Текст книги "Город пробужденный (ЛП)"

Автор книги: Богуслав Суйковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

Нервное напряжение обострило слух, и Кериза вдруг вздрогнула. На мягком песке, которым была усыпана тропинка, она услышала шорох шагов. Приближающихся, мужских, смелых шагов. Это Кадмос, это Кадмос, милостью богини приведенный…

Но что делать? Она в этих одеждах? Она должна лишь сурово сказать, прикрывая лицо: «Этот дом под покровительством бессмертной Танит! Не входи сюда!» Кадмос послушается, отступит, не найдет ее… И пойдет по этим рощам, дразнящим чувства смешением ароматов, тихой музыкой, останавливаемый этими бесстыдницами, которых там полно! Этибель говорила, что многие из них обнажаются догола и становятся в свете лампад. Разве что лицо прикрывают. Разве Кадмос, моряк, устоит перед такими соблазнами? О, Танит, что делать, чтобы он не ушел?

Но шаги миновали главный вход, и занавесь не шелохнулась. Шли двое, это Кериза уже различала, они подошли к боковому входу. Едва слышный шепот донесся до сознания девушки:

– Войди, пришелец. Там свет. И служи богине.

И тишина. Снова эта тишина, звенящая ритмом крови в ушах. Это не Кадмос. Как она могла так обмануться? Кадмос где-то в море, в опасности, лишь милость богини может его уберечь. О, Танит, услышь мольбу, защити этого человека! Пусть он вернется, пусть рассмеется, пусть обнимет так крепко, больно, и все же так ужасно сладко…

Она сознательно перестала прислушиваться, погрузившись в экстаз доверчивой, горячей молитвы. Впрочем, она бы все равно ничего не услышала. Плотные занавеси отделяли преддверие от атриума.

Когда Гидденем вошел в покои, какая-то женщина задула пламя ближайшей лампады и плотно прикрыла лицо. Горела еще лишь одна лампада, с пламенем, окрашенным в красный цвет, но женщина отступила в тень, отбрасываемую колонной. Гидденем заметил лишь, что она стройна, наверняка молода и что в ее движениях есть неподдельное, прелестное колебание и страх.

«Неужели Лабиту сдержала обещание? Неужели какая-то послушница? Ха! Таких каждый год много, вся хитрость в том, чтобы на такую попасть! – весело думал Гидденем, медленно подходя. – Добрая эта Лабиту! Самой нельзя, так хоть другим помогает. Всегда хорошо иметь знакомства среди сильных мира сего. А то таскался бы сейчас где-нибудь по садам и любился бы на траве с первой встречной, а так у меня отдельный, великолепный дом и девственница. Похоже на что-то стоящее. Наряд скромный, но так в эту ночь одеваются почти все. Но это чувствуется, это чувствуется! Разумеется, арабские благовония!»

Он остановился, с почтением поклонился. «Эта крошка, конечно, боится, колеблется, нельзя ее напугать. Никого нет, можно бы, в конце концов, и силой… Но в священную ночь нельзя! Этим жреческим домам тоже доверять нельзя. Вроде бы никого нет, а вдруг откуда-нибудь выскочит жрец. Нужно ее сперва немного приручить».

Он заговорил тихо, словно бессознательно подстраиваясь под нежные звуки кифар, доносившиеся откуда-то из садов. Ритм, отбиваемый кроталами, был, однако, быстрым, как биение возбужденного сердца.

– Не соблаговолишь ли, о прекрасная и незнакомая, взглянуть на меня милостиво? Сегодня священная ночь, сегодня решает воля и выбор женщины.

Он заметил, что она слушает не шелохнувшись, но то, как сжалась ее рука, придерживавшая вуаль на лице, было отчетливо видно даже в полумраке. Сжатие предостерегающее, говорящее, что женщина еще колеблется. Гвардеец, возбужденный всем происходящим, шагнул ближе.

– Ты не отвечаешь, прекрасная? Ты ведь видишь меня. А может, и знаешь. Мы, клинабары, известны. Если же нет, то знай, что я первый во всех состязаниях. Впрочем… впрочем, жрица наверняка заверила тебя, что «подберет тебе мужчину из первейших». Она сдержала слово, можешь мне доверять.

Снова ответа не было, женщина прижалась к колонне и быстро дышала.

– Может, боишься нескромности? О, я могу поклясться! А еще ты можешь оставить эту вуаль. Это даже соответствует обычаю. Ха-ха-ха! Разумеется, только вуаль!

Когда и на этот раз он не получил ответа, то начал терять терпение. «На Зебуба и всех злобных кабиров! В рощу в священную ночь приходят не для таких вот разговоров и уговоров. Жаль времени! Эта, может, и вправду здесь впервые, но неизвестно, хороша ли она! А там, в садах, столько великолепных женщин! Что эта Лабиту себе думает? Привела какую-то трусиху из тех, что и хотели бы, да боятся!»

Он заговорил резче и нетерпеливее:

– Ну, моя крошка, надо решаться! Трудно говорить? Так подай знак. Если мне уйти – махни рукой, если остаться – иди в тот кубикулум. Я вижу там ложе и цветы.

Мгновение неподвижности, последней, самой тяжкой борьбы. Рука уже дрогнула, готовая дать знак «уходи», Гидденем уже выпрямился, уязвленный и гневный, как вдруг женщина, низко склонив голову, спрятала лицо в ладонях и почти бросилась в маленькую спальню. Окон там не было, свет проникал лишь сквозь дверной проем из перистиля, завешенный тяжелой тканью.

Гидденем торжествующе рассмеялся и крикнул ей вслед:

– Погасить последнюю лампаду?

Привычка, вынесенная из храма, где вокруг изваяния всегда горели светильники, почтение к пламени или страх перед полной темнотой – все это вызвало ответ, но приглушенный вуалью голос был неузнаваем:

– Нет, нет! Не гаси!

Однако, когда Гидденем опустил за собой занавесь в кубикулуме, женщина не возражала. Не возражала она и тогда, когда жесткие, горячие руки принялись срывать с нее одежду – туника Керизы при этом безобразно треснула, – когда мужчина поднял ее, в безумном объятии едва не выбив из нее дух, и бросил на ложе.

Сгорая в дивном огне наслаждения, она лишь настолько владела собой, что одной рукой все время прижимала к лицу вуаль, ибо в кубикулуме не было совсем темно. Гидденем в возбуждении и спешке не заметил, что занавесь зацепилась. Сквозь щель падал отсвет лампады из перистиля, превращая тьму в какой-то красный, дрожащий, дивный полумрак. Очертания тел, тень, отбрасываемая крутой грудью женщины, проступали все отчетливее по мере того, как глаза привыкали к сумраку.

Порой свет отражался от гладких камешков мозаики, и светлые круги, пучки, стрелы света дрожали на стенах, на ложе, на телах. Когда Гидденем, изнуренный, восхищенный, опьяненный, охваченный нежнейшей лаской, чувствами, каких он не испытывал ни в одной из своих прежних любовных утех, лежал без движения, уткнувшись лицом в сладостную ложбинку между плечом и грудью женщины, – лучик света упал на скрытое вуалью лицо. Сверкнули широко раскрытые, затуманенные тканью, устремленные куда-то вдаль глаза.

– Ох, как странно ты смотришь! Можно испугаться таких глаз! – легко рассмеялся Гидденем.

Женщина тихо вскрикнула и быстро подняла руку, плотнее натягивая вуаль. И в этот миг тот же отсвет озарил ее бок, левую подмышку и поднятую руку, и стали видны два маленьких, так недавно замеченных родимых пятнышка. Несомненно, те самые!

Гидденем едва сумел совладать с собой. Он встал, не вскочил, но медленно поднялся, стараясь не касаться женщины, и поспешно оделся. Он говорил, не глядя на лежавшую.

– Я ухожу. По обычаю этой ночи не следует оставаться с одной. Посмотрю в садах… Тебя я не благодарю. Я знаю, благодарность подобает лишь богине. О, я принесу ей еще большие жертвы, хотя и входя сюда, уже принес щедрые… Ты тоже – как велит обычай – не узнавай меня, если когда-нибудь встретишь. Если, конечно, ты вообще обратила на меня хоть какое-то внимание. Я не достоин этого, да и не следует. Ведь… как чаша на богослужении или лампада, так и мужчина в эту ночь…

Женщина со стоном отвернулась и уткнулась лицом в подушки.

Гидденем осекся, понял свою неловкость и почти выбежал из домика, никого не встретив.

Он не пошел в сторону садов, где уже погасла большая часть светильников, а приглушенные смешки, хихиканье и вздохи заглушали обрывающиеся и затихающие звуки музыки. Вся роща дышала единым желанием, любовным стоном, безумием.

Гидденем ничего не слышал, не видел, не чувствовал. Он оттолкнул каких-то двух девушек, заступивших ему дорогу, – обеих прелестных, нагих и полубеспамятных от возбуждения, – отпихнул что-то шептавшего жреца, растоптал пучок цветов, брошенный ему прятавшейся в миртах женщиной.

Он вылетел за ворота и только теперь пришел в себя. Храм Танит был прекрасно виден в свете множества факелов, но он не взглянул, не мог взглянуть на святую обитель. Он бросился в лабиринты темных, кривых, незнакомых улочек – лишь бы дальше, лишь бы найти где-нибудь тишину и все обдумать.

Но город в тот день не спал, повсюду бродили люди, звучали песни, раздавалось бряцание лир и кифар, везде царило возбуждение.

Он заметил освещенный красным вход в лупанарий и замер в ужасе. Такого же цвета было пламя в той лампаде!

Лишь через мгновение он пересилил себя и двинулся к лупанарию. Он должен побороть страх, должен доказать себе, что все это – наваждение и бред!

На высоких табуретах перед дверью не было ни одной девушки, внутри зевала лишь какая-то толстая баба, верно, хозяйка. Сегодняшняя ночь была для таких заведений убыточной, гости предпочитали идти в рощу.

При виде гвардейца старуха оживилась и услужливо подбежала.

– Здравствуй, щедрый господин! Благодари богов, что привели тебя сюда, к старой Атии! Нигде такого вина не сыщешь. Только у меня есть вино с южных склонов Этны, где огонь греет снизу, а солнце – сверху. Ах, что за вино! Какая жалость, что эти проклятые римляне отняли у нас Сицилию. Но боги непременно все изменят. А к вину нужна девушка, а? Я позволила моим отдыхать, все равно сегодня никто в лупанарий не идет, но я их сейчас позову. О, великий господин, ты ведь знаешь, не всегда там хорошая забава, где толпа. Ты мудр и будешь щедр к девушкам, которые этой ночью ничего не заработали.

– Замолчи! – гневно бросил Гидденем.

Он жадно пил превосходное, крепкое вино, и вскоре кровь запульсировала у него в жилах и ударила в голову.

Когда несколько обеспокоенная баба отодвинулась, Гидденем притянул ее к столу, заставил сесть рядом и, наклонившись, принялся лихорадочно говорить:

– Знаешь, это дивное чувство. Немного страшно, но больше – безумной радости. Мы, солдаты, знаем. Убил врага – обычная радость. Убил в драке, должен бежать – радость. Ибо твоя сила выше других и выше закона. Рассказывал один пират за вином: потопить египетскую или понтийскую галеру – обычная радость. Потопить карфагенскую, разграбить, вырезать всех – безумная радость. Понимаешь? Подлей вина! Говорил один знакомый, знатный человек… Знаешь, украсть государственную казну – пьянящее чувство. Ты сильнее! Даже предать – твоя воля, твое счастье, если удастся. Но никто мне не говорил… Да подлей же вина! Никто не говорил, каково это чувство – святотатство! Когда веришь в своих богов, всемогущих, и все же… Святотатство – это доказательство того, что ты сильнее бога! Понимаешь?

Атия опытным взглядом окинула странного гостя. Нет, за пазухой туники ничего нет, на левом плече лишь обычный, не слишком дорогой браслет, пояс ценный, но такие всегда носили клинабары, и меч. Что же совершил этот человек, что так его потрясло?

А Гидденем вдруг ударил кулаком по столу, так что кувшин подпрыгнул, и закричал:

– Где же твои девки? Что такое? В священную ночь мне быть одному?

– Уже идут, уже идут, великий господин. Живее, вы там! И постарайтесь сегодня!

Первой шла великолепно сложенная негритянка, сверкая белыми зубами, за ней – две смуглые нубийки, за ними – светловолосая, миниатюрная, складная гречанка, и последней – безразличная, самая старшая, уже изможденная жизнью и развратом женщина. Но она была среднего роста, с черными волосами.

Гидденем грубо растолкал девиц, подскочил к последней и, грубо схватив, вскинул ее левую руку. Белая кожа была, однако, чистой и без пятнышек.

– Эту выбираю! – бормотал он. – Эту выбираю! Веди в кубикулум! Но пусть будет светло, яркий свет! И постарайся, чтобы я забыл, чтобы боги не отняли у меня мужскую силу, а то горе тебе!

13

Макасс ворвался в дом взбудораженный, но не мог сразу же поведать свои новости, ибо на кухне, служившей главной комнатой, застал ожесточенную, переходящую в крик ссору. Кериза делала вид, что готовит овощи на ужин, но руки ее дрожали, а на щеках горел румянец. Несмотря на это, она отвечала остро и смело. Стратоника кружила вокруг, размахивая, словно уликой, праздничной туникой Керизы.

– Рассказывай сказки! Впервые была в роще? Ага, попалась! Врешь! Впервые, а пошла не налево, как я тебе советовала, а к домам жриц-гедешотим! Ты прекрасно знала дорогу!

– Шла, куда мне нравилось.

– А туника-то у тебя порвана! И пахло от тебя каким-то чужим благовонием! Я-то сразу учуяла!

– Чего ты от меня хочешь?

– Чтобы ты не врала! Кто порвал тебе тунику?

– Не знаю! – честно ответила Кериза, но тут же поправилась: – Я сама, нечаянно!

– Дураку рассказывай! Лучшую тунику сама разорвала, да еще в таком месте! Ага! А зачем ты ее снимала? Погоди! Я расскажу Кадмосу, как все было! Уж он-то обмануть себя не даст!

– Молчи! – неестественно высоким голосом крикнула Кериза. – Кадмосу я сама расскажу, как было, и он мне поверит!

– А люди – мне! Перестанешь нос задирать! О, погоди у меня! Вместо того чтобы прийти, чтобы рассказать все как матери, она еще и врет в глаза, да еще и огрызается! Знай, кланяться тоже надо уметь!

Макасс резким окриком прервал спор.

– Тихо! Не время для таких глупостей! Кериза, воды! Мне нужно умыться. И дай мне хламиду! Ту, серую, но приличную!

– Ты уходишь, отец?

– Да! Разве вы не слышали труб из храмов и криков? Конечно, у вас на уме одни глупоства! Народное собрание! Снова созывают народное собрание, и так внезапно! Ай, страшные, страшные вести! Войска наши разбиты! Масинисса победил! Может, завтра уже будет под стенами!

Кериза вскочила так резко, что корзина с овощами перевернулась.

– Как это? Поражение? После таких жертв? Значит, боги против нас? Что это значит? Отец, как такое может быть?

– Надейся на свои силы, а не на богов! – крикнул Макасс из своего кубикулума, где поспешно переодевался. – Боги не любят слабых!

– Но… но наши войска… Такие великолепные, такие многочисленные!

– Великолепные! Разве что клинабары перед дворцом суффетов! Эти не пошли! И храмовая стража тоже! А в поле были наемники! Дурак тот, кто надеется на наемников! Когда прижмет, они разбегаются! Даже Ганнибал не удержал это стадо при Заме!

– И… и что теперь?

– Не знаю! Не знаю! Масинисса победил! Этот Масинисса – нас!

– Гнев богов! Явный гнев богов! – повторялось в криках взбудораженной, испуганной толпы.

Гасдрубал-военачальник только что закончил свой краткий отчет. Проиграли, потому что нумидийцев было в несколько раз больше, да и наемники сражались вяло. В решающий момент не хватило ни резервов, ни доброго примера. Если бы там были клинабары или храмовая стража… Теперь Карталон отступает к Тубарбо, прикрывая и Карт Хадашт, и Утику. Но без помощи, без немедленной помощи, он не остановит неприятеля.

– Какая это должна быть помощь? – спросил геронт Астарим.

– Каждый, кто носит оружие! – коротко ответил вождь. – Гвардия клинабаров, храмовая стража, обслуга машин, рабдухи…

– Я знаю долину Баграда! – кричал какой-то дюжий черноволосый мужчина, пробиваясь к трибуне, на которой стояли вождь, суффеты, геронты и жрецы. – Я знаю! Может ли великий рошеш шалишим заверить нас, что нумидийцы не обойдут его войска, не проскользнут мимо и не появятся внезапно под стенами? Не может! Так как же можно оголять город?

– У Масиниссы есть флот! – кричал в толпу геронт Сихарб, словно желая предотвратить какое-то неверное решение. – У него сильный флот! Он в любой миг может появиться в порту! Так можем ли мы снимать обслугу машин и посылать ее в поле? Разве для того мы установили две тысячи машин, которые так дорого стоили – ай, как дорого стоили! – чтобы теперь забирать их обслугу?

– Все это не поможет! – суффет Абибаал стучал своим посохом, пытаясь перекричать шум. Расставленные на возвышениях среди толпы глашатаи умело, даже подражая его тону, выкрикивали его слова все дальше и дальше, пока они не достигали другого конца огромной, запруженной гудящей толпой площади.

– Все это не поможет! Народ Карт Хадашта, города Танит! Никогда Нумидия не побеждала наши войска! Это лишь неумелость вождей или гнев богов! А богам мы принесли такие жертвы, что они не могут требовать большего! Сто детей из первейших родов! Дочь моей сестры, внук суффета Гасдрубала! Значит, не боги против нас! Народ Карт Хадашта! Наш город знает из своей великой истории времена поражений, но народ всегда знал, что тогда делать! Мы даем нашему рошеш шалишиму великую власть, даем богатство и чтим его, но когда он подводит, тогда народ судит неумелого вождя…

– На крест! – выкрикнули тут и там в толпе сторонники Абибаала.

– Прогнать!

– Выдать Масиниссе!

– На крест! На крест!

На большой трибуне началось смятение. Гасдрубал-военачальник без страха, но с гневом выпрямился; вокруг него сгрудились его немногочисленные сторонники. Они то и дело оглядывались в сторону улочки, ведущей к Бирсе, где остался отряд ливийской конницы, под защитой которого вождь и прибыл в город. То были верные люди, ведомые преданными Гасдрубалу офицерами.

В другую сторону тянулась широкая улица, ведущая к Тевестским воротам, там конница прорвалась бы без труда. Но захочет ли Гасдрубал? Что бы ему тогда осталось? Сдаться Масиниссе и вместе с ним идти на город?

Шум нарастал, толпа колыхалась, напирая на помост и отступая, сдерживаемая более благоразумными. На площади было много людей суффетов и жрецов; те, получив указания, все смелее и громче кричали, требуя суда и кары для вождя.

Но прежде чем толпа на что-то решилась, ее внимание было отвлечено в другую сторону. Справа от площади на постамент статуэтки Санума внезапно взобралась какая-то женщина и принялась кричать высоким, зычным голосом. Через мгновение ее уже слышала половина площади:

– Люди, слушайте! Я рабыня, но слушайте! Гибель вам, вашему городу, вашим детям! Это гнев богов! Обманутых богов! Дети, отданные Молоху, должны были быть из первейших родов! Неправда! Люди, слушайте, неправда! Моего сыночка у меня вырвали, моего Азиру любимого, и в печь бросили! Сам суффет Гасдрубал приказал! А достопочтенный Седьяфон сам отнес его в храм и притворился, будто отдает сына! Так было, клянусь смертью, которую, я знаю, сейчас приму! Так было! Мой Азиру, мой единственный, в огонь… Но боги знают! Боги покарают за эту ложь вас всех, весь этот проклятый город!

Бросились рабдухи, городская стража, бросились какие-то ревнители веры, и рабыню схватили, стащили с постамента, заставили умолкнуть. Тотчас же раздались голоса:

– Она лгала! Враги подослали! Это вовсе не рабыня, а шпионка! Скорби достопочтенного Седьяфона не уважает!

– Скорби? Отдать дитя Молоху – это честь и счастье! Слава Седьяфону, слава суффету Гасдрубалу!

Кто-то другой кричал в толпе:

– Правду она говорила! Я ее знаю! Это рабыня Лаодики, родственницы Седьяфона! Правду говорила! Молоха обманули! Теперь он мстит, разгневанный!

– Я же говорил: свернуть матери шею! – прошептал жрец Сихакар, почти не разжимая губ и не поворачиваясь к суффету.

Гасдрубал ответил так же:

– Я приказал. Но женщины, что с них взять. Пожалели, потому что она искусная массажистка. Ах, проклятие!

– Слышишь, что там кричат?

– В Совет Ста Четырех! Пусть расследуют!

– Таких обманов еще много!

– Новые жертвы! Принести новые жертвы!

– Но на этот раз мы выберем!

– Мы проследим!

– Бессмертный Молох должен быть умилостивлен!

– Иначе горе нам! Горе городу!

Сотник гвардии Гидденем заколебался и вложил в ножны наполовину извлеченный меч. На мгновение и он поддался искушению крикнуть, что оскорблена и мстит не Молох, а Танит! Что это он, Гидденем, хоть и невольно, совершил святотатство! Что жрицу Лабиту нужно замуровать заживо. А потом вонзить меч себе в сердце и обрести покой. Наконец-то покой! Избавиться от этого мерзкого страха, что лишает сна, что не дает взглянуть в сторону храма, что заставляет дрожать на ночной страже, что любой голос, любой шорох превращает во что-то страшное, таинственное, зловещее.

Но жажда жизни и страх, что этого может не хватить для искупления и что после смерти он станет добычей ужасного бога разрушения, Зебуба, удерживали его. Теперь, слыша крики, он решился. Нет, Танит может наслать проказу на вероломную жрицу, виновную во всем, но не станет карать целый город! Свой верный город, который так чтил ее в священную ночь.

Снова крик и смятение. Это Гасдрубал-военачальник махнул рукой, и по этому знаку отряд ливийской конницы поспешил к возвышению. Грубо теснимая толпа с криком отхлынула. Еще мгновение – и вождь, окруженный верными солдатами, двинулся к воротам. Он не стал дожидаться даже решения собрания.