Текст книги "Город пробужденный (ЛП)"

Автор книги: Богуслав Суйковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)

55

Кериза протерла глаза. Она даже не чувствовала сонливости, лишь странная, болезненная пустота в затылке не отпускала ее. А над глазами – жгучая, упрямо нарастающая боль. И веки тяжелые, медленно опускаются, а поднять их требует такого огромного усилия…

Болит плечо, ушибленное вчера осколком камня, отлетевшего от зубцов стены, что разлетались, как тростник, от снарядов римского онагра.

Под его прикрытием римляне подкатили этот огромный таран. От рва давно не осталось и следа, таран подошел к самой стене.

Ночь была довольно светлой, хотя луна уже скрылась за далекими холмами. Кериза, высунувшись из бойницы, видела прямо под собой темный, продолговатый силуэт – огромный передвижной сарай, защищавший таран.

Специально прочно построенный, покрытый сплошным панцирем из соединенных боками трофейных щитов, он не поддавался ни камням, метаемым со стен, ни горящей смоле или маслу.

Кадмос хотел подтащить сюда и перебросить через стену более тяжелые камни, обломки колонн из строящегося храма, но ему пришлось отказаться от этого замысла. Ибо у людей уже не было сил, а лошадей в городе не осталось. Ни ослов, ни мулов, ни волов, ни верблюдов… Уже три дня длится яростный, упорный штурм, и эта ночь – первая минута передышки. Неужели римляне устали? Вряд ли, ведь они постоянно меняют отряды. Прав был Кадмос, когда вечером, после прекращения штурма, с тревогой обходил стены. Защитники падали почти тут же, как только проходило боевое возбуждение, и засыпали.

Ни приказы, ни мольбы, ни заклинания не помогали. Голодные, измотанные до смерти, люди уже не могли бодрствовать.

С тревогой шептал Кадмос вечером Керизе:

– Этот Сципион знает, что делает! Такая передышка хуже беспрерывного боя! Теперь нам нелегко будет поднять наших людей!

Накануне римляне высадились на полуострове за стеной Мегары и постоянно усиливали там свои отряды, вынуждая и защитников быть начеку, а одновременно в проливе перед входом в порт шло непрерывное движение челнов и галер покрупнее. Кадмос с гневом размышлял над этой ситуацией. Он не мог отозвать ни с одного участка стен отряды, способные сменить его смертельно уставших людей.

Впрочем… все были обессилены от голода, измучены, все одинаково нуждались в отдыхе.

Оставалось последнее, никогда не подводившее средство – обратиться к народу. Но Кадмос колебался.

Он знал состояние горожан. Он ведь жил в Малке, как раз среди простого люда. Он знал, что если солдаты ослабели от долгого недоедания, а в последнее время и от постоянного голода, то мирные жители уже вымирали в самом прямом смысле этого слова.

Перед его глазами все еще стояли картины, страшные, неизгладимые. Мать, приносящая в храм Танит умершее дитя, иссохшее, невесомое тельце, – без слез, без криков, лишь со словами: «Ты так хотела, Владычица Бессмертная! Да будет так, но спаси город!» Толпа, в диком исступлении разрывающая на части человека, осмелившегося крикнуть, что лучше было принять условия Рима и жить! Старики, с трудом передвигавшие ноги, но являвшиеся на стены, на место своих павших сыновей. Женщины, сражавшиеся в солдатских доспехах, сражавшиеся с отвагой и упорством, достойными бывалых воинов.

Этот народ пошел бы на зов, занял бы стены, сражался бы не на жизнь, а на смерть – будь у него силы. Но над городом уже лежала тишина и неподвижность замирания. Теперь, когда вспыхивали пожары, никто уже не спешил на помощь. Более того, часто жители даже не бежали из пылающего дома, безразлично принимая свою участь. Пусты были улицы, площади, рынки, набережные порта. Нигде не было работы, нигде – человеческого голоса, нигде – жизни. Шаги проходящих отрядов будили зловещее эхо, почти пугали. Но Кадмос нигде не слышал проклятий в адрес войска, хотя этому войску народ добровольно отдал все остатки продовольствия.

Город умирал, но умирал с достоинством, добровольно избрав этот путь.

Кериза держалась лучше всех. Ее поддерживало какое-то странное возбуждение: все еще не утоленная жажда мести. Не имея возможности отомстить Бомилькару или ему подобным, она перенесла всю свою ненависть на римлян. Ибо такие, как Бомилькар, выдали римлянам все вооружение, а хотели уже выдать и весь город! Они всегда твердили о необходимости покорности и послушания, хотели распустить даже наемные войска, когда Рим того потребовал. А значит, это один лагерь, одна сторона: карфагенские богачи и римляне. Богачи бежали или временно находятся под защитой Гасдрубала, который все суды и расчеты велит отложить на послевоенное время. Но римляне атакуют, берут город измором, душат его с холодным упорством, решительно, безжалостно!

Она сочла работу по уходу за ранеными, по сбору продовольствия, по принесению жертв на алтарь Танит недостаточной, надела доспехи какого-то убитого воина и пошла на стены.

Это уже никого не удивляло, а Кадмос лишь заботился о том, чтобы она всегда была рядом с ним.

Теперь, после прекращения боя, он поспешил к Гасдрубалу, который организовывал оборону со стороны Мегары, где стена была одинарной. На главных стенах осталось лишь несколько дозорных, хотя и те едва могли удержать в руках оружие.

Кериза, высунувшись из-за зубцов, разглядывала таран. Под передвижными штурмовыми навесами воцарилась абсолютная тишина. Неужели римляне тоже измотаны и спят? Кадмос, уходя, предостерегал, что это уловка, и велел быть начеку. Но если они спят… Навесы не поджечь сверху, но что если спуститься по стене, плеснуть туда, внутрь, смолы, бросить факел… Ибо этот таран становится опасен. Стена начинает давать трещины, может образоваться пролом…

Она оглянулась. В нескольких шагах позади возвышалась вторая стена, еще выше, за ней – третья. Кадмос успокаивал ее, и справедливо. Если в первой стене и образуется пролом, нужно будет лишь возвести баррикады поперек межстенного пространства, и римляне не смогут атаковать по всей длине, разрушить стену, открыть себе дорогу. Но и так пролом в первой стене может быть опасен.

– Видишь того там, в бойнице? – шепот был так тих, что Кериза его не услышала.

– Ну, вижу.

– Я его сниму! Чего зенки вылупил?

– Шуметь нельзя! Сам ведь знаешь!

– Я без шума! А одним карфагенским псом меньше будет!

Затаившийся у скрытой бойницы в передней стене штурмового навеса римский лучник взял стрелу, наложил на тетиву, медленно натянул лук. Он был прав: щелчок тетивы и свист стрелы нельзя было счесть за шум.

Стрела ударила Керизу в шлем немного сбоку и со скрежетом соскользнула. Девушка тихо вскрикнула и быстро отпрянула.

– Промазал! Боги! С трех шагов – и промазал! Вот смеху-то будет, как расскажу!

– Не расскажешь!

– Хе-хе-хе! Расскажу! Разве что… разве что откупишься!

– Что я тебе дам? Пару вшей! Последний асс я в кости проиграл!

– У тебя еще есть та пунийская рабыня!

– Ты что, ума лишился? Девка – огонь! Мне за нее уже торговцы пол-аурея давали! Вот увидишь, и целый дадут!

– Хи-хи-хи! Дадут, но не тебе, а мне! Впрочем, как хочешь! Но я тебе говорю – либо девка мне, либо я расскажу!

– Погоди, пес! Я с тобой еще поговорю!

– Сначала я – с твоей девкой! Хе-хе-хе!

– Чтоб ты от нее проказу подцепил! А впрочем, девок у каждого будет сколько хочешь, как только город возьмем! А он уже еле держится!

– Так зачем мы штурм прервали?

– Не твое и не мое дело! Приказ!

Они умолкли, услышав за спиной тихий шорох шагов. Сотник Гаста подходил осторожно, босиком. Одним взглядом он убедился, что посты не спят, медленно раздвинул шкуры, прикрывавшие переднюю часть тарана, и с минуту разглядывал зубцы.

– Пусто? – бросил он шепотом.

Лучник откашлялся и ретиво ответил:

– Пусто! Измотаны!

– Ну, значит, проснутся в Аиде! Стеречь, не выдавать себя и не высовываться!

– Верно, еще ночью начнется штурм! – зашептались солдаты, когда сотник выскользнул из навеса и ушел.

– Ну да. Перед самым рассветом – лучшее время!

– В Иберии одному такому, Прокулу из нашего манипула, сто палок всыпали за то, что он в такое вот время тревогу не услышал. Мы все встали, а этот спал.

– Хе-хе! Крепко спал!

– Известное дело! А эти пунийские псы еще и уставшие, и голодные!

Кериза снова осторожно выглянула из бойницы. Узкая щель между вяло свисавшими мокрыми шкурами казалась лишь более черной полосой на темном фоне. Но все же ей показалось, что она различает слабый, металлический блеск доспехов затаившегося там лучника.

Она взяла лук, брошенный кем-то из спящих, тщательно выбрала стрелу, приложила к тетиве. Но натянуть лук у нее уже не было сил. До половины, до трети длины стрелы она оттягивала тетиву – дальше не могла. Почти с рыданием она отбросила лук.

– У меня нет сил! – пожаловалась она Кадмосу, который как раз подошел. – Я не могу натянуть лук! А там римлянин! Я знаю, где он спрятался! И не могу! Ох, Кадмос, у меня больше нет сил!

Кадмос машинально хотел обнять ее, утешая, но, почувствовав холод панциря, опустил руку. И с тревогой покачал головой.

Проходя через город, он повсюду видел признаки крайнего истощения. На улицах лежали люди, у которых не было сил дойти до своих жилищ, у колодцев они падали в обморок от жажды – не в силах вытянуть ведро. При виде его доспехов то тут, то там поднимались головы, раздавался хриплый, с трудом выстонанный вопрос о ходе битвы, о положении дел, и когда он отвечал, что штурм отбит, головы бессильно падали с вздохом минутного облегчения.

Да, все были измучены до предела. И сил не было. Кериза… что ж, она женщина. Лук тугой! А ведь еще утром мужчины, солдаты, не могли перебросить камень на этот таран. Онагры, особенно тяжелые, уже не работали. У расчетов не было сил натягивать канаты, заряжать снаряды. Завтра утром на мясо забьют последних трех коней! Но что это для стольких людей?

– Спи, Кериза, – обратился он к ней грубовато. – Сон придает сил. А я посторожу.

Но Кериза улыбнулась и отрицательно покачала головой. Она сняла шлем и с наслаждением подставила лицо ветру, дувшему с суши, – обычному, легкому, предрассветному ветерку. Ночная тьма сгущалась, но от этого лишь ярче, лишь чище горели в небе россыпи звезд.

– Спать? О нет! Пробуждение может стать мукой! К тому же я чувствую, что что-то случится! Впрочем, предчувствия – это глупости! Только… посмотри, Кадмос, как чудесно сияют звезды! Чувствуешь, какие запахи, какие ароматы несет этот ветер? Ночь чудесна, и жаль ее проспать!

– Жаль? Ночь для сна!

– Когда есть время! Но мы… Разве много еще у нас впереди таких ночей? Я лучше буду дышать и радоваться, чем отдыхать!

– Странная ты, любимая! – прошептал Кадмос и, словно лишь теперь осознав вопрос девушки, медленно добавил: – Да, верно, уже немного осталось дней и ночей! Хотя еще…

Он умолк, резко обернувшись к бойнице. Натренированный слух уловил тихий, ровный, нарастающий шум, приближавшийся в ночной темноте. Он понял.

– Идут! Значит, я был прав! Эта передышка должна была усыпить и ослабить нас! Они точно идут! К оружию! Эй, братья, к оружию! Штурм! Римляне идут! Штурм!

Он бросился вдоль стены, пытаясь разбудить солдат, спавших тяжелым сном изнеможения.

56

На узкой улочке, по которой Кадмос вел своих солдат на заслуженный отдых, рухнуло два дома, а вернее, лишь их стены, ибо остальное выгорело дотла от пожара, вызванного римскими зажигательными стрелами. Хотя местные жители усердно трудились, разбирая завалы, расчищенный проход был еще узок, и двум отрядам разминуться здесь было невозможно.

Кадмос тут же решил, что у тех, кто идет к стенам, преимущество, остановил своих людей, а сам встал у груды обломков, наблюдая за проходящими. Кериза держалась рядом, но молчала.

Кадмос не узнавал командира, дородного бородача, похожего скорее на ливийца, чем на пунийца, не знал и этого отряда, поэтому внимательно присматривался к людям.

Они ему не понравились. Хотя вооружены они были довольно хорошо, как и все организованные отряды, несшие постоянную службу, шли они медленно, почти нехотя, в молчании и с угрюмыми лицами. Так мог бы возвращаться отряд после поражения, после смертельной усталости, но никак не отдохнувший резерв, только идущий на позиции.

В рядах, состоявших из какой-то странной смеси человеческих рас, было немало женщин, но это уже никого не удивляло.

Внезапно Кериза беспокойно шевельнулась и схватила Кадмоса за руку. Но когда он вопросительно посмотрел на нее, она лишь отрицательно покачала головой. Однако она упрямо смотрела вслед проходящему отряду, и лицо ее было хмурым.

Лишь спустя долгое время, когда Кадмос уже разместил своих солдат на отдых в отведенных ему покинутых дворцах в Мегаре, Кериза заговорила:

– Кадмос, помнишь тот отряд, который мы пропускали у рухнувших домов? Там меня поразило одно лицо! Если я не ошибаюсь… Но это невозможно!

– Кого же ты там видела? – Кадмос был утомлен, а ему еще предстояло идти к Гасдрубалу на совет командиров, поэтому он спросил почти нехотя.

– Нет, нет! Мне, должно быть, показалось! Какое-то сходство…

– Да говори же, в чем дело!

Кериза рассмеялась, но смех был вымученным.

– Правда, глупости! Видишь ли, у Элеризы, жены Капураса, среди рабынь была римлянка. Из знатного рода! Ее мать, захваченная во времена Ганнибала, была дочерью проконсула или кого-то в этом роде. Эта рабыня славилась красотой, но также и норовом. Ее хотел купить Клейтомах – ты знаешь, он скупал красивых рабынь, – но, хотя цену он давал фантастическую, Элериза не согласилась. Она объявила нам, что сама сломит сопротивление этой римлянки и сделает ее самой покорной и смиренной из рабынь. Говорят, она применяла к ней все возможные наказания, лишь бы не искалечить и не испортить кожу, – но безрезультатно! Так вот, когда перед этой войной, по требованию Рима, их посольству отдавали всех рабов италийской крови, Элериза эту Ванессу спрятала.

– Многие так поступили.

– Да, предпочитали рисковать, лишь бы не отказываться от мести! Но… но я видела именно ее, Ванессу, в отряде, который проходил мимо нас!

– Эту упрямую римлянку в наших рядах? Эх, показалось тебе! Какое-то сходство тебя обмануло!

– И я так думаю! Но все же… Я сама знаю, что это невозможно, а отделаться от этой мысли не могу! Я узнала и ее лицо, и движения…

Кадмос пожал плечами и отправился на назначенный совет к Гасдрубалу. Он шел хмурый, потому что со времени великой битвы под стенами Гасдрубал словно сломался, не слушал советов, и хотя все еще говорил о борьбе до самой смерти, совершенно перестал говорить о возможности победы и строить смелые планы, которые могли бы дать хоть какой-то шанс. Совершенно сломлен был и Эонос, а многие младшие командиры обычно мрачно молчали. Кадмос решил, что повлияет на это настроение, что снова вселит в своих товарищей отвагу и веру в будущее, но для этого нужно было иметь силы и верить самому. Веры в победу он не утратил, все еще видел и отыскивал новые возможности, но сил у него не было, так как в последнее время он был дважды ранен – хоть и легко, но крови потерял много.

Город был погружен в кромешную тьму, нигде ни один отблеск света не разгонял абсолютный мрак, ибо не то что масла, но даже обычной лучины достать было невероятно трудно.

Некоторые сады, хоть и разоренные, сохранили еще немало былого очарования. Воздух пропитывали ароматы цветов, которые – как бесполезные – пышно цвели, никем не срезаемые; пьянили несмолкающие хоры сверчков; успокаивала тишина, здесь почти блаженная и мягкая. Но в дальних кварталах воздух был густым, тяжелым и удушливым, а тишина казалась почти грозной, словно в ней таилось что-то враждебное и страшное.

57

Санхуниатон, бывший вождь флота, проснулся после нескольких часов тяжелого сна. Как и всегда в последнее время, он был голоден. Гордость и упрямство не позволяли обратиться к новым властям города с просьбой, а богатство теперь мало что значило. Хотя старый вождь и не был скупцом, хотя и велел своему слуге платить любую цену, еды не было.

Еще два месяца назад за бесценную алебастровую греческую вазу он получил от Клейтомаха мешок затхлой муки, еще за бочку старого вина жрец Сихакар дал ему корзинку сушеных фиников, иногда в порту удавалось купить за драгоценность рыбу или пойманную в силки птицу, но в последнее время все попытки были тщетны.

Старый слуга, нумидиец Хавасса, единственный, кто остался при нем, сам исхудавший как скелет, лишь бессильно разводил руками. Порт был столько раз перепахан сетями, что в нем не осталось ни одной рыбки, медузы или каракатицы, а из птиц над гибнущим городом кружили лишь стервятники.

В чудесном, хоть и небольшом, дворце бывшего флотоводца, на острове посреди Котона, остались лишь два старика, забытые, ненужные и медленно умиравшие от голода.

Вина еще было в достатке, но – Санхуниатон усмехнулся про себя – впервые в жизни это перестало его радовать! Впервые он не желал хмельного напитка, перестал находить в нем забвение и радость. С удивлением он анализировал собственные мысли и желания: часами мог размышлять о дивном вкусе жареного мяса или хотя бы обычной лепешки из грубой муки, а вопрос о превосходстве греческих вин над местными не мог ни на миг пробудить в нем интерес.

– Что горюешь, старый варвар? – говорил он Хавассе. – Нечего есть? Возьмем бочку самого старого вина и выпьем ее вдвоем! Запьемся до смерти, и все! По крайней мере, смерть у нас будет приятной!

– Как прикажешь, господин, так и будет! Я твой раб! – неизменно отвечал всегда спокойный и сдержанный нумидиец.

– Ты мне скорее нянька, а не раб! Сколько раз мне повторять, что я давно тебя освободил?

– Воля твоя, господин! Но я твой раб! – упрямо повторял старик.

Когда остальная прислуга, сначала свободные, потом постепенно и рабы, покинула дворец и островок, видя полное уединение и забвение бывшего флотоводца, когда голод прогнал даже самых верных или самых ленивых, – он один остался, всегда неизменно спокойный, послушный и верный. Он был первым пленником, которого Санхуниатон захватил в самой ранней своей юности, был ровесником вождя, потом его неотлучным слугой, товарищем, доверенным лицом, пока между ними не установились отношения странной дружбы, при которой оба уже не представляли себе жизни друг без друга. Санхуниатон – из-за лени и отвращения к хлопотам и всему, что нарушало покой его повседневной жизни, снисходительный к слугам и рабам, лишь бы они не донимали его и не попадались на глаза, – этого нумидийца одного хотел иметь постоянно при себе и даже делился с ним мыслями. Он давно уже освободил его, но Хавасса, казалось, вообще не принимал этот факт к сведению.

– Ты упрям, как старый, облезлый верблюд! Разумеется, мы можем обрести легкую смерть, что таится в вине! Но мы еще подождем! Видишь ли, варвар, у меня есть такая причуда – хочу увидеть, что же станет с этим городом!

– Воля твоя, господин! – все так же бесстрастно отвечал нумидиец.

Ночь была на диво тихой. Быть может, эта тишина и разбудила старого моряка, за столько месяцев привыкшего к неумолчному движению в порту, к шуму, крикам, грохоту. Теперь она оглушила его, словно внезапный вопль.

Он прошел через выложенный мозаикой вестибюль на террасу. Широкая лестница из розового мрамора, сиявшая в лунном свете почти жемчужным блеском, спускалась прямо к пристани, где некогда стояла, всегда готовая к отплытию, позолоченная и великолепная галера флотоводца. Сегодня у подножия ступеней ютилась лишь крохотная, легкая лодка.

Было время, когда на резных каменных постаментах по обе стороны каждой ступени возвышались носы галер, захваченных в победоносных войнах Карфагена – некогда владыки морей. Но в последнем договоре римляне велели выдать им трофеи, отрубленные с римских галер, убрать и уничтожить все следы триумфов над другими флотами.

Санхуниатон тяжело подошел к столбу по правую сторону от верхней ступени и оперся о него плечом. Невольным, нежным движением он погладил выбоину в камне. На этом месте некогда стоял нос нумидийской галеры, изваянный в виде стилизованного осьминога, – его первый трофей, захваченный еще в юности. Победа та была скромной и далась легко, но старый вождь дорожил этим трофеем особенно – как первым. Теперь от него остался лишь щербатый постамент…

С усилием, медленно, вождь огляделся вокруг. Огромная и ясная луна стояла высоко, и ее зеленоватое сияние открывало все тайны порта. Лишь под стеной со стороны моря лежали черные, непроглядные тени.

Справа – стена, отделяющая военный порт от торгового. В ней – ворота, вечно запертые двумя мощными цепями, натянутыми прямо над водой. Слева и сзади – стены, окружающие военный порт и скрывающие его жизнь от глаз толпы. Высокие, но тонкие и слабые. Они не имели никакого боевого назначения. Лишь стена со стороны моря была массивной, способной оказать сопротивление. На зубцах и на стоявшей поблизости башне должны были нести стражу дозорные… Но лунный свет не открывал там никакого движения, нигде не поблескивали доспехи, тишину не прерывал ни единый шорох.

В западной части порта стояло несколько галер. Они были так тихи, словно вымерли или были покинуты. Остатки флота, что некогда прошел через пролом в стене и должен был изменить судьбу всей войны, а три дня спустя, когда неповторимый момент внезапности был упущен, потерпел поражение в кровавой битве с обученным римским флотом под предводительством Серрана. В тот день на весла посадили не добровольцев, а пленников – римлян!

Санхуниатон вздохнул, но тут же по-справедливости начал спорить сам с собой. Легко критиковать – задним числом! Кто мог предположить, что эти римские псы сумеют сговориться между собой, что они предпочтут бунт и верную смерть, лишь бы не допустить поражения своих? Приковывать к веслам военнопленных было вековой традицией! И всегда приказ, подкрепленный кнутом, был достаточен для обеспечения повиновения! Всегда! И лишь эти римляне… Ха, такова была воля Мелькарта!

Он снова взглянул на стены и флот. Причину этой тишины и неподвижности он знал. На галерах была лишь малочисленная стража, да и та из одних раненых, временно неспособных к бою. На стене со стороны моря, откуда римляне не атаковали, тоже были лишь редкие наблюдательные посты. А люди так ослабли от голода, что двигались лишь по необходимости. Только грохот битвы, опасность, крик приказа еще побуждали их к усилию.

Старый вождь с горечью покачал головой. Крик приказа! Но откуда у этих вождей еще берутся силы, чтобы бодрствовать, организовывать и в нужный момент выкрикнуть приказ, который должен вдохнуть новую энергию в ослабевших воинов? Такой, как Гасдрубал, или Эонос, или Кадмос наверняка не примут для себя порции еды больше, чем другие. А эти порции? Ведь у солдат уже нет сил, чтобы натянуть лук! К боевым машинам нужно вдвое больше людей, чтобы зарядить снаряд или натянуть канаты!

Хавасса приносил своему господину вести из города, добытые во время вылазок за едой. Через него Санхуниатон и узнал об упорной, несгибаемой воле к борьбе среди большинства населения, о том, как Кадмос сдержал мощную атаку римлян, хотя нападавшим и удалось пробить брешь в первой стене, о надеждах, возлагаемых на усталость, что царит в армии Сципиона, но в то же время и об ужасающей нищете среди жителей города.

Скот, верблюды, кони, ослы были давно съедены, исчезли все собаки и кошки, теперь лакомством считалась крыса или стервятник, на которых охотился кто мог и как мог.

В садах деревья и кусты, слишком тонкие, чтобы пойти на оборонительные сооружения, белели голыми ветвями, словно скелеты растений, ибо кору с них тщательно содрали, чтобы смолоть и съесть. Варили и ели траву, старые ремни, дождевых червей…

Люди умирали сотнями, если не тысячами, в день. Уже не слышно было плача детей, ибо они вымерли первыми. Почти не осталось стариков. Взрослые, иссохшие до скелетов, обтянутых пергаментной кожей, или омерзительно распухшие от съеденной гадости, падали на полушаге и умирали внезапно, либо уже не просыпались от тяжелого сна.

А поскольку римляне, высадившись вблизи Мегары, отрезали город от огромных, расположенных за стенами кладбищ, то умерших хоронили где придется. На площадях, улицах, во дворах. Хоронили кое-как, ибо ни у кого уже не было сил копать глубокие могилы. Многие умирали, забившись, как раненые звери, в какие-нибудь закоулки; многие, последние в роду, оставались в пустых жилищах, где никто их не искал и не интересовался их судьбой. Поэтому, несмотря на приказ немедленно хоронить тела, над всем городом висел тошнотворный, отвратительный, проникающий повсюду трупный смрад. Словно весь Карфаген уже был мертвецом.

Хавасса приносил вести… О страшной казни хозяйки лупанария, уличенной в шпионаже; о самосуде толпы над человеком, обвиненным в людоедстве; о растерзанных заживо двух стражниках у продовольственных складов, что украли немного вяленого мяса; о разгроме храма бога Киюна и убийстве его жрецов, когда кто-то подсмотрел, что они утаивают съестное.

О волнениях, вспыхивавших то и дело, потому что сторонники сдачи, всегда многочисленные, но боявшиеся подать голос, теперь, отчаявшиеся и не заботящиеся уже ни о чем, выступали все более открыто. Но большинство, решившее сражаться до конца, тут же бросалось на них.

О замершей в городе жизни, ибо о торговле никто и не думал, бездействовали мельницы и бойни, а из ремесленников лишь кузнецы да каменотесы, обтесывающие камни для снарядов, были бы нужны для обороны, но на такие работы уже ни у кого не было сил.

Старый вождь, обратившись к городу, долго вслушивался в тишину. То была не тишина отдохновения, а тишина бессильной агонии. Карт Хадашт – город, заслуживавший лишь презрения, город наживы, продажности, разврата, всевластия золота, где правители были бесчестны, а подданные лишены достоинства, – этот город, неожиданно для всех, поднялся на великую, яростную защиту. Но теперь он умирал от изнеможения и голода.

В страшной тишине лунной ночи, когда даже море, казалось, спало, ибо ни шорох, ни плеск волн, разбивавшихся у подножия стен, не долетали до ушей вслушивавшегося человека, внезапно издалека донесся какой-то звук. Далекое, замирающее эхо. Смешанное, стертое расстоянием, неразборчивое. Но вот сквозь лунное сияние из-за холма Бирсы пробился красноватый, дрожащий отсвет зарева.

Старый вождь догадался, понял, что происходит. Не оборачиваясь, он приказал:

– Хавасса, дай мне доспехи и меч! Римляне атакуют со стороны Мегары!

Второй, мощный, нарастающий вопль донесся ближе, со стороны входа в порт. Третий, далекий, рос над главными стенами, разрывая в клочья ночную тишь. Словно весь город болезненно застонал.

Старый вождь глубоко вздохнул. Он уже знал: начинался последний акт.

Шум близкого боя в порту быстро заглушил остальные звуки. Но Санхуниатон знал: если римляне решились на ночную атаку, да еще в такую светлую ночь, когда они справедливо могли полагать, что карфагенская стража, убаюканная тишиной и светом, ослабила бдительность, – то они наверняка ударили со всех сторон одновременно. А значит, и со стороны Мегары, где они уже несколько дней усиливали свои отряды – там они не могли подтащить боевые машины, но и городская стена с той стороны была одинарной, самой слабой. И у пролома в главных стенах – там они уже прорвались между первой и второй стеной, и там бои были яростными и тяжелыми. И со стороны порта.

Этот последний удар, совершенно неожиданный, ибо стена здесь была мощной и совсем не поврежденной, должен был вестись с большой силой и развиваться успешно, потому что крики там нарастали, шум боя разливался все шире и – как казалось старому вождю – приближался.

Нумидиец Хавасса наконец принес доспехи. Великолепный резной панцирь, позолоченный шлем с носом триремы на челе, меч с рукоятью, усыпанной драгоценными камнями. Огромный тианос, широко известный самоцвет, венчавший рукоять меча, сверкнул искрами в лунном свете.

Санхуниатон, пыхтя от натуги, надевал доспехи. Голод отнял у него силы, и когда он наконец облачился в тяжелую бронзу, то горько усмехнулся, увидев, как свободно висит панцирь на исхудавшем теле.

Он перевел дух и огляделся. Крики со стороны торгового порта становились все более смешанными, и в них отчетливо звучало отчаяние. Ворота в стене, соединявшей оба порта, были теперь открыты, и в них копошились какие-то люди. По берегу бежал кто-то к неподвижно стоявшим галерам, хрипло, из последних сил крича:

– К оружию! Все! На помощь! На помощь!

Старый вождь колебался недолго. Он знал, что на галерах лишь малочисленная стража из раненых, что там нет никого из старших по званию. Он решился мгновенно.

– Хавасса, старый варвар, за весла! Вези меня к первой попавшейся галере!

Спуститься в лодку в тяжелых доспехах было огромным усилием, хоть нумидиец и поддерживал своего господина. Он же и взялся за весла, но едва мог ими двигать, сам почти обессилевший. Челн все же поплыл, хоть и отчаянно медленно, по тихой, темной воде порта.

На галерах уже началось движение, немногочисленная стража высыпала на палубы, но люди не знали, что делать. Поэтому, когда Санхуниатон вскарабкался на первый корабль и крикнул, они с готовностью стали собираться вокруг него.

– Все ко мне! На эту галеру! Раненые в ноги – к веслам! Лучники…

Его прервал стон отчаяния:

– О, Танит!

Он обернулся. С палубы галеры он видел вход в порт и все понял. Луна уже сдвинулась к западу, и ее лучи, падавшие теперь косо, проникали прямо вглубь прохода. А там уже вырисовывался черный контур римской триремы, с минуту гудели огромные молоты, и вот первая из цепей с плеском упала в воду.

Прежде чем галера подошла ко второй цепи, Санхуниатон принял решение.

– Римляне входят в Котон! На них! К веслам! Левые весла, раз! Еще раз! Оба борта – вместе! Изо всех сил!

Он оглянулся на остальные корабли. На них было лишь несколько человек, самых тяжелораненых и обессиленных.

– Если погибнем, остальные галеры сжечь! Они не должны попасть в руки римлян! Сжечь! Не мешкать!

Голос старого вождя гремел с прежней, мужской силой. Возбуждение вернуло ему силы, он вел корабль решительно, уверенно, словно к триумфальной победе. И когда молоты загрохотали над второй цепью, а затем римская галера вклинилась под свод входа, меньший пунийский корабль ударил по ней с силой, какую дает отчаяние.

Тотчас же весла разлетелись в щепки, треск ломающихся бортов на мгновение перекрыл шум боя, уже перекатившегося на эту сторону порта, и прежде чем римские абордажные мостики упали на борт нападавшего, пунийцы уже врывались на палубу противника, словно стая изголодавшихся волков.

Но одного мужества было недостаточно. Пунийцев была горстка, раненых, изможденных голодом, едва способных удержать оружие. И хотя они сражались великолепно, с безумием и самоотверженностью, вскоре они были сломлены. Часть их полегла на палубе римского корабля, часть отступала, теснимая врагом.