Текст книги "Город пробужденный (ЛП)"

Автор книги: Богуслав Суйковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

Гасдрубал задумался. Действительно, бывшие рабы, освобожденные и вооруженные, – это было бы готовое войско, тогда как добровольцев нужно еще долго и мучительно обучать. Но это рискованно. Отряды из вооруженных рабов? Не хуже ли это наемников? Нет, ведь они сами просятся на службу. За свободу. Вот именно. Но как это провести по закону?

Жрец Биготон, казалось, читал мысли вождя, ибо подошел ближе и шепнул:

– Вождь, нынешним владельцам можно заплатить.

– А если они не захотят продать этих людей?

– Будут должны, если ты издашь такой закон.

Гасдрубал гневно нахмурил брови и резко обратился к жрецу:

– Хочешь ли ты этим сказать, Биготон, что я могу издавать законы, посягающие на святыню собственности?

– Можешь, вождь.

– Вот как? А если я объявлю, что сокровища храмов нужны городу?

– Завтра ты получил бы все золото. Великая жрица, пречистая Лабиту, и так уже повелела нам, жрецам, собрать что можно и тебе, господин, отнести. Прикажешь – отнесем даже священные сосуды, даже великую чашу, на которой покоится священный Абаддир.

– А если я прикажу, чтобы ваши жрицы отдавались солдатам?

– Они исполнят это, а богиня решит, смогут ли они после этого жить.

Гасдрубал изумленно взглянул на него.

– Так ты говоришь, что я могу этих людей освободить и принять в войско?

– Ты можешь в Карт Хадаште все, – спокойно ответил жрец. – Можешь, и, несомненно, сделаешь это. Ты велел забрать на нужды города все запасы дерева, канатов, железа, бронзы, можешь и освободить рабов.

Он наклонился к его уху и прошептал:

– Но я осмелюсь посоветовать тебе, господин, не освобождать их сразу. Пообещать, что свободу получит тот, кто отличится. И… и приставить к ним женщин. На тех же правах.

– Зачем?

Жрец слегка улыбнулся.

– Всегда лучше знать, о чем будут говорить в этих отрядах. А этих женщин, если позволишь, – приставлю я.

– Хорошо. Но я хочу, чтобы это распоряжение утвердило народное собрание. Пусть Макасс и Лестерос созовут его на завтра. Но пусть не знают, по какому делу.

– От меня не узнают, – сухо произнес жрец.

28

Биготон не сдержал слова. Вызванный верховной жрицей Лабиту, он послушно и подробно докладывал ей обо всем. Он в точности повторял слова Гасдрубала, его странные вопросы, его решения.

Лабиту слушала, в нескольких местах прервала его короткими вопросами и наконец велела Биготону уйти. После недолгой внутренней борьбы и страха она пересилила себя и внезапно, хоть это и не было время молитв, быстро пошла в храм.

В садах несколько служанок ровняли дорожки, какой-то жрец убирал с клумб отцветшие цветы, в самом храме две жрицы украшали жертвенный стол перед изваянием богини. Две вечно горящие лампады были почищены и наполнены маслом, ибо пламя их горело ровно и ясно.

Лабиту с нетерпением отослала жриц и велела им тщательно затворить врата. Она проверила, заперты ли также потайные двери за статуей, и медленно вернулась в главный неф. Хоть она и шла медленно, воздух в храме был так спокоен, что и этих движений хватило, чтобы пламя лампад колыхнулось. Тени заплясали по стенам, взволновалась тьма.

Лабиту присела на ступени жертвенного стола и застыла в задумчивости. Почему Гасдрубал спросил Биготона, станут ли по его приказу девственные жрицы гедешотим? Просто так? Или он считает это величайшей жертвой, которую может принести город? Или же… он что-то знает? Такой человек ничего не говорит просто так. Долгий путь, через множество уст и ушей, должна была проделать такая весть, чтобы дойти до самого рошеш шалишима. Нет. Это невозможно. Прекратились бы жертвы, не было бы толп в храме, уже раздавались бы крики, требования суда и кары.

Она медленно подняла голову и взглянула на статую. Высеченная из белого камня богиня, выше человеческого роста, величественная, внушающая страх и почтение даже среди неверующих, смотрела перед собой, в сумрачную даль огромного храма.

Лабиту, конечно, знала некоторые уловки, к которым прибегали жрецы. Народ верил, что изваяние меняет выражение лица, что богиня порой смотрит гневно, порой – милостиво, с приятной улыбкой, а порой – равнодушно. Словно не слышит вопросов и мольбы. Жрецы тогда объясняли, что принесенная жертва была слишком мала или неугодна. Иногда взор богини был устремлен вдаль, а иногда каждый из собравшихся мог бы поклясться, что статуя смотрит прямо на него и только на него.

Все зависело от количества и расположения зажженных лампад. Об этом знали лишь жрицы-девственницы и несколько жрецов, допущенных к тайне. Сколько лампад должно гореть и в каких местах их следует ставить, решала лишь сама Лабиту перед каждым богослужением. Иногда легким движением зеркал из полированного серебра, развешанных на колоннах близ статуи в качестве украшения, на глазах у толпы внезапно меняли выражение лица богини.

На этот раз, при нужном свете всего двух лампад, легкая, милостивая улыбка должна была коснуться уст богини, а взор ее – быть обращен на жертвенный стол. Но лик ее оставался суров, а взор устремлен вдаль.

Лабиту внезапно охватил трепет. Знание уловок, к которым прибегали в храмах, нисколько не умаляло и не колебало ее веры в существование и всемогущество богини. Все это было необходимо для простонародья, которому нужно нечто зримое и в то же время непостижимое, нечто, что укрепляет веру, не умаляя святыни, ибо имело к ней не больше отношения, чем ночная тьма к солнцу. Уловки с освещением лика изваяния могли в лучшем случае насмешить богиню, если она вообще обращала внимание на подобные людские глупости.

И все же камень, из которого была высечена статуя, должен был повиноваться воле человека. Почему же сегодня, именно сегодня, выражение лица богини не изменилось в соответствии с освещением?

Она вскочила и дрожащими руками зажгла еще несколько лампад. Теперь богиня должна была гневно нахмуриться и смотреть прямо на людей. Нет, ее лик оставался бесстрастным, далеким.

Лабиту подскочила к зеркалу и сдвинула его тайным способом. Теперь, будь в храме люди, они бы поклялись, что изваяние улыбается. Но сегодня выражение его лица не изменилось.

Жрица набросила на волосы квеф, поспешно зашептала молитву и потянулась за курильницей.

Это была смесь миробалана, деллия и сандарака. Она давала одурманивающий дым, который толпа во время богослужений вдыхала с упоением. Запах садов богини, где обретут покой души ее последователей. Запах, угодный богине и обращающий ее милостивое внимание на просящего. И на этот раз богиня не соизволила изменить направление взгляда, не обратила внимания на курения. Лабиту бросала их целыми горстями в огонь, пока вокруг нее не поползли тяжелые, дурманящие клубы дыма, вьющиеся серыми струями. Волнистые испарения то сгущались, то растекались по сумрачным уголкам святилища, то окутывали голову изваяния, словно квеф. Но квеф этот, казалось, был знаком скорби и немилости. В кажущейся неподвижности воздуха эти медленные, словно нехотя плывущие клубы дыма были почти зловещи.

Лабиту лихорадочно прошептала следующую молитву и потянулась к другой, богато украшенной шкатулке. Она вынула полную горсть драгоценных, дороже золота, кусков электрона.

Она знала, что один из этих кусков обладал поистине необыкновенной ценностью. Волею богов, непостижимой и внушающей трепет тайной, в середине легкого камешка застыло отчетливое изображение насекомого. Это, конечно, будет самая угодная жертва для богини.

Она зачерпнула золотистые чудесные камни из шкатулки, не глядя, что берет. Если в ее руке окажется тот самый таинственный кристалл – это будет доброе предзнаменование. Знак, что богиня слышит ее молитвы и милостиво расположена.

Она медленно разжала ладонь и взглянула. Заветного камня в руке не оказалось. Зато она зачерпнула два хорошо знакомых куска электрона красного цвета. Она помнила их, потому что были даже опасения, настоящий ли это, угодный богам электрон, или нечто иное. И не помешает ли такой цвет при его сжигании перед изваянием. Клейтомах, продававший храму свежепривезенный с Туманных морей электрон, упрямо твердил, что это как раз самая ценная разновидность, что шлифовщик Лестерос сделал из подобранных по цвету камней ожерелье, которое стало любимым украшением Алсинаи, дочери фараона, и стоило три таланта.

Но жрец Биготон холодно возразил, что электрон такого цвета не может быть угоден милостивой богине жизни, плодородия и любви. И ему удалось сторговать его очень дешево. Позже он сомневался, будет ли такая жертва вообще угодна, пока сама Лабиту не решила, что жертва будет принята милостиво, но только в священную ночь.

Поэтому красные, похожие на рубины, камешки остались в шкатулке, где их тщательно хранили.

Теперь оба они попали ей в руку. Это должен быть знак. Несомненный знак. Но чего?

Лабиту снова огляделась. На основании статуи, на ближайших колоннах повторялся один и тот же мистический знак Танит – треугольник, увенчанный кругом, с двумя изогнутыми руками. Народ знал, что это знак богини, который нельзя повторять, ибо это навлечет несчастье. Высшие жрецы знали, что это лишь видоизмененный египетский иероглиф, означающий жизнь. Ибо Танит, богиня плодородия и любви, – госпожа жизни.

Лабиту вдруг склонилась перед изваянием, оставила обрядовые жесты и ритуальные молитвы и начала просить – горячо и просто, как обычная женщина.

Раз и другой, жестом благочестивых, когда они поминали чтимое божество, она поцеловала собственную правую ладонь. Она уже не поднимала глаз на статую, даже зажмурилась, лишь горячо шептала:

– Не карай, Баалат. Ты понимаешь, ты знаешь. Ты – богиня любви, ты не станешь мстить. Я… я ведь из-за любви. Из-за любви, что сильнее страха даже пред тобой, о, Астарта, Милитта, Тирата, Анаитис! Но ты милосердна и справедлива, Баалат, тысячей имен взываемая, вечно милостивая. А если… если ты должна карать, то карай меня. Только меня, не этот город, что чтит тебя через луну, звезду Хабар и воду. Который чтит тебя жертвой девственности наших дев. Который чтит тебя покорностью женщин в священную ночь и искренними дарами круглый год. Да будешь ты прославлена в веках, ты, что еси и будеши. Ты, что…

Она осеклась, чувствуя, что простая, доверчивая молитва невольно переходит в слова ритуала, повторяемые так часто. Внезапно Лабиту вскинула голову и почти с вызовом воскликнула:

– Ты уже караешь! Ты безжалостна! Ты знаешь, Баалат! Во мне пылает кровь, однажды неосторожно пробужденная! Мукой стали для меня одинокие ночи, и мукой – самые сладостные воспоминания! Мукой стало ожидание, и мукой – встреча с ним! О, ты ужасна, возлюбленная Баалат! Кровь бунтует при виде любого мужчины! Я уже не знаю, что такое покой, что такое дарующий отдых сон! Ты сделала врагом мне мое тело, мою молодость, мою красоту! Ты знаешь, Баалат! Но если так нужно, сжигай меня и терзай воспоминаниями, но не отнимай трезвого рассудка у моих мыслей и деяний! Ибо они нужны этому городу, который хочет защитить твои святилища! О, Танит бессмертная, пусть мой грех падет лишь на меня! Не на город! Ты не обманута и не осквернена, ибо что я значу пред тобой! Прими, о, прими милостиво жертву и яви милость твоему городу!

Она бросила янтарь в огонь и зажмурилась. Спустя мгновение знакомый, резкий, но все же приятный запах начал одолевать благоухание курений.

Лабиту взглянула вверх. Дым уже не окутывал голову изваяния, лицо богини было ясным, и глаза смотрели милостиво, хотя она и не меняла освещения.

– Танит бессмертная милостиво приняла жертву. Электрон расплавился и сгорел ровно, – услышала она голос за спиной и поспешно обернулась, чувствуя одновременно удушающий страх.

Жрец Биготон стоял в смиренной позе у ближайшей колонны, благоговейно склонив голову.

Он вошел бесшумно. Это нетрудно. Но когда он вошел? Что он слышал из ее заклинаний и молитв? Наверное, ничего лишнего, ибо он говорит спокойно, положенным в храме полуголосом:

– Прости, пречистая, что осмеливаюсь прервать твои моления, но достопочтенный Абсасом прислал вольноотпущенника. Просит на сегодняшний вечер шесть гедешот, которые на пиру, что он устраивает, исполнят угодные богине танцы, а затем останутся для гостей.

– Абсасом? – Лабиту с трудом заставила себя сохранить спокойствие. – Абсасом осмеливается устраивать большой пир?

– Так и есть, пречистая. Но он приглашает на него всех, ну, хм… новых. Всех, кто близок к вождю.

– Хочет расположить их к себе.

– Несомненно, пречистая.

– Хорошо. Пусть наши гедешотим идут. Абсасом должен принести щедрую жертву для храма.

Жрец поклонился, но не уходил.

– Достопочтенная Элиссар вопрошает, какой день будет наиболее подходящим для принесения богине молебной жертвы.

– Если она хочет просить о чем-то для себя, то лишь завтра, – без раздумий ответила Лабиту. – Если же речь о городе, то Танит бессмертная милостиво выслушает мольбы в любой день.

– Так и отвечу, пречистая и святейшая. Еще одно. Когда прикажешь передать сокровищницу и утварь в казну города?

– Сегодня же! – порывисто бросила Лабиту. – Нельзя медлить! Мы должны подавать пример всегда и везде!

– Да будет так, пречистая. На что переложить священный Абаддир?

– Вместо резного подноса возьмешь простой солдатский щит, перевернешь его. Пусть священный камень благословит оружие, – решила Лабиту, и жрец поклонился еще ниже.

«И все-таки какая мудрая женщина. О, об этом заговорят в народе. Возрастет и пыл, и почтение к войску и оружию. Жрецы Молоха позеленеют от зависти, что не они додумались до такого».

Он уже бесшумно пятился, когда Лабиту остановила его. Она спросила тихо, не глядя:

– Ты знаешь… кого пригласил на пир Абсасом?

– Знаю, пречистая. Бывшего геронта Астарима, Клейтомаха, Баалханно, а из новых – Астарикоса, что строит машины, Кадмоса, что собирает пехоту, Эоноса, что строит корабли, а также тех, кто уже отличился доблестью в первых боях: Магарбала и Гидденема из бывших клинабаров.

– Можешь идти, – отвернувшись, бросила жрица.

Когда Биготон исчез во мраке, Лабиту еще с мгновение стояла, глядя прямо в лицо изваяния. Но это был лишь машинальный жест, ибо мысли ее были далеки от страхов и религиозного экстаза. Наконец она задула светильники, кроме двух вечно горящих, и быстрым, решительным шагом прошла в свой небольшой дворец.

– Пусть сейчас же придет гедешот Херса, – приказала она, и иеродула, что как раз зажигала светильники, замерла в изумлении.

– Сюда, пречистая? Гедешот сюда?

– Я сказала, спеши, – твердо ответила Лабиту.

И так же твердо говорила она с пришедшей, очень смущенной девушкой. Это был случай совершенно из ряда вон выходящий – чтобы верховная жрица призывала к себе презираемую гедешот-блудницу, состоявшую на службе при храме.

Лабиту разглядывала девушку пристально и не слишком дружелюбно. Высокая, стройная, видно, что следит за собой. Некрасивая, хотя глаза у нее большие и хорошо посажены.

– Разденься! – резко приказала она, и Херса, хоть и покраснела, без колебаний и сопротивления исполнила повеление.

Лабиту долго, молча смотрела на нее. Она чувствовала холодную, удушающую ярость и отнимающую рассудок ревность. У этой блудницы соблазнительное, созданное для мужской услады тело. Оно ни в чем не уступает ее собственному, телу Лабиту. А она на несколько, может, даже на десять лет моложе. Гидденем же, как все воины, как все мужчины, ценит лишь прелести юного тела, не замечая ничего иного – даже ума.

Она глубоко дышала, желая унять волнение. И заговорила лишь тогда, когда была уверена, что голос ее прозвучит как обычно, сдержанно.

– Одевайся. Ты уже умеешь танцевать?

– Умею, пречистая. Я усердно учусь.

– Я не об обрядовых танцах. А об обычных, даже разнузданных, какие танцуют на пирах?

– Умею, – тихо прошептала Херса. Этим танцам ее еще научила Атия, не жалея кнута.

– Хорошо. Слушай меня внимательно. Вы вшестером пойдете на пир к одному из знатных купцов. Вы должны танцевать, петь, а потом развлекать гостей. На этом пиру будет один из военачальников… Гидденем. Рослый, красивый мужчина. Ты должна узнать, может, у местных рабынь, который из них он. Запомни: Гидденем. И ты должна так постараться, чтобы… чтобы в эту ночь ты стала любовницей Гидденема.

«Проклятая слабость! Все-таки голос срывается и дрожит при этом имени. Но эта дрянь, эта негодница… и эта счастливейшая из женщин – не может понять причину. Лишь благодаря этому она еще может жить. О, богиня! Может жить и стать его любовницей! О, Астарта, как же тяжко ты караешь, какие муки ты посылаешь!»

Она все же овладела собой и снова говорила спокойно и сурово, глядя Херсе в глаза.

– Как ты это сделаешь – твое дело, но так должно быть. И постарайся быть для него… ну, ты понимаешь. Ты должна разговорить его. Он, к тому же, будет пьян. Говорят, мужчины в минуты наслаждения легко и охотно говорят. Понимаешь? Если ты хоть словом обмолвишься о нашем разговоре, тебя ждет смерть. Если забудешь хоть одно слово, хоть один жест из того, что скажет или сделает Гидденем, – то… то вернешься к Атии. Понимаешь?

– Я понимаю, пречистая и святейшая. И… и я постараюсь.

Лабиту резко отвернулась. Эта ничтожная постарается! Это значит, что Гидденем найдет в ее объятиях негу, безумие, забвение! Забудет о той, таинственной, что… что была с ним в священную ночь! Мужчины легко забывают!

– Ты должна сразу по возвращении прийти сюда и рассказать обо всем! Немедленно! – Она едва выговорила эти слова, но Херса приняла их тон за гнев по непонятной ей причине и поспешно, с облегчением удалилась.

***

Небо на востоке еще не предвещало и слабейшим отблеском приближение дня, когда Херса вернулась и, помня суровый приказ, явилась во дворец, требуя немедленно допустить ее к верховной жрице. Не успела изумленная и нерешительная иеродула двинуться к кубикулуму, как Лабиту уже появилась в прихожей. Она была полностью одета, как и прошлым вечером, а значит, верно, и не ложилась вовсе. Лишь лицо она закрыла квефом до самых глаз. Глаза ее блестели, ввалившиеся, с темными кругами.

– Ты здесь? – голос был глухим, почти безразличным. – Говори!

Когда ошеломленная девушка молчала, Лабиту порывисто подошла к ней. Херса была раскрасневшейся, волосы ее в беспорядке, и чуткие ноздри Лабиту уловили исходивший от нее запах вина, пота, едких благовоний – запах разврата.

Жрица отшатнулась, хотя руки ее дрожали от едва сдерживаемого желания схватить за шею и задушить эту дрянь, которая с Гидденемом… которая посмела… С трудом она прошептала:

– Говори. Был на пиру Гидденем?

– Был, Баалат, – тихо ответила Херса.

– И… что? Он выбрал тебя?

– Как ты велела, Баалат. Я постаралась…

Голос Лабиту становился все более хриплым, когда она спрашивала:

– Что он говорил, что делал, что ты заметила?

Херса послушно начала рассказывать, хоть и тихо, и сбивчиво:

– Он… он был пьян… Он потащил меня, сорвал столу…

– Что он говорил, меня волнует, что он говорил!

– Да, Баалат. Я старалась запомнить. Но сперва он ничего не говорил. Только поднял мне левую руку, внимательно осмотрел кожу под мышкой и лишь потом крикнул: «Родинок нет! Чистая кожа!» А потом добавил: «Я могу любить тебя!»

Лабиту нетерпеливым жестом отослала изумленную Херсу, которая хотела ведь рассказать, как Гидденем, утомленный любовным безумием, лежал рядом и шептал: «Сегодня богиня не будет карать. Это, верно, знак, что она простила. Ибо ты гедешот, а знака у тебя нет. О, сегодня я буду спать спокойно». Она хотела рассказать, как, вопреки этим словам, воин внезапно вскочил среди ночи и выбежал, а она, недолго подождав, тоже ушла, как и велела верховная жрица. Лабиту хотела, чтобы ей рассказали все, ждала, а теперь прогоняет после нескольких слов.

Лабиту осталась одна. Она машинально натянула квеф еще плотнее на лицо, придерживая его рукой. Недвижимая, с опущенной головой, она долго пребывала в задумчивости.

Наконец она подняла веки и медленно оглядела комнату, как человек, вернувшийся после долгого отсутствия, решительным шагом подошла к серебряному зеркалу, подняла руку и долго, внимательно разглядывала родинки. Они были темными, маленькими, как чечевичные зерна. Прижженная в течение нескольких дней кожа должна была оставить темные шрамы, похожие на родинки.

Она схватила каламистр – римские щипцы для завивки волос – и стала нагревать его над пламенем лампады. Она держала его долго, пока железо не стало фиолетовым, предвещая, что вот-вот раскалится. Тогда она снова подняла левую руку и решительно, смело приложила раскаленное железо к телу. Кожа зашипела, нечеловеческая боль пронзила каждый нерв, но Лабиту не переставала улыбаться. Лишь когда обе родинки исчезли, выжженные вместе с немалым куском кожи, – она отняла щипцы. Она глубоко вздохнула и умело принялась обрабатывать ожог оливковым маслом и специально приготовленной смолой стираксового дерева.

В тот же день, закутанная в широкий плащ, накрашенная так, что никто не мог заметить ее бледности, она велела нести себя в лектике в дом Бомилькара, крупнейшего торговца рабами. Там она сказала, что ей нужна новая гедешот для храма, и, зная о привозе новых невольниц, она хочет выбрать себе одну из них. Заплатит не торгуясь.

– Нет, пречистая, – прервал ее Бомилькар. – Тебе не нужно платить. Для меня честь и счастье, если я могу хотя бы такой малый дар принести храму покровительницы города. Выбирай, сколько нужно. Двух, трех… только в молитвах шепни богине, что Бомилькар всегда ей верен. Ей и городу.

Но Лабиту выбрала лишь одну невольницу. Она не взглянула ни на светловолосых скифянок, ни на великолепно сложенных, высоких, прекраснейших девушек из Колхиды, ни на темнокожих арабок или подобных изваяниям нубиек. Она выбрала темноволосую сириянку, знающую финикийский язык и ничем не примечательную.

Бомилькару и в голову не пришло, что избранная невольница была того же роста и сложения, что и жрица. Он был рад, что Лабиту не выбрала одну из самых дорогих, еще раз заверил ее в своем счастье, попросил не забывать о нем и поспешно удалился вглубь своих садов, к укрытому там домику.

Лишь жрец Биготон слышал в тот вечер, как новая невольница, Дорис, дважды дико вскрикнула в кубикулуме верховной жрицы, и то же самое повторялось еще несколько дней. Но даже он ни о чем не догадался.

Не знал он и того, куда делся раб Элект, которого Лабиту отличала, использовала для разных поручений и которому обещала свободу. Но делал вид, что не замечает его отсутствия.

В ту ночь Лабиту долго ворочалась и стонала. Уснула она лишь под утро. И тотчас же проснулась со страшным криком.