Текст книги "Город пробужденный (ЛП)"

Автор книги: Богуслав Суйковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

60

На третий день к вечеру бои утихли. Римляне захватили военный порт, в кровопролитных схватках пробились к площади Ганнона, но там их снова остановил Кадмос, по-прежнему опиравшийся на сражающийся народ.

Занятая римлянами часть города представляла собой уже лишь груду развалин и пепелищ, ибо за каждый дом, за каждый переулок шли яростные бои, которые велись до последнего. Римляне продвигались медленно, пробивали стены в домах, поджигали, рушили, повсюду встречая неуступчивое сопротивление. Народ словно за эти дни постиг науку уличной войны. Уже почти без приказов, стихийно возникавшие группы возводили баррикады, через пробитые в стенах домов проходы атаковали нападавших в самых неожиданных местах, преграждали им путь везде, где те пытались обойти баррикады с флангов.

Страшные, беспощадные схватки внезапно вспыхивали в глубине тихих двориков, во мраке жилищ бедняков, на лестницах. Где бы ни начинали бить в стены римские кирки и железные ломы, там тотчас же оказывалась группа защитников.

Кадмос, однако, с отчаянием смотрел на людей. Голод отнимал последние силы. В минуты затишья и передышки они не садились, даже не падали – они просто оседали, так бессильно, так безразлично к тому, где и на что опускаются, что казалось, это последнее движение умирающего. И замирали, потом без движения, без слова, без стона, – неведомо, живые еще или уже мертвые. Даже сходить за водой становилось все труднее найти желающих или достаточно сильных.

Но еще хватало крика: «К оружию! Римляне идут! К оружию!», чтобы эти безвольные скелеты зашевелились, с отчаянным усилием поднялись, взяли в руки оружие, ставшее для них непомерно тяжелым.

Каждое движение, казалось, умножало силы, загорались запавшие глаза, вялые губы, иссохшие глотки издавали громкие крики, они бежали к угрожаемым местам, карабкались на завалы, на крутые лестницы еще целых домов, с яростью бросались на врагов.

Чтобы занять какой-нибудь дом, какую-нибудь баррикаду, какой-нибудь участок улицы, римлянам приходилось вырезать защитников до последнего.

Так они и делали, но продвигались медленно, изумленные, почти напуганные этим невиданным, неожиданным сопротивлением.

Жрица Лабиту знала положение города. К ней уже давно не приносили раненых, ибо защитники, поддерживаемые лишь возбуждением и волей к борьбе, умирали сразу же после получения более тяжелой раны. Легкораненые сражались дальше.

Она знала голод, ибо и запасы храма были давно розданы. Теперь она познала и одиночество, ибо остальные жрецы, жрицы, служанки постепенно покидали святилище, пока она не осталась одна в его обширных, разоренных и заброшенных садах.

Она не питала иллюзий относительно исхода борьбы. Хотя со стороны больших стен или Мегары враг не продвигался, но со стороны порта он пер неустанно, как волна, неудержимо. Чудом было, что эти обессиленные от голода люди еще оказывают сопротивление. Но такое чудо не может длиться долго. Значит, со дня на день, с часу на час…

Лабиту долгие часы проводила перед статуей богини. Она не обманывалась. Танит не может защитить город, который так грешил против нее! Где она, ее верховная жрица, нарушила обеты! Если Танит допустит падение города, это будет справедливый приговор! Да, справедливый!

Но это святилище?

В ее воспаленном воображении уже рисовалась статуя любимой богини – поруганная, осмеянная, поставленная где-то в толпе божков разных диких, идолопоклоннических племен.

Ей казалось, что в пустом храме она слышит какие-то шорохи, какой-то шепот, какие-то голоса. Погруженная в молитву, полубессознательная от голодной лихорадки, она начала поддаваться галлюцинациям. То ей слышался скрип шагов Гидденема, то казалось, что богиня подает ей какие-то ясные знаки, чего-то требует!

Известно чего – ведь она все приготовила. Она хорошо помнила наставления Тигиласа, руководившего подпоркой и подкопом утеса: «Самое главное – этот столб! Видишь, он заклинен снизу. Достаточно выбить вот эти клинья, и он рухнет! А с ним вместе и все основание, и склон холма, так сильно подкопанный, обрушится! Кто захочет взобраться по нему на вершину Бирсы, погибнет! Хорошо ты это придумала, Лабиту! Но мне не кажется, чтобы они попытались идти здесь! Ведь рядом – священная лестница! Удар будет нанесен там! Я сделал, что приказал Гасдрубал, но это, верно, напрасный труд!»

«Наверняка не напрасный! – тихо, но с великой уверенностью ответила она ему тогда. – Возможно, самый важный из всех!»

С тех пор она закрыла храм и запретила кому-либо входить. Впрочем, в этом даже не было нужды. Кто еще мог двигаться – сражался. Храмы были пусты, разве что набегами заходили туда немногочисленные группы, спешившие на другие участки боя, или приползал какой-нибудь раненый, чтобы испустить дух у подножия статуи.

Теперь она осталась одна. Теперь она в полной мере ощутила свою слабость. С тревогой она осматривала сделанные приготовления. Нужно выбить эти клинья! Да, это просто, но нужны силы! Тигилас оставил тяжелый молот. Но его нужно поднять и со всей мощи ударить… А исхудавшие, бессильные руки едва могут поднять орудие. Откуда взять силы, чтобы ударить с достаточной мощью?

Она подняла голову, с тревогой глядя вверх. Подкопанный утес казался теперь более нависающим, словно повисшим над храмом. Лишь обрушить поддерживающие леса – и он рухнет. Огромная, страшная масса земли и камней раздавит храм. О, Танит, дай силы в этот последний, в этот решающий миг!

И дай отваги! Эта тень, что лежит в подкопе, этот навес над головой… Когда он рухнет, когда обвалится свод, рухнут стены и… тьма, тьма, тьма! О, Танит, моя вина, моя вина! О, Танит, дай отваги!

Отваги она не утратила. Она не колебалась ни мгновения, когда грохот боя внезапно раздался прямо за стеной храма, когда ближайшие дома загорелись, и дым, который ветер гнал прямо к Бирсе, заслонил небо и даже, милостивый и благой, скрыл страшный навес подкопанного утеса. Лабиту подбежала к центральному столбу основания и, схватив молот, замерла, прислушиваясь.

Ведь Кадмос все еще твердит, что исход битвы может измениться, что до последней минуты нельзя отчаиваться. Может, он еще отбросит римлян, может, еще не настал этот миг… этот последний миг…

Но шум боя не удалялся, напротив, он отчетливо перекатывался в сторону священной лестницы, ведущей на вершину Бирсы, пока в какой-то момент Лабиту не услышала где-то рядом, у главных врат храма, сильный, хоть и охрипший голос, отдававший команды на латыни.

– Выломать эти ворота! Они могли укрыться в храме! Центурион Гаста, обыскать сады и те домики!

Она невольно оглянулась. Дым, все еще густой и милосердный, стирал очертания храма, скрывал верхнюю часть холма, скрывал и ее, Лабиту, от вражеских глаз.

Но с минуты на минуту они прибегут сюда, увидят ее… Врата храма уже глухо гудят под ударами… А значит… Такова воля Танит, Покровительницы Города!

Она решительно взяла тяжелый молот и занесла его для удара. Молот лишь под собственным весом опустился на клинья, что держали все леса, и глухо стукнул. Клинья даже не дрогнули. Лабиту вдруг почувствовала, что слабеет, что еще мгновение – и она потеряет сознание.

Но тут из дыма, в нескольких шагах от нее, внезапно вынырнули два римских солдата. Они кашляли и терли глаза, гневно ругаясь.

– Где тут дома, о которых говорил Гаста?

– Собственного меча не разглядишь в этом вонючем дыму!

– Какая-то девка! Посмотри, какая нарядная!

– Хватай! Ух ты! Повеселимся!

Теперь Лабиту во второй раз подняла тяжелый молот. Страх за изваяние богини и ненависть к варварам внезапно придали ей сил. Она ударила с размаху. Что-то наверху шевельнулось, зловеще затрещало, но столб еще стоял. Второй раз, уже в отчаянии, она ударила в тот миг, когда римляне настигали ее. Она успела лишь увидеть, что клин вылетел, что столб начинает медленно, медленно крениться, когда ее уже схватили и поспешно, с гоготом, стали рвать на ней одежды…

Над их головами что-то глухо треснуло, посыпались комья земли, и вдруг какой-то странный звук, словно стон целой горы, на мгновение перекрыл шум близкого боя. Главный столб, отброшенный огромной силой, рухнул. С грохотом, треском и ревом стали ломаться все леса, и массы земли и камней покатились вниз.

Где-то раздался вопль ужаса, где-то еще – твердый, оборванный на полуслове голос римской команды, стон… Огромное облако пыли взметнулось вверх и медленно оседало, тяжелое, смешанное с дымом. Когда оно осело, не было уже ни храма, ни домиков жриц, ни холеных некогда садов – осталось лишь огромное, свежее осыпание земли и камней.

61

Лабиту несколько поторопилась, ибо в это же самое время Кадмос атаковал римлян с фланга и к вечеру снова отбросил их до самой площади Ганнона. Но пока измотанные до предела карфагеняне едва находили в себе силы хоть как-то забаррикадироваться на отвоеванных позициях, римляне – сытые, возбужденные сопротивлением и ожиданием скорой победы, а притом отдохнувшие, ибо их отряды постоянно сменялись, – готовили новый удар.

Сам Сципион приблизился к руинам города и внезапно, в темноте, освещенной лишь заревом пожаров, ударил неожиданно сильной колонной, причем в стороне от прежнего направления атаки, где были сгруппированы основные силы обороны.

Он ударил в сторону больших стен, заходя им в тыл, но не по главным, широким улицам, где несли дозор защитники и были построены многочисленные, постоянно укрепляемые баррикады, волчьи ямы и палисады, а через лабиринт боковых, тесных, кривых улочек. Кто-то, хорошо знавший город, указал ему дорогу.

До сих пор с наступлением сумерек бои чаще всего прекращались, и обе стороны лишь укреплялись на своих позициях. Битва в пылающем городе, в дыму, в лабиринте рушащихся стен, проваливающихся под ногами полов, в смраде тысяч уже, верно, разлагающихся, непогребенных тел, была так ужасна, что продлевать ее и усугублять мрак темнотой не решался никто.

Поэтому удар Сципиона застал защитников врасплох, искавших в ночной прохладе отдыха, который, быть может, еще раз придаст им новые силы, занятых раздачей воды – единственной пищи, которой они еще располагали.

Тотчас же по городу пронесся какой-то тревожный слух, в темноте замельтешили неразличимые фигуры, паника начала распространяться со скоростью ветра. Наконец среди криков выделился один, повторяющийся, который заглушил остальные:

– Римляне захватили большие стены!

– Идут! Заходят с тыла!

– На Бирсу! Бежать на Бирсу!

– Бежать, бежать, бежать!

Кадмос бросился по главной улице к Тевестским воротам, но уже не смог пробиться. Толпа выливалась из боковых улиц, из еще не сгоревших домов, из руин и преграждала путь. Поняв ситуацию, Кадмос с величайшим трудом сумел отступить к своим солдатам и организовал оборону на всех баррикадах. Пока толпа беснуется в панике, ничего другого сделать нельзя.

Под утро, когда толпы людей стеклись к Бирсе и во всем городе воцарилась грозная, прямо-таки ужасающая тишина, Кадмоса отыскал гонец от Гасдрубала. Вождь приказывал отступать со всеми силами к Бирсе и занять священную лестницу, ведущую на вершину холма. Он принес и вести, но неточные. Будто бы большие стены захвачены, и уже почти весь город в руках римлян. К цистернам с водой они подходили с запада, но были отбиты. Среди толп, укрывшихся на Бирсе, есть, правда, люди, утверждающие, что у больших стен еще идут ожесточенные бои, но ветер дует с моря, и никаких звуков не слышно. Со стороны Мегары римляне не атакуют.

– Собрать все силы и бежать на помощь тем, к стенам! – вскочил Кадмос. – Созвать народ!

Но гонец бессильно развел руками. Вождь приказывает отступать к Бирсе. Все силы должны собраться на холме.

Они отступали угрюмо, в тишине, ибо римляне за ними не шли. В вымершем, пустом городе лишь изредка раздавались глухие удары – это где-то рушились стены выгоревших домов. Предрассветная прохлада на этот раз не приносила облегчения.

С рассветом этого шестого дня боев стали доноситься далекие звуки сражения, а когда они дошли до подножия холмов, то встретили людей и от них услышали новые вести. Перед самым рассветом римляне внезапным ударом захватили цистерны с водой, а почти одновременно снова прорвались через стену в Мегаре. Гасдрубал приказал оставить и этот квартал и отвести войско и народ на Бирсу. Сам он в садах храма Эшмуна, туда должны являться отдельные командиры.

Кадмос, заняв остатками своих людей священную лестницу и приказав укреплять ее чем только можно, поспешил отыскать вождя.

Он застал его в углу храмовых садов, откуда открывался обширный вид на весь город. Рядом тесно, плечом к плечу, в угрюмом молчании стояли оставшиеся в живых высшие командиры: Мардонтос, Герастарт, Магарбал. Не было ни Баалханно, который последним командовал на больших стенах, ни Идибаала, ни Эоноса…

При виде Кадмоса Гасдрубал, до этого наблюдавший за передвижениями римлян у подножия Бирсы, гневно обратился к нему:

– Ты виноват! Ты пропустил римлян, и они ударили по большим стенам с тыла! Почему ты не звал на помощь, раз не мог справиться сам!

Кадмос с трудом подавил гнев, подогреваемый отчаянием, и ответил почти спокойно:

– Там, где стоял мой отряд, римляне не прорвались! А помощь… сколько раз я просил о помощи! Тогда, когда она могла принести нам победу!

– Смотри! Смотри теперь! Цистерны с водой захвачены! Стены вокруг города захвачены! Половина населения города сгрудилась на этом холме! Они умирали от голода, теперь умрут от жажды! Римлянам даже не нужно атаковать!

Гасдрубал преувеличивал, говоря, что половина населения собралась на холме. Столько не осталось после почти годичной осады, а особенно после страшных дней непосредственных боев. Но в том он был прав, что кто еще был жив и мог двигаться, укрылся последней ночью на Бирсе. Многие тысячи людей, остатки жителей одного из крупнейших городов тогдашнего мира, ибо, верно, лишь Александрия была больше, столпились на плоской крыше храма. Странная это была толпа: молчаливая, неподвижная, ложившаяся, как сухая трава, покотом, где придется, теперь же вперившая взор в видневшиеся из эркера садов фигуры вождей.

Нигде не раздавалось ни проклятий, ни жалоб, ни стонов – в тишине ожидания изможденных толп еще чувствовалась надежда.

Кадмос глубоко вздохнул и еще раз испытующе огляделся вокруг.

Он заставил себя успокоиться. И заговорил твердо и сильно:

– Да, римлянам больше не нужно даже атаковать. К завтрашнему дню не останется никого, кто мог бы поднять щит и меч! Но это еще не означает нашей гибели! Им не нужно атаковать, но мы – должны! И можем! Вождь, римляне ничего не ожидают! Созови всех, кто здесь укрылся! Весь народ! Раздели на три колонны! Ударь по цистернам с водой, в направлении больших стен, а главную массу – к порту! Мы пробьемся, сметем всех, кто встанет на нашем пути! В порту мы захватим римские галеры! Они стоят у берегов! Мы отрежем Сципиона! Мы вернем себе свободу действий! А римляне боятся боев в городе! Боятся боя в хаосе! Они будут застигнуты врасплох! Они отступят! Но нужно ударять немедленно! Прежде чем они успеют окопаться, прежде чем наведут повсюду свой железный порядок! И – пока народ не ослаб до конца! Вождь, теперь счет идет уже не на дни, теперь решают часы, мгновения! Вождь, обратись к народу и наноси удар!

Гасдрубал взмахнул руками. Движения его были нервными, порывистыми, почти смешными в своем трагизме.

– Нет, нет! Это безумие! Бросать этих людей, обессиленных, умирающих, в бой? Они все погибнут!

– Они и так погибнут! Если не от римского меча, то от жажды! А в бою всегда есть надежда на победу!

– В бою, но не в безумии! А ты советуешь безумие!

В группе военачальников он услышал ропот и смешанные возгласы. В них звучало возмущение, и он принял это за осуждение замыслов Кадмоса. Казалось, он успокаивался.

– Я не поведу людей на верную гибель! Если нам суждено, по воле богов, погибнуть, то мы погибнем здесь.

Он замялся, оглянулся в сторону своего дворца, отчаянно сжал кулаки. И добавил тише, нетвердо:

– Впрочем… впрочем, мы ведь можем попытаться договориться… Сципиону нужен город… Он им уже владеет! Может, он позволит, чтобы эти остатки населения…

Кадмос резко прервал его:

– Вождь, я слушал тебя даже тогда, когда твои приказы казались мне губительными для города! И пока ты сражаешься, я буду слушать! Но как только ты заговоришь о сдаче, я слушать перестану!

Ропот в группе военачальников теперь был явным одобрением решения Кадмоса. Гасдрубал понял это. Он овладел собой, сделал вид, что не слышит дерзких слов. И принялся отдавать приказы – коротко, резко, как обычно:

– Герастарт, ты займешь улицы со стороны цистерн с водой. Магарбал обороняет холм со стороны Мегары. Мардонтос – дворцы суффетов и Совета. Там у тебя крепкая позиция! Ты, Гонкитос, защищаешь храм Эшмуна и сады. А Кадмос – на священную лестницу!

– В отряде Кадмоса много чужеземцев, которые не чтут наших богов! – подал голос Магарбал, который, несмотря на свое мужество, был известен еще и угодливостью по отношению к Гасдрубалу, часто переходившей в подхалимство. – Разве Эшмун-Шамайн не отвратит от нас свою милость, если столько варваров будут топтать священную лестницу?

Кадмос резко фыркнул, даже Гасдрубал не ответил ни слова. Он не взглянул в сторону храма, спокойно отдавал дальнейшие приказы, указывая на лежащий вдали город. Ветер снова переменился, и дым теперь не заслонял ближайшие кварталы.

– Какие-то новые колонны идут от площади Ганнона. Да, главный удар будет нанесен по священной лестнице. Со стороны цистерн еще горят целые улицы, там большие силы не пройдут, но со стороны Мегары они могут ударить. Смотрите, эти отряды обходят холмы. Верно, ищут самые удобные места для удара!

– Они эти места знают, вождь! – угрюмо прервал его Кадмос. – Уже во время боев в порту я чувствовал, что Сципиону указывает дорогу кто-то, кто хорошо знает город!

– Но и мы его знаем, и знаем, где организовывать оборону! Так что готовьте своих людей. И – да снизойдет на вас милость богов! Ступайте!

62

Эшмун-Шамайн, бог солнца, не был в тот день милостив к своим почитателям. Уже утро было знойным и изнуряющим, и чем выше поднималось солнце на чистом, выцветшем, словно выжженном, небе, тем нестерпимее становился жар.

Стих и ветер, приносивший хоть какое-то облегчение; пот заливал тела людей, не имевших возможности укрыться даже в тени. Вода, хотя бы теплая, мутная вода из цистерн, становилась мечтой, искушением, потребностью, сама мысль о ней превращалась в муку.

А защитники холма Бирсы как раз и не могли ни уйти из-под палящих лучей солнца, ни утолить все нараставшую жажду. Доспехи раскалялись на солнце, обжигая исхудавшие, слабеющие тела; пересохшие губы, в которых язык, казалось, распухал, уже не могли издать ни крика, ни стона… Они умирали в молчании, часто со вздохом облегчения…

Некоторые, не в силах вынести солнечный жар, что ложился на доспехи ощутимой, давящей тяжестью, сбрасывали шлемы, панцири, лорики и сражались полунагими, уже ни на что не обращая внимания. Некоторые в яростном молчании или с безумным смехом внезапно бросались на римлян, ища в смерти избавления от муки, превосходившей все силы.

Против них упорно, дисциплинированно, словно не зная усталости и не чувствуя солнечного зноя, выступали римские отряды. Но там люди были сыты, вдоволь получали воды, их подстегивала близкая, очевидная победа.

Пожары, на которые рассчитывал Гасдрубал, не остановили нападавших. В полном безветрии огонь бил прямо вверх, вознося к небу громадные, подобные гигантским колоннам или пальмам, столбы дыма, пожирал дома, вызывал обрушение ветхих стен, но не перекидывался, не охватывал целые кварталы, не окружал Бирсу морем пламени, которое могло бы остановить римлян. С вершины храма Эшмуна отчетливо было видно движение атакующих колонн.

Сципион, видимо, хотел завершить войну победным боем, а не доводить защитников до вымирания от голода и жажды, ибо было еще далеко до полудня, когда хрипло заиграли буцины в глубоких колоннах, собранных напротив священной лестницы, и им тотчас же ответили другие, на всех улицах, сбегавшихся к Бирсе. Зловещие, сулящие смерть голоса, несомые ветром, облетели весь холм и привели в движение все отряды.

Гасдрубал, имея при себе нескольких юношей и пару девушек, служивших ему гонцами, вышел на вершину храма и наблюдал за битвой спокойно, холодно оценивая обстановку и рассылая ясные, точные приказы.

В это утро он владел собой как, верно, никогда прежде и вел этот последний бой поистине великолепно.

Временами ему, однако, приходилось бороться с искушением слабости. Когда он спешил на вершину храма, к тайной лестнице, скрытой в стене, он видел жену и сыновей. В толпе людей, искавших убежища в храме, в толпе стариков, детей, раненых, бессильно падавших на каменные плиты, он разглядел этих троих, самых близких. Элиссар была ранена снарядом в ногу, не могла ни ходить, ни стоять, поэтому ее, как всегда до сих пор, не было среди сражающихся. Теперь, когда муж быстро проходил мимо, она бросила ему долгий, столь красноречивый взгляд.

Гасдрубал понимал его, и порой, когда он следил за движением римских колонн, пытаясь разгадать их замыслы, перед его глазами вставало видение того взгляда. Словно этот умирающий, любимый город смотрел на него сквозь дым и пламя, словно заглядывал в самую глубь души и приказывал что-то – твердо, неумолимо, окончательно.

А порой… порой эта мысль была еще мучительнее. Отсюда он отчетливо видел римские силы, наступавшие от больших цистерн. Немногочисленные, неожиданно немногочисленные. А внизу, в сторону порта, Сципион сгруппировал колонны лишь на трех улицах. В порту, между дрожащими столбами дыма, виднелись ряды римских галер, пришвартованных к берегу.

Может, и на этот раз Кадмос был прав? Народ в бою оказался непобедимой силой! Они бы прорвались в порт, захватили римские галеры, отрезали Сципиона…

Он с упрямством утверждался в своем мнении: «Нет, нет! Это безумие! Они бы лишь погибли быстрее! А так, может, еще боги…»

– Беги к Магарбалу! – приказал он, кивнув ближайшему гонцу. – Пусть готовится! Римляне собираются и сейчас на него ударят!

– А ты, – обратился он к какой-то девушке, которая хоть и взошла за ним на вершину храма, но теперь ослабела и, прикрыв глаза, оперлась о стену, – спеши к Кадмосу! На него готовится главный удар! Пусть скорее баррикадирует священную лестницу!

Девушка открыла глаза, с величайшим усилием выпрямилась и медленно, шатаясь, двинулась к лестнице. Гасдрубал с минуту наблюдал за ней. «С ней то же, что и со всем народом: она умирает от изнеможения, но, призванная к действию, все же находит в себе какие-то силы, рожденные лишь мощью духа. Об этом говорил Кадмос, советуя безумный, последний удар! Может, и вправду…»

Он снова отогнал навязчивую мысль. Теперь, во всяком случае, не о чем уже и думать! Теперь римляне выстроились, окружили холмы сильными колоннами, теперь не может быть и речи ни о внезапности, ни о прорыве их рядов! Остается лишь защищаться…

Он протер лоб и огляделся. Бои уже разгорелись на всех участках. В некоторых местах лишь римские лучники издалека осыпали стрелами защитников, которые отвечали слабо, ибо запасы стрел были уже на исходе. Разумеется, дети и женщины собирали вражеские снаряды и сносили их своим лучникам. И гибли при этом во множестве. О, там, та девушка! Верно, ранена в живот, вон как извивается! Но уже бежит другая! И этот старик… Боги, что за люди!

Однако на нескольких участках римляне сразу пошли в атаку, сомкнутыми, плотными рядами. К храму Эшмуна, на священную лестницу… Туда были брошены главные силы. Верно, отборные отряды! Кадмос разобрал несколько ступеней, из плит соорудил на полпути к вершине баррикаду, затруднив подступ… Что это? О, Эшмун, слава тебе! Римляне отступают! Склон холма усеян телами! Неужели сдаются?

Радость и воодушевление схлынули так же быстро, как и родились. Гасдрубал опытным глазом понял, что происходит. Это не отступление, а лишь маневр. С совершенным спокойствием, с точностью движений первые ряды римлян отошли назад, на их место выдвинулись свежие отряды и снова ударили по позициям карфагенян.

Через мгновение тот же маневр повторился еще раз.

Гасдрубал оценил численность римской колонны. Да, они могут сменяться хоть десяток раз, постоянно бросая в бой свежих людей! А у Кадмоса сражаются все те же! Надолго ли им хватит сил?

Силы! Вождь почти отчаянно рассмеялся. Он выхватил меч из ножен и вытянул перед собой. Почти сразу же клинок начал дрожать, сперва легко, потом все сильнее, а затем поник, невыносимо отяжелев, и воля уже была бессильна: она не могла приказать руке подняться…

Силы! Но ведь те люди сражались ночью, сражаются и сейчас, с рассвета! Откуда у них еще могут быть силы?

Он быстро принял решение и двинулся к лестнице. Нужно помочь Кадмосу и его людям. Нужно сменить сражающиеся отряды! Народ… нет, на священной лестнице нет места для битвы масс! Но Тигилас должен отдать свою драгоценную синтагму…

Он едва не столкнулся с каким-то запыхавшимся, окровавленным воином, вбегавшим наверх. Тот дышал с трудом, почти стонал, но заставил себя выдавить голос.

– Вождь! Римляне… Римляне прорвались… Бьют прямо по храму! Не… не удержим!

Гасдрубал тут же решился и изменил прежнее решение. Он кивнул одному из сопровождавших его юношей.

– Немедленно к Герастарту! Его отряд должен бежать сюда на помощь! А ты и ты, бегите в сады, во дворцы, везде, где собрался народ! Кто жив, кто может двигаться – на помощь! Сюда, к храму!

Он поспешно сбежал по винтовой, темной лестнице. Внутри храма он остановился, огляделся. Сознательно, всем усилием воли, он заставил себя не смотреть в тот угол, у колонны слева. И крикнул громко, почти спокойно:

– Слушайте меня все! Римляне атакуют этот храм! Кто может сражаться, пусть спешит на помощь воинам! Кто не может, пусть бежит! В сад у дворца суффетов! Живо!

Он выбежал, не взглянув туда, где прежде видел жену и сыновей. Теперь он позволял себе лишь одну мысль: остановить римлян, не дать им прорваться на вершину холма!

Своих близких он увидел лишь около полудня, когда в боях наступила короткая передышка. Римляне дошли до самого храма Эшмуна, сумели даже поджечь его, но все же были остановлены и снова отброшены. Гасдрубал знал, что это было последнее усилие. Он видел самопожертвование, безумие, видел, как люди добровольно бросаются на мечи и копья, лишь бы облегчить удар своим товарищам, но видел и слабость этих ударов, замедленные движения рук, отчаяние на почерневших, впалых лицах воинов. Уже никакая воля, никакой порыв не могли вернуть иссякшие силы.

Он шел по вершине холма, тяжело дыша. Налитыми кровью глазами, перед которыми все время плыли огненные, красные круги, застилая свет, он оглядывался по сторонам.

Поле битвы усеяно телами… Невозможно даже различить, кто здесь убит, а кто упал от изнеможения и уже не может двинуться. Местами – целые горы трупов! Женщины, старики, подростки… Дальше, у стен, в тени – группы живых! Еще живых! Сквозь дым, тяжелый и стелющийся теперь по земле, видно лишь, что они застыли в неподвижности крайнего истощения. Стон… Общий, рвущийся со всех сторон стон. Несмотря на грохот огня, несмотря на шум битвы, можно различить одно слово:

– Воды!

Гасдрубал понял. Эшмун, бог солнца, слишком любовно взирает в этот день на свой умирающий народ. Нестерпимый зной, редкий даже для этого времени года, казалось, сжигает мир и людей, измученных ночным поражением, а теперь – битвой, длящейся уже столько часов! Это сильнее человеческой воли! Самой сильной воли!

Он дошел до места, откуда была видна священная лестница, и болезненно застонал. Бой шел уже значительно выше, у самого края. Баррикада, наскоро возведенная Кадмосом, была уже взята – ничто не защищало оборонявшихся. Они сражались грудь в грудь с непрестанно напиравшими римлянами, но их все время, хоть и медленно, теснили вверх. К последним ступеням. Когда римляне ворвутся сюда, они рассыплются широким фронтом, введут в бой все силы…

Народ! В этот миг бросить на них народ!

Гасдрубал огляделся. Народ… Горстки еще сражаются, перемешавшись с солдатами. Тысячи, верно, самых отважных, пали в этой последней битве за храм Эшмуна, когда он призвал их. Остальные уже бессильны, сломлены голодом последних недель, жаждой.

Он увидел рядом жену, опиравшуюся на сломанное копье, как на костыль, а возле нее – исхудавших, бледных сыновей. И внезапно сломался. Он и сам был измотан до предела, держался лишь величайшим усилием воли. Отчаяние, безнадежность, страх за близких, так измученных, – все это прорвало последние плотины.

Он сорвал с головы шлем, бросил его на землю жестом окончательного отречения. И вскричал:

– Хватит! Клянусь всеми богами, хватит! Надежды нет! Спасти хотя бы эту горстку! Спасти вас! Я сдамся! Я сдам город!

Элиссар вдруг выпрямилась, словно рана перестала ее мучить.

– Молчи, Гасдрубал, молчи! Сдаться? После такой битвы? Никогда! Никогда!

– Надежды больше нет! За что сражаться дальше?

– За наше достоинство! За то, чтобы имя Карт Хадашт на веки вечные осталось великим!

– Я не пожертвую вами ради таких целей!

Элиссар отступила на шаг. Сыновья испуганно прижались к ней.

– Ты думаешь о нас? Тебе нельзя этого делать! Ты защищаешь город, а не нас! Мы ничего не значим! Впрочем… Гасдрубал, ни я, ни наши сыновья не пойдем в римский плен! Помни клятву! Живой я в плен не пойду!

Гасдрубал уже отвернулся, полубессознательный, почти не слыша слова жены.

– Я сдамся! Сципион должен быть где-то здесь, на священной лестнице! Пусть он позволит нам уйти, пусть забирает себе эти развалины! Лишь бы он даровал жизнь вам и остальному народу! Боги знают, что мы не можем сражаться дальше!

– Стой! Стой! Помни о моей клятве! – хрипло крикнула Элиссар вслед мужу, который бросился к сражающимся. Его позолоченные доспехи были видны издалека.

Он протолкнулся между рядами поредевшего лоха Кадмоса, выбежал вперед в тот миг, когда римляне снова на мгновение отступили. И крикнул, сам дивясь, откуда взялись силы и голос, поднимая вверх меч:

– Где ваш вождь, римляне?

Какой-то центурион, стоявший в первом ряду, увидев золоченые доспехи и узнав в них вождя, указал на группу командиров, стоявшую чуть ниже, на выступе скалы у лестницы.

– Достопочтенный консул Корнелий Сципион Эмилиан стоит там!

– Прекратить бой! Кадмос, твоих людей назад! Римляне, прекратить бой! Мы сдаемся! Ведите меня к консулу!

Сквозь римские ряды протиснулся какой-то военачальник, отличавшийся от солдат богатыми доспехами. Лицо его было сухим, грозным, не озаренным радостью триумфа.

– Кто ты, пуниец? – резко спросил он.