Текст книги "Город пробужденный (ЛП)"

Автор книги: Богуслав Суйковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)

Богуслав Суйковский

Город пробужденный

1

Кериза, дочь Макасса, остановилась в тени, у края площади, и с любопытством огляделась. Она бывала здесь почти каждый день, ведь отсюда было рукой подать до порта, где прямо с лодок продавали самую свежую и дешевую рыбу. К тому же здесь всегда происходило что-нибудь интересное.

Вот и сейчас. Какой-то эфиоп торгует изделиями из слоновьей кожи: кнутами, ремнями и щитом, высушенным по диковинной технологии, – легче металла, а прочнее. Какой-то сириец расспрашивает, как пройти к храму богини Атаргатис, а двое мальчишек пытаются ему объяснить, что идти нужно через площадь Ганнона к Тевсской браме. Храм стоит там, в неприметном переулке, как и все святилища чужих богов. Жрецы местных богов-покровителей мирятся с их существованием, ибо это располагает к ним чужеземцев, но строить их разрешают лишь в глухих закоулках. Двое клинабаров, воинов из привилегированного добровольческого отряда гвардии – единственного, где служат коренные пунийцы, – медленно и гордо шествуют мимо, не удостаивая чернь даже взглядом. Нумидиец, продающий молодого, может, двухлетнего, жеребца, надрывно расхваливает его, уверяя, что вырастил с жеребенка на лучших пастбищах в долине реки Баград. Египтянин с золотистой кожей, в чепце, набедренной повязке и цветастом переднике, медленно бредет с улыбкой, будто ничего не видя и не слыша. Двое жрецов Молоха о чем-то шепчутся, склонив друг к другу бритые головы. Крестьяне из окрестных селений раскладывают на мостовой горы фруктов, козьи сыры, корзины с птицей. Гончары расставляют миски и кувшины, другие – должно быть, горцы – пытаются продать грубое домотканое сукно.

Все это – торговцы пришлые, ведь здешние ремесленники сбывают свой товар либо прямо в мастерских, либо в лавках. Здесь, на площади, и цены ниже, и выбор больше, и товар разнообразней. Потому-то среди разложенных товаров, в оглушительном гвалте – ибо каждый торговец зазывает покупателей, расхваливает свой товар, яростно торгуется – снуют толпы женщин. Какое же это удовольствие – побродить здесь, поторговаться, даже если и не собираешься ничего покупать.

Кериза, как и все ее соседки и знакомые, любила рыночную суету, но сегодня мешкать не стала: свернула у храма Аполлона и поспешила к порту. Это был единственный храм чужеземного бога, возведенный на столь видном и почетном месте, но греков в городе жило много, греческих кораблей в порт заходило даже больше, чем египетских, а культ бога музыки и поэзии находил в Карфагене все больше приверженцев.

Девушка оглянулась раз, другой. Увидев, что со стороны Малки, квартала с дурной славой, приближается ватага пьяных матросов, она поспешила прочь с площади. Матросы, должно быть, были с нумидийской галеры. О ней много говорили в городе. Причалила она у складов Клейтомаха, ночью ее разгрузили рабы богача, а команда, сойдя на берег по обыкновению погулять, швырялась серебром и вела себя так, будто они завоеватели в покоренном городе.

Пьяные матросы, вопя и распевая песни, расталкивали толпу, по-хамски приставая к девушкам. Стража хмуро взирала на происходящее, но, видимо, получив соответствующие указания, не вмешивалась.

Кериза предпочла уйти подальше. Так велел и так учил ее отец, да и частые случаи бесследного исчезновения девушек и женщин подтверждали, что осторожность не бывает лишней. В огромном городе было столько закоулков, тайников и лазеек, что работорговцы всегда могли укрыться вместе со своей добычей. А покинуть город на одной из галер, что непрестанно заходили в порт, не составляло труда. Пара серебряных сиклей, сунутых в нужную руку, или золотой – если добыча была знатной – устраняли любые преграды.

Улочка была тиха и пустынна. Никто за девушкой не гнался, и она замедлила шаг. Она любила такие места за тишину, которую так трудно было сыскать в огромном, шумном, вечно кишащем народом городе. Покой царил лишь на Бирсе, в тенистых рощах между храмом Эшмуна и дворцом суффетов, да в дивных садах богини Астарты, что раз в году распахивали свои врата для всех в священную ночь любви… При этом воспоминании Кериза покраснела и ускорила шаг.

Ее мать, гречанка, возмущалась этим обычаем и внушила дочери отвращение и брезгливость к нему. Хотя она умерла уже два года назад, ее наставления оставили в памяти девушки глубокий след.

Этой примеси эллинской крови Кериза, вероятно, и была обязана своей «инаковостью», в которой отец порой упрекал ее, особенно под хмельком. Взять хотя бы эту любовь к тишине.

– Тишины мне и в могиле хватит, – сердился Макасс. – А пока я жив, хочу шума и гама.

Кериза же, едва выпадала возможность, отыскивала тихие уголки, вроде этой улочки у храма Аполлона, и лишь там чувствовала себя хорошо. Аполлону она и приносила чаще всего жертвы, а когда было время, подыгрывала себе на сальселине – лире с нежным, мягким звуком, – напевала песни или декламировала стихи греческих поэтов.

И сейчас, чтобы отогнать мысли об Астарте и священной ночи, она стала вполголоса декламировать:

Метнул в меня Эрот златокудрый, малый,

Пурпурный мяч, подброшенный в ладони,

И с девушкой в сандалиях узорных

К забаве общей резво поманил.

Она с грустью взглянула на свои ноги. Нет, на ней были не узорные сандалии, а самые обыкновенные, уже порядком стоптанные, скроенные по римскому образцу. Есть, правда, и другие, нарядные, но они только для праздников.

Внезапно ей вспомнились слова матери, сказанные в сердцах во время ссоры с мужем: Карфаген не создал ничего своего. Одежда скроена по греческому образцу, обувь – по римскому, стекло – финикийское, дома строятся на египетский манер, воины – наемники, музыкальные инструменты – ливийские или нумидийские, а своей поэзии и своих песен нет вовсе.

На это Макасс спокойно отвечал, что да, Карт Хадашт (он никогда не называл город на греческий манер, перенятый и римлянами, – Карфаген) обладает кое-чем своим: деньгами.

Деньгами? Кериза на миг остановилась. Карфаген считается очень богатым государством. Так без умолку твердят ораторы на народных собраниях, так велят верить. Разве богатство – это мощные, говорят, самые неприступные в мире, стены, что окружают город? Или великолепные храмы? Крыша храма Эшмуна на Бирсе вся покрыта золотом. Или дворцы суффетов, дворец Совета Трехсот, Совета Ста? А может, дворцы богачей? Почему же говорят, что государство богато, если ее отец, искусный и признанный мастер-каменотес, должен так тяжело трудиться, чтобы хоть как-то сводить концы с концами? И таких, как он, множество. Они ютятся в отвратительных, перенаселенных пяти– и шестиэтажных домах, где вечно царят шум, крики, плач, суета…

Как же часто эти дома внезапно рушатся, и сколько, сколько людей гибнет! А дворцы богачей в Мегаре почему-то не рушатся никогда. И ни одна из тех холеных, изнеженных красавиц не таскает воду на шестой этаж по крутым, неудобным лестницам, вынесенным на внешнюю стену дома. По лестницам, с которых любой прохожий может заглянуть в жилище. Особенно такие наглецы, как этот молодой Мафо. Несносный нахал!

Ах, если бы у нее была рабыня… Всего одна рабыня, которая бы делала самую тяжелую, самую постылую работу. Кериза со вздохом прошептала это желание – предел мечтаний всех карфагенских ремесленников, – но тут же мысленно добавила, что на рынок за покупками все равно ходила бы сама. Это… это очень приятное занятие. Рабыня носила бы воду и выполняла самую черную работу… Да только отец и слышать об этом не хочет. Да, он бы купил, но скорее раба – сильного и здорового помощника в мастерскую. Ей, Керизе, это бы ничуть не помогло. Пришлось бы еще и думать, чем кормить этого человека.

Но отец неправ. Рабыню часто можно купить по случаю, очень дешево. Вот, несколько дней назад старуха Домарата продавала одну из своих девок, негритянку, еще не старую и годную к работе, вот только пьяный «гость» рассек ей ножом щеку, и она стала такой уродиной, что никто не хотел на нее даже смотреть. Но для домашних дел она бы сгодилась.

Отец все колеблется. Говорит, купить раба можно. Да, его помощь очень бы пригодилась. Но надо думать, что потом. А что потом, когда он состарится? Его уже никто не купит, а кормить-то надо. Выгнать или убить – закон не позволяет. Об этом нельзя забывать.

Кериза с досадой повела плечами. С обычной беззаботностью юности она гнала от себя любые мысли о будущем, а мысль о старости, как о чем-то неприятном, отбрасывала не раздумывая. Старость казалась ей чем-то небывалым, выдуманным, злой сказкой, которой пугают детей.

Но стоило ей оказаться в порту, как все эти размышления мигом улетучились. Здесь она знала каждый камень, и здесь всегда происходило что-нибудь интересное. Корабли со всех концов света, люди в диковинных одеждах, говорящие на непонятных языках, иноземные товары…

Она вздохнула, вспомнив, что случилось пару недель назад. Она наблюдала тогда, как разгружают какой-то египетский корабль. Купец был эфиоп. Уже на берегу, совсем рядом с ней, он показывал покупателю привезенные ткани. Один из свитков развернулся. С той самой поры Кериза тяжело вздыхала при одном воспоминании о том мгновении. Ах, иметь бы когда-нибудь пеплос из такой ткани – тонкой, переливчатой, дивно струящейся по телу. У жрицы Лабиту, которой она иногда причесывала волосы, был точно такой же шарф, и она говорила, что он из тех краев, куда не дошел даже Александр, царь македонский. А ведь тот покорил почти весь мир… Но пеплос, пеплос из такой ткани – это была мечта, от которой пропадал сон. Но сколько же он, должно быть, стоит? Страшно подумать. Даже тот покупатель, хоть и походил на богача, кажется, колебался.

В порту какая-то огромная понтийская пентера как раз выходила в море, но это было делом обычным. Все знали, что она везет груз пурпурной ткани, столь желанной и ценимой на востоке. Раньше ткани красили во всех финикийских городах. Теперь же это доходное ремесло перебралось в Карфаген, ибо лишь в его окрестностях еще сохранились драгоценные моллюски, дающие пурпур.

Понтийский корабль выводила в море боевая бирема. Зачем? Пираты не смеют приближаться к Карфагену – боятся римского флота. Уж точно не карфагенян. Отец говорил, что над карфагенским флотом смеется любой пиратский главарь посмелее. Да и что осталось у былой владычицы морей после последнего мира с Римом? Десять бирем. Да и те такие старые, что выйти на них в море – уже само по себе великая отвага.

Но и эти мысли Кериза отбросила, когда дошла до той части порта, что была напротив храма Мелькарта, покровителя мореходов, где швартовались рыбацкие лодки. В тот день их стояло всего несколько, но одну из них Кериза узнала издалека. Это лодка Кадмоса; всего месяц назад он чинил борт, и свежая доска еще не успела почернеть и теперь ясно выделялась на фоне старых. Он назвал свою лодку «Калаит» – бирюза. Хотя она была серой, как и все остальные, некрашеной, и ничего бирюзового на ней не было. Но в прошлом году, когда они случайно познакомились, у нее, Керизы, были бирюзовые серьги. Ее единственное сокровище. А Кадмос все смотрел на них и спросил, любит ли она бирюзу. Она, смутившись, ответила, что да, хотя это было неправдой. Она предпочитает кораллы, а больше всего – тот таинственный, золотистый и легкий электр, что привозят откуда-то с севера. Но тогда она и сама толком не знала, что говорит, а когда в следующий раз увидела лодку Кадмоса, на ней уже красовалось новое имя. Оно бросалось в глаза, потому что буква алеф была выведена как-то странно, косо.

Кериза сделала вид, что не заметила надписи, и никогда не упоминала о смене названия. Хотя прежде лодка звалась «Метамира», а ведь это, наверняка, имя какой-нибудь мерзкой греческой гетеры, продажной девки, дряни, которую… ох, которую следовало бы…

Очень трудно было успокоиться после мысли, что Кадмос, видно, хорошо знал какую-то Метамиру.

2

Кадмос, должно быть, тоже завидел ее, потому что вдруг перемахнул через борт и бросился ей навстречу. Он весело смеялся, и белые зубы сверкали на его бронзовом от загара лице. Бороды он не носил, что, впрочем, было довольно обычно для молодых карфагенян, охотно перенимавших римские обычаи, хотя Рим и был их злейшим врагом.

Этот смех, смелая походка, а может, блеск глаз – все это разом лишило девушку уверенности. Она замерла, словно хотела отступить, но все же пересилила себя и медленно шагнула к лодке.

Положение карфагенской женщины, особенно из низших сословий, давно уже не походило на древние финикийские обычаи, что сковывали ее и подчиняли воле отца или мужа, хотя по сути законы не изменились, и консерваторы, особенно старики, призывали вернуться к старым нравам. Поэтому то, что девушка свободно разгуливала по рынку и порту, никого не удивляло, и рыбак приветствовал ее без всякого смущения. К тому же он несколько лет был моряком на тяжелых торговых галерах, повидал много стран и охотно перенимал чужие обычаи. Вот и сейчас он весело крикнул:

– Здравствуй, Кериза, дочь Макасса! Здравствуй, украшение улицы Каменотесов! Да что там улицы! Украшение всего города!

Заметив, как смутилась девушка, он и сам смутился и вдруг заговорил совсем другим тоном.

– Ты, верно, ищешь свежей рыбы, Кериза? Я так и знал. Мы ловили всю ночь, но улов был скудный. Однако я отложил кое-что достойное тебя: мурена, длинная как копье и толстая с мое бедро.

Кериза торопливо перебила:

– Мурена? Да такая огромная? Но… это слишком много для нас и… и слишком дорого.

– Слишком много? Ха! Неужели у такого мастера, как твой отец, пропал аппетит? Ну, и на это найдется управа. Пригласи меня сегодня на ужин. Вот увидишь, этой рыбки еще и мало покажется!

Рыба не была ни длиною с копье, ни толщиною с бедро, но ее хватило бы на сытный ужин для четверых мужчин, и в корзине Керизы она поместилась с трудом. Это тут же дало Кадмосу повод для новой просьбы.

– Слишком тяжело для тебя. Давай я понесу корзину и провожу тебя. Так будет безопаснее, а то много пьяных шляется.

– Я не боюсь! – попыталась воспротивиться Кериза, но когда рыбак, не слушая, подхватил корзину и зашагал в сторону площади Ганнона, она робко возразила.

– Может… может, пойдем другой дорогой? Там буянят пьяные нумидийские матросы…

– Уж лучше пусть они убираются с моей дороги! – выпалил Кадмос, но тут же помрачнел. Он знал, что нумидийцы ходят толпами, городская стража не вмешивается, разве что в крайнем случае, а затеять драку в обществе девушки могло иметь самые дурные последствия именно для нее.

Поэтому он нехотя добавил:

– Как скажешь. Придет и на этих варваров управа. О, боги, до чего дошло, что эти нумидийские псы так нагло ведут себя в нашем городе! О, правы те, кто кричит, что наш первый враг – Масинисса!

– Нет, нет! – смело возразила Кериза. – Старец Лестерос, мудрец, справедливо доказывает, что это Рим натравливает его на нас, чтобы нас связать, ослабить…

Кадмос удивленно взглянул на нее.

– Ого! Так ты уже рассуждаешь о политике? Да что, весь город с ума сошел? Куда ни пойдешь – везде споры да ссоры. А жизнь так прекрасна и коротка. Впрочем, неважно. Идем. Хм, не хочешь через площадь Ганнона? Ну, тогда, наверное, через Малку. Днем там безопасно.

– Как хочешь, Кадмос, – тихо ответила девушка. У Малки была дурная слава. С наступлением сумерек ни одна женщина не решалась забредать в ее кривые, темные улочки – это и противоречило обычаям, и было попросту опасно. Но сейчас был ясный день, да и присутствие Кадмоса придавало ей уверенности. Было даже как-то неожиданно приятно подчиниться этой сильной мужской воле.

Но уже через мгновение она об этом пожалела. Кадмос шел уверенно, – видно, он прекрасно знал закоулки этого квартала, – и вел ее кратчайшей дорогой к улице Каменотесов, что лежала между Бирсой и Тевсской брамой. Но он не подумал, что не всякая улица придется по нраву молодой девушке, а может, у него и не было выбора, потому что все улицы здесь были одинаковы. Достаточно сказать, что, едва они свернули за первый угол, Кериза невольно замерла. Впрочем, она тут же овладела собой и двинулась вперед с гордо поднятой головой, но с густым румянцем на щеках. Прямо перед собой она увидела огромный, всем известный знак, сообщавший прохожим, что в этом доме находится лупанарий, а стоявшие рядом в ряд высокие табуреты, на которых по вечерам сидели, завлекая прохожих, женщины, указывали, что заведение открыто и девиц хватает на любой вкус.

Сейчас табуреты еще пустовали, но уже в ста шагах они проходили мимо другого такого же дома, который был открыт. На первый, самый высокий, табурет как раз усаживалась великолепно сложенная негритянка, совершенно нагая, но увешанная немыслимым количеством колец, ожерелий из бронзы, меди и даже серебра. При каждом ее движении все это звенело и бряцало.

Завидев их, она весело расхохоталась, сверкнув белоснежными зубами, и крикнула:

– Эй, красавчик, силач, что я вижу? Ты с этой тощей щепкой? Да от нее никакого проку! Иди-ка лучше ко мне. Возьму недорого, всего-то два сикля. Не пожалеешь. Даже самум в разгар лета не так горяч, как мои ласки. Гляди, знаток, какая у меня грудь, какие бедра!

Кадмос даже не взглянул, лишь бросил пару слов на языке, которого Кериза не знала. Негритянка рассмеялась, но тут же умолкла и больше не приставала.

Тем временем какая-то старуха, до того сидевшая, сгорбившись, у подножия лестницы ближайшего дома, увязалась за ними и затараторила:

– Может, ищете укромной комнатки? Только я, которую зовут утешительницей влюбленных, мигом найду вам любую, какую пожелаете. Хотите – скромную, хотите – роскошную. Сам Клейтомах бывал у меня пару раз с одной дамой, что предпочитает оставаться неузнанной. И сам суффет Абибаал заглянул бы. А может, это твоя рабыня, юный господин? Тогда советую тебе: продай ее. Пока молода. Девки ведь стареют, ах, как быстро они стареют! Подумай, прекрасный муж, сколько ты теряешь каждый день. А ведь ее кормить надо, одевать. Я куплю. Уж такая я – люблю помогать. Себе в убыток, а помогаю. Хоть она и худая, и одна лопатка выше другой, все равно куплю, лишь бы избавить тебя, утешение женских глаз, от хлопот.

– Ну, можешь радоваться, – пробормотал Кадмос, когда старуха наконец отвязалась. – Раз она хотела тебя купить, значит, красота твоя и… все такое…

Он осекся, смутившись, потому что они снова проходили мимо лупанария, также отмеченного красным знаком. Здесь на табуретах уже сидели две девушки. Одна – с безразличным, скучающим видом, другая – съежившись, пытаясь сплетением ног, локтями и ладонями скрыть наготу тела и лицо, а главное – коротко остриженные волосы, позорный знак своего ремесла.

– О, новенькая?! – воскликнул Кадмос, на миг забыв, с кем говорит. – Эта старая Атия часто находит что-нибудь эдакое. Раз даже подсунула мне девственницу. Но и содрала за это! Может, и эта сейчас?.. Так стыдится… Хотя, может, притворяется? И такое бывает.

– Так оставайся и проверь! – гневно прошипела Кериза, пытаясь вырвать корзину из рук Кадмоса. При звуке ее голоса девушка на табурете вдруг вскинула голову и вскрикнула – не то от радости, не то от ужаса или стыда:

– Кериза! Ох, Кериза!

Табуреты были такими высокими, что сидевшие на них женщины возвышались над прохожими – чтобы их было лучше видно и они больше привлекали внимание. Девушка резко наклонилась, едва не упав, и тут же отпрянула, словно желая вжаться в стену. Густой румянец залил ее ярко накрашенное лицо.

– Херса! – воскликнула Кериза, узнав подругу. Еще полгода назад она была ее приятельницей, дочерью смотрителя больших цистерн. Но отец ее умер, а так как матери у нее не было, какой-то дальний родственник забрал ее в Тунес. А теперь она здесь, на этом табурете, перед домом позора… – Херса! Ты здесь? Что случилось?

Девушка метнула взгляд на дверь и торопливо, понизив голос, заговорила. В ее голосе звучала какая-то инстинктивная, хоть и беспочвенная надежда.

– Дядя продал меня, сказал, мол, ему тяжело меня содержать. Но это неправда. Он богатый, просто скупой. Продал меня одной бабе, что торговала травами и всем, из чего делают благовония. Знаешь, покупала лавсонию для хны, нард, миробалан, смолу дерева деллиум. А больше всего искала мандрагору. О, за большой корень хорошей формы можно получить даже талант золота. И вот пришел один такой старик и принес дивный корень. Вылитый человечек. Даже глаза были видны и злая ухмылка. Но он потребовал за него… меня. И та баба отдала. Ох, как охотно она меня отдала! А он сегодня привел меня сюда и…

– Продал тебя в лупанарий? – перебил Кадмос.

Какой-то толстяк, должно быть, мясник, потому что от него несло кровью и жиром, остановился и с любопытством прислушивался.

– Нет, только сдал внаем. О, Астарта, владычица наша, спаси!

– Подожди! – Кадмос, увидев ужас и отчаяние на лице Керизы, быстро принял решение. – Иди туда, за угол, и жди. Здесь… ну, здесь не место для девушки… Я попробую, может, что-то удастся сделать. А ты, – обратился он к Херсе, – слезай с этого табурета и веди меня к этой старой. Не бойся меня. А тебе нечего пялиться! – это было брошено мяснику, который подбирался все ближе. – Я беру эту девку на всю ночь. Ищи себе в другом месте.

Он не возвращался долго. В глубоких закоулках тесных улочек сгущался мрак, и Кериза уже начала беспокоиться, тем более что к ней все чаще приставали какие-то мужчины. Наконец из-за угла показался Кадмос, без слова вырвал корзину из рук девушки и зашагал вперед.

– А… а что с Херсой? Спаси ее, Кадмос! Я… я очень прошу! – Кериза была так взволнована, словно речь шла о самом близком ей человеке.

Рыбак что-то бормотал себе под нос и наконец взорвался:

– Ничего не поделаешь! Если бы ее продали, может, и удалось бы выкупить. Хотя и это дорого. Но так – и говорить нечего. Она должна приносить хороший и долгий доход своему хозяину и этой мегере, Атии. Ух, что за бес в бабьем обличье! Но я ей еще услужу. Зато теперь буду знать, куда водить пьяных нумидийцев.

– О, Танит! Значит, Херса…

– Ее уже этот толстый мясник утащил наверх, где у них кубикулы. Забудь о ней, и все. Не первая, не последняя. Обычное дело.

Кериза, немного запыхавшись, потому что Кадмос шел быстро, с трудом ловя ртом воздух, гневно проговорила:

– Бедная! Ах, какая бедная! Какой позор! И… и разве это по закону? Разве дядя мог ее продать?

– Не знаю, – Кадмос не обернулся и не сбавил шагу. – Я в законах не разбираюсь. По закону! По закону! Говоришь как дитя. У кого золото, у того и закон.

Он вдруг остановился, повернулся к Керизе и остро посмотрел ей в глаза. Он говорил быстро, страстно:

– Как ты сказала? Что это позор? Почему? Потому что она сидит нагая и завлекает мужчин? Так ведь не по своей воле! Хозяин велит, кнутом учит послушанию, вот и сидят. Какой тут позор! Если девка богата, в своем доме гостей принимает, золотом велит платить – ее зовут гетерой, ее уважают, сановники с ней советуются, женщины подражают ее нарядам. Если при храме, за большую плату, – зовется гедешот и почитай что жрица. А если вот такая, бедная, сидит нагая перед лупанарием – то она простибула. И в нее – грязью! Это, значит, позор! А девки бывают порой и умные, и добрые, и честные.

– Честные? Они?

– Я знаю, что говорю! Гончар тоже грязен, когда работает, но это не пятнает ни его мыслей, ни его чести. Была одна девка у того старого Никодема, что держал лупанарий за храмом Хусатона. Рабыня, каждый день сидела на табурете, а все же…

– Это та Метамира, в честь которой ты назвал лодку, – вдруг догадалась Кериза с непонятным для себя облегчением. Но тут же снова омрачилась, услышав ответ.

– Да, она. Я копил деньги, чтобы выкупить ее и жениться, но не успел. Я был в море, далеко, а тут какой-то сириец присмотрел мою девочку и купил. Я переломал кости этому Никодему, да что толку?

Он снова зашагал вперед, но продолжал говорить:

– Какой уж тут позор, если даже в храме Танит держат гедешотим. Никакое занятие не позорно, кроме… кроме как быть солдатом. Хотя и с этим по-разному бывает. Ну, поторопись, уже темно. Но мы, кажется, уже недалеко, да?

– Да, это уже наша улица. А вон там наш дом. Ты… ты войдешь со мной? Отец…

– Войду! – вдруг решился Кадмос. – Хочу познакомиться с твоим отцом. К тому же ты сама пригласила меня еще в порту.