Текст книги "Современная болгарская повесть"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Владимир Зарев,Стефан Дичев,Иван Давидков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

«Здесь они! Конечно, здесь! – Он растолкал часовых, расчищая нам путь. – Нет, нет, прошу вперед! Там у меня вторая зала, побогаче, для почетных гостей!»

«Совет окончился?» – спросил я.

«Как можно? А речи?.. Досточтимый синьор Барнаби, не так ли? Почитаю великой для себя честью… Его превосходительство генерал Бейкер-паша изволил приказать мне, как только вы пожалуете… Относительно же господина доктора приказано не было… Тысяча извинений, многоуважаемый доктор! Если угодно, могу составить вам компанию, хотя кухня, понимаете сами… Ужин – для главнокомандующего…»

Доктор Джил умел понимать намеки. Впрочем, это и не назовешь намеком.

«Нет, благодарю вас, синьор Винченцо. Я заеду через час. Как мой Стамо, справляется ли?»

«Тысяча благодарностей! – сверкнув глазами, воскликнул итальянец. – Что ни закажешь – мусаку, имамбаялды^[2] – все умеет! Скоро он у меня выучится и спагетти готовить!»

«Отличный повар, я даже немного жалел о нем, только характер нелегкий, сердит на весь мир».

«Имя у него, похоже, болгарское?» – вмешался я.

«Да, он из местных, некоторое время служил у меня в лазарете, но синьор Винченцо переманил его. Ничего не поделаешь. Так, значит, через час?»

«Я за вами кого-нибудь пришлю!» – И синьор Винченцо проводил доктора до двери, а потом поспешил показать мне залу для почетных гостей. Дорогой он отворил какую-то дверь и что-то сказал по-болгарски, из чего я понял лишь, что он обращался к повару Стамо. Из двери потянуло возбуждающими аппетит ароматами. У меня потекли слюнки. Я припоминал названия турецких кушаний, перечисленных содержателем ресторана, и участие мое в совещании представлялось мне бессмысленным. Голод все более властно звал меня на кухню. Нет, господа, не смейтесь. Скажу не таясь – я люблю поесть. Но в тот раз не чревоугодие, а самый настоящий голод проснулся в моей утробе, как пробуждается после зимней спячки медведь в берлоге.

Нехотя вступил я в богатую, по словам содержателя, залу, в которой, однако, ничего богатого не было. Четыре немолодых паши – командиры корпусов, при них помощники и адъютанты, сидели за длинным столом. Был там и мой друг Бейкер, и еще двое английских советников, не привожу их имен, дабы не затягивать повествование. Сулейман стоял у висевшей на стене карты, что-то показывал, предостерегал, настаивал, грозил. Голос его проникал в самые дальние уголки помещения.

«Никакого отступления! – говорил он. – На этом участке мы имеем численное превосходство, семнадцать тысяч четыреста двенадцать правоверных!»

При моем появлении он знаком предложил мне сесть и продолжал все так же нервно и громко:

«А слева? Отвечайте же – слева? И на всем протяжении реки – одиннадцать тысяч и… сколько?»

«Одиннадцать тысяч шестьсот пятьдесят два, ваше высокопревосходительство!» – подсказал вполголоса один из пашей.

«Именно! Теперь сложите! Семнадцать тысяч плюс одиннадцать… – Сулейман заморгал, быстро подсчитывая в уме. – Плюс три тысячи из расформированной бригады и две тысячи двадцать два из отборной дивизии… И еще… Итого сорок восемь тысяч семьсот девяносто три! – возвестил он, закончив подсчеты намного раньше, чем его корпусные командиры. – Нет, эффенди, никакого отступления! Наоборот! Оба наших фланга сомкнутся и будут угрожать им с тыла…»

«Это противоречило бы нашему основному плану, ваше высокопревосходительство, – плану быстрейшего отвода войск к Адрианополю», – попытался остудить его пыл Валентин Бейкер.

Сулейман резко обернулся, посмотрел на него, поморгал, а затем с прежним воодушевлением воскликнул:

«Вот именно! Именно! Неприятель будет введен в заблуждение, что позволит нам беспрепятственно погрузить в вагоны наших людей!..»

Незачем посвящать вас в дальнейшие дебаты. Колоритнейшая личность, доложу я вам, был этот Сулейман. Беда, если ему что-либо втемяшится в голову! Другие наши советники поддержали Бейкера, но Сулейман уже принял решение.

«Я все беру на себя, – изрек он, – во благо повелителя нашего, султана!» Час спустя половина корпусных командиров, явившихся для того, чтобы узнать план отступления, отправились к своим частям с новыми повелениями. Предстоял грандиозный обманный маневр на обоих флангах. Цель – заморочить Гурко до такой степени, чтобы он предоставил нам достаточно времени для отправки сорока восьми тысяч семисот девяноста трех правоверных на новые оборонительные позиции.

Вслед за корпусными командирами отбыли и советники, мои соотечественники. Неутомимому главнокомандующему и прочим участникам военного совета тоже предстояло отбыть куда-то (а вместе с ними, вероятно, и моей персоне), но я был так голоден, что стал убеждать их познакомиться сперва с кулинарным искусством синьора Винченцо и его нового повара. «Воздадим должное их трудам», – сказал я и ничуть не удивился тому, что они тотчас же согласились, как любой из смертных, кто от завтрака и до ужина не притрагивался к еде.

Однако мне, пожалуй, пора на время умолкнуть. Я вижу, в каком нетерпении Фрэнк – его капитан Бураго уже пустился в свою грандиозную авантюру, незачем занимать вас далее такой обыденностью и прозой, как кухня синьора Винченцо.

7

– Кухня синьора Винченцо, как вскоре станет ясно нашим друзьям, не была чем-то обыденным, Фрэдди! – улыбаясь, отпарировал Фрэнк. – Понимаю! Понимаю! Осужденный на смерть тоже старается отсрочить хоть на час исполнение приговора. Впрочем, вы правы! Капитан Бураго уже пустился, как вы изволили выразиться, в грандиозную свою авантюру, и, поскольку он герой моего рассказа, я обязан последовать за ним.

Итак, эскадрон поскакал к Пловдиву. Где находился этот город, какое расстояние отделяло нас от него – мы не знали. Мы знали лишь: где-то впереди, в тумане. Да, я вновь говорю о тумане, потому что он вновь пополз по земле, с каждым мгновением становясь все плотнее. Изредка прорывались мы сквозь серую его завесу, и солнце встречало нас во всем своем сверкании. Белая снежная равнина расступалась, вырастали одинокие силуэты тополей и дорожных указателей, кинутые обозы… Белесые волны преграждали нам путь, захлестывали, обступали стеною со всех сторон. А мы превращались в бесплотные тени. Слева, справа, впереди и позади – отовсюду доносилось лошадиное ржанье, ухо ловило глухие проклятья, подавленный смех. И лишь изредка звучал короткий, точно свист нагайки, приказ, резко меняя направление, в каком мы двигались.

Я давно уже ехал подле Бураго. Не помню, как это сталось, сказали мы что-нибудь друг другу или нет, но он вдруг наклонился ко мне и улыбнулся, сверкнув главами. От прежнего недоверия не осталось и следа. Только один раз спросил он:

«Тебе-то, Миллет, зачем это понадобилось, черт подери?»

«Такова уж доля военного корреспондента, – отвечал я. – Мир ожидает известий!»

Неожиданно налетели мы на какой-то обоз. Нет, я не в силах передать вам, что тут сталось. Мы скакали так быстро. Я увидел смутные контуры тяжело нагруженных подвод. Увидал людей и буйволов. Послышались возгласы: «Аллах! Аллах!» Кто-то выстрелил. Но мы спешили. Пробились сквозь них, растолкали. Помчались дальше. А четверть часа спустя мы врезались в толпу беженцев. Они брели нам навстречу нестройной толпой и в панике разбежались. По ужасу их – более, чем по возгласам, – поняли мы, что это болгары.

«Бедняги! – со вздохом произнес бай Никола. – Верно, село их спалили, и теперь они в холод бредут куда глаза глядят».

Я вглядывался, пытаясь обнаружить горящее село. Но так и не обнаружил. Впрочем, не в том суть дела. Фрэд Барнаби говорил тут о беженцах-османах, я – о болгарах, нечаянно напуганных нами. Вообще обо всех, кто встречался нам на путях-дорогах. Знаю, что нарушаю тон своего рассказа, но не могу удержаться, чтобы не сказать о них хоть несколько слов. Они ведь тоже – война. Другая сторона войны. Либо же причина ее и следствие. Я вопрошал себя тогда и вопрошаю сегодня: неужто на земле не достанет места для всех? Вот два наброска с натуры, – Миллет показал нам листы. – На одном насупленный турок, его жены в чадрах, дети. На втором – болгарское семейство; оборванные, отощавшие люди; быть может, несколько недель кряду прятались они в лесах. Как случилось, что страдают и те и другие? Что те и другие – составная часть враждебных, ожесточившихся миров, готовых стереть один другого с лица земли? Ответа нет. Пока еще нет. Его должно дать будущее. Будущее, которое искоренит первопричину всякого насилия.

– За подобные идеи семь лет назад у нас расстреливали, Миллет. Известно тебе это? – неожиданно вмешался Мишель. Он сидел в тени, взволнованно подавшись вперед, и я вдруг вспомнил, что он был как-то причастен к Коммуне.

– И еще не раз будут расстреливать, дорогой мой. Да и не только у вас, – отвечал Фрэнк. – Насилие в любом его виде лежит в основе всякой несправедливости. И войны, даже когда она необходима. Но мы забываем о социальных неправдах. О неравенстве, страданиях… Как подумаю, по какому крутому пути предстоит взойти человечеству – да еще в тумане погуще, чем тот, в каком продвигался наш эскадрон!

– Признаться, мне слегка наскучили ваши философические отступления, друг мой, – сказал Барнаби, демонстративно подавив зевок.

– Причина понятна, – отозвался Миллет. – Но, будь по-вашему, продолжаю… Не знаю, сколько проехали мы. Я лишь следил за компасом. Сначала мы двигались к югу, затем свернули на восток, даже на северо-восток – иными словами, вновь приблизились к Марице. Меж тем незаметно подкрались сумерки. Ветер сметал с окрестных лесов их снежный покров, бил в лицо, слепил глаза.

«Не растягиваться! Плотнее ряды!» – слышалась время от времени команда Бураго.

Иногда он кричал:

«Поручик Глоба, возвратитесь на свое место! Подпоручик Зенкевич, прошу на место!»

Но где было их место, когда строй то и дело сбивался, когда во мгле никто никого толком не различал? Зато с некоторых пор впереди замерцали притушенные туманом огни, и мы не сводили с них глаз. То было не селение. Быть может, чей-то бивак? Либо несколько биваков, один подле другого, потому что огни протянулись и на север, и на юг.

«Эскадрон, стой! – скомандовал Бураго. – Подпоручик Зенкевич, возьмите двух человек, разведайте, что там!»

«С твоего дозволения, мистер, я пойду с ними!» – шепнул мне бай Никола.

Я взглянул на него: воплощенное нетерпение.

«Мы и так с тобой полезли, куда не надо», – отвечал я. Но про себя подумал о том, что войне скоро конец, а я так ни разу и не участвовал в разведывательном патруле. Мне вдруг самому захотелось пойти.

«Вы позволите?» – спросил я капитана.

«Что позволю?»

«С Зенкевичем…»

Брови его удивленно поползли вверх.

«Охотники всегда желанны, – сказал он. – Но имейте в виду: коли попадете им в руки, американский паспорт вас не спасет, Миллет!»

Я с деланным безразличием пожал плечами, спрыгнул наземь и последовал за драгунами Зенкевича. Бай Никола не говоря ни слова двинулся за мной.

«Не заблудитесь на обратном пути!» – крикнул нам вдогонку капитан.

Мы шли молча, тишину нарушало лишь похрустывание снега под ногами. Что выйдет из безрассудной этой затеи? Нет, я имел в виду не разведку, а роковое недоразумение, пробудившее в Бураго упрямое намерение взять Пловдив. Мы уже влезли в мышеловку, а теперь искали способа самим захлопнуть за собой дверцу.

«Ты здешний житель и, наверно, бывал в этих местах?» – шепотом спросил я бая Николу.

«А как же? Конечно, бывал. Да ведь тьма непроглядная, а тут еще туман, будь он неладен… Хотя постой, мистер, постой… Вон там взгорок… Вспомнил! Так и есть! До города миль пять-шесть… – заявил он с уверенностью. – Скоро будет дорога, что идет вдоль Марицы. Широкая дорога, хорошая, я тебе верно говорю, мистер. Прямиком до самой Мараши идет».

«Тс-сс! Говорите тише!» – К нам подошел Зенкевич.

Он был совсем юный и такой светловолосый, что бровей было не разглядеть даже вблизи.

«Он здешний житель и знает местность», – сказал я.

«Тогда пусть он и ведет, – с нескрываемым облегчением произнес подпоручик. – Веди, братушка, указывай дорогу».

Я употребляю слово «братушка», то есть брат, и нарочно не перевожу его. Оно так и прошло через всю войну – неповторимое, душевное слово, которым порабощенные болгары наградили своих освободителей – русских. Оно стало у обоих этих народов символом, нарицательным именем.

И бай Никола повел нас. Я еще в самом начале рассказывал вам о нем. То был человек бывалый. Сильный, проворный. Зенкевич, я и оба драгуна с трудом поспевали за ним. По колено проваливаясь в снег, мы обогнули какой-то пригорок, перешли по замерзшему руслу какой-то речушки, вскарабкались на другой ее берег. Там шла полоса кустарника, а сразу за ним открылась дорога, о которой говорил бай Никола. Ветер свистел и гудел в телеграфных проводах. Костры турецких биваков тянулись теперь прямо за дорогой – оранжевые, блекло-кровавые. Темные человеческие фигуры оживляли их, прочерчивали, служили им обрамлением.

«Надобно узнать, сколько их», – сказал подпоручик.

«А я подберусь поближе», – предложил бай Никола.

«Одному всех не сосчитать», – возразил Зенкевич, и мы рассыпались цепочкой. Подпоручик в середине. Драгуны с одного бока от него, мы с моим бай Николой – с другого. Медленно-медленно продвигались мы во тьме, вначале пригнувшись, потом ползком. Снег забивался в рукава, за воротник. Плечи, локти занемели. Я знал – все это несовместимо со статутом корреспондента нейтральной державы, и минутами сожалел о том, что вступил в игру. Но вместе с тем – какое приключение, боже правый! Подбираешься к вражеским кострам, весь обратившись в зрение и слух. Если обнаружат тебя – конец. Бураго предупредил: мой паспорт не произведет на них никакого впечатления!

Дорога была последним препятствием, но слишком открытым. Кроме того, за ней, вероятней всего, ведут наблюдение сторожевые посты. Да и костры, что находились напротив меня, горели особенно ярко. Я не решился пересечь дорогу. Предпочел исследовать турецкий лагерь с помощью бинокля. Вокруг костров сидели солдаты, освещенные огнем или терявшиеся в тени. Я принялся считать. Их были сотни. Пехотный батальон? Либо же полк? Они ужинали. Слышалось позвякиванье медных котлов. Потом долетела песня – игривая мелодия и одни и те же повторяющиеся слона, смысл которых был мне недоступен.

Неожиданно услыхал я справа от себя шаги. Усталые или ленивые, они медленно приближались, отчетливо похрустывал снег. Прежде, нежели часового, увидел я луч карманного фонаря, то рассекавший темноту, то гаснувший.

Осторожность требовала отползти назад, в кустарник. Но я боялся обнаружить себя малейшим движением. Лишь плотнее приник к земле, чуть не зарылся в снег и замер в ожидании.

Сколько я ни вглядывался, ни вслушивался, часового не было. Из темноты донесся лишь какой-то глухой звук, будто кто-то споткнулся и упал. Я уж думал, что часовой повернул назад либо почуял недоброе и сбежал, но минутой позже раздался голос бай Николы:

«Пошли назад, мистер! Все в порядке!» – шепнул он, подползая ко мне.

«В порядке?!».

«Я его скрутил. Ему лучше знать, сколько их тут».

Только тогда различил я лежавшего на земле турка. Рот заткнут, руки связаны. Не стану рассказывать о том, как мы снова сошлись впятером, как потащили перепуганного своего пленника к эскадрону. Мы направили на него свет его собственного фонаря, а когда вынимали изо рта кляп, бай Никола сказал ему по-турецки несколько, слов. Интонация подсказала мне их смысл.

«Спроси, какого он полка», – приказал Бураго, наклоняясь с седла.

Несчастный турок заморгал, затрясся. У него перехватило горло, и язык еле ворочался.

«Урфанского полка, ваше благородие!» – перевел бай Никола.

«А справа? Чей лагерь справа?»

«Не знает. Может, Эски Шехирский полк, говорит, а может, еще какой».

«Значит, справа тоже турки. А ближе, к Марице?»

«Там, говорит, только прикрывающие части. Два батальона».

«Ну, господа, более или менее ясно, несмотря на туман, а? – обернулся к нам Бураго. – Сколько их, в сущности? Сто на одного! К тому же мы знаем, что они там, а они и не подозревают о том, что мы здесь. Верно, Лагутин?» – с улыбкой обратился он к одному из драгун.

«Так точно, ваше благородие! И в мыслях не держат!» – долетел из темноты бравый ответ.

«Тогда готовьсь! Выходим на дорогу. Прорываемся через Урфанский полк – каким образом, вам ясно, не так ли? И затем – в тыл прикрывающих частей!»

«А с турком как быть, Александр Петрович?» – спросил подпоручик, прыгая в седло. Вот уж поистине русская черта – едва враг обезоружен, как тут же наступают соображения нравственного характера и осложняют дело.

Однако на сей раз капитан Бураго быстро нашел выход.

«Его взял в плен братушка, – сказал он. – Братушка пускай и разбирается».

Да, то было нелегкое испытание для моего бай Николы. Не забывайте, что из-за таких, как этот пучеглазый турок, он десять лет провел в изгнании, десять лет был в разлуке со своей невестой. Как поступить? Да и времени для раздумий не было. Я видел при свете фонарика, как он заморгал, сдвинул свои мохнатые брови.

«Пускай идет, откуда пришел, – сказал он. А затем, словно оправдываясь, добавил: – Что поделаешь, тоже ведь душа человеческая!»

Думаю, что его слова пришлись драгунам по сердцу. Мы отпустили турка и через минуту позабыли о нем. Впереди нам преграждали путь тысячи его соотечественников, и следовало преодолеть эту преграду, чтобы продолжить затем наш путь к Пловдиву. Я спрашивал себя, скольким из нас суждено уцелеть. Если у турок стоят там кавалерийские части, не бросятся ли они за нами по пятам?

– Точнее будет сказать, Фрэнк, «по копытам», – шутливо поправила его невеста.

Он лишь кивнул в ответ. Мысли его были сейчас далеко, на затянутой туманом снежной равнине, где смутно трепетали в ночи сотни костров.

– Да, подобные сомнения теснились у меня в голове, пока мы выезжали на дорогу и перестраивались для броска, а наш неутомимый командир отдавал приказания:

«Поручик Глоба! Подпоручик Зенкевич! По местам! Все по местам!»

Мне же он сказал по-французски, чтобы не поняли солдаты:

«Держись посередине, дорогой мой. Я обязан тебя сберечь, черт подери, а то не перед кем будет позировать».

Скачка была бешеная. Я видел перед собой спину Бураго, позади себя слышал голос бай Николы. Драгуны уже выхватили сабли, однако все произошло совсем не так, как мы предполагали.

Уже за первым поворотом прозвучал выстрел. Возможно, нас заметил патруль. Вслед за первым выстрелом – второй, третий. Десятки разрозненных выстрелов. Не берусь утверждать, что целили в нас – турки понятия не имели, кто мы и где мы. Но вспыхнула эта пальба из за нас.

Пока мы огибали холм, стреляли уже вдоль всей линии костров. Бураго что-то приказал своим помощникам – одному господу ведомо, что именно. Я решил, что мы остановимся, повернем назад, но эскадрон продолжал скакать по открытой дороге, растягивая колонну, что казалось мне неразумным и ненужным. И словно для того, чтобы неприятель обнаружил точное наше местонахождение, Бураго крикнул что было силы «Ур-ра!». Шестьдесят две глотки – нет, шестьдесят три, ибо следует прибавить моего бай Николу – разом подхватили. Голоса летели навстречу залпам, заглушая, сливаясь с их треском. И в этой отчаянной перекличке, в этом беспамятном реве участвовал и я. Я – корреспондент, художник, лицо нейтральное. К чертям! Можно ли соблюдать нейтралитет в такие минуты!

«Направо!.. За мной! Клином!» – при каждой команде сабля Бураго сверкала, указывая направление.

На повороте эскадрон сгрудился, съехал с дороги и понесся прямиком на самые яркие из костров. И опять голос капитана перекрывал наши голоса:

«Плотнее! Не отставай!.. Ура-а-а!»

От волнения и воспоминаний у Миллета, вероятно, пересохло в горле, он умолк и потянулся к бокалу с мастикой. Композитор, до тех пор безмолвно восседавший на подиуме, словно только и ждал паузы:

– Ну теперь-то уж, воля ваша, а кровь прольется!

– Положение твое и впрямь безнадежно, Фрэнк! – Карло озабоченно покачал головой. – Бескровная битва! Клянусь богом, зря ты обещал такое…

– Да не было никакой битвы, господа!

– Как «не было»?! – воскликнули мы хором. – А Урфанский полк? А Эски Шехирцы? Ведь вы бросились в атаку! Выстрелы… Сабли наголо… Как же так?

Миллет осушил свой бокал, закусил кусочком ветчины и только тогда отвечал:

– Они удрали! Удрали! На вертелах еще шипели жарившиеся барашки, булькал в котлах плов, а Сулеймановых воинов и след простыл, ни одного не осталось, если не считать нескольких раненых, которые взирали на нас с таким ужасом, будто мы вот-вот насадим их на вертелы и изжарим. Зато кое-кто встретил нас слезами радости. Целое болгарское семейство – священник с супругой, дочерью и сыном… Что вам сказать о священнике? Незабываемый образ! Он где-то у меня нарисован, но не могу сейчас найти. Большие запавшие глаза, впалые щеки, обтянутые, как у схимника, скулы. И огромная окладистая борода! Ожившая икона святого или страстотерпца, да и только!.. Что касается попадьи, то она так закуталась в платок, что ее было не разглядеть. О сынишке их, еще мальчике, скажу лишь, что он сразу же принялся показывать раненым туркам язык.

– Полно, Фрэнк, не тяните! Поскорее о дочери! – прервал его Барнаби.

Интонация, с какой были произнесены эти слова, и насмешливые огоньки в глазах путешественника разожгли наше любопытство.

– Да, да, расскажите о дочери! Поповна была молода? Хороша собой? – посыпались градом вопросы. Все словно вдруг позабыли о тех опасных обстоятельствах, в каких мы оставили эскадрон капитана Бураго.

Невеста Фрэнка подчеркнуто громко произнесла:

– Почему же я ничего не знаю о ней, Фрэнк?

Миллет, улыбавшийся краем рта, смежив веки, чтобы остаться наедине с воспоминаниями, ответил – но словно бы не мисс Мерилл, а самому себе. Вернее сказать – себе и Фрэду:

– Увы, мне нечего таить… Да, да. Вот вы, Фрэдди, в некоторой степени участник этой зимней феерии, тогда как я…

– Вздор!

– Воля ваша, я отлично помню, что вы не сводили с нее глаз!

В мастерской поднялся невообразимый шум.

– Бога ради, не слушайте вы этого интригана! – громче всех кричал Барнаби. Затем, драматически раскинув свои длинные руки, сказал: – Хорошо, хорошо, признаюсь, она была очень хороша! Что с того? Господин Миллет, судя по всему, решил сегодня окончательно погубить мою репутацию… Да, она была красива… Так что же? Вы полагаете, что я не видел женщин красивее?

– Напрасно вы горячитесь, Фрэдди! Я просто дорожу истиной, вот и все. А истина гласит, что вас опередили – это во-первых. Во-вторых… Во-вторых, поповна, прямо скажем, понятия не имела, кто вы и что вы; в ее глазах вы были просто-напросто английским турком.

– В таком случае вы были для нее американским русским!

– А в-третьих…

– Господа! Господа! – восклицал доктор Паскье, испугавшись, что спор обернется ссорой. В медицине он тоже был плохим диагностом.

– Что в-третьих? Что в-третьих? – горячился Барнаби, не обращая внимания на предостерегающие возгласы доктора.

– В-третьих, дорогой мой, той ночью… Однако зачем забегать вперед? Вы ведь знаете лучше других, до любовных побед ли вам тогда было!

– Будь я проклят! – отдуваясь, воскликнул знаменитый путешественник. – Зачем я ввязался в этот диалог! Хорошо, возвращайтесь к своему эскадрону, пока еще не вернулись османские полки!

– Нет, сначала о поповне! – не отступались слушатели.

Даже миссис Барнаби не выдержала:

– Если у вас есть ее портрет, покажите, будьте добры, – обратилась она к художнику.

Миллет полистал рисунки, вынул один, взглянул, отложил в сторону, потом взял другой.

– Вот этот, пожалуй, дает некоторое представление о ней, – сказал он, поворачивая рисунок ко всем нам по очереди. Кое-кто даже привстал, чтобы разглядеть получше.

В первое мгновение мне показалось, что произошло недоразумение. Я не видел ни лица, ни головы в общепринятом смысле. Одна-единственная волнистая линия как бы намеком обозначала прядь волос. Под нею два удлиненных эллипса обозначали, должно быть, глаза. Нечетких контуров пятно, возможно, обозначало рот. Ниже переплетались многие линии, напоминая неукротимые волны прибоя, что настигают одна другую и с брызгами разбиваются о берег.

– Это она? Возможно ли? – послышались разочарованные возгласы.

– Да, пожалуй… Я хотел передать свое впечатление от нее. Каким-то неопределимым образом эта девушка повторяла своего отца… Нет, нет, не смейтесь!

– Вы хотите сказать, что она тоже была святою?

– О нет, Фрэдди! Уверен, что она, не моргнув глазом, могла бы пристрелить вас, например. Минутку, прошу меня выслушать! И поставьте себя на ее место. Она ясно сознавала, какая участь ожидает ее в турецком стане. Пятивековое рабство, вынесенное ее народом, научило ее этому. Я слышал, как она со стоном воскликнула: «Братушки!» – и обратилась к нашему капитану, вперив в него взгляд своих огромных глаз. Она говорила порывисто, от волнения не находя слов, и только на середине ее речи я сообразил, что она говорит по-русски. Позже выяснилось, что ее отец кончал семинарию в России и дочь от него выучилась языку.

– Вот, вот! Все устраивается как нельзя лучше! – со смехом возгласил доктор Паскье. – Вы устраняете все преграды, Миллет! Она даже знала по-русски! Какое совпадение, а?

– В чем совпадение? В том, что отец ее учился в России?.. Прошу прощенья, доктор, но не кажется ли вам, что совпадение заключается в том, что именно русские пришли на помощь этому многострадальному народу?

– Вы хотите сказать, что русские заботились об облегчении участи вашей поповны? – упорно не оставлял шутливого тона доктор.

– Я хочу сказать, что ни французы, ни англичане, ни американцы не помогли болгарам, хотя мы не упускаем случая помахать знаменем прогресса и почваниться этим кстати и некстати. Надеюсь, вам ясно, что я имею в виду?

– Господа, полно вам спорить! Возвратимся к поповне!

Завладевший рисунком Мишель неожиданно спросил:

– Как ее звали?

– Как ее звали?.. О, разумеется, я помню, как ее звали… – Тут Миллет неожиданно запнулся, а затем повернулся к Фрэду: – Господь милосердный, вот это уже поистине совпадение! – сказал он, будто оправдываясь в чем-то. – Ее звали Вета. Это уменьшительное от Елисаветы, и, следовательно, она тоже Элизабет!

Поднялся такой хохот, посыпалось столько комментариев, что я не сумел толком ничего записать. «Нет, вы придумали! Они оба смеются над нами!» – слышал я.

Пшевальский (или Пжевальский) сошел с подиума и пытался убедить собравшихся, что на свете нет ничего случайного:

– При чем тут совпадение? Это предопределение, судьба!

– Ошибаетесь, леди и джентльмены! – Миллету, наконец, удалось перекричать всех. – Ошибаетесь, ибо вы относите этот случай ко мне и Фрэдди, так как и он, и я, «на счастье иль на беду», как поется в песне, рождены под знаком зодиака, именуемым Элизабет. Но, клянусь вам, юная болгарка не удостоила внимания ни меня, ни – позже – знаменитого Фрэда Барнаби – вы уж не обессудьте, дорогой! И коль скоро речь зашла о ней, то я вынужден с прискорбьем объявить, что девушка с первого взгляда увлеклась нашим Александром Петровичем, а он, обычно стойкий перед женскими чарами, тут сделался сам на себя не похож. Когда он внимал ей либо взирал на нее, глаза его мягко блестели, каждое движение дышало лаской, хотя обстановка не располагала к этой нежданной душевной перемене.

Вета объяснила, что они бежали из Пловдива, оттого что какой-то высокопоставленный турок пожелал забрать ее в свой гарем. Они рассчитывали укрыться у родных в соседнем селе, но нашли там лишь пожарище. Окрестные хутора тоже пылали. Так что пришлось бежать дальше, – единственной надеждой были братушки. Увы, в тумане они сбились с пути. Вместо того чтобы попасть к спасителям – угодили прямо в логово зверя.

«Какое счастье, что появились вы!» – сказала Вета, содрогаясь при воспоминании о долгих часах страшного ожидания.

«Что в городе?» – вступил в разговор бай Никола.

Он обратился к ней по-болгарски, но русский и болгарский так близки, что я с грехом пополам понимал его.

Только тут отвела она взгляд от Саши.

«Я же говорила, – отвечала она. – Наши все попрятались…»

«А женщин увозят? – не сдержался бай Никола.

Я знал, что заботит его. Да он и не стал скрывать. – Не слыхала ты чего о дочери Марко Башмачника, Теменугой звать? Статная такая, красавица вроде тебя? Вспомни, девушка, они возле Небет-тепе живут!» – с волнением упрашивал он, угадывая по выражению ее лица, что не знает она той, о ком он справляется.

«Наш дом возле реки, сударь, – отвечала Вета. – Может быть, батюшка знает. Я-то напоследок не смела выходить за порог».

Бедный бай Никола! Он только мотнул головой и стал искать глазами священника. Но в это мгновение к Александру Петровичу приблизился поручик Глоба и что-то зашептал ему на ухо. «Лес… Положительно… Решает скорость…» – слышали мы только, да еще видели горевшие ровным светом глаза.

«Ясно!» – сказал Бураго, и озабоченное выражение вновь вернулось на его лицо. Окинув сверкающим взглядом бивак, где расправлялись с недожаренными барашками драгуны, он скомандовал:

«По коням! Выступаем!»

Нелегко оставить сочные куски мяса, от которого вздымается благоухающий пар. Драгуны, продолжая жевать, со смехом и шутками, пренебрегая неприятелем, что попрятался в окрестных рощах, направились к своим лошадям. Но прежде чем они успели сесть верхом, последовала другая команда:

«Подбросить в костры дров!»

То была, разумеется, мера предосторожности, и огромные костры вступили в единоборство с туманом – пусть наблюдающие издали османы думают, что сюда нахлынул целый казачий полк.

После этого можно было уже двигаться в путь. Батюшку, попадью и мальчишку драгуны посадили на лошадей впереди себя. Но с поповной дело обстояло сложнее. Каждый желал бы посадить ее к себе в седло и обнять. Каждый, повторяю, включая меня. И сильнее всех, быть может, наш капитан. Обычно быстрый, решительный, сейчас он стоял среди костров и все оглядывался на Вету, ожидая, чтобы она выбрала его коня.

– Ну, это уж ваша фантазия! – запротестовал кто-то из нас.

– Не спорю, – широко улыбнулся Миллет. – Конечно, это всего лишь моя догадка. Да еще и теперешняя. Тогда меня лишь поразила нерешительность Александра Петровича. Но к его и к нашему облегчению девушка объявила, что умеет ездить верхом. Лошадь нашлась. Так что несколькими минутами позже эскадрон и его нежная спутница покидали Урфанский бивак – разумеется, после того, как по распоряжению Глобы раненым туркам были заткнуты рты.

С шумом ворвались мы в этот лагерь, а покинули его неслышно, точно призраки. Даже кони, казалось, ступали по снегу мягче, бесшумно.

Вскоре тьма вновь окутала нас. Костры – наш ориентир – остались позади, и перед нами распростерлась пушистая, бесплотная неизвестность.