Текст книги "Город пробужденный (ЛП)"

Автор книги: Богуслав Суйковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)

10

Верховный жрец Сихакар велел нести себя к суффету Гасдрубалу вечером, в закрытой лектике. Это не привлекло внимания ни слуг, ни стражи у дворца, и оба сановника смогли поговорить без помех.

Сихакар сразу же принялся успокаивать суффета.

– Ты ведь понимаешь, достопочтенный, что я должен был так говорить о твоем внуке, сыне Седьяфона. Что он, мол, должен быть принесен в жертву. Иначе Абибаал тут же бы запротестовал. Но отбрось опасения. Необходимо, чтобы первейшие роды приносили жертвы. Лишь тогда народ поймет, что опасность велика и только покровительство Молоха может нас спасти.

– Опасность велика, это точно, – пробормотал суффет. – Если бы Рим сдержал Масиниссу, если бы запретил ему…

– Гасдрубал, мы здесь одни. Мы можем говорить откровенно. Разве я не думаю так же, как ты? Если бы Рим применил силу, что нас ждет? Статуя Молоха окажется в преддверии храма Юпитера! Так же, как стоят там уже боги стольких покоренных народов. Страшно подумать! Какой же гнев великого Баала, бессмертного Эля, падет на народ, который допустит такой позор! Нам нельзя дразнить Рим! Но как ты можешь рассчитывать, что Рим сдержит Масиниссу? Ты ведь знаешь, что заявило по возвращении последнее римское посольство. Карт Хадашт, или, как они говорят, Carthago, так растет, так богатеет, что это само по себе уже представляет опасность для Рима. Катон, сенатор, каждую свою речь заканчивает словами: «Ceterum censeo – Karthaginem delendam esse!» Пока над ним смеются, но кто знает, когда начнут слушать и сделают так, как он бормочет! Чтоб у него сгнил этот изъязвленный язык! Чтоб его проказа изъела! Чтоб его дети…

– Тсс, тсс, святейший! Оставим эти дела богам!

Жрец тут же успокоился.

– Ты всегда говоришь мудро, когда говоришь спокойно. Вот именно. Только наши боги, только бессмертный Молох может нас спасти, может указать вам, правителям, верный путь! Но нужно обратить его взор на этот город, нужно великой жертвой явить ему нашу преданность и почтение. А значит – сто детей! Это уже решено. И для нашего народа нужно, чтобы это были дети из первейших родов! Абибаал и его сторонники уже кричат, что мы не устоим перед Масиниссой, что нужно отдать ему земли вплоть до Тунеса и Гиппона, что на этом мы ничего не потеряем, а в союзе с Нумидией наша торговля еще больше расцветет.

– Глупцы! Когда все плодородные земли захватит Масинисса! Когда он сможет навязывать городу все, что захочет, под угрозой прекращения подвоза продовольствия и голода.

– Я знаю, что они глупцы. Мы-то знаем, что там либо глупцы, либо подкупленные, либо те, кто дрожит за свои поместья. Мы это знаем. Но нужно, чтобы об этом знал и помнил народ. Так что завтра на собрании уже будут те, кто нашепчет и научит, как надо. Дети для жертвы должны быть из первейших родов, которые – укажет жребий. Так вот, я знаю, голос великого Молоха уже шепнул мне, что это будут дети из родов, благоволящих к Масиниссе. Может, кто-то там одумается, возненавидит его, перейдет на нашу сторону. Или кто-то сломается и перестанет заниматься политикой – это тоже хорошо. Или сбежит из города.

– Это понятно. Но зачем ты говорил о сыне Седьяфона? Это здоровый ребенок, а у меня всего одна дочь и этот единственный внук!

Жрец обвел взглядом плотные занавеси на дверях, но для верности понизил голос.

– Я был должен. Ты это понимаешь. Шофетим должны подавать пример. Дочери сестры Абибаала уже шесть лет, многие ее знают. Узнают. А кто узнает младенца, которому всего пара месяцев? Лишь бы был мальчик с черными волосами, и лишь бы Седьяфон принес его с подобающе скорбной миной – и все поверят.

Гасдрубал с подозрением взглянул на заговорщически подмигивающего жреца.

– Ты так говоришь? О… но ведь это…

– Боишься гнева Молоха? Это уже наша забота, жрецов. Разумеется, – поспешно оговорился он, – ты должен принести жертву! Ну, талант золота… Ибо нам придется долго возносить мольбы и сжечь много мирры и электра, а он сейчас дороже золота. Не бойся! От дитяти из первейшего рода или от бастарда рабыни остается один и тот же дымок и смрад. Даже Молох не различит.

– Я понимаю. Да, верно. Талант золота… Ужасно дорого, но я не стану торговаться! Это для храма, а ты и сам не пожалуешься на мою неблагодарность. Только… только будут ли в Риме довольны? Они не любят эти наши жертвы.

– В Риме? В Риме скажут, что это как раз сторонники Масиниссы, чтобы отпраздновать его победы, и приносили эти жертвы. И даже твой род заставили, насмешками.

– Мудр ты, Сихакар!

– Это милость бессмертного Молоха! Теперь я покину тебя, Гасдрубал. Нужно многих людей наставить, многих разослать, чтобы завтрашнее народное собрание знало, что думать и что постановлять.

Оба презрительно рассмеялись. Жрец, уже прощаясь, остановился еще раз:

– А знаешь, достопочтенный, как хорошо, что твой тезка, военачальник, где-то там при армии. С ним могли бы быть хлопоты. Он не любит жертв из детей.

– Да, это правда. Хм, а может, жребий укажет как раз на его дом? У него двое сыновей. Зачем ему двое?

Сихакар на мгновение задумался и, наконец, покачал головой.

– Нет, нельзя. Идет война. Глупая война, ненужная война, но она идет. А он вождь. Пусть лучше у него будет ясная мысль и спокойная голова.

– Может, ты и прав. К тому же Гасдрубал-шалишим не вмешивается в политику. Лучше быть начеку и не сделать чего-то, что толкнуло бы его во вражеский стан! Все-таки это до сих пор великое слово: рошеш шалишим!

– Странно, но это так. А он должен лишь слушать. Вас и нас. Кто такой воин? Такой же наемник, как и варвары, только дороже. Ну, а ты, Гасдрубал, обговори все с Седьяфоном. Нужно найти рабыню, у которой есть сын того же возраста, что и твой внук, и похожий. Матери свернуть шею или что-то в этом роде. А Седьяфон пусть жену с сыном потихоньку вышлет из города – в Утику, Гиппон или даже в Египет. Потом, когда люди забудут, они смогут вернуться.

– Благодарю тебя! Завтра мой вольноотпущенник принесет тебе золото.

– Молох милостиво взирает на тех, кто приносит дары. Но пусть это будут ауреи или персидские дарики. Наши сикли могут, хм, могут несколько потерять в цене.

– Как скажешь! За услугу я плачу без торга. Да пребудет с тобой милость Молоха, святейший!

– И с тобой, достопочтенный! Я буду молиться искренне! Искренне! Ах, сколько еще у меня работы в эту ночь!

Эту странную работу он начал с визита в мастерскую гончара Фискона. Некогда тот был известным и зажиточным мастером, но потом обеднел, так как слишком часто просиживал в винных. Однако он по-прежнему имел большой вес среди ремесленников, а к тому же умел и любил говорить на собраниях.

Тот выслушал предложение жреца с должным почтением; в тот вечер он был почти трезв. Каждому слову он вторил кивком головы.

– Так и есть, святейший, правда. Это хорошо придумано. Завтра на собрании народ потребует жертв для Молоха, а также и отвода наших войск. Бессмертный Баал сам защитит свой верный город. Так и есть! Я усерднейшим образом поспособствую этому делу. Ты говорил, святейший, что я должен приготовить сто урн для праха этих детей? Хм, времени мало…

– Я могу получить сколько угодно у твоих конкурентов. Но я думал, ты и заработаешь, и захочешь послужить храму.

– Ты всегда мудро мыслишь, святейший! Я лишь размышляю… Если мне нужно идти в народ, наставлять и уговаривать, я потеряю время. Тогда урны будут простые, обычные, без украшений. А какой заработок с такой работы? Другое дело, когда есть время, чтобы ручки сделать в виде человеческих тел или хотя бы змеи, крышки украсить листьями алоэ, по бокам пустить орнамент… Матери это любят. Они верят, что их детям лучше в таких урнах, чем в обычных.

– Тебе заплатят так, словно ты доставил сто урн самой тщательной работы.

– А, вот тогда другое дело. Значит, я прав, говоря, что ты всегда мудро мыслишь, святейший. Но сейчас… хм, у меня будут большие расходы… Ведь люди лучше всего слушают за вином. Мне нужно еще зайти к старой Атии, что держит лупанарий в Малке. В таких местах можно многое услышать и многое нашептать. Хоть бы поучить девок поумнее, что шептать своим гостям… Но на это нужно серебро, а у меня, святейший, как раз…

Жрец бросил на протянутую ладонь сикль, но Фискон, казалось, не заметил серебряной монеты. На второй сикль он лишь мельком взглянул, и только когда на них опустилась тяжелая сицилийская тетрадрахма, охотно принимаемая в Карфагене, он медленно сжал кулак и кивнул.

– Будет сделано, святейший! Ты же знаешь, не такие дела проворачивали. Народное собрание всегда постановляло то, что мы хотели. Пусть там себе Лестерос, и Макасс, и жрец Биготон, и прочие глупцы делают что хотят – народ послушает нас. И так будет, святейший, так будет, пока покровительство богов над нами.

– Их милость мы поддержим жертвами и молитвами, – с важностью заверил Сихакар.

Многие в Карфагене не спали в ту ночь.

11

Зал был прохладным, ибо окна его выходили лишь на север, да и те в часы зноя были занавешены тяжелыми голубыми полотнищами. Теперь занавеси были раздвинуты, и с моря тянул свежий, бодрящий ветерок.

Никто из геронтов не сидел на своем месте. Все были возбуждены, беспокойно расхаживали по залу, собирались в группки, то взволнованно о чем-то шепчась, то ожесточенно споря. То и дело кто-нибудь выглядывал из окон, словно прислушиваясь, то и дело кто-нибудь подходил к тяжелым занавесям у дверей, заглядывал в коридор и, бранясь, отступал. В коридорах стояла лишь неподвижная стража клинабаров, а вестей не было никаких.

Три одинаковые галеры с красными парусами и белыми носами обогнули видневшийся отсюда мыс Камарт и медленно шли к порту. На голубой, неподвижной глади моря они рисовались отчетливо.

– Смотри, Бомилькар, – геронт Эшмуназар, лучший знаток моря, заметил их первым и тронул стоявшего рядом толстяка, который что-то поспешно считал на табличке, – смотри! Пусть Мелькарт отнимет у моих кораблей свою милость, если это не твои биремы.

– Мои, – со странным безразличием ответил тот.

– Ты не рад? В нынешние времена, когда три судна в целости возвращаются из дальнего плавания? Тебе следовало бы принести щедрые жертвы богам. Ты посылал за рабами в Гадес?

– Не только в Гадес, – пробормотал всегда осторожный торговец рабами. Но через мгновение он с горечью выпалил – Эшмуназар ведь специализировался на торговле деревом, возил кедры из Ливана, дуб из Македонии, пинии из Кампании, но рабами не торговал, а потому не был конкурентом: – Чему мне радоваться? Тому, что мне привезли новый товар? Что с того? Ты знаешь, Эшмуназар, сколько мне пришлось заплатить сегодня ночью этому Сихакару? Ну, ты-то знаешь за что. Груза и десяти галер не хватит, чтобы покрыть такие убытки. Да пожрет Зебуб этого Масиниссу! Ибо только он виноват! Если бы он не напал, Сихакар не орал бы об опасности, не призывал бы к жертвам из детей.

– Ты на Масиниссу не наговаривай! – тут же вспылил Эшмуназар, один из главных столпов пронумидийской партии. – Мы еще мало что знаем. Может, это не он начал, а наши военачальники? Такое уже бывало. Да хоть бы и он, что с того? Стоит нам лишь заключить с ним союз, и тогда вся Африка поднимется против Рима. Ай, что бы это была за мощь! Египет перешел бы на нашу сторону, верно, и Сирия, а может, даже Македония, которая до сих пор воюет с Римом.

Ожесточенный, горячий спор оборвался внезапно: занавесь резко отдернулась, и Гидденем, несший в тот день службу, по обычаю возгласил:

– Достопочтенные шофетим грядут! Благоволите приветствовать их со своих мест, о достопочтенные!

Они входили поспешнее, чем то подобало их сану. Первым – Гасдрубал, на которого в тот день выпадала очередь председательствовать в Совете, за ним – Абибаал, оба с длинными голубыми посохами в руках. Далее – Сихарб, сопровождавший суффетов на народных собраниях, седой и худой, словно иссушенный, Абдастарт, председатель Совета Ста Четырех, Сихакар, верховный жрец Молоха, Магдасан, верховный жрец Эшмуна, Биготон, замещавший верховную жрицу Танит, Лабиту, жрец храма Мелькарта, Геркх и Баалханно – командир гвардии клинабаров.

Все были хмуры, взбудоражены, озабочены; одни лишь жрецы сохраняли непроницаемые лица, тщательно скрывая свои мысли под маской самообладания.

Гасдрубал взошел на возвышение, яростно стукнул своим голубым посохом, хотя в зале царила необычайная тишина, и тотчас же начал говорить. Он был взволнован и не пытался этого скрыть.

– Достопочтенные! Мы принесли странные вести. Да что там, худшие вести. Народ… народное собрание…

– Они настояли на своем! – возбужденно перебил его Сихарб.

– Говорю я, достопочтенный Сихарб.

– Говори скорее! – тут же раздались крики в зале. – К чему эти вступления? Мы сами рассудим!

– Какое право народ имеет говорить? Что значит «явил свою волю»?

– Гасдрубал! Скорее!

Суффет гневно ударил посохом о пол.

– Тсс! Как мне говорить, когда вы кричите, будто сам Сципион стоит под стенами?

– Сплюнь это имя!

– Тьфу, тьфу! Еще в недобрый час помянул!

– Нельзя так! Кабиры слышат!

– Тихо! Тсс!

Шум понемногу утих, и Гасдрубал наконец смог продолжить. За это время он овладел собой и, вопреки обыкновению, говорил без витиеватых сравнений и отступлений.

Вот вести: народное собрание согласно на великую жертву из детей, если жрецы считают это необходимым для умилостивления богов. С радостью и гордостью народ слышит, что детей жертвуют первейшие роды. Однако он оговаривает, что если какая-либо благочестивая мать, пусть даже из самого бедного квартала, захочет добровольно отдать свое дитя – оно должно быть принято наравне с теми, что из родов суффетов, геронтов и вождей. Народ также благодарит покровительницу города, бессмертную Танит, за то, что она устами своей жрицы изрекла свою волю и ускоряет в этом году священную ночь.

– Что, что? Священная ночь? Когда?

– Ха-ха-ха! Смотри, какая мина у Сихакара! Половина жертв мимо его храма пройдет!

– Эта Лабиту умна! Хо-хо, что за женщина!

– Но сюда явиться не соизволила. Прислала этого Биготона.

– Посмотри на него. Ничего не прочтешь на этой одутловатой роже. Это он, верно, ей и нашептал.

– Он? А ему-то что со священной ночи? Ха-ха-ха!

– О, это он по доброте душевной! Ха-ха-ха!

Но гул умолк, потому что суффет уже не стучал посохом, а колотил им об пол, и даже всегда робкий Баалханно призывал к спокойствию.

Через мгновение Гасдрубал смог продолжить.

– Итак, народ поддержит деяния жрецов, и милость богов должна снизойти на Карт Хадашт. В этом убеждении, а также считая, что Масинисса подло нарушил условия договора и напал на нас, народ постановил всей силой ударить на Нумидию, отразить нападение и даже отвоевать земли, утраченные после последней войны. Всю Эмпорию, города Туггу, Тевесту, Тибилис…

И снова яростный шум прервал суффета.

– Что, что такое?

– Народ хочет войны? Народ первым призывает к удару? Это владельцы латифундий из долины Баграда подкупили крикунов!

– Такого еще не бывало! Советы постановляли, а собрание лишь утверждало!

– Так не может быть! Что народ знает о войне, о политике?

– Не признавать постановлений! Созвать новое собрание! Что это значит? Мало мы платим нашим людям?

Суффет Абибаал поднял руку, и поскольку громче всех протестовали его сторонники, шум утих. Но слова осторожного суффета не успокоили возмущенных. Он говорил, заикаясь и не глядя на собравшихся.

Постановление собрания имеет силу. При том волнении, что царит в городе, созывать новое собрание бессмысленно. Да и народ прав. Пришли новые вести. Гасдрубал-шалишим остановил нумидийцев на склонах священной горы кеугитанов и тотчас поспешил в Тигнику, на зов Карталона, которому угрожают главные силы Масиниссы. Наверняка они уже сражаются. Теперь нельзя откладывать решение. Разве что… разве что сдаться Масиниссе!

– Да, да! Это самое разумное! – раздались голоса, но сторонники проримской партии тут же их заглушили.

– Никогда! С Масиниссой не может быть ни мира, ни союза!

– Вы хотите отдать Масиниссе плодороднейшие земли! Чтобы он уморил нас голодом, как только ему вздумается?

– Так говорить – измена!

– Подкупленные! Измена!

– Рим нас поддержит! Сейчас самый подходящий момент, чтобы покончить с Нумидией!

– Нам не дозволено вести никаких войн без разрешения Рима! Безумцы, вы забыли об этом?

– Мы лишь защищаемся! Это дозволено!

– И мы свободное государство, а не данники Рима! Тот пункт мирного договора – позор!

– К тому же на нас напали! Только это и важно!

Баалханно поднял руку, прося слова. Когда суффеты кивнули, он заговорил:

– Достопочтенные, народ требует еще большего! Народ требует, чтобы клинабары, и часть рабдухов, и храмовые стражи, и ненужные люди из обслуги машин – чтобы все немедля двинулись к Тигнике на помощь…

Суффет Гасдрубал тотчас же прервал его:

– Это безумие! В городе… ну, город не может остаться без защиты! К тому же, пока эти силы соберутся, там уже все решится в битве.

– Как скажешь, достопочтенный! – с хмурым лицом, но покорно согласился командир гвардии. – Однако свежие силы нужны даже после великой победы. А если по воле богов, чего я и помыслить не смею, там придется тяжело…

– Не о чем говорить! Это невозможно! – отрезал Гасдрубал, а жрец Сихакар тут же добавил:

– После таких жертв боги будут на нашей стороне!

Когда они уже расходились, Сихакар шепнул жрецу Биготону, молчавшему все это время:

– Это твое дело. Я прекрасно знаю. Это ты направлял толпу.

Жрец богини Танит поднял глаза на разгневанного соперника и спокойно ответил. Тонкий, женский голос скопца не лишал его слова весомости.

– Ты ошибаешься, святейший. Я лишь порой напоминаю народу, что он – высшая власть в Карт Хадаште.

– Смешно! Им всегда правили мы. Мы, жрецы!

– Однако сегодня он явил собственную волю.

– Неправда! Кому-то просто нужно было затеять смуту. Только кому и с какой целью?

– Уж точно не нам, святейший. Танит – богиня не войны, а любви. А сегодня народ решил сам.

– Я видел, кто кричал. Все те, с кем ты постоянно водишься.

– Я беседую с каждым, кто ко мне приходит.

– Хорошо же ты их учишь! Сегодня это стало ясно!

– В чем же, святейший? Ведь народ поддержал твое требование о жертвах. Увидишь, многие матери из простонародья добровольно принесут своих детей. Народ истинно благочестив.

– Я говорю о войне. Неслыханно, чтобы наш народ рассуждал о войне!

– Все по воле богов, святейший! Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы покровительница города была к нему милостива.

– Вы лишь напрасно сеете смуту. Война – дело Молоха. В такой час народу лучше молить о милости именно этого грозного бога!

– Я все же думаю, святейший, что и покровительство Танит пригодится. Непременно пригодится.

– Это не ты так думаешь, Биготон, а Лабиту. Признаюсь, я не всегда ее понимаю.

– Она лишь повторяет то, что шепчет ей бессмертная Танит, – серьезно закончил Биготон.

12

Кериза отчаянно проплакала весь день и сотни раз решала, что не пойдет в рощу. На море властвует Мелькарт, а не Танит, и Кадмос находится под защитой этого сурового бога. Если она уступит воле жрицы Лабиту, Мелькарт может разгневаться и отомстить Кадмосу. Она не пойдет, не может, не хочет.

Макасс со страхом и нерешительностью слушал ее рыдания. Конечно, пойти в священную ночь в рощу при храме – это не распутство, а жертва. Не только девушки, но даже замужние женщины из лучших домов ходили туда. В эту ночь отцы и мужья теряли над ними всякую власть. Но ведь все знали, что многие девы гордятся тем, что никогда не бывали в роще, и мужчины это ценят.

Что же делать, если сама великая Лабиту призвала Керизу и теперь настаивает? Это уже больше чем уговоры, это воля самой богини. Как ей противиться? Гнев жрицы непременно навлечет немилость Танит. А Лабиту отнимет у него заказ на машебот. А ведь это большая, почетная и отлично оплачиваемая работа. Наконец-то он, Макасс, перестанет быть простым каменотесом и станет ваятелем. Купит себе раба, а то и двух, и расширит мастерскую.

Несмотря на эти мысли, он, верно, уступил бы дочери, если бы не Стратоника. Та, уже свободно хозяйничая в доме, и слышать не хотела о сопротивлении воле жрицы. В возбуждении, от которого на ее щеках проступил густой румянец, она торопила Керизу, сама одевала ее и поучала, без сомнения, черпая из собственных воспоминаний.

– Надень эту столу. Она не должна быть в обтяжку, а то какой-нибудь разгоряченный мужчина еще порвет ее на тебе. И возьми этот темный плащ с капюшоном. Капюшон натянешь на лицо, когда будешь проходить через ворота, где горит много светильников. Там обычно стоят распутники, которые высматривают самых красивых из входящих и тут же увязываются за ними. А в священную ночь право выбора за тобой, а не за ними. Так что я тебе советую вот что: войдешь, прикрыв лицо, принесешь в жертву белого голубя… У тебя уже есть голубь? Нет? О чем ты только думаешь, девка? Конечно, и у ворот храма есть торговцы, но те дерут втридорога и часто обманывают. Подсунет тебе серого голубя, лишь мукой обсыпанного, а потом – позор и оскорбление богини. Вместо ее милости получишь несчастья на весь год. Ты должна купить голубя сейчас же, пока светло, и здесь, у знакомого торговца. Принесешь, значит, голубка в жертву и пойдешь вглубь сада. Но не к храму, не к домикам жриц и гедешотим, а налево, где большой фонтан, у которого всегда горит несколько светильников. Туда идут те, кто знает толк. Встанешь в сторонке, где густые кусты, и будешь смотреть. Выберешь себе какого-нибудь дюжего молодца, ударишь его цветком по плечу, и все. Дальше он сам будет знать, что делать.

Она возбужденно рассмеялась с явной завистью.

– Не забудь о благовониях. Лучше всего сандарак. Никаких драгоценностей. Это неосторожно. По глупым серьгам тебя потом может узнать какой-нибудь мужчина. А так быть не должно! Боишься?

– Боюсь, – прошептала Кериза. – Мне стыдно и… и страшно…

В ее голосе было столько искренности и еще детской наивности, что Стратоника, хоть и хотела было сперва посмеяться или даже рассердиться, смягчилась и вдруг решила:

– Я провожу тебя. До самых ворот. Мне-то в роще уже делать нечего, но до ворот провожу. А ну-ка, постой! Жрица Лабиту ведь велела тебе уговаривать подруг. Кого ты уговорила? Может, пойдете вместе? Так всегда легче, и многие так делают.

Кериза смутилась и тихо прошептала:

– Я… я никого не уговаривала. Мне было стыдно…

– О, это плохо! И жрицу разгневаешь, и богине не послужишь. Разве что… разве что собственным рвением загладишь вину. О, ты должна постараться. Стыдилась?

Девушка отвернула пылающее лицо.

– Ну, тогда эта жертва будет поистине угодна богине. Смотри, уже смеркается. Отец твой ушел, и правильно сделал, теперь наша очередь. О, Этибель уже бежит по лестнице. Эта уж точно с кем-то договорилась. Посмотри на ту сторону улицы. Хоть и закутались в плащи, а я их все равно узнала. Это старая Аристомаха ведет обеих дочерей. Ну, старшая уже в твоем возрасте. Пора им. А там Аристона, жена оружейника Никанора. Интересно, знает ли муж. Хо-хо, праздник сегодня будет и вправду необыкновенный. Смотри, сколько народу тянется к роще. Пожалуй, полгорода.

Люди из их квартала – женщины, скрывавшие лица под капюшонами плащей или шалями, нарядные мужчины, часто в венках, возбужденные и веселые, хоть и не пьяные, ибо пьяных жрецы в рощу не пускали, – тянулись к ближайшим, главным воротам. Но Кериза заупрямилась, и Стратоника, хоть и неохотно, согласилась свернуть в боковые улочки, чтобы обойти сады и войти через боковые ворота, со стороны священной лестницы, ведущей на Бирсу.

Кое-где их замечали, раздавались веселые крики, их звали вернуться и идти со всеми в рощу, но Кериза не слушала и быстро, без колебаний шла вперед.

Она простилась со Стратоникой у последнего дома и дальше пошла одна, уже смело и решительно, к воротам. Отсвет горевших там огней падал далеко вглубь улицы, и Стратоника без труда могла наблюдать за девушкой. Сперва с удивлением – что та все же решилась и идет так свободно, будто в порт за покупками, – потом с завистью. В садах уже пылали многочисленные огни, со всех сторон доносились звуки приглушенной музыки, оттуда уже веяло пьянящим, незабываемым духом этой единственной, головокружительной ночи. Вдруг Стратоника гневно фыркнула: она увидела, как Кериза, вопреки ее советам, прямо в воротах, при полном свете, сбрасывает с головы капюшон, а через мгновение сворачивает не налево, как она ее учила, а направо, к домикам жриц.

– Простибула! – со злостью прошептала она. – Лгунья! Как же она притворялась, что ей стыдно! О, уж она-то здесь хорошо знает дорогу! Жертву приносит! Вот именно! Туда идет, где подарки получит! Но погоди у меня! Дома мы еще поговорим! Даже я ей поверила! Ну-ну!

А Кериза, ведомая одной лишь мыслью – «пусть будет что будет, лишь бы скорее», – двинулась к воротам. Она вспомнила указания Лабиту, сбросила капюшон и, не удостоив даже взглядом многочисленных мужчин, ждавших у входа, словно в трансе, позволила вести себя какому-то жрецу, который выскользнул из тени, взял из ее рук жертвенного белого голубя и тихо шепнул:

– Иди за мной.

Он вел ее к темной стене обрыва, у которой лепились домики жриц. Эта часть садов была, пожалуй, самой ухоженной; здесь было полно дурманящих ароматов, дорожки были посыпаны мельчайшим песком или измельченными кораллами с Красного моря, живописно смотрелись рощицы. Свет лампад, в масло для которых были подмешаны какие-то порошки, отчего они горели красным или лиловым пламенем, позволял различить пальмы с гигантскими листьями, лимоны, уже светящиеся зрелыми плодами, древовидные можжевельники. Сирийские дубы, из желудей которых делали благовоние под названием миробалан, источали слабый, но странно возбуждающий запах. Дальше во тьме вырисовывались арабские деревья деллиум, невзрачные и неказистые, но дающие ароматическую смолу, туи, тоже из Аравии, с еще более пьянящим ароматом. А вокруг – кусты лавсонии, из которой делают хну, бакарис, нард, защищающий от сглаза, сасела, чей аромат дарует забвение, стиракс, используемый в лечебных целях, столь же душистый малобарт, тамариск с листьями, покрытыми застывшим сладким соком, и прежде всего – мирты и розы, множество роз.

Со всех сторон доносились тихие, чувственные звуки инструментов – нобелей, треугольных арф, салселинов, лир с их нежным голосом. Где-то отзывались кифары и сопровождавшие их кроталы, отбивавшие волнующий ритм.

Жрец вел Керизу так искусно, что она никого не встретила. Наконец они остановились перед последним, скрытым в зарослях домиком. Он постучал, тихо произнес несколько слов и отступил в тень, лишь легонько подтолкнув девушку к занавеси.

Кериза оказалась в атриуме, освещенном лишь двумя лилово горевшими лампадами; этого света хватило, чтобы узнать стоявшую посреди комнаты Лабиту. Жрица была в том же обрядовом одеянии, в котором Кериза видела ее недавно, только поверх квефа голову ее покрывала плотная шаль.

– Ты одна? – нетерпеливо спросила она.

– Одна, достопочтенная. Я… мне…

– Хорошо! Это воля богини! Это явный знак! Я молилась: «Владычица небес, яви свою волю! Удали из сердца моего смятение! Дай знак!» И она дала. Так пусть же свершится по ее воле! Ты пришла одна. Если бы ты привела подругу… Нет, бессмертная Танит, любви покровительствующая Астарта, не могла этого хотеть! Но она ведь дала знак, дала знак, дала знак!

Она подскочила к Керизе и, вглядываясь в ее лицо, прошептала:

– Ты такого же роста. И сложения, как у меня. Когда наденешь квеф, когда встанешь в тени… Сбрасывай плащ! Сбрасывай и столу! Все, все!

Кериза, изумленная, ошеломленная, почти испуганная, безвольно повиновалась. Лабиту смерила ее коротким взглядом и воскликнула:

– Ты прекрасна! Но богиня не будет обделена!

Сама она несколькими лихорадочными движениями сбросила свое великолепное облачение и приказала:

– Надень это! Прикрой лицо! Сядешь в вестибюле. Если кто-то войдет… нет, никто не войдет! Но если кто-то захочет войти, скажешь лишь: «Этот дом под покровительством богини. Не входи!» Говори тихо, бесстрастно, твердо. И жди, пока я не приду за тобой. Кроме этого, ты не должна ничего ни видеть, ни слышать, ни помнить!

– Будет исполнено, достопочтенная! Но… но ведь я…

– Ты не хотела! Поэтому я беру тебя под свою защиту. Облачение жрицы убережет тебя в эту ночь. Ты останешься чистой для своего любимого. Сиди как можно неподвижнее, молись горячо, и милость Танит снизойдет на тебя и на твоего юношу.

Уже облачившись в одежды Керизы – та заметила, что волосы у жрицы сегодня уложены в простейший узел, – Лабиту повлекла изумленную и все еще не пришедшую в себя девушку в вестибюль, подтолкнула ее к какому-то изукрашенному креслу и вернулась в атриум, поспешно, но тихо задернув за собой занавеси.

Кериза робко села и застыла без движения. Торжественное облачение жрицы Танит казалось ей чем-то столь священным, что почти любое движение она готова была счесть святотатством. К тому же… Лабиту ясно сказала: «Сиди неподвижно». Видно, так надо. Жрица знает, что дозволено. Если она велела ей, Керизе, надеть эти одежды, значит, так нужно. Но почему великая Лабиту надела ее скромную столу, почему так прикрывала лицо шалью? Ах, в священную ночь здесь творятся какие-то странные, непонятные вещи.

Священная ночь! Лабиту сказала также, что облачение жрицы защитит ее, Керизу. Что ей дозволено остаться чистой для своего любимого. И Танит не отвратит своей милости. Не потому ли жрица поменялась с ней одеждой? Может, святость этого облачения вводит в заблуждение даже богиню? Она видит лишь жрицу, а не девушку? Может, поэтому ей нельзя двигаться, чтобы не оскорбить богиню каким-нибудь слишком смелым жестом?

Она должна молиться. Но в этих одеждах нужно совершать ритуальные движения. Она этого не умеет. Она часто бывает на службах в храме, но всегда смотрит в лицо огромной статуи богини. Танит смотрит так, словно читает все мысли. А при этом у нее такой добрый, понимающий взгляд, такая нежная улыбка.

Значит, нужно молиться мыслью. И чувством. Танит ведь все знает, знает человеческие мысли и чувства. Непременно! Знает, что она полюбила Кадмоса, что боится за него, что, дабы вымолить для него милость богини, решилась прийти сюда. Может, сейчас, в этой тишине, в темноте, пока она сидит в одеждах жрицы, она увидит Кадмоса, может, услышит его голос?

Это было бы страшно, но чудесно! О, Танит, дай увидеть его и услышать!

Хоть она и сидела в темном преддверии, но инстинктивно открыла глаза. Однако ничего не увидела. Золотистые, зеленоватые, лиловые полосы, отблески, шары – это видишь всегда, когда крепко зажмуришься. Но они не складываются в образы. Лишь однажды, когда она смотрела на лодку Кадмоса, выходившую на лов, а потом, желая скрыть слезы, закрыла глаза, эти золотистые отблески приняли отчетливую форму лодки. Сперва она была зеленоватой на голубом фоне, потом лиловой на зеленом, но всегда – лодка. Сейчас она не видит ничего. И не слышит. Кадмос, верно, уже спит, уставший, он ведь не знает, что сегодня священная ночь. Но в прошлом году он специально вернулся с лова пораньше и пошел в рощу. Этибель его видела. Это отвратительно. Мужчина, который любит, не должен… Но он ведь тогда ее еще не любил! Едва был с ней знаком! Все равно. Он не должен был идти в рощу, а сейчас должен был бы предчувствовать ее мысли, и не спать, и что-то ей сказать. Или внезапно прийти.