Текст книги "Современная болгарская повесть"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Владимир Зарев,Стефан Дичев,Иван Давидков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

«Капитан Бураго! – кричал я. – Капитан Бураго, вернитесь!»

Но усилия мои были тщетны. Лишь на другом берегу удалось мне приблизиться к нему.

«Вернитесь! – сказал я. – Неужели вы не поняли? То была шутка».

«Что именно? Приказ командующего?!»

«Это не приказ, Саша! Он пошутил!»

Бураго взглянул на меня с неприязнью.

«Быть может, это вы изволите шутить, – процедил он сквозь зубы и, резко отвернувшись от меня, скомандовал: – Поручик Глоба, соберите людей – и за мной!»

Не раз спрашивал я себя, да и сейчас еще не вполне понимаю, что побудило меня и тут последовать за ними. Любопытство? Нет, предприятие было уж слишком безрассудно. Мои обязанности художника-корреспондента? Возможно, но лишь в известной степени. Вероятней всего – заразительность примера. Ибо этот маленький эскадрон направлялся прямиком в разверстую пасть пятидесятитысячного неприятеля и я бы выглядел трусом в собственных глазах, останься я на берегу. И, конечно, сыграл роль мой бай Никола. Его хриплый голос шептал умоляюще:

«Поедемте с ними, мистер! Поедемте, чего ждать-то?»

Помню, я мгновение вглядывался в него. Лицо его напряглось, ноздри раздувались, как у боевого коня при зове трубы. Теменуга была этим зовом. Десять лет разлуки, тоски, ожидания, к которым сейчас добавился страх, что отступающие турки в последний миг увезут ее с собой!

«В путь!» – сказал я и, хлестнув коня, помчался за эскадроном.

«Слава тебе, господи, наконец-то!» – воскликнул бай Никола и с каким-то мальчишеским восторгом поскакал следом.

Но прежде чем продолжать… Я был бы вам чрезвычайно признателен, Фрэдди, если бы вы в самых общих чертах рассказали о том, что в это время происходило у вас?..

5

Последние слова застали Фрэда Барнаби врасплох: он повернулся что-то шепнуть жене на ухо, а когда понял, о чем идет речь, лицо его удивленно вытянулось.

– Гм… – произнес он наконец, откидываясь к стене. – По совести, я тоже не прочь был бы знать, что в точности происходило у нас в это время!

Пролог был вполне в его духе, общество переглянулось, он же, обхватив колена руками, продолжал:

– По чести скажу, вы большой хитрец, Фрэнк! Наговорили нам тут о Бураго – дескать, и острослов он, и пить умел, а вскоре выяснится, что был он счастлив в любви, дерзок и храбр в сражении. О чем же тогда прикажете рассказывать мне? О дислокации войск, то бишь о хаосе! Вот что предлагает вам досточтимый художник, леди и джентльмены. Он создает фигуры и композицию, я – аксессуары и фон!

– Однако вы также начинаете с общих фраз! – кольнул его Карло.

– Виноват! Виноват, как принято выражаться в армии… Да, кстати, никто из вас, верно, и не подозревает о том, что и я тоже был военным!

Все запротестовали. Как можно? Мы все-таки читаем газеты. А Марго воскликнула:

– Значит, капитан Барнаби и вы – одно и то же лицо?! Как мило!

Куда как мило. Нельзя было не умилиться ее догадливости. Меж тем знаменитый путешественник и капитан продолжал свой рассказ:

– Я признался здесь в своем чине с единственной целью – подчеркнуть, что, в отличие от иных барабанщиков, мания стратегии была мне совершенно чужда. Меня привело на войну любопытство. Обыкновеннейшее любопытство, желание увидеть собственными глазами и, если угодно, посмеяться над человеческой глупостью. Это желание уже забрасывало меня в Африку, Центральную Азию, в Анатолию…

– Не понимаю, зачем ездить так далеко! – бросила Элизабет Американская.

– Меня интересовало географическое распространение глупости, – тотчас отпарировал путешественник.

Но спор этим не был исчерпан. Миллет сказал:

– На мой взгляд, слово «глупость» к этой войне неприменимо, Фрэд! Мы видели там столько страданий и ужасов…

– Ого! Очередная воскресная проповедь. Переходим из мажора в минор?

– Хорошо. В конце концов, у каждого свои понятия. Рассказывайте, ваш черед. Любопытство, человеческая глупость… Что же еще?

– Имелась и еще причина. Те, кто внимательно следил за корреспонденциями с театра военных действий, вероятно, встречали имя одного из турецких военачальников, генерала Бейкер-паши. Встречали? Превосходно. Открою сразу: то был мой соотечественник и друг Валентин Бейкер, советник в турецкой армии. Его присутствие в значительной степени определило и мой интерес к этой войне.

Случилось так, что в тот день, о котором вам поведал столь необъективный американский корреспондент, Валентин Бейкер и я находились в авангарде турецких частей и спешили возможно скорее возвратиться в Пловдив.

Фрэнк упоминал уже о стуже и тумане. Могу лишь добавить, что правый берег Марицы, по которому двигались мы, был значительно лесистей. Так что, казалось, наше отступление вдоль полотна железной дороги было прикрыто от чужих глаз. Долгое время мы вообще не подозревали, что русские движутся параллельно нашей колонне.

Мы с Бейкером ехали рядом и беседовали. Позади нас мой Радфорд и слуга Бейкера Рейли пересказывали друг другу турецкие анекдоты – такого рода историйки едва ли услышишь в целомудренной нынешней Англии. Однако нас с пашой занимало сейчас иное.

«Тысяча чертей! – говорил я. – В состоянии вы сейчас вообразить себе хорошо натопленную комнату, паша?»

Он кивнул.

«Да, камин… Потрескивают поленья… Впрочем, здешние жаровни тоже неплохи», – с улыбкой добавил он.

Был это человек уже немолодой, благородной внешности, сдержанный, светски общительный, – человек, видавший лучшие времена, о которых он не забывал. Несмотря на феску и турецкий мундир, Бейкер оставался англичанином и, вероятно, останется им до конца своих дней. Что не мешало мне над ним подтрунивать.

«Жаровни страшно неудобны, паша, даже чаю не приготовить! Неужели вы довольствуетесь чашечкой кофе? Ах да, я все забываю, что вы теперь турок! Послушайте, – осенило меня вдруг, – отчего вы не воспользуетесь случаем? На вашем месте я бы завел гарем! Конечно! Иначе какой вы паша?»

Возможно, я бы еще долго развивал эту благодатную тему, если бы знакомый возглас «Варда! Посторонись!..» не оборвал наши шутки. Мы оглянулись, желая понять, в чем дело. Насколько позволял туман, можно было увидеть, как войсковая колонна расступилась и в образовавшийся проход хлынула конница.

«Кто такие? Вон тот, с меховым воротником… Да ведь это ваш главнокомандующий, паша!» – сказал я.

Сулейман за неделю перед тем был отстранен от командования Дунайской армией, чтобы он мог сосредоточить все свои усилия для защиты Фракии – участка наиболее уязвимого. Однако мы между собой продолжали именовать его главнокомандующим. И разрешите удобства ради именовать его так в моем рассказе.

«Да, это он. Он! – пристально вглядевшись, повторил я. – Поскорее примите воинскую выправку, паша!»

Бейкер промолчал, только глаза у него помрачнели – а я уже знал, что сие означает. Валентин ненавидел Сулеймана. Нет, я неточно выразился. Он презирал его.

Всадники быстро приближались. Правда, в данном случае «быстро» понятие относительное. И дело не только в том, что скакать по железнодорожному полотну затруднительно. Как раз в ту минуту со стороны леса, отделявшего нас от Марицы, донеслись тревожные крики, и наше внимание разом обратилось туда.

Смею думать, что знаю по-турецки. В Анатолии я успешно объяснялся с местными жителями. Но сейчас возгласы показались мне непонятными.

«Что это приключилось там?» – спросил я.

Бейкер поднес к глазам бинокль и обшаривал взглядом противоположный берег.

«Туман мешает, – проговорил он. И знаком подозвал одного из солдат. – Что за вопли?»

«Там москали, паша!» – с поклоном отвечал тот.

«Где это „там“»?

«Да вон, в лесу!» – И солдат указал на наш берег, а не на другой, как нам только что казалось.

Тем временем главнокомандующий со своим штабом приблизились уже настолько, что полагалось приветствовать их.

«В чем дело? В чем дело?» – на скаку выкрикнул по-французски Сулейман.

Он говорил по-французски недурно, но с характерным для Востока редуцированием гласных. Да еще – каждый вопрос повторял дважды, быть может оттого, что всегда был встревожен, возбужден.

«Говорят, в лесу обнаружен неприятель», – доложил Бейкер.

«Неприятель? Так чего вы ждете? Чего вы ждете? Окружить! Переловить! Если окажет сопротивление – уничтожить!»

«Я передам ваше приказание незамедлительно, ваше высокопревосходительство!»

Учтивость исчезла из голоса моего друга, осталась лишь сухость. Эти воинские части не находились в его подчинении. Ведь он был в турецкой армии главным советником, а не полковым командиром. Однако минутой позже он уже отдавал распоряжения, где и как провести поиск, каким частям сосредоточиться в лесу на обоих флангах. Словом, как сделать то естественное и необходимое, что лишило бы русских возможности расширить свой плацдарм. Но именно тогда Сулеймана осенила гениальная мысль, которая, скажу заранее, все и погубила.

«Нет! – крикнул он. – Остановитесь! Во имя Аллаха! Зачем нам новые жертвы! (Как видите, дорогой мой Фрэнк, у нас тоже берегли людей.) Керосин! Скорее! Скорее керосин!»

Мы переглянулись. Керосин, то бишь тактика «все испепеляй позади себя», была одной из навязчивых идей главнокомандующего турецкими силами, чья буйная фантазия часто черпала примеры из истории. Разве Кутузов не сжигал все на пути наступающего Наполеона? Как говорится: пусть их камни посыплются на их же головы! Керосин не однажды уже пускался турками в ход. Последний раз в Татар-Пазарджике – оставляя город, мы еще долго видели позади столбы дыма.

Ну вот, опять подмывает меня порассуждать о человеческой глупости и географическом ее распространении. Но в одном я с Фрэнком согласен: в данном случае глупость была лишь обличьем жестокости. Да и не хочется нарушать тональность моего повествования. Возвращусь лучше к Сулейману и его «гениальной» идее. Послюнив палец, он проверял направление ветра.

«Да, ветер благоприятствует нам! – изрек он, просияв. – Как раз в сторону леса. Клянусь Аллахом, они зажарятся, как бараны!»

Я с любопытством, даже с интересом вглядывался в него. У турок есть выражение «алтэ-патлак» – так называется револьвер с барабаном, который может ни с того ни с сего пальнуть, никогда не знаешь – когда. То же самое – и с турецким главнокомандующим. Черные выпученные глаза горят лихорадочным огнем, на лице напряжение и восторг, жесты порывистые. Возможно, до этого довела его война, а возможно, он довел войну до этого.

«Двадцать бочонков слева!.. Двадцать в середину! Нет, тридцать!.. Еще двадцать справа! Впрочем, нет! Весь керосин, какой у нас есть!» – командовал он.

«Для Пловдива не останется, ваше высокопревосходительство!» – с тревогой сказал я.

Он метнул в меня негодующий взгляд. Понял или не понял – не знаю, но отвечал он так:

«Я обо всем позаботился, будьте покойны!»

Я кивнул. Успокоился. А он продолжал отдавать распоряжения: как облить керосином лесные опушки и как по сигналу идти в атаку.

Опыт научил нас, что возражать ему бесполезно. Это лишь раззадорило бы его еще больше. Да и кое-какой смысл в его затее имелся. Я думал о том, загорятся ли засыпанные снегом деревья.

Но вот бочонки доставлены, размещены. Оставалось начать огненную атаку. Тут подоспели вернувшиеся из поиска люди.

«Ну что? Что?» – голос Сулеймана прозвучал первым.

«За рекой они, ваше высоко…»

«Как за рекой? Да ведь они в этом лесу?!»

«Главные-то силы – за рекою…»

Один из разведчиков добавил, что туман там пореже и он видел колонну русских. «Гяур к гяуру, – твердил он. – Гяур к гяуру». Другой видел конницу, лодки и челны. «Вся река так ими и кишит, паша-эффенди!» – взволнованно уверял он.

– Хорошо, что ему не привиделись понтонные мосты! – рассмеялся Карло.

– Да, теперь это выглядит смешно и наивно, – кивнув, подтвердил Барнаби. – Но в тех обстоятельствах все казалось возможным. Знаете ведь: у страха глаза… И сверх того помните – мы были арьергардом. Так или иначе, полученные известия лишь укрепили Сулеймана в намерении изжарить русских, как барашков в байрам. И полчаса спустя «байрам» начался. Мы с Бейкером были приглашены участвовать в пиршестве.

Спешившись, увязая в снегу, приближались мы к лесу, укрываясь за кустами и деревьями. Пелена тумана, уже разорванная ветром, была защитой ненадежной. Поверьте, ничто так не изнуряет, не лишает сил, как ощущение, что ты – движущаяся мишень, взятая на мушку невидимым неприятелем. Да, каждую секунду ожидали мы, что в нас начнут стрелять. Говоря «в нас», я имею в виду Валентина и себя. На самом же деле впереди него и меня двигалась солдатская цепь. За нею, шатаясь под тяжестью ноши, навьюченные бочонками мулы. Где-то сбоку находился и Сулейман со своим штабом.

«Странно… Отчего они не стреляют?» – проговорил Бейкер.

«Пока мы собирались, русские, быть может, уже унесли ноги», – заметил я.

«Едва ли. Если они переправились сюда – значит, с какой-то целью».

Я мог бы возразить этой аксиоме, кажущейся столь неопровержимой для всякого, кто носит погоны. И все же молчание противника беспокоило меня. Чем далее продвигались мы, тем необъяснимей оно становилось. Наконец турецкая цепь подошла к опушке. Поползла между деревьями. За нею двинулись и мы, Бочонки с керосином. Главнокомандующий. Солдаты уже успели набрать груды хвороста.

«Обкладывайте стволы! Ближе! Ближе! Обдайте керосином! Во славу Аллаха! Живее! Проворнее! – кричал неутомимый Сулейман, весь сияя при этом. – Готовы? А там, слева?.. Смотрите, смотрите за правым флангом!»

Наконец решительный миг настал. Главнокомандующий, самый нетерпеливый из всех, выхватил револьвер и выстрелил в воздух – в точности, как бывает у нас на скачках. Это послужило сигналом. Слева, справа – всюду, куда только хватал глаз, взметнулись языки пламени. Закачались, принялись лизать влажные стволы, поползли вверх, к кронам. Я не мог отвести взгляда: неужели и впрямь в этом заснеженном лесу разгорится пожар? Признаюсь, только это и занимало мои мысли. Наш друг Миллет назовет это бессердечием, бесчеловечностью и бог весть как еще. Возможно, он и прав. Но не забывайте, что то было не начало войны, а завершение. К тому же присутствие главнокомандующего, его угрозы, его нетерпеливая ярость, доморощенная его стратегия – все это мельчило и поступки, и чувства. Прикажи Сулейман просто: поджечь лес, уничтожить неприятеля, я бы, вероятно, стал размышлять о жестокой необходимости этого шага. Но он пригрозил зажарить русских, как баранов для байрама. И тональность разом менялась, все приобрело налет гротеска, нереальности.

Как бы то ни было, в одном расчет главнокомандующего оправдался: мокрые деревья загорелись, огромные снежные шапки ссыпались вниз. Буйное пламя ширилось, разрасталось – настоящая стихия, которая грозила ринуться в атаку и поглотить в своей огненной пасти скрывавшихся в глубине леса русских. Увы, события развернулись не так, как предполагал Сулейман. По какой-то поначалу необъяснимой причине огонь задержался, закружил, затоптался на месте. А вскоре начал отступать. И тогда стало ясно, что ветер переменился. Теперь он дул на нас. Сперва нас окутало дымом. Потом над головами полетели искры. Потом языки пламени. И мы вдруг поняли, что бежать следует нам, а не русским. Иными словами – барашками оказались мы, а не они.

Отступая, мы вышли на открытое пространство, куда за нами последовал беспорядочный ружейный огонь. По счастью, нас прикрывала густая завеса дыма. И, кажется, пуля никого не настигла. Тем более что солдаты, не ожидая приказа, кинулись бежать к железной дороге, ища укрытия за насыпью. Туда же устремились и остальные части.

«Нужно остановить их! Вернуть! На что это похоже, Фрэд!» – возмущался Бейкер. Но пример подал главнокомандующий собственной персоной. Когда мы наконец отыскали его, он осыпал проклятьями ветер, а потом изрек: «Я сделал все, что было в моих силах». Его осенила очередная идея.

«Я отрежу их! – сказал он. – Не стану сейчас тратить на них время… Пусть прибывающие части составят оборонительный пояс. Один! Второй! Третий! Главное – не подпустить неприятеля к Пловдиву. Вот что сейчас наиглавнейшее! А вам, генерал, лучше всего сопровождать меня. Да, да, так будет лучше всего! Предстоит военный совет с корпусными командирами, где мы обсудим оборону города и дальнейший ход военных действий».

6

Мы последовали за ним. Даже всю дорогу ехали рядом – что позволило нам ознакомиться с его грандиозной идеей локализовать военные действия, сосредоточив все свои силы в укрепленном Адрианополе.

Фрэнк Миллет сказал тут, что русскому командованию план Сулеймана был известен. Нам, разумеется, тоже. Но теперь он живописал его так, что мы будто увидели все воочию; увидели войсковые колонны, которые, подобно бурным потокам, стекаются отовсюду к плотине, то бишь к оборонительным укреплениям. И столь умело велось, по его словам, это отступление, столь разумно сосредоточивались силы, что мы с Бейкером только переглядывались. Возможно, мы и уверовали бы, не окажись сами участниками этого широко задуманного стратегического плана.

Дорога пролегала через множество селений. Куда ни кинешь взгляд – колонны солдат. И беженцы. Целые караваны возов или саней, тяжело нагруженных домашним скарбом. А сверху – закутанные в овчины дети, женщины в чадрах. По бокам – едут верхом хмурые аги с длинными чубуками в зубах. Трагедия. Сотни лет эта империя принадлежала им; их деды, прадеды и прапрадеды рождались на этой благодатной земле, а они, потомки, ныне принуждены покинуть ее. Не стану отрицать, я сочувствовал им.

– Этого никак нельзя было ощутить, пока вы вели речь о Сулеймане, – шутливо обронил Мишель.

– Сулейман – дело другое.

– Но Сулейман ведь поплатился за свою бездарность, и Фрэдди никоим образом не чернит британской политики, господа! – с вызовом произнес Фрэнк.

– Сдается мне, такого рода комментариями мы лишь нарушаем течение рассказа, – изрек доктор Паскье, взяв на себя благородную роль арбитра. – Господа! Призываю вас к беспристрастности. Уважаемый мистер Барнаби благоволит к туркам, Фрэнк – к их противникам. У каждого свои пристрастия. Лично у меня – к красивым женщинам!

– Благодарю вас, – произнесла Элизабет Меррил, почему-то приняв сказанное исключительно на свой счет.

Мы снова чокнулись и на сей раз выпили за личные вкусы каждого из нас. Видимо, эта небольшая передышка была необходима. Многие встали – якобы для того, чтобы рассмотреть рисунки, висевшие на стенах, в действительности же – просто, чтобы поразмять ноги. Для меня эта передышка тоже оказалась полезной. Рука устала. Карандаши затупились.

Но история уже захватила нас, и вскоре все вернулись на свои места. Так еще до окончания антракта спешат занять кресла зрители, если пьеса им полюбилась.

– Через несколько часов мы были уже в Пловдиве… – Фрэд Барнаби как бы поднял занавес, и началось следующее действие. – Главнокомандующий и Бейкер-паша направились сразу на вокзал, где находился телеграфный аппарат. Совет следовало держать поблизости, ибо ожидались депеши из Стамбула. Я же предпочел сперва проехаться по городу. И благодарю всевышнего, что сделал это. Как вы вскоре убедитесь, лишь предвечерняя эта прогулка позволяет мне ныне сказать: я видел Пловдив, тот самый город, что был заложен более двух тысячелетий назад отцом великого Александра Македонского, не менее великим Филиппом. Отсюда и название, под которым город известен нам, – Филиппополь. По-турецки Филибе.

– Ах, Филиппополь? – воскликнула Марго. Было совершенно ясно, что она лишь сейчас поняла, о каком городе шла речь. Известно ли было ей, в какой части света он находится – это уже вопрос другой.

Барнаби продолжал свои пояснения:

– Болгарское название Пловдив происходит, вероятно, от «Пулпудева» – фракийской формы слова «Филиппополь», ибо с незапамятных времен коренными жителями этой стороны, родины Дионисия и Орфея, были древние фракийцы. Я мог бы подробнее осветить этот вопрос, но полагаю, что для данного случая довольно сказанного. Я позволил себе этот исторический экскурс и остановился на названии города, почерпнув необходимые сведения, как вы догадываетесь, из энциклопедии, главным образом для того, чтобы вы поняли, чего ожидал я от этой прогулки.

Увы! Никаких следов давней эпохи Филиппа, в сущности, я не обнаружил. И на первый взгляд вообще не увидал ничего достойного обозрения. Если не считать холмов – мощных каменистых возвышенностей, по которым лепились оригинальной архитектуры строения, – город поначалу показался мне весьма ординарным. Да и находился я все еще в низинной его части, и на улицах глазам представало знакомое зрелище: шумные ватаги слоняющихся солдат; беженцы, озабоченные тем, куда идти и что их ожидает. Кое-где замечал я местных жителей, болгар. Видел их замкнутые лица, затаенные взгляды. Покажутся из-за двери лавки либо из-за ворот и спрячутся вновь. Я счел бы их трусами, если б опыт не научил меня, что в них говорит не столько страх, сколько благоразумная осторожность и ожидание.

Сопровождаемый верным моим Рэдфордом, я ехал наугад, не выбирая дороги. Рассматривал, наблюдал – я любопытен, из чего, вероятно, и проистекает моя страсть к путешествиям. Сам того не заметив, я приблизился к более высокой части города. Миновал огромный постоялый двор, или караван-сарай, с тяжелыми, чуть ли не крепостными стенами, с засыпанными снегом свинцовыми кровлями и распахнутыми настежь воротами, которых, будь они заперты, вероятно, не пробить и снарядом.

– Помню, я тоже помню этот постоялый двор! По названию Куршум-хан, верно? – оживившись, прервал его Миллет. – Я был там на следующий день, осматривал его! Но только он уже походил на покинутую обитель.

– Вот вам еще одно подтверждение утлости, недолговечности благ земных, – с улыбкой заметил Барнаби. – Ибо в тот час, когда я проезжал мимо, жизнь там еще била ключом. Улицы окрест буквально кишели народом. Из узких окошек высовывались обмотанные чалмами головы, переговаривались, что-то кричали. Распахнутые ворота, точно ненасытная пасть, заглатывали одну за другой доверху груженные повозки и телеги.

– Я тоже видел их, они заполняли мощенный булыжником двор – в точности так, как вы рассказываете, Фрэдди. Доверху груженные войсковым имуществом, провизией, фуражом – за что русское командование, полагаю, было от души признательно туркам. Но никаких возчиков или караульных – ни единой живой души! А безлюдье всегда вызывает щемящее чувство тоски…

– О небеса! – доктор Паскье воздел очи горе. – Вы снова пустились в философию?

– Мне куда больше хочется узнать, что же произошло! – поддержала его моя Марго.

Барнаби метнул в нее недовольный взгляд и, насмешливо поджав губы, произнес:

– В том-то и суть, что ничего не произошло. В тот день, хочу я сказать. Понимаю, понимаю. Люди всегда ждут чего-то необычайного. Я же тогда просто-напросто осматривал Пловдив. И так как последующие события связаны именно с этим городом, позвольте сказать о нем еще несколько слов.

После Куршум-хана улицы вывели меня к какой-то мечети, тоже занимавшей полквартала… Забыл, как она называлась…

– Это неважно, – пришел ему на выручку Карло. – Продолжайте, бога ради!

– Нет, нет… Мечеть Джумая, если не ошибаюсь… Да, да, именно так! Меня пленила ее архитектура, строгие линии, высокие пилястры и более всего – минарет, весь испещренный зигзагообразным орнаментом. Я чуть было не поддался искушению войти, осмотреть ее изнутри. Готов был даже водрузить на голову феску. Но вовремя вспомнил о том, как поплатился за подобное любопытство одно мой приятель в Хиве. Меня, очевидно, принимают за здешнего, за болгарина, решил я. Благоразумней продолжить свой путь к ближайшему холму. Мостовая кое-где обледенела, и у моего коня разъезжались ноги. Рэдфорд даже свалился наземь. Если можно двумя словами описать моего слугу, это был истый англосакс в первозданном его облике – будто вытесанный из дуба. Вам ясно, что я хочу сказать.

Итак, я ехал по улицам города и смотрел во все глаза. Потому что незаметно все вокруг переменилось. Лишь две поперечные улицы отделяли меня от мечети Джумая, а я оказался уже в каком-то ином мире – среди тех самых необычной «складчатой» архитектуры домов, которые я мельком видел издали, когда въезжал в город. Красные, розовые, желтые, синие, с неровными кровлями, с веселыми разрисованными фасадами, дома эти, и дворики подле них, и улочки, которые, петляя, карабкались вверх, – все было отмечено каким-то необычным вкусом. Я говорил себе: здесь ведь обитают болгары, и естественно, что все тут иное. И тем не менее это мало что объясняло. Мне случалось проезжать через болгарские поселения, и мои пристрастия побуждали меня отыскивать взглядом лишь некрасивое. Здесь же я был пленен, очарован. Хотя улицы и здесь были безлюдны, хотя я видел ту же настороженность и ожидание, над которыми обычно иронизировал. Но теперь даже это не вызывало во мне раздражения. Я заглядывал поверх оград. Видел резвящихся детей, видел женщин в разноцветных платках, сновавших по двору. Видел мужчин, таких же озабоченных и суровых, как и те, что выглядывали из дверей лавок в нижней части города, но чем-то и отличающихся от них. Черт подери, сказал я себе, должно быть, все сложнее, чем можно предположить! Хорошо помню, что произнес именно эти слова. Но по какой причине и что именно обозначали они, я ни тогда, ни сейчас по-настоящему понять не могу. Когда мы наконец добрались до вершины холма, откуда я намеревался полюбоваться панорамой города, чей-то голос окликнул нас:

«Эй, вы кто же такие, а?»

«Англичане», – ответил я еще прежде, чем увидел чауша (это чин в турецкой армии, равный нашему сержанту). Он выскочил из-за уступа, засыпанного снегом. Тщедушный чернявый человечек – возможно, курд. Глазки его уставились на меня с подозрением.

«Всемогущий Аллах! – воскликнул он. – Что вам тут надо?»

«Да вот ездим, смотрим…» – отвечал я.

Он еще сильнее вытаращил глаза, потом обернулся к своим людям, укрывавшимся за скалой, и крикнул:

«Подите сюда! Тут двое ингилезов пожаловали поглядеть на нас. Идите, идите, пускай глядят». – Он засмеялся. Подозрительность исчезла. Полагаю, что мы являли для него зрелище не менее потешное, чем он для нас. Взять хотя бы меня. Вы видите, каков я. (Барнаби для вящей наглядности вытянул свои руки и ноги.) Добавьте к этому, что на голове у меня был желтый кожаный берет. Из той же мягкой кожи было и верхнее мое платье, и высокие гамаши. О Рэдфорде уж и не говорю – он был в жокейской шапочке и длинном шарфе, концы которого свисали на грудь.

Турок оказалось человек десять, они так же пялили на нас глаза, как и чауш. По их словам, с ними был тут офицер, но он спустился в город проведать свой гарем. Он был местный.

«А вы что делаете здесь в такой холод?» – спросил я.

«Пушки стережем!» – ответили они все разом. И повели нас смотреть. То были два стальных дальнобойных орудия, укрепленных между скал на северном склоне холма.

«Вы стережете только или стреляете тоже?»

«Они сами стреляют», – было мне ответом.

«Хорошо, что русские далеко», – заметил я.

«Какое далеко? Мы их еще поутру на том берегу видали».

«На каком берегу?»

«Да вон, напротив!» – они указывали на другой берег Марицы, где тоже виднелись строения.

Я вынул бинокль и стал внимательно исследовать противоположный берег. Но ничего не обнаружил. То есть увидел снова дома, а за ними занесенную снегом, безлюдную, безмятежную равнину.

«Удрали они! – объяснил чауш. – Как мы пальнули по ним! И с других холмов тоже. Да и пехота начала поливать огнем… Жаль только, наши мост красивый сожгли!..»

Мост еще дымился. Не опасность, а страх погубил его. И как впоследствии стало ясно, страх же обрек на пленение замешкавшиеся турецкие части. Но в ту минуту меня больше занимали русские, появившиеся и затем исчезнувшие. Вероятней всего – разведывательные разъезды. Тем лучше, думал я. Готовность города к обороне остудит их пыл и замедлив наступление. А это и было целью Сулеймана.

Но и другие мысли тоже не оставляли меня, покуда я объезжал холм. Я смотрел на раскинувшийся во все стороны город, на вздыбленные силуэты других холмов, на темную реку меж белых берегов. По эту сторону турки и болгары, размышлял я. А где-то вдали русские. Встреча двух разных миров! И разве впервые сегодня? Быть может, великий Филипп на этой самой скале чертал план своего будущего города? Мысленным взором видел я зубчатые контуры стен и башен. И как рушит их и сметает с земли стихия столетий, как она все преображает. И вот былой Филиппополь становится Пулпудевой, затем Тримонциумом, затем Филибе и, наконец, превращается в Пловдив. Проклятье! Я, кажется, опять увлекся. Сознаюсь, история – это моя слабость.

Однако, пожалуй, довольно об этом холме и вообще о прогулке по городу. Четверть часа спустя я был уже внизу по дороге в штаб. Неподалеку от вокзала меня обогнала пролетка. В ней сидел господин в серой шляпе – единственное, что я в первую минуту успел заметить. Но затем он обернулся, и его лицо с бакенбардами, в очках показалось мне знакомым. Я пришпорил лошадь. И мы почти одновременно воскликнули:

«Доктор Джил!»

«Фрэд Барнаби!»

«Да, и в полном боевом снаряжении, – сказал я. – Но тысяча чертей, вы-то, доктор, что вы-то делаете здесь?»

«Исцеляю этих чертей. А вы?»

«Всего лишь составляю им компанию».

Приятно повстречать старого знакомца в ту минуту, когда ты уже начал тяготиться всем окружающим. Я ехал рядом с пролеткой, и мы, не умолкая, говорили о войне – не о войне как таковой, а лишь о том, что непосредственно касалось нас.

«Услыхал, что главнокомандующий здесь. Еду вот разузнать, когда мы наконец эвакуируем лазарет», – сказал Джил. Я не удивился негодованию, звучавшему в его словах. Доктор Джил любил порядок и любое отступление от него принимал близко к сердцу.

«На вашем месте я бы решил это сам, – сказал я. – А кстати, у вас в лазарете есть сестры милосердия?»

Он кивнул, но я не удовлетворился этим.

«Хорошенькие? Молодые?»

– Поосторожнее, Фрэдди! – предостерег его Миллет, Бога ради, осторожнее! Взгляните, как у миссис Барнаби вздрагивают ресницы!

Мы невольно обратили взгляды к супруге Фрэда, но она улыбалась спокойной, невозмутимой улыбкой.

– Мне ничто не грозит, – отвечал путешественник. – Все исповедано, окончено производством и сдано в архив. И вообще вам должно быть известно: англичанин подсуден закону лишь в Англии!

– Какая удобная позиция! – воскликнул Карло, и все общество с ним согласилось.

Барнаби пренебрежительно пожал плечами и продолжал:

– Я вам сказал, что Сулейман призвал корпусных командиров на военный совет в помещение вокзала, поближе к телеграфному аппарату. Но теперь должен поправить себя. Совет собрался в ресторане напротив вокзала – единственном, сдается мне, приличном ресторане в городе. Своей репутацией он обязан был главным образом содержателю-итальянцу. Подобно актрисе, некогда блиставшей на столичной сцене, а затем выброшенной суровым житейским морем в маленькие провинциальные городки, синьор Винченцо тоже знавал лучшие времена. Но человеком он казался услужливым и сердечным. Встретил нас в дверях. Лицо испещрено морщинами – от улыбок и прожитых лет. Он будто и сейчас передо мной: волосы с проседью, иссиня-черные брови, постоянно жестикулирующие руки.