еле заметная морщинка. Не от нее ли все лицо стало как-то одухотвореннее, мягче и трепетнее?

– Рассмотрели? – спросила Олсуфьева, не меняя положения и как бы отвечая на мысли Волкова. – Немало времени вам понадобилось на это. Ровно полтора года. Ну и как? Не стоит овчинка выделки? Понятно.

Федор махнул рукой.

– Издевайтесь! Я стою этого.

– Если бы не стоили, я бы не издевалась. Я ведь понимаю, чего вы ищете во мне. Святости. Овечьей тупости мадонн, воздетых глазок, покорности блаженных дурочек. Не на тот иконостас попали. Я вам покажу преподобниц в вашем вкусе. У нас их сколько угодно. Не одна из них будет способна умилить вас своей безгрешной тупостью. Присмотритесь хорошенько, и вы увидите, как мои подружки-фрейлины, потупив глазки долу и мелко семеня невинными ножками, с видом святых Цецилий отправляются на ночевку по первому мановению глаз… К кому? А к кому хотите. Хотя бы к царицыну принцу-супругу или к человеку с ослиной челюстью – будущему нашему повелителю. Святость не позволяет отказаться. Да и к чему отказываться? Если в некоторых случаях, подчиняясь воле сильных, приходится побороть в себе легонькое отвращение, – так ведь на то и святость. Завтра она может быть вознаграждена посещением кого-либо по выбору собственного сердца. Хорошее поведение всегда вознаграждается. Другое дело мы, грешные. С нами куда хлопотнее. Даже такой махровый образчик беззастенчивости, как граф Разумовский, сколько ни хаживает вокруг да около, а не отваживается сделать мне открыто ни одного гнусного предложения. Его, вероятно, останавливает возможность непорядочного выпада с моей стороны. Он помнит, как наследник престола, ущипнувши меня украдкой, получил звонкую пощечину, которую слышали все. Правда, он имел достаточно здравого смысла, чтобы обратить все в шутку. Ну, и на здоровье. Нет, со святостью спокойнее. Святость не дерется, да еще при всех.

Волков залюбовался гневными огоньками в глазах Олсуфьевой. Искренно сказал:

– Да, вы вправду не похожи на других девушек. В вас все не как в других.

– Ну, об этом вы пока судить не можете. А тон досады я чувствую в ваших словах. Во мне нет «поэзии», и это не располагает в мою пользу. Нам ведь отлично известен тип поэтичных куколок, глупышек, воспетых поэтами всего мира. Они по собственной воле не способны поднять ни ручку, ни ножку. Это-то неумение самим двигаться и снискало им поэтический, ореол.

– Как вы заблуждаетесь во мне! – сердечно сказал Федор. – Я совсем не поклонник всего того, что вы мне навязываете. Я ценю в женщине ум, самостоятельность, жизнь, – все то, чем вы так отменно богаты. Вы-то и есть настоящая женщина…

– Понимаю. Не маленькая, – сказала Олсуфьева с легкой гримаской. – Ваши комплименты дают вам возможность увильнуть от круто поставленного вопроса.

– Да нет же! Просто я не смотрю серьезно на ваши откровенности. Все это не более, как игра кошки с мышкой. И я не имею ни малейшего желания очутиться в положении какого-нибудь «человека с ослиной челюстью».

– Вам предоставляются все кошачьи права, – сказала Елена Павловна, пристально смотря Федору в глаза. – При условии, если здесь шевелится хоть что-нибудь, – добавила она, показывая себе на сердце.

Волков не сводил с нее глаз. Следил, как молниеносно перемещаются блики в ее зрачках. Обратил внимание на все углубляющуюся складочку между бровей. Видел сильно пульсирующую жилку на виске. Елена Павловна с явным усилием разжала губы:

– Ну?..

Слегка потянулась к нему. Лицо приняло кротко-молящее выражение. В уголке глаза светилась крохотная слезинка. Федор почувствовал, как дрожит ее колено возле его ноги. Губы опять приоткрылись:

– Да ну же… глупый…

Федор приник к ее лицу. Она закрыла глаза и ощупью прильнула к нему губами.

Сколько это продолжалось, они не могли бы сказать. Неожиданно карета остановилась.

– Мы куда-то приехали, – еле слышно проговорила Елена Павловна.

Федор открыл глаза. Первое, что он увидел, – это слезы в глазах Елены Павловны.

– Где мы? – спросила она, поспешно вытирая глаза.

Федор глянул в окно. Ни единого строения. Широко расстилается колосящееся поле. Вдали виднеется липовый лесок.

– Далее ехать, барышня, али домой обертать? – спросил, постучав кнутовищем в окошечко, кучер.

– Обертай домой, Андрон! Впрочем, подожди… Может быть, мы немного выйдем? – обратилась она к Федору.

Они вышли из кареты. Было далеко за полдень. Светило солнце. Кругом колосились хлеба.

Долго бродили по межам, молча улыбаясь друг другу. Федор не узнавал Елены Павловны. Это была совсем другая женщина – нежная, кроткая, ласковая, мягко-женственная, как две капли воды похожая на тех святых дурочек, против которых она только что так буйно восставала.

Они долго шли по меже, между двух высоких стен колосившейся ржи. Шли медленно, тесно сомкнувшись, часто заглядывали друг другу в глаза. Останавливались и надолго сливались в беззвучном поцелуе.

Почти ни слова не говорили.

Сели на зеленом пригорке. Плотно прижались один к другому. Тесно переплелись руками.

Туман начал рассеиваться, когда солнце уже близилось к закату. Первая пришла в себя Елена Павловна. Она сказала просто, с какой-то неловкой, ученической улыбкой:

– Я полагала, что все это гораздо сложнее…

– По-моему, все и есть чертовски сложно… И непонятно… – сказал Федор, которому было немного стыдно смотреть девушке в глаза.

– О нет, милый! Все просто и понятно. На обратном пути мы подумаем, как нам быть далее… Хорошо?

– Хорошо, добрая моя, – сказал Федор, целуя ее.

– И ты исповедуешься мне во всем… Как исповедывалась тебе я.

– Хорошо, дорогая моя.

Новый поцелуй, долгий и нежный.

Они вернулись в город.

– Ты пообедаешь у меня? – спросила Елена Павловна.

– Удобно ли это? Уж очень поздно для обеда. И я буду стесняться.

– Пустое. Будем обедать вдвоем, в моей комнате. Будем болтать и… целоваться. А теперь изволь каяться. Она тебя очень любила? А ты ее? Больше, чем меня? Ну, конечно, больше. Иначе не пришлось бы так долго тянуть тебя на аркане.

Федор рассказал новой подруге историю своей любви к Тане, всю свою жизнь с мельчайшими подробностями, ни в чем не покривив душой.

Странное дело, он говорил о Тане как о чем-то несуществующем, не то вычитанном когда-то, где-то, не то пригрезившемся во сне. Если бы ему еще сегодня утром кто-нибудь предсказал подобный поворот в его жизни, он назвал бы пророка безумцем.

– Вот и вся моя исповедь, – закончил он, улыбаясь. – А она, как видно, хорошая девушка, – сказала, подумав, Олсуфьева.

– Чудная девушка! – вырвалось у Федора.

– Ну, вы полегче, сударь! Я ведь могу и умерить ваши восторги, – полушутя, полусерьезно сказала Елена Павловна. – И как-то не верится… Неужели между вами так-таки ничего и не было?

– Я тебе рассказал все, до последней мелочи. И очень хочу, чтобы ты мне поверила.

– Верю! Милый, хороший, честный мой муженек, – рассмеялась Елена Павловна, целуя Федора. – Как странно… Ты – первый «муженек» непорядочной девушки. И я ничего так горячо не жалею, как того, чтобы ты был и последним. Единственным. На всю жизнь. Сегодня я тебя поближе познакомлю со своими милыми стариками.

Федор молча вздохнул.

– Этого, друг мой, не избежать, – развела руками Елена Павловна. – Назвался груздем, полезай в кузов. Давай подумаем, под каким соусом подать тот груздь. Хочешь – будь моим открытым любовником. Я сумею зажать рты всем. Если порядочные женщины могут иметь по десять любовников, то непорядочной сам бог велит обзавестись одним. Хочешь – поженимся.

– Иначе я как-то не могу представить себе наш союз, – сказал Волков.

– А я могу и иначе. От формы он не станет прочнее.

– Ясно одно: здесь мы встретим множество препятствий.

– Почему?

– Неравный брак… У тебя – известное положение, связи, светские знакомства… Родители… А я – разорившийся купец, бедный комедиант.

– Плевала я на все это! Если императрица могла выйти замуж за подпаска и певчего, то почему бы фрейлине не быть женою комедианта? А к родителям я могу привести хоть козла под видом мужа – и они примут его с распростертыми объятиями.

– Благодарю! – шутливо раскланялся Федор.

– Миленький! – обхватила его за шею Елена Павловна. – Ведь это ж только так говорится. Есть и другие выходы. Мы можем уехать за границу. Я знаю четыре иностранных языка. Неплохо пою и танцую. Отлично знаю музыку. Право, из меня наверняка выйдет неплохая актриса.

Федор вздохнул:

– Я не могу себе представить, как возможно жить вдали от родины. По-моему, это все равно, что не жить. Нет, европейца из меня не выйдет. Закваски не положено. Давай лучше сообразим, как устроиться у себя.

– Что ж, будем устраиваться здесь.

– Только бы не в столицах и не при дворе. Знаешь, что мне представляется в мечтах? Ты и я – в тихом, мирном Ярославле. Театр – сарай, построенный вот этими самыми руками. Старые покинутые друзья, простые, бесхитростные, любящие. Простецкая публика, так не похожая на здешнюю, неискушенная, сердечная, отзывчивая, платящая любовью за сочувствие к ней. А возле безотлучно ты, сердечный друг и помощник. Мы живем, повинуясь своим природным склонностям. Какое это счастье быть самим собою!

– Что ты нарисовал – привлекательно для меня, – сказала Елена Павловна. – А почему бы нам не выполнить то, что так просто? Ну вот, мы уже и приехали домой. Вторично сегодня. Поцелуй меня еще раз в этой милой карете. Отныне я буду ее очень, очень любить…