Текст книги "Современная болгарская повесть"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Владимир Зарев,Стефан Дичев,Иван Давидков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

– Познакомьтесь с моей женой… – вымученно проговорил мужчина и встал, будто знакомиться надо было ему. Теперь Андрей отметил про себя некоторые подробности ее облика и понял, что такой может быть Юлия в тридцать лет. Он пожал ей руку, вяло откинулся на спинку стула и стал складывать деловые бумаги в портфель. Ему казалось, что он ужасно торопится в суд.

– Мне надо уходить, но к вечеру я зайду к вам… Оставьте мне адрес.

Андрей сложил листочек с адресом и вышел вместе с ними. Запирая двери конторы, он пытался понять, какое, значение имеет для него все это. Он пошел по Главной, зашел в кафе «Весна» и выпил еще одну чашечку кофе без сахара. Рядом с собой он ощущал присутствие Юлии и радовался, что должен вести этот столь нашумевший и интересный процесс. Впервые он испытал чувство, что город сопротивляется ему.

Он снова вышел на Главную, но уже слегка раздраженным и более собранным. Свернул к Дунаю и по одной из типичных кокетливых улочек спустился к управлению милиции. Там он спросил следователя и несколько минут подождал в коридоре. Живчик принял его в своем кабинете, оба жали друг другу руки так изнурительно долго, словно были самыми близкими друзьями, встретившимися после длительной разлуки.

– Не вижу тебя на пляже… что привело ко мне? – Эта фамильярность покоробила Андрея.

– Пришел в связи с одним делом, к первоисточнику, так сказать… – Андрей увидел отражение своей очаровательной улыбки в глазах Живчика.

– Проходи, садись! – Живчик пожевал усы, потом артистическим жестом указал ему на новое кресло возле своего стола. – Хорошо быть молодым адвокатом, – мечтательно произнес он и засмотрелся на портрет Дзержинского, висевшего над головой Андрея. – И доходы прекрасные и вообще…

Около получаса они вели праздный разговор. Но Андрей не торопился. Жизнь в городе научила его не спешить, и он упорно ожидал, пока следователь устанет и выкурит следующую сигарету. Напряжение в кабинете нарастало, и Живчик начал нервничать. Он ковырял в зубах спичкой и беспокойно причмокивал. Его толстые, будто кебабчета, пальцы неутомимо барабанили по полированному столу. Тогда Андрей объяснил ему причину своего посещения. Наступила долгая неловкая пауза. Следователь мрачно наблюдал, как тлеющий огонек превращает кончик его сигареты в пепел, но через несколько минут, в течение которых он, очевидно, думал, неожиданно снова оживился.

Он с огромным удовольствием познакомит своего «молодого коллегу» с необходимыми подробностями, и, несмотря на то, что это не совсем правильно, ибо материалы следствия еще не переданы в суд, он попытается коротко охарактеризовать каждого из свидетелей. Живчик был так неубедительно любезен и так сердечен, что Андрею это стало неприятно, и он усомнился в реальности их встречи, назначенной на шесть часов вечера в ресторане «Москва». Живчик выплюнул на ладонь изжеванную спичку и проводил его до дверей…

Время приближалось к половине шестого. Андрей несколько раз потянулся, застегнул рубашку, повязал свой любимый – оранжевый с желтыми пятнами – галстук и вышел на улицу.

Движение по Главной уже началось… Улица кишела молодежью и школьниками, которые шли группами и задевали друг друга. Молодые супруги прогуливались значительно медленнее, шагая солидной, уверенной поступью и покрикивая на своих детей. Над Дунаем сгущались сумерки.

Андрей вспотел, пока дошел до «Москвы», и, запыхавшись, вошел в ресторан, который в такое время всегда оставался полупустым. Он осмотрелся и сел за первый от входа столик, откуда просматривался весь зал. Нужно ждать Живчика. Андрею было жарко и скучно. Оркестр еще не играл, окна – не задернуты тяжелыми шторами.

Официантка принесла кофе. Это была красивая женщина с большими черными глазами и плохо выкрашенными волосами. Она достала какой-то смятый конверт и о сердечной улыбкой подала его Андрею. В конверте было письмо – почти страница машинописного текста, – которое начиналось так:

«Уважаемый коллега, извиняюсь, что не могу прийти на встречу, но служебные обязанности…»

Письмо было претенциозным и смешным, испещренным высокопарными фразами типа:

«…анализируя случайность своего утреннего решения иметь беседу с Вами по делу медицинской сестры Боневой…»

Это было извинение.

Затем следовали кое-какие напутствия, связанные с подробностями дела, о которых Андрей отлично знал из сплетен.

«Горячо советую Вам обратить внимание на тот факт, что ребенок подвергся эксгумации, т. е. его труп выкапывался для судебно-медицинской экспертизы. Это имело важное значение для хода следствия. Уже доказано, что ребенок умер не вследствие операции, а отравлен пирамидоном (латынь), который был введен ему вместо физиологического раствора (латынь). По совести говоря, я считаю (и это мое заключение), что Ваша доверительница, медицинская сестра Бонева, является доказанно виновной».

В заключение следовали общие замечания морально-этического характера, связанные с «возмущением всей городской общественности подобным поступком».

«Город вправе негодовать, ибо загублена молодая невинная жизнь из-за небрежности…»

Живчик считал, что это дело могло бы послужить материалом для превосходного сценария, и Андрей почувствовал, как от обиды ему становится дурно. Зал с белыми скатертями и синими музыкантами, настраивающими свои инструменты, растворился – реальными были только спазмы в желудке. Андрей испытывал к себе острую жалость, ему казалось, что его разыграли самым неприличным образом. «Знаете, – продолжал Живчик, – как люди обожают смотреть операции. Я и сам, например, неравнодушен к фильмам такого рода, ведь и зрительно интересно…» Еще несколько извинений. Подпись. Дата. Город.

Андрей залпом выпил кофе. Скомкал письмо и бросил себе под ноги, продолжая незаметно его топтать, словно мальчишка, мстящий игрушке. Постепенно сознание прояснилось. У него из головы не выходило это невероятное сходство Юлии и сестры Боневой. Ни на минуту не оставляла мысль о том, что ему надо защитить Юлию. Разумеется, Юлию, которой тридцать лет… Он пнул под столом письмо, гордым жестом поправил узел галстука и пальцем подозвал официантку. Уверенным, не терпящим возражений топом сказал:

– Порцию коньяка.

– Большую или…

– Большую… – оборвал ее Андрей и обеими руками схватился за голову. Впервые он осознавал, что город сопротивляется ему.

5

Ночь была ясной и глубокой. Гуляя в парке по берегу Дуная, Андрей смотрел, как умирает небо и рождаются звезды. Дунай походил на светлый, сверкающий остров. Пахло виноградом, старым вином и маленьким провинциальным городом. Виноград был собран, и старики ссыпали его в подвалы, а мужчины помоложе мыли бочки, готовили корыта и соковыжималки…

Адрес привел его на маленькую улочку, которая спускалась к пристани. Он почувствовал, что нервничает, и остановился перед калиткой, чтобы докурить сигарету. Дом оказался самым обыкновенным – такими были почти все дома в городе, – с небольшим двориком и навесом, увитым виноградом. Перила веранды были выкрашены в синий цвет, а внизу под ними густыми рядами поднимались цветы.

Волнуясь, Андрей пересек двор и нажал кнопку звонка у входной двери. Вскоре ослепительно вспыхнула наружная лампа, и на пороге появилась медсестра Бонева в старом зеленоватом пеньюаре. Андрею показалось, что он стоит перед огромной, уже не новой китайской куклой. Оба смутились. Андрей принялся сконфуженно извиняться за позднее посещение, а она то и дело повторяла:

– Пожалуйста, пожалуйста…

Потом она пришла в себя, пропустила Андрея вперед, и он ступил сначала в узкий коридорчик, отделанный зеркальным кафелем, а оттуда в большую спальню, которая, вероятно, служила и гостиной. Ветер надувал шторы на окнах и пеньюар сестры Боневой. В комнате было тщательно прибрано, и это снова породило в его сознании смутную ассоциацию с Юлией. На маленьком столике, безукоризненно полированная поверхность которого, подобно кафелю, отражала предметы, постлана «золотая» скатерка. Было нечто общее между глянцевой, искрящейся красными нитями вышивкой и взглядом сестры Боневой. В сочетании они создавали особое впечатление уюта и неподвижности, таящих в себе какую-то опасность, способную в любой момент вызвать волнение. Золото было фальшивым, но взгляд доверительницы успокаивал – так выглядит нож, вонзенный в хлеб. Андрей даже шевельнуться не мог от неловкости. Он удивился, что обстановка его не раздражает.

Сестра Бонева вернулась с большим подносом, полным винограда. Он отметил, что волосы ее причесаны по-другому, вместо несвежего пеньюара она надела новую белую блузку, а домашние тапочки заменила лаковыми туфлями на высоких каблуках. Теперь ему казалось, что она вовсе не маленького роста, и сложена очень пропорционально, и походка у нее грациозная. Это была Юлия…

– Я приготовлю кофе… – В ее голосе Андрей уловил нечто искусственное – великую человеческую неспособность оставаться самим собой, желание быть непохожим на самого себя. Слова клокотали у нее в горле, утопая в волнении. Он закурил сигарету и, прервав ее, выпалил:

– Я бы хотел, чтоб вы поняли: адвокат – лицо независимое, обязанное хранить тайны клиента. Любая подробность, о которой я буду осведомлен лучше, чем суд, послужит к вашей же пользе.

– Я сейчас приготовлю кофе, – остановила она его и вышла.

На улице было совсем темно, и непрекращающийся шум пристани вливался в окно вместе с огромной полной луной. Ее серебристо-желтый свет вызывал ассоциацию с прохладой и предстоящим развлечением. Остатки тишины пахли праздным летним днем и виноградом.

Сестра Бонева психологически точно выдержала паузу, необходимую ему, чтобы успокоиться. Через несколько минут она поставила на столик узорчатый поднос, на котором бессмысленно дымились две чашки кофе и смиренно стояла литровая бутылка коньяка «Экстра». Ее взгляд еще внимательнее изучал его, она удивлялась его молодости и элегантности костюма. Андрею было необходимо найти какой-то выход из создавшейся ситуации. Следовало думать или о Юлии, или о деле, но ему было бесконечно трудно думать о чем бы то ни было вообще. Единственное, что он испытывал, – это острое ощущение пустоты. Все же уверенность вернулась к нему, и он овладел собой. Заговорил резко и напрямик. Мало кто из его коллег поступил бы так, но он хотел слышать свой голос, освободиться от навязчивого золота в зеленом взгляде сестры Боневой.

– Вы должны знать, – медленно произнес он, – что максимальная мера наказания в таком случае, как ваш, – до десяти лет лишения свободы и уплата по гражданскому иску суммы в размере до шести тысяч левов. Поэтому… – он выдержал короткую паузу, заимствованную у отца, – мы должны выиграть дело.

Ее губы повторили движение штор и слегка дрогнули. Андрей почувствовал, что между ними отсутствует какое-то связующее звено, что-то мешает им быть совершенно искренними друг с другом. Штора в крупных красных разводах колыхалась. Сестра Бонева отпила от своего кофе, склонившись над чашечкой ниже, чем следовало. Когда она выпрямилась, в ее взгляде можно было прочесть слепую женскую надежду и недоверие.

Андрей сказал все, как есть, и теперь не мог ни продолжать, ни обещать чего бы то ни было. Несколько минут он откровенно говорил о своих странных (он именно так и выразился) чувствах, которые испытывает в связи с этим делом. Он счел необходимым подчеркнуть, что, вероятно, не является хорошим юристом, что весьма молод, неопытен и не имеет имени – решающие моменты в правовом процессе. Компенсировать это можно тремя факторами: его желанием добиться успеха, его теоретической подготовкой и, наконец, той информацией, которую она может «предоставить» в его распоряжение.

– Разумеется, – он говорил профессиональным языком, небрежным жестом расстегивая пиджак, – перед судом мы будем утверждать лишь то, что можем доказать, а не то, о чем можем рассказать… – любимые слова его отца, но на мгновение он почувствовал к себе презрение за то, что повторил их.

Ему хотелось как можно лучше понять все связанное с сестрой Боневой. Она продолжала пристально наблюдать за ним, а когда их взгляды встречались, красиво жмурила глаза, которые излучали внимание и какое-то странное любопытство, что опять давало ему повод в своем представлении связывать ее с Юлией.

– Я не виновна… – тихо сказала она, и Андрею представилось, будто перед ним огромный зеленый луг, пересеченный невидимым потоком. Он ничего не ответил, ибо это было последнее, что он хотел услышать. Сестра Бонева переставила с керосиновой печки на столик кованую пепельницу. Странно, но гармония не исчезла, как следовало ожидать. И тогда он решил, стоит Боневой выйти из комнаты, и эта грубая пепельница на сверкающем глянце столика наверняка вызвала бы у него раздражение.

– А вы не боитесь города… станете защищать меня?

После неловкой паузы он шумно и с каким-то равнодушием отхлебнул кофе. Ему было безразлично то, что по этому поводу он мог услышать от нее, – соседи уже не здороваются с ней, мясник за ее спиной шушукается с покупателями, коллеги по больнице сторонятся ее. Ему было безразлично. В какой-то мере он боялся упустить время, ведь в другой раз между ними вряд ли возникнет такой контакт. Он чувствовал, что она разговорится, потому что золото в ее глазах заливало зрачки. Она думала быстро и, играя с огнем, как любая женщина, очевидно, решила рискнуть. Долила рюмки коньяком, но Андрей не заметил, чтобы при этом у нее дрогнули руки. Нечто глянцевое мелькнуло в ее лице, когда она удивительно спокойно сказала:

– Я была обманута, находилась в смятении, отправляясь на операцию, видите ли… я узнала, что мой муж – с другой женщиной. С моей сотрудницей…

Андрей ожидал, что она улыбнется.

– Как это случилось?

– Помнится… Первого мая он, побрившись, вылил на себя половину флакона одеколона и ушел в шахматный клуб. Мы должны были ехать в Софию, как всегда, первого числа каждого месяца. Это нам недешево обходится… как бы вам объяснить. Мы обедаем в «Лебеде», ходим в кино, покупаем что-нибудь в магазинах, – ей было трудно скрыть смущение. – Обходится недешево, но нам это было необходимо. Вы не жили в провинции…

– Понимаю… – Андрей ничего не понимал, кроме того, что в этот момент женщина говорит искренне.

– Быть может, это суета… Раз в месяц зайти в настоящее кафе, купить какую-нибудь тряпку… Специально к Первому мая я сшила себе костюм… мы хотели увидеть демонстрацию. – Она покраснела, будто школьница. Эта странная конфузливость была приятна Андрею. Благодаря ей приходила догадка о какой-то скрытой женственности, об округленности форм этого тела. Андрей словно впервые увидел мягкий овал ее груди; под легкой блузкой он напоминал усталое веко, прикрывающее спящий глаз.

– Далеко за полдень, – продолжала она, растягивая слова, словно невидимый поток совершал неожиданный поворот, – я гладила его костюм, и оттуда выпала записка, синий тетрадный листок. Такой смятый… и я прочитала. Я пошла в шахматный клуб, но он весь день был закрыт.

Андрей не почувствовал боли в ее голосе, в нем звучало лишь презрение, которое неизвестно почему обрадовало его. Он догадался, что она ничего не имеет против шахматного клуба, просто в ее понимании все это выглядит довольно жалко.

– Понимаете ли, вместо поездки в Софию, – снова появилось нарочитое смущение, этим она хотела подчеркнуть, что она не обывательница, а все обстоит куда сложнее, – эта записка. Такая сумятица… а потом сразу вызов в больницу.

Сестра Бонева невинно улыбнулась и откинула назад красивые черные волосы. Золото в ее глазах иссякало. Андрей был уверен, что на ее месте Юлия сказала бы: «Вот и все». Сказала бы со всей своей безумной искренностью, с неспособностью сообразовываться с обстоятельствами, но сестра Бонева умолкла. Она была красива, на ее оголенных руках лежало полное покоя отражение штор с красными кругами, словно сами руки излучали этот покой. Но в любой момент в комнату мог влететь ветер.

– Все это прекрасно, – проглотив какой-то комок в горле, сказал Андрей. – Вы были расстроены, были встревожены во время операции, были…

Она предоставила ему возможность высказаться.

Андрей подошел к окну и увидел луну. Ноздреватая и сочная, она напоминала разрезанный круг кашкавала^[28].

– Я не виновна… – тихо повторила Бонева.

Андрей снова уселся в кресло, приготовился слушать и закурил сигарету, но на всякий случай серьезно, тоном, который мог выражать все, что угодно, одобрил:

– Это прекрасно…

6

Первого мая стоял теплый весенний день, полный света и цветов. Цвели черешни, и бутоны, рвущиеся к солнцу, слезились. Был выходной. Соседи включили радиоприемник на полную мощность, и он гремел на весь двор. Сестра Бонева не могла себе представить, что сделает, когда вернется муж. Возможностей было так много… – заново перемыть тарелки, расплакаться, столкнуть телевизор с подставки, напиться, чтоб он застал ее пьяной. Все это означало одно и то же – невозможность ничего изменить. Внезапно она подумала, что эти поездки в Софию превращают их в настоящих идиотов. Оба выпивают по маленькой порции коньяка в «Лебеде», но ничто не связывает их с этим рестораном, где надо постоянно улыбаться и чувствовать себя счастливыми… С мужа хватило бы и шахматного клуба. Поездки ничего не меняли… Она не могла представить, как поступит. Проще всего промолчать. Так она простояла перед зеркалом до половины одиннадцатого, тогда-то ее и вызвали в больницу. С полным безразличием она написала короткую записку и оставила ее на телевизоре – по ее мнению, мужу не стоило покидать жену на целый день из-за шахмат. В упреке не было ни иронии, ни какой-либо недомолвки.

Предстояло две операции, первую, сравнительно легкую, хирург решил провести под местной анестезией, и сестра-анестезиолог была не нужна. До двенадцати Бонева просидела в комнате медицинских сестер. Она заранее надела белый халат, ждала, скрестив руки. Санитарка, склонившись над газетой «Вечерни новини», решала ребус, а с улицы было слышно, как город постепенно затихает. Время от времени ее заставлял вздрагивать бой стенных часов. Ей казалось, что все знают о случившемся и жалеют ее…

Примерно без десяти двенадцать ее вызвали, и у входа в операционную она столкнулась с доктором Цочевым, врачом-анестезиологом, который, наверное, присутствовал и на первой операции. Он выглядел раздраженным, нервничал и о чем-то спросил ее, на что она машинально ответила:

– Да… да… я готова.

В операционной была абсолютная стерильность, за экраном, задрапированным белой марлей, лежал мальчуган, он уже спал. Доктор Цочев непрерывно прослушивал его пульс и контролировал подачу закиси азота, а сестры тихо переговаривались и бесшумно двигались. Операция не относилась к разряду самых сложных – острый перфорационный аппендицит с развившимся диффузным перитонитом и параличом илеуса.

Диагноз донесся до ее слуха как-то смутно, но голос оперирующего хирурга звучал ясно и спокойно. Сквозь марлевый экран казалось, он облит красным светом, и сестра Бонева прониклась убеждением, что операция – не из самых тяжелых. Если говорить объективно, она испытывала безразличие, но страшно, когда человек безразличен…

– Бонева, – услышала она свою фамилию, – будете вводить физиологический раствор, а не глюкозу…

Она отчетливо помнит, как нащупывала иглой вены ребенка. В каждом человеке, усыпленном с помощью наркоза, есть что-то до жути живое и до жути мертвое одновременно – эта мысль всегда заставляла ее торопиться. Следовало срочно установить систему, поскольку все для операции было готово и ждали только ее. Сестра Бонева никак не могла найти вену в бледной худенькой руке, ей казалось, что игла слишком толстая. В операционной наступила характерная тишина и слышалось лишь позвякивание инструментов – видимо, кто-то раскладывал их.

Мальчуган был ей знаком. Он жил в конце их улицы, и она много раз видела, как с куриными перьями на лбу, с длинным тростниковым копьем он носился по кварталу. Она вспомнила, что у него был красный велосипед и что бабушка непрестанно звала его…

Сестра Бонева так нервничала, что даже испугалась. Обида, причиненная мужем, убивала в ней чувство собственного достоинства, а без него человек лишен уверенности. Ей мешал свет рефлектора, ожидание и даже то, что-она знает ребенка. Ампулу с физиологическим раствором она заранее достала из шкафчика, а на столике стояла еще одна – с новокаином, не убранная, вероятно, после первой операции.

– Сестра, вы готовы? – спросил хирург несколько раздраженно, хрипловатым от недосыпания голосом.

– Да, – машинально ответила она и без усилия нашла вену, словно кто-то вдруг вырвал ее из оцепенения. После этого ей снова приходилось быстро действовать, она взяла одну из ампул и включила ее в систему.

– Что вводите? – как положено, спросил ее доктор Цочев, который регулировал дыхательный аппарат.

– Физиологический раствор, – встревоженно ответила она, сидя на стульчике возле системы и не сводя глаз с капель. В них было что-то пугающее. Так она сидела, быть может, полминуты, пока не услышала за спиной голос сестры Виргилии. Та неожиданно, до боли стиснув ей плечо, произнесла как-то слишком громко:

– Ты с ума сошла, включила новокаин…

Андрей почувствовал в голосе сестры Боневой напряжение, но это не убедило его в искренности ее слов. Он дотронулся до скатерки и смял ее, затем осторожно придвинул пепельницу, взялся за чашечку и отпил кофе. Сестра Бонева прервала свой рассказ. Андрей испытывал боль. Это мучила не совесть, это в нем ныла какая-то огромная, ненужная, незваная жалость к ребенку, у которого был красный велосипед. До его сознания дошло, что взгляд его устремлен на колени сестры Боневой.

– Следовательно, – мягко спросил он, – вы примерно на полминуты включили в систему новокаин вместо физиологического раствора, и это было замечено… сестрой Виргилией?

– Да, – тихо ответила она и подлила ему кофе, – я страшно торопилась и поэтому не заметила…

Этот простой ответ исчерпывающе объяснял все. Сестра Бонева пристально смотрела на него. Искала его взгляд. Потом ее руки, упиравшиеся в подбородок, неожиданно подломились, и она испуганно сказала:

– Вы должны поверить… этот мальчик…

– Может ли вливание новокаина в течение половины минуты в кровь больного оказать влияние на исход операции? – грубо оборвал он ее и категорически запретил себе смотреть на ее ноги. Так магнетически на него действовала только Юлия.

– Ни в коем случае…

Постепенно сестра Бонева полностью овладела собой, и теперь в ее глазах сверкало больше решительности, чем нежности. Она, видимо, поняла, что Андрей обязан работать, несмотря на то, что они пьют кофе с коньяком и он щелкает шариковой ручкой…

Сестра Бонева вылила из системы содержимое и заменила ампулы, поставив ту, в которой находился новокаин, на нижнюю полочку вспомогательного стола.

Все вокруг пахло операцией и было белым. Настолько белым, что разрезанная плоть выглядела красивой. Цвета вскрытой полости живота и крови были чистыми и ясными – бледно-зеленоватое возле темно-красного.

Из-за замечания Виргилии сестра Бонева не пришла в ярость, по ее мнению, это было бы унизительно. Она ничего не ответила, а быстро сделала все, что надо, и снова уставилась на спокойное равнодушие капель. Каждые три-четыре минуты доктор Цочев сообщал хирургу, что пульс у больного нормальный. Она взглянула на свои часы – шел первый час ночи.

Сестра Бонева добросовестно наблюдала, как в системе убывал физиологический раствор, и время от времени думала о том, что ее муж сейчас, наверное, спит… Так как раствор уже кончался, она должна была заменить ампулу новой и сказала об этом доктору Цочеву.

– Дата выпуска та растворе? – не сдерживая раздражения, спросил он, и сестра Бонева обратила внимание на то, что он небрит и выглядит усталым.

– Пятое число позапрошлого месяца, – взглянув на этикетку, ответила она.

– Принесите свежий раствор, это уже вторая доза. Принесите свежий раствор…

Сестра Бонева вышла из операционной и, прежде чем войти в перевязочную, где находился шкаф с медикаментами, протерла лицо спиртом. Она почувствовала, как резко защипало кожу, и это взбодрило ее; спирт испарялся быстро, и создавалось ощущение легкости.

Шкаф с медикаментами стоял у выхода из перевязочной и имел два отделения. В первом, всегда запертом, находились вещества группы А (сильнодействующие яды), а во втором, более вместительном, обычно хранились физиологический раствор, глюкова и некоторые препараты группы Б (слабодействующие яды). Пузырьки, стоявшие в идеальном порядке, напоминали солдат, выстроенных для парада. Ампулы – одинаковой величины, с этикетками, написанными от руки неровным, немного смазанным почерком, с пятнами клея, – были, и это самое важное, недавно расставлены чьей-то опытной рукой. В перевязочной существовал неписаный закон: препараты группы Б держать всегда справа, оставляя известное расстояние между ними и такими медикаментами, как глюкоза. Сестра Бонева, просматривая этикетки, все внимание сосредоточила исключительно на датах, так как доктор Цочев просил именно свежий раствор. Она выбрала одну из стоявших в центре ампул, на ее этикетке указывалась дата середины апреля и отчетливо виднелись начальные буквы названия лекарства. Сестра Бонева уверена, что была достаточно внимательна, так как ни о чем другом не думала. Не о чем было думать…

Когда она вернулась в операционную, хирург шутил, но сквозь предохранительную маску голос его звучал строго. Никто не спросил сестру Боневу, что она принесла, не спросил об этом и доктор Цочев, который, на мгновение оставив аппарат с закисью азота, находился возле системы. У него был расстроенный вид, и его рука, лежавшая на столике, слегка дрожала.

– Принесите мне аспирин и стакан воды – голова просто раскалывается… – остановившись возле нее, отчетливо сказал он.

Когда сестра Бонева выполнила его просьбу и вернулась к системе, она увидела, что та уже включена – раствор проходил через трубочку и капельность была отрегулирована идеально.

– Одну минуточку, – прервал ее Андрей и оставил в покое свою шариковую ручку. – Следовательно, вы снова ошиблись и вместо физиологического раствора принесли из перевязочной пирамидон, однако в систему его включили не вы?

Наступила длинная и неловкая пауза. Бонева сидела неподвижно и молчала, и в этом молчании была неподвижность и острота. Он был убежден, что в течение всего вечера она готовилась ответить именно на этот вопрос. Андрей попытался представить, как бы на ее месте поступила Юлия. Его угнетало сознание того, что она уверовала бы в свою виновность. Но эта, сидевшая напротив него, была Юлией тридцати лет…

– Если систему включили не вы, значит, вы относительно невиновны или по крайней мере разделяете вину с кем-то. – Андрей взял ее руку и задержал в своей.

Неожиданно она отодвинулась от него. Он снова убедился в том, что она действительно красива. Ее взгляд излучал свет, презрение и страх.

– Я не видела, включал ли систему доктор Цочев, – тихо сказала она. – Как я могу утверждать… я искала аспирин.

– Вы заметили возле системы кого-либо из сестер?

– Во время операции все мы ходим, что-то делаем…

Андрей недобро усмехнулся. Он инстинктивно почувствовал, что это обстоятельство может превратиться в решающий фактор его защиты. С юридической точки зрения человека вне зависимости от того, что тот является соучастником преступления, нельзя считать убийцей, если он без злого умысла подал нож тому, кто убил. Андрей спрашивал Боневу, понимает ли она это, но ответы ее были довольно путаными, неясными.

Хирург начал накладывать шов, и доктор Цочев снова стоял возле аппарата с закисью азота. Операция закончилась, и сестра Бонева заметила, что две трети содержимого ампулы перелиты в кровь мальчугана. Видимо, все прошло благополучно, так как хирург вздохнул:

– Готово…

Сестра Бонева научилась распознавать в его голосе нотки раздражения и недовольства в случае неудачных операций.

Ей страшно хотелось спать, глаза слипались, веки стали невыносимо тяжелыми. Подобное ощущение слабости она испытывала после сильных волнений или после возвращения из Софии… Давало себя знать нервное перенапряжение. Она выключила систему, потому что доктор Цочев принялся будить мальчика.

Она видела, как на лицах всех, кто находился в операционной, появлялись слабые, терпеливые улыбки, словно врачи и сестры были заранее уверены в том, что больной скажет что-то лишнее или несуразное.

Ребенок открыл глаза, сначала удивленно уставился на рефлектор, потом обвел взглядом лица окружавших его людей и стал как бы припоминать что-то. Улыбки ширились…

– Тебе снилось что-нибудь, хорошее? – ласково спросил доктор Цочев и легонько приподнял детскую головку. В тот же миг ребенок выскользнул из его рук, открыл рот и забился в судорогах. Его тело сжималось и выпрямлялось с каким-то наивным старанием освободиться от себя самого. Казалось, мальчик хотел убежать куда-то, но не мог. Плоть и кожа удерживали его… Было жутко, мучительно страшно видеть это, и даже белый цвет, царивший здесь, сейчас, после операции, словно бы утратил свою целостность и спокойствие.

Люди засуетились, каждый делал что-то очень важное, но, по сути дела, первые десять минут все бессмысленно топтались вокруг… Сестра Бонева обеими руками схватилась за голову и заплакала…

Андрей снова прошел к окну. Сад, освещенный луной, казался серебряным; штора прижимала к себе легкий ветерок, на пристани кто-то кричал. Он не обернулся, пока не почувствовал, что сестра Бонева поднялась с места. Он отметил, что, несмотря на высокие каблуки, она чуть выше его плеча. Быстро уставив поднос, она унесла его в кухню. Вернулась. Теперь она подкрасилась и казалась моложе. Наступил щекотливый момент, и Андрей колебался. Если бы он был уверен, что выиграет дело, то знал бы, как поступить; если бы был уверен, что проиграет – ушел бы. Он перестарался, и это почувствовала даже Бонева. Но… трудно догадаться, что руководило им во время сегодняшнего посещения – честолюбие адвоката или сходство сестры Боневой с Юлией?

В коридорчике на вешалке висел пеньюар, в котором она встретила его, и Андрей улыбнулся.

Они говорили о пустяках, очевидно, мысли обоих были заняты чем-то своим. Андрей спрашивал себя, виновна она или нет, и если нет, то что этот факт мог бы изменить для него.

– Пожалуйста, подумайте хорошенько, кто бы мог включить систему…

– Я понимаю, – устало и глухо ответила она, – попытаюсь вспомнить…

Андрей замолчал и уже на пороге неожиданно для себя самого предложил:

– Я бы хотел, чтобы мы виделись в отсутствие вашего мужа, как сегодня. Вы будете откровеннее… Это важно…