Текст книги "Современная болгарская повесть"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Владимир Зарев,Стефан Дичев,Иван Давидков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

– Правда? – засмеялась девушка.

Мне не доводилось еще встречать людей, которых бы так меняла улыбка. Лицо Антонии словно бы осветилось изнутри и стало по-настоящему красивым, красивым той смуглой прелестью, которая бывает у черешен, первыми созревающих на верхушке дерева. «Хоть бы ты пореже улыбалась в классе!» – подумала я, и сейчас мне стыдно даже вспомнить об этом.

Когда мы с ней появились на пороге класса, группа замерла и в воздухе словно пробежала искра.

Я позволила ей самой выбрать место. Антония осмотрела ряды парт и медленно двинулась к пустующей последней скамейке, где когда-то сидела инспекторша. Мои мужчины продолжали стоять и, не поворачивая голов, провожали девушку взглядами.

– Отныне у нас новая учащаяся, – заговорила я, чтобы прервать эту беспокойную тишину. – Антония Кирилова… – Девушка встрепенулась. – С завода ферросплавов.

– Я слышала, у тебя в группе есть девушка, – спустя несколько дней остановила меня Киранова. Держалась она просто и по-дружески, словно бы на педсовете не случилось ничего особенного. – Я готовлю весенний праздник поэзии, и мне нужен женский голос для декламации.

Я на мгновение представила себе Антонию на освещенной сцене и сотни людей, которые снизу будут с любопытством рассматривать ее лицо… А что, если кто-нибудь уже знал ее раньше?

– Ничем не могу помочь тебе, – решительно ответила я. – Девушка и без того отстала, и незачем ей сейчас отвлекаться.

Киранова пожала плечами.

– Твой отказ меня ничуть не удивляет. Его очень легко объяснить.

– Напротив, Киранова, очень трудно. И причины здесь совсем не те, о которых думаешь ты.

Весенний праздник поэзии прошел хорошо. Я только удивлялась, где наши ребята нашли время, чтобы выучить такие длинные стихотворения. Они читали их, побледнев от волнения, стиснув перед грудью черные кулаки. В нервом ряду трепетала Киранова, два или три раза я заметила, как она поглядывает, аплодирует ли директор.

21

Почему это человек раньше так слепо и настойчиво гнал от себя природу?! Может, он боялся ее так же, как нынче крестьянские дочки боятся стелить цветистые деревенские половики в своих новых городских квартирах. Каким образом приходит теперь весна в большие города, где она может угнездиться там, среди алюминия и асфальта, среди холодных бетонных коробок небоскребов? И откуда молоденькая секретарша, сидящая в звукоизолированном кабинете на тридцать восьмом этаже, узнаёт, что пришла весна?

У нас в городе первыми проснулись платаны. За несколько дней кора у них посветлела, а большие лиловые почки вспухли будущими листьями и цветами. Потом, в одно утро, у оград зазеленели острые верхушки травы, казалось, из согревшейся земли потихоньку выползают зеленые ежики. Не изменилась только река. Она все так же тащила через весь город черную отравленную воду и была похожа на старуху, для которой времена года уже не имеют никакого значения. «Будь это в моей власти, я бы директоров всех здешних заводов заставил отремонтировать очистительные установки за свой счет!» – встретив меня на мосту, сказал как-то инженер Харизанов.

Михаил принес мне вербу. Уже в дверях я почувствовала ее терпкий аромат. Вазы у рас не было, и он сунул ветки в молочную бутылку. Наверняка наломал в чьем-нибудь дворе; в цветочном магазине их бы аккуратно подрезали, а тут даже сквозь воду было видно, как упорно сопротивлялась его рукам упругая кора. Ночью, когда я проверяла контрольные работы, раздавалось тихое потрескивание. Это продолжали расти обманутые комнатным теплом почки.

Контрольные были написаны хорошо… Не будь это классной работой, я бы даже усомнилась. Теперь я знала почерк каждого: отдельные, одинокие буквы Костадина, мелкую клинопись Семо Влычкова. После двадцати лет почерк у человека уже не меняется, может измениться только содержание того, что он пишет, и это изменение – самая большая радость для педагога, преподающего болгарский язык. Сегодня я даже ни разу не очинила красный карандаш! – Рассказать бы об этом Михаилу, только вряд ли он поймет мое учительское счастье.

Последней оказалась работа Антонии. Девушка писала короткими правильными предложениями, но от бесчисленных хвостиков и закорючек, украшающих буквы, ее сочинение было похоже на те письма, которые деревенские девушки пишут солдатам. Может, все-таки как-нибудь в воскресенье зайти к ней в комнату номер девять? Боялась я только одного – что ответить, если Антония спросит, зачем я пришла в общежитие. Впрочем, я уже была там однажды. У входа восседала строгая старушка в очках, вязала коричневый носок, и все время, пока мы разговаривали, спицы не останавливались ни на миг.

– Наверху только Антония и Данче, остальных нет. Тебе кого надо?

– Одну из остальных, – поторопилась я отклонить ее услужливость.

– Может, ты кому из них сестра? – Старушка взглянула на меня с любопытством.

Я не ответила.

С улицы общежитие с его рядами светящихся окон было похоже на стоящий у перрона поезд. Под угловым окном нетерпеливо свистел какой-то парнишка. Вот так же прошлой весной свистел под моим окном Михаил. А ведь, в сущности, этот «сигнал» влюбленных их первое совместное достояние. Потом у них могут быть дом и вещи, еще через какое-то время – лучший дом и лучшие вещи, только «сигнал» останется таким же – простым и призывно юным и если не забудется, то всегда будет звучать для них как самая нежная песня. Может, они даже передадут его своим детям, и те будут насвистывать его, возвращаясь из школы с шестеркой, или мать вызовет им сына, чтоб спустился и помог ей внести наверх тяжелую сумку с продуктами… И так будет до тех пор, пока сын и какая-нибудь девушка с другой улицы не придумают себе новый, свой сигнал… А старый сигнал опять будет служить только двоим, потом – только одному… но это будет уже не сигнал, а воспоминание…

В пятницу на большой перемене Филипп вызвал меня из учительской. Сунул в дверь свой сивый чуб, кивнул и тут же скрылся. В коридоре меня ждали трое: он сам, Стоилчо Антов и Семо.

– Товарищ Георгиева, важное дело… – сходу начал Филипп.

Я испугалась. Когда нас, преподавателей, вызывают в коридор, в голову прежде всего приходит самое плохое.

– Товарищ Георгиева, мы в воскресенье Костадина женим, – скороговоркой выпалил шофер.

Ах вот что! Теперь можно было говорить спокойно. Впрочем, говорили они, шумно прерывая один другого, рассекая воздух руками. Преподаватели, проходившие мимо, удивленно оборачивались, стараясь угадать, что происходит.

Меня спросили, поеду ли я, и я ответила – да! Раз речь идет о Костадине, конечно же, да!

Даже вечером, когда я, рассказывая Михаилу о прошедшем дне, попыталась упорядочить наш разговор, он звучал у меня в ушах теми же тремя захлебывающимися голосами. «Костадин ее любит, с прошлого лета влюбился. Они в Велинграде познакомились, на курорте, и потом переписывались. Только наш Костадин возьми да и скажи девушке, что семья у него большая – и мать есть, и отец, и братья… все, мол, шахтерского рода» – это голос Семо Влычкова. Его прерывает. Филипп: «Душа человеческая…»

Человеческая душа…

Наверное, и с той своей ямбольской девушкой Костадин разговаривает, так же сплетая на груди пальцы, а на его узком светлом лице выступают красные пятна. Костадин – мой ученик, и я лучше всех знаю, что он не может лгать. Да он и не солгал – только высказал то, чего так жаждало его сердце.

«А ее мать, товарищ Георгиева, заставила дочку написать нашему: „Раз у тебя большая родня, так и приезжай за невестой со всей родней, чтоб, как поведешь ее из дому, все бы село видело да чтоб и я почувствовала, что родила дочку, вырастила, а теперь выдаю ее в хорошие люди“» – это торопливый озабоченный шепот плотника. А над всем звучит мудрый, всепонимающий голос Филиппа: «Душа человеческая»…

В воскресенье мы поехали.

Костадин все предоставил нам – делайте что хотите. Перед тем как сесть в машину, я взглянула на него: бледный, осунувшийся, невыспавшийся, светлые волосы, утратив свой ореховый блеск, расстроенно свисают на лоб. Откуда-то появилась жена Филиппа, схватила жениха за ворот и воткнула ему в петличку белое шелковое перышко. На каждой свадьбе нужна такая женщина, уверенная, сильная, затянутая в новое платье и умеющая негромко, но внушительно распоряжаться. Только она обычно догадывается захватить в клеенчатой сумке все те мелочи, которые придают свадьбе красочность и аромат, но о которых все остальные, как правило, забывают.

Поехали…

Впереди – «братья» из вальцовочного цеха. Оба на зеленых мотоциклах, у обоих черные усы, прижатые мотоциклетными очками. На задних сиденьях – их жены в голубых куртках и шлемах, а в колясках, с головой укрытые чехлами, копошились детишки.

За ними – четыре «москвича». Вот уже не знала, что в моей группе есть такие богачи… И когда только Филиппова жена успела привязать к антеннам белые платочки?

А сзади дочиста отмытый грузовик Семо Влычкова. Впрочем, позже выяснилось, что самым последним героически трясся на своем мопедике тот самый парнишка, над бровью которого в день, когда нашлась готовальня, появился пластырь.

Когда я состарюсь и каким-нибудь холодным вечером почувствую потребность вернуть хоть крохотный кусочек юности, в сердце мое, наверное, придут и воспоминания об этой весенней свадебной поездке. И я увижу напряженное лицо Димитра Инджезова над рулем, опущенное стекло «москвича», за которым бегут цветущие деревья: белые, розовые, опять белые, белые, опять розовые.

Над селом мы остановились. Только сейчас я заметила, что Антонии нет с нами. Мы умылись у трехтрубой чешмы, а жены «братьев»-вальцовщиков исчезли в кустах и через минуту вышли в одинаковых голубых платьях. Неизвестно откуда в руках у «братьев» оказались охотничьи ружья. Весной, когда цветут сады, выстрелы звучат совсем не так, как осенью или зимой, когда ружья гремят в руках охотников и несут смерть. Со стороны села тоже ответили выстрелами.

Важно и медленно спускались мы с холма. В машине, идущей перед нами, мелькала светлая голова Костадина, зажатого плечами двух его соседей. За его спиной по краю сиденья вытянулись две сплетенные руки. У моста нас встретил паренек на красном мотоцикле, сделал круг, гребя по асфальту замшевыми туфлями, и повернул к селу. Наши мотоциклы рванулись следом, из-под полотнищ колясок высунулись чернобровые девчоночьи головки.

Нас ждали. Нас узнали. Все окна были распахнуты в сторону сбегающей с холма дороги. По улицам торопились мужчины в новых фуражках, бодро семенили старушки, неся в руках зеленые сковородки, на донцах которых еще белели магазинные ярлычки.

У большого кирпичного дома мотоцикл развернулся, разогнал клаксоном стайку детишек и замер у самого крыльца.

– Эй, сват, выходи! Встречай! – громко крикнул Филипп, встав посреди широкого двора, высокий, седой, красивый.

И завертелось пестрое колесо свадьбы. Это была настоящая, веселая свадьба, где было все. И подарки – сорочки со стянутыми в узел рукавами и веревка с развешанным на ней приданым, была даже пшеница, перемешанная с конфетами и мелкими деньгами, которую жена Филиппа выгребала из своей клеенчатой сумки и высыпала на головы танцующих. Пришел и фотограф, но ему так и не удалось вместить всех в кадр, как ни усаживал он нас на высоком крыльце и как ни пятился на помятые цветочные грядки.

Через несколько дней Костадин показал нам эти фотографии. На них получились он с женой, Филипп и его строгая супруга, держащая на коленях клеенчатую сумку, кумовья и родители невесты. «Братья»-вальцовщики лежали впереди, посадив между собой смеющихся детей. Больше никого не было видно. Мы стояли на второй ступеньке, и всем нам фотограф срезал верхнюю половину туловища. Только на плечах Костадина остались лежать чьи-то большие сильные руки, и даже на снимке было видно, как они черны. Мы долго смеялись, пытаясь угадать, кому они принадлежат. Двадцать восемь мужчин было в группе, и у всех были такие руки.

22

На заводе ферросплавов есть обычай лить воду в карманы новичка, получившего первую зарплату.

Антония опоздала. А когда вошла, на ее красном плаще двумя одинаковыми кругами темнели мокрые карманы. Она принесла конфеты – лимонные дольки в сахаре. Я разрешила ей открыть коробку. Девушка неловко обошла ряды, и в классе тут же раздался хруст. Ее лицо, осененное густыми пушистыми волосами, было сковано смущеньем, и она в эту минуту напоминала красную птицу, готовую вспорхнуть, если кому-нибудь придет в голову хлопнуть в ладоши.

На следующий вечер конфеты принес Стоилчо Антов.

Плотник уезжал в Африку. До сих пор он даже не заикался ни о какой поездке: верно, ждал, когда паспорт окажется у него в кармане.

– Будем там по болгарскому проекту строить гражданский аэропорт, – важно заявил он. Это были слова уже из его новой жизни, и они как-то сразу отделили его от нас.

Я на несколько минут задержала урок и разрешила плотнику ответить всем, кто хотел узнать, где именно строится этот гражданский аэропорт, как велик он будет и какую машину привезет Стоилчо по возвращении – «фиат» или «опель-рекорд».

– «Таунус», – невозмутимо ответил плотник. – Белый «таунус», но вот что я решил: как только зальют взлетную полосу, выйду себе вечерком, возьму палочку да и распишусь, пока бетон не затвердеет; так вот и распишусь где-нибудь на краешке полосы, и, может, когда-нибудь мой сын, дай бог здоровья, прилетит туда, увидит мое имя и скажет: этот аэродром и отец мой строил.

Я смотрела на него и удивлялась своему волнению. А я-то думала, что хорошо знаю этого человека! «…потому что душа человеческая словно новый забой, и никогда не знаешь, где кончается чистый уголек, а откуда начинается мергель». Где я прочла это – в книге или в обстоятельном «показании» Филиппа?

После пятого урока плотник подошел ко мне попрощаться.

– Вы уж извините меня, ежели что…

– Что ты, что ты… – неопределенно ответила я.

– Я, как вернусь, опять приду в техникум.

– Доброго пути! – улыбнулась я и протянула руку.

– Куда это он собрался? – спросил меня старый инженер по горным машинам, когда Стоилчо Антов вышел.

– В Африку, строить гражданский аэропорт.

– Аф-ри-ка, – как бы про себя повторил старик. – Африка… – и высыпал на ладонь очередной спичечный коробок.

Наверное, я все-таки привыкла к Стоилчо Антову, потому что без его крупной фигуры, восседающей на первой парте, классная комната несколько дней казалась мне словно бы опустевшей. Подняв глаза от кафедры, я вместо его круглых голубых глаз видела перед собой весь ряд, который раньше жил, укрывшись за широкой спиной плотника… Похоже, это не слишком устраивало Ивана Дочева и Мариана. Но класс казался другим не только поэтому – гораздо больше значило для него присутствие Антонии.

По воскресеньям, пока я готовлю, Михаил усаживается в кухне на кушетку и читает мне журналы. Он сам это придумал и, похоже, очень доволен нововведением. Наверное, воображает, что таким образом помогает мне по хозяйству или по крайней мере отвлекает от кухонных запахов. Чего только он мне не читает! Об устройстве венкельных двигателей, о влиянии вибрации на рост растений. Статьи Михаил выбирает по своему вкусу, и эти воскресные чтения странно и непривычно вклиниваются в мою жизнь, так же, как странно и непривычно выглядит чертеж машины, вклеенный по ошибке в учебник грамматики. Но однажды Михаил прочел мне о магнитной воде. Я запомнила почти всю статью, потому что меня удивило, как это обыкновенная известковая вода, пропущенная через магнитные полюса, вдруг становится мягкой и не оставляет накипи на стенках котлов.

Вот об этой-то воде я и вспомнила однажды вечером, оглядывая свою группу с возвышения кафедры. И когда это в ней появилось столько белых рубашек? Я полистала журнал – вот уже несколько недель графа замечаний была пуста, и даже двоек по математике, почти не стало. Но больше всего меня удивила шестерка по химии у Мариана и белая рубашка Ивана Дочева.

Я диктовала правило о видах прилагательных, и перья авторучек резким скрипом догоняли мои слова. Сидя все еще на той же последней парте, писала Антония, закусив от старания губу. В темном облаке волос время от времени поблескивала заколка с тремя стеклянными звездочками. За ней из-под зеленых стволов висящих на степе ватников выглядывал уголок девичьего плаща, алый, яркий, как тюльпан.

Кроме магнитной воды, в группе у меня была еще одна новость – Костадин стал приходить на занятия в красивом голубом свитере ручной вязки…

23

В III «г» для классной работы я дала тему «Трагедия и величие Фауста». Фауста я боялась – думала, никто его не поймет. Но они поняли.

Дольше всего я просидела над тетрадкой женщины, работавшей у насоса на Шахте четыре. Я слышала, что она живет с дочкой. «И он мог оставить Маргариту с ребенком! Фауст здесь предстает перед нами подлым и бесчестным человеком. Ни один из его поступков не ужасает меня так, как этот».

– Знаешь, мне кажется, что я уже знаком с половиной твоих учеников, – сказал Михаил, выслушав несколько отрывков. – А когда же ты выберешься взглянуть на мой туннель?

– Хочешь, пойдем завтра утром?

Зеленый «газик», столько раз увозивший от меня Михаила, оказался симпатичной коробочкой с удобными сиденьями. Брезент, плещущий над нашими головами, напомнил мне о палатке в Галате. Молоденький шофер всю дорогу молчал, стараясь прикрыть спиной фотографии голых женщин, наклеенные на стекле панели.

– Тоже в вашем техникума учится, только болгарский у них ведет Киранова, – представил его Михаил, и у парнишки вспыхнули уши.

Смена еще не началась. На скамейках возле барака сидели мужчины. Стараясь разглядеть меня получше, они опустили сигареты, но, поняв, что я пришла с Михаилом, отводили взгляд. В раздевалке мне выдали сапоги и каску с лампочкой. Я пожалела, что на дощатых стенах барака не висело зеркала. Женщины перестанут быть женщинами, если новый головной убор, все равно какой, не вызовет у них желания посмотреть, как они в нем выглядят.

– Надвинь, надвинь поглубже! – сказал Михаил. – В туннеле вода льет дождем.

Мы шли между рельсами, и уже через несколько шагов по черепаховому панцирю каски застучали песчинки и редкие, но тяжелые капли. Я протянула руку и, сжав горячие пальцы Михаила, вздохнула. Влажный запах земных глубин, которым ватник заполнял нашу прихожую, сейчас охватил меня со всех сторон. Снопы света, идущие от ламп, становились все ярче, наконец остались только они одни, а мы исчезли во влажной тьме, превратившись в два колеблющихся огонька. Где-то впереди мигнул еще один желтый глаз, а за ним в глубине проскрежетало железо.

– Вагонетки, – спокойно сказал Михаил и всем телом прижал меня к холодной бетонной стене. Прошлой весной он вот так же обнимал меня у подъезда общежития, когда мы уже были женаты, но все еще должны были разлучаться по вечерам.

От громыхающих во тьме вагонеток несло запахом мокрой развороченной земли.

– Вот тут она нас мучила, та подземная вода. Помнишь, я тебе рассказывал? – Круг его лампы пошарил по своду и замер. Заблестели разбуженные светом капли.

Нас догоняли широкие торопливые шаги.

– Кто с тобой, товарищ Денишев? – спросил мужской голос, и свет лампы безжалостно остановился на моем лице. – У, черт, – сам себе ответил голос, – а я думал, это Христо, техник.

– Вот тебе и черт, – засмеялся Михаил. – Познакомься с моей женой.

Я протянула руку, коснулась толстого ватного рукава, спустилась по нему к чьим-то пальцам.

– Ты там не тяни руку каждому, – заметил потом Михаил. – На фронте забоя люди работают, и никто не будет бросать дело, чтобы из-за тебя вытирать руки.

Однако там, «на фронте», на меня вообще никто не обратил внимания. Все видели только одного Михаила. Его уже ждали, надо было определить новый поворот этой невидимой трехрадиусной кривой, которая вела туннель глубоко под улицами и домами города. Я стояла в сторонке и смотрела на отвесную, оборвавшую рельсы стену. За ней не было ничего. До той самой точки, где этот конец туннеля должен встретиться с идущим ему навстречу участком, туннель существовал только в расчетах Михаила. Тогда, в ту далекую ночь в гостинице, я не могла понять охватившую Михаила тревогу. Сейчас я поняла все.

Наверху, в бараке канцелярии, пахло застоявшимся табачным дымом. Михаил сварил мне кофе. Алюминиевый кофейничек был наш, и я обрадовалась ему, как старому знакомому.

– Ну, как тебе мое царство? – спросил Михаил.

– Подземное… – сказала я и постаралась улыбнуться.

Кто-то позвал Михаила. Без него барак казался еще более чуждым и неприглядным. Я выдвинула ящик стола, чтобы убрать вымытые чашки, и чуть не ахнула от неожиданности. Вот уж не предполагала, что мой Михаил так любит порядок. Карандаши лежали рядком в коробке из-под шоколадных конфет, там же маленькими розовыми кирпичиками были сложены четыре резинки. Даже испачканная тряпочка для вытирания рейсфедера была аккуратно свернута. Рядом с ней лежал рецепт… Над неровными латинскими строчками шла отчетливая надпись: «Михаил Денишев, инж., 26 лет». Флакончик я обнаружила в глубине ящика, чтобы не бросался в глаза. От таблеток неуролакса осталась половина. Хорошо, что Михаил не вошел в эту минуту. Не знаю, как бы он повел себя, застав меня склонившейся над его тайной. Я провела пальцами по флакону и положила на место. Когда Михаил вернулся, я, притворившись скучающей, рассеянно листала настольный календарь. Листала просто так, но он сам раскрылся на странице 29 мая.

– Оставь календарь, прошу тебя, – нервно сказал Михаил, выдергивая его у меня из рук.

Но я уже прочла – четким чертежным шрифтом на листке 29 мая было написано: «Сбойка туннеля».

В город я вернулась на старом шахтерском автобусе. Нарочно села на последнюю скамейку, чтобы остаться наедине со своими мыслями. Все замкнулось в запутанный тягостный круг: у него есть от меня тайны, а моя тайна в том, что я их узнала. Прекрасная основа для совместной жизни!

Вечером, уходя в техникум, я положила ему руки на плечо и спросила:

– Скажи, в каких случаях принимают неуролакс?

– Ага, вот кто рылся у меня в столе, а я уже хотел было рассердиться на техника!

– Зачем тебе иметь от меня секреты?

– Ну какой это секрет, просто не хотелось тревожить тебя по пустякам!

Я впервые почувствовала, насколько по-разному могут воспринимать люди одни и те же явления. Даже если эти люди любят друг друга.

Я схватила плащ и выбежала на улицу.

В техникуме меня ожидала еще одна, последняя на этот день новость.

Антония бросила учебу.

Утром я первым делом отправилась в общежитие. Старушка за стеклянной дверью только что принялась набирать петли для нового вязанья. Я попросила ее оставить работу и позвать Антонию.

– А ее нет, – встревоженно объяснила старушка. – Ее прошлый день уволили с завода, она и ушла: общежитие-то заводское.

Завод ферросплавов находился за городом. У меня было достаточно времени, чтобы хорошенько обдумать все, что нужно было сказать директору, однако все это мне пришлось объяснять его секретарше.

– Вы не сердитесь, что я вас расспрашиваю, – наконец смягчилась та. – Сюда иной раз приходят люди с просто-напросто смешными просьбами.

– Тем лучше, значит, у вас веселая работа, – взорвалась я.

Женщина, не обращая внимания на мою вспыльчивость, подняла трубку внутреннего телефона. Несмотря на красивые ресницы, в глазах у нее была твердость и целеустремленность, как у тех, кто занимается спортивной стрельбой.

Директорский кабинет оказался очень скромным, простой красный ковер вносил в него какое-то уютное домашнее тепло. Больше всего меня удивил сам директор, молодой, может быть года на три-четыре старше Михаила. Обратила я внимание и на то, что он был в костюме, а не в чистенькой рабочей тужурке, как порой одеваются некоторые директора заводов, разжаловавшие свое мужское одеяние до уровня какого-то кабинетного халата.

Я рассказала ему почти всю жизнь Антонии. Директор слушал меня молча, время от времени запуская пальцы в густые каштановые волосы.

– Понимаю вас, – сказал он, – но и вы постарайтесь понять меня. В цехе «А» вступил в строй автоматический конвейер, и подсобных рабочих пришлось сократить. Некоторые из них уже учатся на курсах переквалификации…

– А других уже выселили из общежития, – гневно докончила я. – Да так выселили, что преподаватели не могут выяснить, куда они делись и где ночуют.

– Но она ведь могла остаться. Нужно было только взять у нас справку и не связываться с комендантом общежития.

– Нет! Девушки из Вранева горды по-своему, – прервала я и внушительно повторила все, что мне говорил Георгий Неделчев.

– Что же нам теперь делать? – с непритворным участием спросил директор. – Согласен, как раз эту девушку и не следовало бы увольнять, но она в цехе недавно, и люди ничего не знали о ее судьбе. Я мог бы позвонить на стекольный завод, там всегда нужны рабочие.

Он протянул руку к телефону, но я не сказала «да», и рука опустилась. Могла ли я сказать «да», если вообще не имела понятия, где сейчас Антония.

– Должен вам сказать, что при введении автоматики сокращения и перемещения рабочих неизбежны, и незачем это чрезмерно драматизировать, – уже тверже заговорил директор. – Как только вы решите, чем я могу вам помочь, звоните.

Мы кивнули друг другу через полированную ширину стола, и я вышла. Куда идти дальше, я не знала.

Первое известие принес Семо Влычков. Он встретил Антонию у гостиницы. Девушка сказала ему, что ищет работу и потому не ходит на занятия. «Я хотел дать ей взаймы десятку, товарищ Георгиева, но она не взяла».

Дежурная узнала меня и сразу же пропустила наверх. Узнали меня и уборщицы. Сейчас было их время – женщины громко переговаривались в длинных коридорах, то и дело выключая пылесосы, чтобы лучше слышать. Гостиница, пробудившись от своего беспокойного сна, уже опустела, и сквозь раскрытые двери освободившихся номеров виднелись горы смятых простынь, похожих на узлы, в которые упрятаны обрывки ночи.

За дверью сто семнадцатого номера шумела вода. Я постучала, но мне никто не открыл. Подождав, когда вода стихнет, я постучала еще раз.

– Кто там? – услышала я приглушенный голос Антонии.

– Открой, это я…

Она узнала меня. Ключ щелкнул в своем металлическом гнезде и повернулся прежде, чем я решила, какой тон мне взять – наступательный или ласково-оправдывающий.

Разговаривали мы, стоя на коврике возле четырех еще неоправленных кроватей.

– Ты почему заставляешь искать себя по всему городу?

Девушка искоса взглянула на меня, иронически приподняв брови.

– А почему, собственно, вы считаете, что должны за меня отвечать?

Я разозлилась, но в то же время ее слова подсказали мне то единственно нужное направление разговора, о котором я сразу не догадалась.

– Нет, это ты отвечаешь за меня, Антония!

Подобную тяжесть на нее наверняка взваливали впервые в жизни. Я заторопилась, чтобы не дать ей времени ее сбросить.

– Да, ответственна, потому что я преподаю всего несколько месяцев, и ты думаешь, мне легко докладывать на педсовете, что мои учащиеся бросают техникум, что группа моя тает… Тем более что вообще неизвестно, как будет со мной дальше.

И я рассказала ей все, не боясь, что она увидит меня слабой, растерянной, страшащейся увольнения. Антония молчала, опустив черноволосую голову, смущенная неожиданно открывшейся ей связью между ее поступками и моей судьбой.

Уходя, я взяла ее за локоть и тихо сказала:

– На машиностроительном заводе набирают работниц. Сегодня же вечером можешь перейти в их общежитие. Кроме того, я слышала, там формируется заводская волейбольная команда и им адски нужны девушки.

«Адски» – словечко из словаря Антонии, я употребила его нарочно. Девушка уловила мою филологическую хитрость и улыбнулась.

Вечером у меня не было занятий в моей группе, но на большой перемене я все-таки заглянула в приоткрытую дверь класса. У доски стояли Димитр Инджезов с Марианом и, ссорясь, решали задачу по геометрии. Сзади, из-под зеленых стволов ватников, выглядывал уголок девичьего плаща, алый и яркий, как тюльпан.

– Твоя красавица на экскурсию, что ли, ездила? – лукаво спросил меня старый преподаватель курса горных машин, когда я спустилась в учительскую.

– На экскурсию. – Я подхватила шутку. – Уж не прислала ли она вам открыточку?

– Ну, что ты. Если уж говорить об открытках, то первым их должен был бы получить тот парень, горноспасатель.

– Иван Дочев? – искренне поразилась я.

– Вот именно, – кивнул старый инженер и принялся развертывать свои бутерброды.

С дальнего конца стола меня подозвала красивая математичка.

– Слышала? Из химического кабинета исчез аккумулятор. Новехонький! А наша химичка и слышать не хочет о том, чтобы сообщить директору и вызвать милицию. Удивляюсь я этой женщине! Знаешь что она сказала? Пройдут, говорит, заводские соревнования по мотоциклетному спорту, и, если аккумулятора не окажется на месте, сообщим.

– Отличная гипотеза, – улыбнулась я в ответ на ее недоверчивый взгляд. – Да, я давно уже собираюсь задать тебе один вопрос…

Она заговорщически наклонилась ко мне.

– У тебя муж врач, спроси его, пожалуйста, в каких случаях прописывают неуролакс.

– А кто принимает неуролакс? – тут же заинтересовалась математичка.

– Один мой знакомый…

– Пожилой? – в голосе ее наряду с любопытством зазвучал профессиональный интерес докторской жены. – Хорошо. Принесу тебе подробные сведения о лекарстве.

После соревнований аккумулятор действительно вернулся на свое место.

Химичка позвала меня в кабинет, чтобы я сама в этом убедилась. В стеклянном шкафу, перед которым возбужденно шагала хозяйка кабинета, среди колб и спиртовок утомленный «спортсмен» отдыхал на том же месте, откуда начался его спортивный путь.

24

Могучим нерассчитанным движением Семо Влычков распахнул дверь да так и оставил ее незакрытой. Обвел невидящими глазами комнату и, словно не зная, на чем остановить взгляд, сказал, кривя от напряжения губы:

– Только что умер Костадин…

Журнал выскользнул у меня из рук, в наступившей тишине прошелестели страницы и сами собой захлопнулись. Услышанная вот так внезапно весть о смерти звучит особенно жестоко, и неподготовленное сознание отказывается ее воспринять, не соглашается с нею, словно надеясь, что страшные слова в конце концов обернутся чьей-то нелепой шуткой. Но шофер стоял перед нами, обводя всех мутными, блуждающими глазами, и незажженная сигарета прыгала у него в руке… Антония заплакала. Я слышала ее плач, но не видела ее лица, потому что все мы смотрели туда, на пустую парту, где еще вчера сидел Костадин Костадинов, белокурый взлохмаченный живой Костадин в красивом голубом свитере… и было просто невероятно, что стоящий рядом со мной шофер рассказывает о его гибели.