Текст книги "Город пробужденный (ЛП)"

Автор книги: Богуслав Суйковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

25

Последним из добровольцев к Кадмосу явился Гидденем. Он был пьян, в грязной хламиде, босой. Он заступил дорогу Кадмосу, когда тот, смертельно уставший, выходил из казарм бывшей гвардии с одной лишь мыслью – отыскать Керизу, поздороваться с ней и отдохнуть. Человека, остановившего его, он видел смутно, но когда глаза привыкли к темноте, разглядел странное выражение его лица.

– Ты тот Кадмос, что должен организовывать войско? – спросил Гидденем с какой-то отчаянной решимостью, так что вышло это почти дерзко.

– Я, – коротко ответил тот. – Чего ты хочешь?

– О, ничего такого, ничего такого. Видишь ли, я пил целый день…

– Вижу.

– Ну, это нетрудно. Сандалии у меня украли, когда я у старой Атии проспался под столом. Но это ничего. Там-то я и набрался смелости. Потому что раз девки меня не боялись, то и ты не будешь.

– А чего им было бояться? У тебя проказа?

– Нет! Что там проказа! Есть вещи и похуже! Гнев богов, понимаешь?

– Ага. Что же ты натворил? Убийца?

Гидденем начал смеяться, слегка покачиваясь на ногах.

– Убийца? Хотел бы я! О, я бы спал спокойно, если бы только это!

– Мне это безразлично! Чего ты хочешь от меня?

– Ну, в войско…

– Почему ты не пришел, когда все записывались? До сумерек?

– Потому что ты велел явиться в казармы клинабаров. А я туда не пойду! Чтобы ты знал! Не пойду! Я сотник у клинабаров. Вернее, был. Потому что я бежал. И с тех пор пил. У меня больше ничего нет.

Кадмос все еще чувствовал себя рыбаком и фактом дезертирства не слишком обеспокоился, поэтому ответил спокойно:

– Если хочешь вернуться, можешь. Клинабаров больше не будет. Никаких там гвардий, привилегированных отрядов. Теперь нам нужен каждый, кто только знает службу. Явись завтра.

– Но не сюда.

– Как хочешь. Можешь в службу при стенах. В бывших слоновьих конюшнях будут казармы.

– Меч с поясом я тоже пропил.

– Это хуже, но это тебе простится, если отработаешь.

Гидденем приблизил свое лицо к лицу Кадмоса и настойчиво спросил:

– Ты правда меня не боишься? Примешь?

– А чего мне бояться? Пьяного не видел, что ли?

– Но ты не видел… святотатца. Ага, отступаешь. Ха, все-таки люди боятся! Меня, Гидденема, люди боятся! А я, – он понизил голос и нервно огляделся, – а я боюсь ночи. И тишины. И одиночества. Потому что ты не знаешь, как это страшно, когда что-то таится, что-то идет за тобой, что-то тебя будит, и ты только ждешь, пока что-то… Ох, я больше не могу! Война будет? Скажи! Будет? Я брошусь в бой и погибну! И наконец-то обрету покой!

– Сейчас тебе нужно выспаться.

– Где? Везде меня настигнет мощь богини! Везде она меня увидит!

– Богини? Что же ты такого натворил?

Гидденем внезапно протрезвел и отступил на шаг. Он больше не качался.

– О, неважно, неважно! Так, привиделось. Так ты меня примешь? Увидишь, как я тебе вышколю отряд. Могу на римский манер, могу на греческий. Завтра прийти? Ну, а сегодня что? Я не могу оставаться один. Да еще в темноте. Это пройдет, это должно пройти, но сейчас я не могу!

Кадмос раздумывал недолго. К этому пьянице он почему-то почувствовал внезапную симпатию, он ему верил. Признаки такого страха были ему знакомы. Сколько раз смелые моряки вдруг начинали бояться Мелькарта. Этот же боится Танит. Странно, ведь это добрая богиня, покровительница любви, но, видно, бывает и так. Что ж, пройдет, когда займется службой. Сотник! Нужны такие, ох как нужны! Что с ним делать? Клинабары разбежались, а тех, кто остался, уже забрали Баалханно и Герастарт, будут обучать добровольцев. Этот дезертир, верно, не захочет служить с бывшими товарищами.

Он спешил к Керизе, хотел как можно скорее оказаться рядом с любимой и отдохнуть, поэтому решил не раздумывая:

– Пойдем со мной. Переночуешь в мастерской Макасса вместе с его рабом. Не будешь один. И поесть тебе дадут. Пойдем.

– С рабом? Я, сотник? Ты что? Хотя… может, и хорошо советуешь. На раба боги не смотрят, так, может, и меня не заметят. Знаешь, в лупанарии старой Атии я был в безопасности. Я чувствовал, что богиня меня там не видит, наверное, на такие заведения она не смотрит. Осквернила бы свой взор. Лишь когда я вышел, почувствовал, что она снова меня видит. Все время видит! И гневается! А я что? Я, в сущности, не виноват. Нет! Но случилось, и теперь… Да. С рабом, говоришь? Хорошо, я не буду бояться. Да, да, там она меня тоже не заметит. Идем!

Кадмос отвел Гидденема в каменотесную мастерскую, находившуюся в глубине двора, отдал распоряжение рабу, вечно улыбающемуся негру, и поспешил к Керизе. Но едва он успел обнять любимую и в радостном порыве ощутить бессмертную истину о непреходящей ценности жизни, как на лестнице загрохотали быстрые шаги, и в кухню вбежал раб Макасса. Он уже не смеялся, лицо его было серым, он весь дрожал.

– Господин! – задыхался он, оглядываясь на лестницу, словно за ним кто-то гнался. – О, господин! Иди! Скорее иди в мастерскую! Тот достопочтенный, что должен спать, не спит. Очень кричит. Я боюсь! Очень боюсь!

Кадмос объяснил Керизе, кого привел, пристегнул отложенный меч и бросился к лестнице, а Кериза – за ним.

Вбежав в мастерскую, они удивленно замерли в дверях. Там горела маленькая лампада, но этого было достаточно, чтобы понять причину страха раба.

Гидденем стоял у стены, прижавшись к ней спиной, и неотрывно смотрел на какой-то предмет. Временами он что-то бормотал, то смеялся, то снова замолкал, лишь тихо постанывая. Появление людей, видимо, придало ему смелости, ибо, хоть он и не отрывал глаз от того, что его занимало, он заговорил спокойно и отчетливо:

– Это она. Я узнаю эти глаза. Она смотрела сквозь покрывало, но я узнаю. Она преграждает мне путь, хотя и каменная. Может, это предостережение? Сейчас она поднимет руку. Да, я знаю, поднимет. И вы увидите – у нее под левой мышкой два маленьких родимых пятнышка. Они у меня перед глазами, словно выжжены. О да, это она! Уже мстит! Уже сходит…

Кадмос посмотрел налево. Предметом, который так напугал Гидденема и приковал его взгляд, была огромная крышка саркофага, которую Макасс тщательно высекал, хотя в последнее время и забросил работу. Из камня проступала голова жрицы в ритуальном квефе, ее плечи, грудь и бедра были покрыты плащом, расшитым крыльями. Лишь ноги и правая рука еще не были высечены.

Кериза тоже вздрогнула и инстинктивно прижалась к Кадмосу. Это облачение было ей знакомо. Так велела ей одеться жрица Лабиту, когда сама взяла тунику девушки. Богиня благословила, все сбылось, но воспоминание о той ночи было тяжелым и неприятным.

Гидденем понемногу успокаивался, он протер лоб, посмотрел на пришедших и уже более нормальным голосом заговорил:

– Это ты, Кадмос? Ну вот, ты видел, как сотник клинабаров трясется от страха. Не хвастайся этим. Камень. Теперь я вижу, что это лишь камень. Может, это совсем другое лицо… Но здесь темно. Вели дать больше света! Что за глаза!

Внезапно он оборвал речь, пристально глядя на Керизу. Снова протер лоб и хрипло рассмеялся.

– Что это опять значит? Куда ты меня притащил, Кадмос? Эта женщина… нет, я не знаю эту женщину! Нет, нет, это не та! Но туника та же самая! О, разорвана с левой стороны. Виден шов. Лицо на камне – той, а тунику носит какая-то другая. О, богиня, не карай меня безумием. Нет, нет! Все, что угодно, только не это! Я еще хочу сражаться! Этим я могу искупить… Нет, этого мало! Но у меня ничего нет. О, Танит, услышь!

– Дай ему вина, – быстро решил Кадмос. – И уложи его спать. А этот машебот убери. Слишком тяжелый? Ну, тогда хотя бы прикрой его.

Он медленно вышел, с явным страхом оглядываясь на Гидденема. Он начинал что-то понимать. Кериза ведь подробно рассказала ему, что происходило в священную ночь. А теперь из пьяного бреда и страха этого человека начинала вырисовываться вторая половина событий. Но такая ужасающая, что Кадмос боялся в это поверить. Если все случилось так, как он думает, то гнев богини и ее немилость несомненны. Лишь великая жертва, лишь суровая кара может отвратить этот гнев. Какая кара и кому назначенная – он боялся додумать даже в мыслях.

26

Прекрасная, покинутая владельцем вилла под Убадом, на северном берегу реки Баград, была избрана обоими консулами под их штаб-квартиру. Место было удобным, сразу за садами разбили традиционный лагерь для обоих легионов; отсюда они контролировали как дороги, соединяющие Утику с Карфагеном, так и ведущие с юга. Любое внезапное нападение было исключено.

Консулы велели постоянно укреплять лагерь, рыть за рвами волчьи ямы, подсыпать валы, возводить башни на углах, жечь по ночам смоляные факелы, а конницу, особенно нумидийские отряды, предоставленные в их распоряжение Гулуссой, постоянно высылали в разъезды.

Они слишком хорошо знали слабость собственных войск, состоявших в большинстве из наспех обученных рекрутов, чтобы рисковать какими-либо наступательными действиями. Поэтому они ограничивались лишь устрашением одним своим присутствием и грозными посольствами понуждали Карфаген принять требования сената.

Вести были неутешительные. Сначала из города доносили услужливые люди, что, несмотря на их самые искренние старания – что, впрочем, согласно подтверждали и донесения платных шпионов, – ослепленные глупцы берут верх, и народ возмущается требованиями Рима. Потом – смерть суффета, свержение прежней герусии, избрание новой, призыв в Карфаген Гасдрубала-военачальника.

Это уже могло быть опасно. Гулусса – подобно Масиниссе, перед смертью настроенному враждебно к Риму, – не желая слишком ввязываться в войну, доносил, что армия Гасдрубала могущественна, что он ее реорганизовал и усилил и что нумидийцы с величайшим трудом выдерживают натиск карфагенских войск, не позволяя им двинуться к римскому лагерю.

Последний гонец от Гулуссы принес весть особенно тревожную. Пленник, взятый в одной из стычек, показал, что Гасдрубала среди войск нет. Он, мол, отправился в Карфаген, вызванный специальным посольством. Это могло означать либо признание невозможности сопротивления, либо – обратное.

Почти одновременно прекратились вести из города, и нумидийский патруль донес лишь, что ворота заперты и зорко охраняются.

– Ах, что за бездарность! – кипятился консул Маний Манилий. – Когда не стало суффета Гасдрубала, остальные наши сторонники тут же попрятались. О, но это им еще припомнится! Ворота заперты? Ну и что! Разве они не могут послать кого-нибудь на челноке? Военного флота у Карфагена нет, и порт он не закрывает!

– Это правда, – Луций Марций Цензорин, превосходный политик, но не сведущий в военном деле, соглашался с мнением своего энергичного коллеги. – Однако, видимо, есть какие-то препятствия. Иначе откликнулись бы хотя бы наши платные шпионы.

– Поговорим и с ними! – грозно проворчал Манилий. – Не будь трудностей и опасностей, мы бы им не платили!

Цензорин предпочел перевести разговор на другое. Он обвел рукой покои.

– Я подробно осмотрел эту инсулу. Это владение какого-то их богача, родича суффета Абибаала.

– Который бежал и скрывается.

– Ах, это не имеет значения. Я о другом. Карфаген так много говорит о своей обиде, о том, как мы силой сокрушаем его величие. Где это величие? Дома они строят на сирийский и греческий манер…

– Подражают и нашим.

– Да, это правда. Храмы же строят по египетским образцам. Об их поэтах или мудрецах никто не слышал. Право основано на греческих и египетских обычаях, войско – наемное. Нет, ничего своего.

Манилий медленно кивал. Однако чувство справедливости заставило его найти что-то положительное и у врагов.

– Однако и у них есть немалые заслуги. Хотя бы на море. Благодаря им мы, к примеру, знаем о существовании богатых оловом островов в Туманных морях…

– Куда они не допускают наши корабли, ревностно храня таинство пути.

– Вот именно. Столь продажные, столь вероломные, они, однако, умеют хранить тайну.

– Когда речь идет о выгоде.

– А разве это, в сущности, не основа всего? У нас – выгода Рима, у них – нескольких богатых семейств. Такие различия стираются легко. Но дело не в этом. Ведь и карфагеняне внесли свой вклад в расширение наших знаний о мире. Их мореходы доплыли до Мыса Ароматов на юге…

Он задумался и через мгновение добавил:

– И в других областях мы учимся у них, может, даже не ведая того. Вот, в земледелии. Их способы возделывания винограда или олив значительно лучше наших. Они первыми ввели систему ведения хозяйства в больших имениях, основанную на труде многочисленных рабов. Наши владельцы латифундий и пользователи agri publici уже сейчас охотно им подражают.

– И уже за одно это, я считаю, Карфаген должен быть стерт с лица земли, чтобы не осталось ни следа, ни памяти. Вот только не поздно ли уже?

– Я не совсем понимаю тебя, Цензорин.

– Потому что именно эту систему хозяйства я считаю заразой, которая подорвет мощь Рима. Основой нашего хозяйства должен быть крестьянин-гражданин, трудящийся на земле вместе с семьей, сильный, здоровый телесно и нравственно. Из крестьян ведь и выходят наши солдаты. Так вот, я опасаюсь, Манилий, что они долго не продержатся. Труд раба дешев, цены на продовольствие будут падать, пока крестьянин не выдержит конкуренции. Это, по сути, уже начинается, крестьяне уже начинают стекаться в города, бросая землю.

– Если продовольствие подешевеет, от этого выиграет городское население.

– Да, конечно. Но все же, прости, силу Рима я вижу в крестьянах.

– Силу – может быть. Но культура – это город.

– Корень и цветок. Но суть в том, чтобы они были в согласии и равно сильны и здоровы. А я боюсь, что переход на систему хозяйства, основанную на рабстве, по примеру проклятого Карфагена, похоронит это золотое равновесие.

Маний Манилий беззаботно пожал плечами.

– Может, ты и прав, я в этом не разбираюсь, но это случится уже не при нашей жизни. Мы уничтожим Карфаген, а о последствиях пусть думают наши внуки. Если могущество Карфагена основано на ошибочной системе, то он рухнет тем легче.

Цензорин покачал головой.

– И с этим может быть по-разному. Скорпион, испугавшись, бежит, но если на него наступить – защищается до смерти.

– Да, но этот скорпион сам лишил себя жала, оружия и машин. Теперь он может лишь извиваться.

– Посмотрим. Последние вести дают много пищи для размышлений. Власть нескольких десятков богатых родов, с которыми мы умели находить общий язык, кажется, слабеет. А с народом, конечно, тоже можно справиться, но нужно переждать, пока пройдет первый порыв.

– Было бы безумием с их стороны броситься на нас после сдачи оружия и машин.

– Согласен и полагаю, что в конечном счете они не осмелятся, и все закончится лишь торгом. Однако смена герусии заставляет считаться с возможностью неожиданностей.

– Что ж, промедление мы используем для обучения наших рекрутов. Глупый Гасдрубал не заметил нашей слабости и не напал.

– Гулусса утверждает, что это его заслуга.

– Я ему не верю. Он лишь хочет снискать нашу милость в борьбе против братьев. Эта Африка – одно болото!

– Мы наведем здесь римский порядок и установим римский мир!

Дежурный сотник вошел в комнату и отдал воинское приветствие.

– Не соблаговолят ли достопочтенные консулы принять женщину, прибывшую из Карфагена? Говорит, у нее важные вести.

– Разумеется. Введи ее.

Женщина, уже немолодая, в сером плаще и поношенных сандалиях, низко поклонилась, но смотрела смело и испытующе. Ни один из консулов ее не знал.

– Кто ты и с чем пришла? – спросил Цензорин.

Она ответила, на удивление, по-латыни.

– Зовут меня Атия, а чаще – старая Атия. Достопочтенный сенатор Катон знает меня и знает, что я верно служу Роме.

– Катона здесь нет.

– Но вы, достопочтенные, наверняка знаете слово, – она понизила голос до шепота, – Асинария.

Цензорин слегка приподнял брови. Этот пароль он знал.

– Асинария? Ах, да! Садись, Атия, и говори.

– Да позволит достопочтенный консул мне стоять. Негоже такой, как я, сидеть в присутствии консулов.

– Ты римлянка?

– Коренная, достопочтенный. Но в Карфагене я содержу лупанарий. Это лучшее место для сбора сведений.

– Если ты делаешь это, чтобы послужить Роме, то занятие это достойное. В таком случае, садись. Ты кажешься утомленной.

– Благодарю, консул. Я и впрямь утомлена. Я не могла идти прямо, по дороге, пришлось кружить. Ибо на равнине Манубы шныряют пунийские разъезды.

– Разъезды? Так они осмелели? Что это значит?

– С этим я и прибыла, достопочтенные. Пунийский вождь, Гасдрубал, в городе.

– Об этом мы знаем.

– И он захватил всю власть. Город безумствует от радости. Никто не осмелится даже заикнуться о сдаче, ибо его разорвут. А Гасдрубал закрыл ворота, закрыл порт, высылает разъезды.

– Foedifragi Poeni! Никогда не следует верить подлым пунийцам! И только с этим ты пришла?

– Нет, достопочтенный. Такие вести я пересылаю через своих людей. У меня есть указания из Рима не подвергать себя опасности. Разве что в случае крайней важности…

– Стало быть, у тебя есть еще более важные новости? Говори!

Атия еще ниже понизила голос.

– Достопочтенные, я знаю нечто, что, будучи использовано в нужное время и нужным образом, может очень пригодиться. Но это весть несколько страшная. Есть ведь люди, которые утверждают, что боги едины, а лишь в разных странах их зовут разными именами. И что наша Веста – это карфагенская Танит. Я-то не знаю. Но богов лучше не гневить.

– В лагере есть мудрый авгур, его и спроси.

– Нет, нет! Лучше, чтобы он не знал! Потому что это… это я узнала от пьяного гостя. Одна из жриц Танит, верховная жрица, утратила девственность.

– О? – Цензорин приподнял брови. – За это замуровывают заживо, как наших весталок. Но какое нам до этого дело?

– И правда ли это? – с сомнением спросил Манилий. – Откуда твой гость мог это знать?

– О, достопочтенный, этот человек был так напуган, словно его терзали фурии, и пил до беспамятства. Но я разбираюсь в людях. Я знаю, что в таком состоянии человек должен кому-то излить душу, должен выкричать свою тайну.

– У царя Мидаса ослиные уши, – пробормотал Цензорин, но Атия не поняла и продолжала:

– Тогда я дала ему недавно купленную девушку, которая еще не понимает по-пунийски. А сама слушала из-за занавеси. И случилось так, как я и думала. Он начал бормотать, стонать, пока не выболтал все. Это, должно быть, был он сам. Хотя он будто бы и не знал, что это жрица. Теперь он боится гнева богини и пьет…

– Не вижу в этом ничего важного. Все выйдет наружу, их обоих приговорят к смерти, и конец.

Атия тихо рассмеялась.

– Нечто большее, достопочтенный консул, нечто большее. Знайте, что ревностнее всех призывают отвергнуть требования Рима и бунтуют народ именно жрецы Танит. Если же в подходящий момент раскрыть все это дело…

Цензорин серьезно кивнул.

– Да, это мысль. А как зовут того, кто проболтался?

– Не знаю, достопочтенный. Знаю лишь, что он из гвардии клинабаров. Но я узнаю. О да, я узнаю.

– Следовало узнать до того, как приходить к нам. Это все?

Атия смутилась, услышав суровый тон, но тут же поспешно добавила:

– Нет, нет! У меня есть еще другие важные сведения. Гасдрубал созывает добровольцев, создает войско…

– Это нам известно…

– Он также велел строить осадные орудия и флот.

– На это нужно время. Он не успеет.

– Народ ревностно приносит жертвы.

– Не верю я в жертвенность пунийцев. Что еще?

Женщина смутилась. Помедлив, словно колеблясь, стоит ли выкладывать последние сведения, она прошептала:

– Я знаю, где находится достопочтенный Фульвий Флакк.

Оба консула с трудом скрыли свое волнение. Первым заговорил Манилий.

– Если ему дорога честь, он должен был погибнуть. Раз он жив, то предстанет перед судом сената. Где же он?

– У одного из богачей, Сихарба, который выкупил пленников у пиратов. Это наш человек, сторонник Рима, но сейчас он затаился. Он прячет пленников, но оказывает им всяческие почести.

– Флакк вопреки закону взял на свою галеру гостей – знатных женщин и девиц из первейших родов Рима. Тебе что-нибудь известно об их судьбе?

– Они в Карфагене. Их купил Бомилькар, богатый торговец рабами. И тоже принимает их с почетом. Но, говорят, выкупил слишком поздно. Пираты… ну, что с них взять.

– Довольно! – резко прервал его Манилий, у которого среди похищенных была близкая родственница. – Иди к квестору. Скажи, что я велел наградить тебя за верную службу.

27

– Вождь, – говорил несколько дней спустя озабоченный Макасс, – плохо дело. В городе такая дороговизна, какой и старики не помнят. За маленького ягненка купцы просят восемь, а то и десять сиклей. За каб оливкового масла – пять. За сто гоморов проса – шекель. Что будет дальше? Народ начинает дивиться.

– У меня нет времени заниматься всем. Такие мелочи…

– Это не мелочи, вождь. Есть-то надо каждый день. Запасов ни у кого нет. Народ привык, что на рынках всегда было вдоволь еды. Теперь ему странно, что всего так мало. А от удивления до ропота и недовольства – один шаг.

Он вздохнул, с минуту поколебался и наконец решился добавить:

– И учти, вождь, что у тебя много врагов, которые только и ждут. Пока они молчат, но когда осмелятся шептать, а потом и говорить вслух, могут быть беды. Голодный люд охотно слушает, да плохо соображает.

Гасдрубал нетерпеливо шевельнулся.

– Так вот он каков, этот великий порыв народа? Уже остывает? Трудности ведь понятны. Невозможно подвозить продовольствие, когда римляне стерегут все дороги. Чтобы их отбросить, мне нужно войско. Я его создаю, обучаю, почти не сплю и не отдыхаю. Чего же вы еще хотите?

Макасс с почтением склонил голову.

– Вождь, народ благословляет твое имя. Народ не остывает в своем порыве, но голод сильнее всего.

– Нет никакого голода. Всего в избытке.

– Но цены, вождь, какие цены!

Гасдрубал уже начинал терять терпение.

– Ну, цены выше, так всегда бывает во время войны. Ты же не хочешь, чтобы я устанавливал, сколько должна стоить пшеница, а сколько – репа. А народу нет нужды роптать. Всякий, кто хочет работать, может за день заработать столько, сколько раньше не зарабатывал за неделю, строя орудия и корабли, куя оружие.

– Правду говоришь, вождь. Даже у нас, каменотесов, нет времени высекать машеботы, мы делаем снаряды для онагров. Платишь ты щедро, это правда… Но… но что с того, господин? Человек зарабатывает много, но и купцам платит много. В конечном счете все деньги осядут у купцов.

– Я не философ и не купец, я – военачальник. Если все так, как ты говоришь, значит, так тому и быть. Хотя, я думаю, ты ошибаешься. Купец в такие времена тоже должен платить больше. И погонщику мулов, и морякам, что привозят товары. Так что то, что он накопил, снова возвращается к людям.

Макасс покачал головой, с сомнением цокнув языком. Через мгновение он начал снова:

– Господин, ты сказал, что купец платит морякам. Вот об этом я и хочу поговорить. Потому что творится что-то странное. Мне говорил Эонос. В море не видно наших галер. У наших богачей огромные флотилии, в порту всегда было такое движение, а теперь – ничего, пусто.

– Римляне?

– Нет, вождь. Эонос высылает лодки далеко. Римлян нет. Рыбаки из-под Сабраты и Такапе говорят, что флот, который там крутился, отплыл к Сицилии. Путь свободен, а все равно никто не приплывает.

– Что ты об этом думаешь?

– Эонос утверждает, что богачи боятся, что ты заберешь лучшие галеры, вооружишь их и включишь во флот.

– Разумеется, я так и сделаю. Но только крепкие, быстроходные…

– Как раз в последние дни в порт вошло несколько галер, но лишь старые, неповоротливые посудины.

– Значит, все-таки входят.

– Да, вождь. Но с каким грузом? Белый мрамор, годный разве что на надгробия, да греческие вазы, арабские благовония, а если что-то нужное, например, дерево, так это стволы цитрусовых деревьев, пригодные для резной мебели, и больше ничего. Привезли также невольников…

– Это сейчас очень нужный товар.

– Не таких, вождь, не таких. Галера Бомилькара привезла с Делоса отборных девок, годных лишь в любовницы, да мальчишек, что на пирах у богачей осыпают гостей цветами.

Столько омерзения и презрения было в голосе старого каменотеса, что Гасдрубал невольно рассмеялся.

– А ты откуда знаешь, что происходит на таких пирах?

Макасс выпрямился, оскорбленный.

– Конечно, я там никогда не был, но ведь рабы рассказывают.

Гасдрубал с тревогой подумал: «Рабы ближе к народу, чем народ к богачам». Но такими делами он не занимался. Он лишь спросил:

– Хорошо, хорошо. С чем же ты пришел, Макасс?

Старый каменотес растопырил ладонь, словно это помогало ему думать, и принялся поочередно перечислять, загибая пальцы:

– Во-первых, продовольствие. Оно должно непременно подешеветь. Каждый, у кого есть галеры, пусть его привозит. Во-вторых, цены. Пусть никто не смеет поднимать цены. В-третьих, невольники. Пусть никто не привозит этих, для забавы, а только сильных, для работы. В-четвертых, флот. Прикажи, вождь, богачам стянуть свои галеры в Карт Хадашт. Здесь мы отберем годные для войны и переделаем, а остальные пошлем за товарами, нужными для жизни и битвы.

При перечислении остался один выпрямленный палец, и Макасс с минуту задумчиво смотрел на него. Наконец он пробормотал:

– А в-пятых – все хорошо. Должно быть хорошо.

Иного мнения был Эонос, когда вождь в тот день явился в Котон, военный порт, где уже начали строить новый флот.

– Людей у меня достаточно, хороших людей. Плотников. Мне даже рабы не нужны. Но дерева мало. И плохое. А я знаю, что было хорошее – исчезло. Спрятали. Вытащат, когда захотят, и цену поставят, какую вздумается.

– Как твои триремы, Эонос?

– Да строятся. Будут, я думаю, поворотливыми.

– А боевые мостки ты ставишь?

Эонос на мгновение задумался и наконец покачал головой.

– Нет, не думаю, что это будет хорошо. По-иному сражается дисциплинированный римлянин, хорошо чувствующий себя в сомкнутом строю, и по-иному – наш воин. У нас успех в бою решает быстрота, порыв, самостоятельность. Наш воин перемахнет через борт, ворвется в одиночку, ударит, как пантера на буйвола, но в строю он теряет пыл и легко может уступить.

Гасдрубал слушал внимательно и наконец кивнул.

– Может, ты и прав. Но скажи мне, как наши судовладельцы сговариваются со своими галерами, что те где-то кружат с грузом, а в порт не заходят?

Эонос и на это ответил без раздумий:

– Наверняка выплывают им навстречу на легких лодках и где-то в море, когда из порта уже ничего не видно, поворачивают их и отдают приказания.

– Как же они могут выплывать, если цепь натягивают с наступлением сумерек?

– Этого я уж не знаю. Но наверняка какие-то способы есть.

– Надо это выяснить. А пока строй галеры из того дерева, что у тебя есть. А я велю поискать спрятанные запасы. И поторопись! Единственный шанс – опередить римлян.

Он ушел из военного порта спокойный и сдержанный, но у главного въезда его уже ждал взволнованный Антарикос.

– Вождь! – кричал он, не дожидаясь вопроса. – Я только что послал человека во дворец. Как же мне строить орудия, если нет дерева? Я знаю, что у бывшего геронта, Бодмелькарта, полные склады. Я посылал к нему. Он говорит, что есть, конечно, но только пальмы. Как же мне строить осадные орудия из пальмовых стволов?

– А почему бы и нет?

– Но ведь никто еще так не делал! Кедр или дуб! Только из этих деревьев можно построить что-то прочное!

Гасдрубал улыбнулся.

– Никто еще, по крайней мере в Карт Хадаште, не собирал войско из купцов, пекарей и каменотесов. А мы собираем. Попробуй и ты делать орудия из пальм. Они гибки и прочны.

– А если сломаются?

– А ты пока пробуй. Первые орудия должны стоять у входа в порт. Там грозит наибольшая опасность.

– Знаю, вождь. Здесь и стояли самые тяжелые. Но я расставлю их по-другому. Онагры и гелеполи здесь, по бокам, а на выступах стен – карробаллисты и фаларики. Если флот не сгорит, то у самого порта его сокрушат снаряды онагров. А еще здесь, на набережной, я поставлю легкие катапульты. Если кто прорвется и дойдет до самой цепи – здесь ему и смерть.

– Хорошо. Но поторопись!

Он возвращался через город пешком, наблюдая за людьми и жизнью города, все более хмурый. Сколько же дел требовало решения. Вот, вольноотпущенник какого-то богача скупил, не торгуясь, все оливковое масло, какое только было на рынке, и равнодушно уехал, а народ бунтует и кричит. Можно ли запретить такое? Как? Каким правом? Можно ли вообще вмешиваться в дело столь неприкосновенное и независимое, как торговля? Что было бы, если бы купцы, оскорбившись, прекратили торговлю?

Его узнавали, то тут, то там раздавались крики, какая-то девушка бросила охапку цветов, и весть о его появлении понеслась по улицам, опережая вождя:

– Гасдрубал! Рошеш шалишим Гасдрубал идет от порта к стенам!

Весть долетела и до огромной кузницы Седьяфона, и когда Гасдрубал миновал улочку, на которой она находилась, ему внезапно преградила путь толпа людей. Все были одеты лишь в эксомисы или набедренные повязки, все опаленные, покрытые сажей, такие грязные, что трудно было различить цвет их кожи. Они опустились на колени на мостовую и моляще простерли руки к вождю.

Гасдрубал остановился. Многолетняя привычка военачальника в первом порыве велела ему отогнать эту грязную толпу. Но он вспомнил о новых обычаях и сдержался. Сквозь грязь и сажу он разглядел на лицах коленопреклоненных то тут, то там клеймо – знак рабства, и гневно спросил:

– Что это за люди и чего они хотят?

Ответил жрец Биготон, который незаметно присоединился к скромной свите, сопровождавшей вождя.

– Это оружейники, рабы, которые хотят просить тебя, вождь…

– О чем?

– Благоволи их выслушать. О, этот, кажется, говорит по-пунийски.

– Хорошо, пусть говорит.

Раб внезапно встал. Он принял красивую воинскую осанку, сделал движение, словно ударяя рукоятью меча о щит. Он заговорил на удивление смело:

– Великий вождь Карфагена! Мы благодарим богов, что ты соизволил взглянуть на нас и остановиться. Ибо уже много дней мы мечтаем об этом счастье.

– Чего ты хочешь? И от чьего имени говоришь?

– От имени этих моих товарищей. А о чем я осмеливаюсь просить? О, вождь, мы, рабы, знаем, что происходит. Мы знаем, что Карфаген готовится к битве с Римом. Я скажу как есть, что на сердце. Никто из нас не любит Карфаген, но еще больше мы ненавидим Рим. А значит…

– Кто ты и кем был? – Гасдрубалу понравилась осанка, смелая речь, открытое лицо раба.

– Зовут меня Гонкитос. Я македонянин. Я был лохагосом. Меня взяли в плен, продали вам, и вот уже пять лет я лишь кую оружие, вместо того чтобы им владеть.

– А эти, другие? – Гасдрубал указал на остальных рабов, все еще стоявших на коленях.

Гонкитос поспешно ответил:

– Такие же, как я. Здесь греки, македоняне, италики, галлы, иберы, лузитаны. Все проданы римлянами в рабство, все ненавидят Рим, как гарпий, кабиров или фурий.

– Чего вы хотите?

– Господин, ненависть во сто крат умножает силы. Даруй нам свободу и оружие, и не будет синтагмы, равной нашей. А таких, как мы, в городе много. Бывших воинов, готовых в любую минуту на все.