Текст книги " Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

поколений.

Во второй своей статье, появившейся в том же 1880 году в

"Отечественных записках" под заглавием "На родной ниве", а в издании 1891 года

под названием "Секрет", Успенский подвергает острой критике противоречивость

суждений Достоевского. Статья эта, являясь непосредственным продолжением

заметки "На другой день", не имеет, однако, мемуарного характера: это уже не

отражение непосредственных впечатлений, а острая пародия, построенная в

форме диалогов между автором речи и различными представителями публики,

вплоть до пушкинской Татьяны. Полемизируя с Достоевским в заключительной

части статьи, Успенский противопоставляет проповеди нравственного

совершенствования "настоящее", то есть революционное дело.

Несколько позднее Успенский вновь возвращается к Пушкинской речи

Достоевского в связи с нападками на нее реакционного публициста К. Н.

Леонтьева, который в статье "О всемирной любви. Речь Ф. М. Достоевского на

Пушкинском празднике" ("Варшавский дневник", 1880; N 162, 169, 173 от 29

июля, 7 и 12 августа; ЛН, 1934, N 15, стр.. 144-147): противопоставляет столь

нашумевшей, по его словам, речи Достоевского "менее прославленную",

"благородно-смиренную" (выражение Леонтьева) речь К. П. Победоносцева, произнесенную "почти в одно время" в Ярославской епархии на выпуске в

226

училище для дочерей церковнослужителей. В 1882 году в брошюре "Наши новые

христиане" Леонтьев, сближая этико-религиозные воззрения Толстого и

Достоевского, обвиняет их в ереси за использование христианского учения как

проповеди любви к ближнему, "всеобщего братства народов" и, всемирной

"гармонии".

В очерке в "Ожидании лучшего" (1883) Г. Успенский выступает против К.

Леонтьева в защиту Достоевского. Не будучи толстовцем, относясь к

Достоевскому как к "безумному, страстному проповеднику суровой аскетической

морали" (В. М. Михеев, О Глебе Ивановиче Успенском. – "Народное благо", 1902, N 11, 12) и сознавая утопичность идеи христианской любви как панацеи от

социальных бед, Успенский тем не менее проводит резкую грань между

нравственными идеалами Достоевского и Толстого, с одной стороны, и

лицемерно-охранительными установками реакционеров типа Леонтьева, с другой.

ПРАЗДНИК ПУШКИНА

(Письма из Москвы – июнь 1880)

I

...Вчера, 8-го июня, музыкально-литературным вечером в залах

Благородного собрания окончились четырехдневные торжества в честь открытия

памятника Пушкину {1}, и сегодня же мне бы хотелось передать вынесенные

впечатления. Следовало бы, минуя все ненужное и не идущее к делу, прямо

начать речь о том, что осталось от этих торжеств самого существенного, ценного, достойного памяти, но именно "свежесть-то впечатлений" торжества, которое

только вчера окончилось, и не позволяет сделать этого так, как бы хотелось.

Существенное и ценное пока еще тонет в шуме и громе ораторских речей,

бряцании лир, в звуках музыки, в треске бесчисленных аплодисментов, в

беспрестанных криках "браво" и "ура", в звоне ножей, вилок, стаканов и рюмок, в

чмоканье поцелуев – все это вместе сильно мешает сосредоточиться на

нравственном значении минувшего торжества. "Нечто сербское" – определяют

"Современные известия" общий "облик" миновавшего торжества, и как, по-

видимому, ни нелепо это уподобление, но оно все-таки недаром сорвалось с пера

г-на Гилярова-Платонова {2} <...>

В течение двух с половиною суток никто почти (за исключением И. С.

Тургенева, Ф. М. Достоевского) не сочел возможным выяснить идеалы и заботы, волновавшие умную голову Пушкина, при помощи равнозначащих забот,

присущих настоящей минуте; никто не воскресил их среди теперешней

действительности, а это-то, как увидим ниже, и было бы самым действительным

средством к выяснению всей обширности значения Пушкина. Напротив,

руководствуясь в характеристике его личности и дарования фактами,

исключительно относившимися к его времени, господа ораторы, при всем своем

рвении, и то только едва-едва, сумели выяснить Пушкина в прошлом, отдалили

227

это значение в глубь прошлого, поставили его вне последующих и настоящих

течений русской жизни и мысли. Привязанные, точно веревкой, к великому имени

Пушкина, они сумели-таки поутомить внимание слушателей, под конец торжеств

начавших даже чувствовать некоторую оскомину от ежемгновенного повторения

"Пушкин", "Пушкина", "Пушкину"!.. И чего-чего только не говорилось о нем! Он

сказочный богатырь, Илья-Муромец, да, пожалуй, чуть ли даже и не Соловей-

разбойник! Он летает на ковре-самолете, носится из конца в конец, из Петербурга

в Кишинев, в Одессу, в Крым, на Кавказ, в Москву. Пушкин – это возбуждение

русской музы, это незапечатленный ключ, Пушкин слышит дальний отзыв друга, бред цыганки, песню Грузии, крик орла, заунывный ропот океана. Пушкина

честят и славят всяк народ и всяк язык, но мы, русские, юнейшие из народов, мы, узнавшие себя в первый раз в его творениях, мы приветствуем Пушкина как

предтечу тех чудес, которые, может быть, нам "суждено явить" {3}. В течение

двух с половиной суток, почти без перерыва, публика слушала такие и подобные

уверения в гениальности, многосторонности, широте, теплоте и других

бесчисленных качествах этого гениального человека и его огромного дарования.

Хлопали, хлопали, наконец стали уже чувствовать утомление, когда на выручку

явились сначала И. С. Тургенев, а за ним и Достоевский.

И. С. {4} отрезвил и образумил публику, первый коснувшись, так сказать,

"современности". Не в суде глупца, – сказал оратор, – и не в смехе толпы холодной

было дело (то есть заключалась причина охлаждения общества к творчеству

Пушкина); причины лежали глубже; они были неизбежны и лежали в

историческом развитии общества, в условиях весьма многосложных, при которых

зарождалась новая жизнь, начинавшая вступать из литературной эпохи в эпоху

политической общественной заботы и деятельности. Забвение поэта произошло

оттого, что возникли нежданные, но законные и неотразимые потребности,

явились запросы, на которые нельзя было не дать ответа. Не до поэзии, не до

художества было тогда... (Рукоплескания.) Из храма, где поэт являлся жрецом, где

еще горел священный огонь, но горел только на алтаре и сожигал только фимиам, люди пошли на шумное торжище. Поэт-эхо сменился поэтом-глашатаем; раздался

голос "мести и печали", а за ним явились и пошли другие, пошли сами и повели за

собою нарастающее поколение. Многие в этом изменении задачи поэта видели

просто упадок, но мы, сказал оратор, позволим себе заметить, что падает, рушится

только мертвое, неорганическое, живое изменяется органически ростом, а Россия

– растет! (Рукоплескания.) Точно так же и возрождение в обществе внимания к

давно и не без основания забытому поэту И. С. Тургенев объяснял не тем, что

поколение, отставшее от поэтов эха и последовавшее за поэтами-глашатаями, раскаялось в своей опрометчивости или утомилось на неприветливом пути. Вовсе

нет: "Мы радуемся этому возвращению, – сказал И. С. Тургенев, – в особенности

потому, что возвращающиеся к ней (поэзии Пушкина) возвращаются не как

раскаявшиеся грешники, не как люди, разочарованные в своих надеждах,

утомленные собственными ошибками, не как люди, которые ищут пристанища и

успокоения в том, от чего они отвернулись, – нет, в этом явлении мы скорее видим

симптом хотя некоторого удовлетворения, видим доказательство, что хотя

некоторые из тех целей, для которых считалось не только дозволительным, но и

228

обязательным приносить в жертву все не идущее к делу, что эти некоторые цели

признаются уже достигнутыми и что будущее сулит достижение и других".

"Нарастающее поколение", принятое под защиту И. С. среди царившей

против него вражды, была первая, светлая минута пробуждения мысли

"современников о современном" {5}.

III

Но никто не подозревал, чтобы эта же «современность» могла завладеть

всем существом, всей огромной массой слушателей, наполнявшей огромный зал

Дворянского собрания, и что это совершит тот самый Ф. М. Достоевский,

который все время "смирнехонько" сидел, притаившись около эстрады и кафедры, записывая что-то в тетрадке.

Когда пришла его очередь, он "смирнехонько" взошел на кафедру, и не

прошло пяти минут, как у него во власти были все сердца, все мысли, вся душа

всякого, без различия, присутствовавшего в собрании. Говорил он просто,

совершенно так, как бы разговаривал с знакомыми людьми, не надседаясь в

выкрикивании громких фраз, не закидывая головы. Просто и внятно, без

малейших отступлений и ненужных украшений, он сказал публике, что думает о

Пушкине, как выразителе стремлений, надежд и желаний той самой публики,

которая слушает его сию минуту, в этом же зале. Он нашел возможным, так

сказать, привести Пушкина в этот зал и устами его объяснить обществу,

собравшемуся здесь, кое-что в теперешнем его положении, в теперешней заботе, в

теперешней тоске. До Ф. М. Достоевского этого никто не делал, и вот главная

причина необыкновенного успеха его речи {6}.

Содержание речи, приблизительно, состоит в следующем: Пушкин, как

личность и как поэт, есть самобытней" шее, великолепнейшее выражение всех

свойств чисто русского духа. Эта чисто русская самобытность не покидала

Пушкина даже в самом раннем периоде его дея-тельности, в период

подражательности иностранным образцам. И тогда, по словам г. Достоевского, он

уже не мог не перерабатывать сущности произведений иностранной литературы

так, как того требовали чисто русские, самобытные, народные свойства его души.

Свято повинуясь в своей литературной деятельности этим требованиям, Пушкин, вместе с полнейшим и совершеннейшим выражением души русского народа, есть

также и пророчество, то есть указание относительно предназначений этого народа

в жизни всего человечества. Изучая Пушкина, можешь в совершенстве знать – что

такое, какие сокровища заключает в себе душа русского человека, какими муками

она томится, и в то же время можешь с точностью определить, на какую потребу, на какую задачу в жизни всего человечества нужны и предназначены эти

прирожденные русской натуре, русской душе качества. Эти, по словам г.

Достоевского, чисто русские, народные черты сказались в Пушкине тем, что, уже

в самую раннюю пору своей деятельности, он останавливается на типе

страдальца, скитающегося по свету, не имеющего возможности успокоиться,

удовлетвориться действительностию или чем-нибудь, какою-нибудь, хотя бы

229

наилучшею, частью ее явлений. Тип страдающего скитальца, тип, по словам г.

Достоевского, также чисто русский, замечаемый уже в древнейший период

русской жизни, существовавший во все последующие периоды ее, существующий

и теперь, сию минуту, и который не исчезнет далеко в будущем; не находящий

успокоения, мятущийся русский страдалец потому не может исчезнуть ни в

настоящем русской жизни, ни тем паче в ее будущем, что для успокоения

обуревающей его душу тоски нужно всемирное, всеобщее, всечеловеческое

счастие. "На меньшем он не помирится!" (Безумные рукоплескания.) И, что

главное, мировая задача успокоения только в мировом счастии, в сознании

всечеловеческого успокоения – есть не фальшивая или праздная фантазия

скучающего, шатающегося без дела, хотя бы и малого, человека, но, напротив, составляет черту русской натуры, вполне органическую. Пушкин своею

восприимчивостью к пониманию чужеземных нравов, доказанной его

произведениями, есть наилучшее выражение и олицетворение этой черты. Никто, ни один величайший поэт в мире, не исключая даже и Шекспира, не проникался

так идеями, нравами и пониманием самого склада души чуждого народа, как то

мог делать Пушкин, ибо эта способность прирождена ему, как истинно русскому

человеку. Греки и римляне Шекспира – такие же англичане, как и он сам;

испанцы, итальянцы Пушкина, напротив, настоящие испанцы, настоящие

итальянцы. "Та же восприимчивость к пониманию чуждого народа, его души, его

радости и печалей, свойственная совершеннейшему выразителю русской души,

свойственна и всему русcкому народу; печали и радости, волнующие жизнь

европейского человека, его тоска, его страданье для нас, для каждого из нас, русских людей, едва ли не дороже наших собственных печалей". Из всего этого

оратор выводит то заключение, что русский человек, которому предопределено

наполнять свое существование только страданием за чужое горе, тосковать только

потому, что тоскует другой, мой ближний, внесет, в конце концов, в

человеческую семью умиротворение, успокоение, оживляющую и веселящую

простоту смирения. До тех же пор, то есть до тех пор, покуда всечеловеческие

задачи, лежащие в русском человеке, не получат предопределенного им исхода, русский человек не перестанет быть страдальцем, самомучеником, не успокоится

ни на минуту. Пушкин, чуткий душой, провидел эту предназначенную русскому

народу миссию и, как уже сказано, в самую раннюю пору литературной

деятельности изобразил такого скитальца сначала в Алеко, потом в Евгении

Онегине. Достоевский от себя при этом прибавил, что тот же скиталец, только в

ином виде, в другой форме, существовал и после Пушкина, после Онегина,

существует и теперь и будет существовать вовеки, до тех пор, пока, как уже

сказано, не найдет успокоения во всечеловеческом счастии.

Мы не можем ручаться за то, что совершенно точно передали мысль

первой половины речи г. Достоевского, но мы положительно ручаемся за то, что

понята она и оценена была именно в том смысле, как нами изображено. Может

быть, мы не так и не то рассказали, но почувствовалось, произвело сильное

впечатление именно то самое, что у нас изображено. Характеристика Татьяны, сделанная г. Достоевским во второй половине речи, причем ту же черту, то есть

невозможность основать свое счастие на несчастии другого, г. Достоевский как-то

230

переиначил, – не произвела того ошеломляющего эффекта, как характеристика и

объяснение значения русской тоскующей души, а как бы прошла мимо ушей. А

какое-то замечание, сделанное г. Достоевским насчет какого-то смирения

("Смирись, гордый человек!"), будто бы необходимого для этого скитальца в то

время, когда и так уж он смирился и лично вполне уничтожился перед чужой

заботой, и это замечание прошло также мимо ушей; всеобщее внимание было

поражено и поглощено стройно выраженною мыслию о врожденной русскому

человеку скорби о чужом горе.

Положительно известно, что тотчас по окончании речи г. Достоевский

удостоился не то чтобы овации, а прямо идолопоклонения; один молодой человек, едва пожав руку почтенного писателя, был до того потрясен испытанным

волнением, что без чувств повалился на эстраду. Да, не для железнодорожников, не для представителей тех четырнадцати классов, на которые разделено, по

словам г. Достоевского, русское интеллигентное общество, могли иметь значение

сказанные Достоевским слова о неизбежности для всякого русского человека -

жить, страдая скорбями о всечеловеческих страданиях. Слова эти могли

произвести впечатление именно только на молодежь, и на тех из остепенившихся

представителей ее в недавнем прошлом, которые живо чувствуют еще пережитое

ими, потому что ни одно поколение русских людей никогда, во все продолжение

тысячелетней русской жизни, не находилось в таком трудном, мучительном,

безвыходном состоянии, как то, которое должно было выполнять свою исконную, по словам г. Достоевского, миссию в последние два, три десятка лет. Как могло

случиться, что почти все молодое поколение, стоящее не за порабощение

освобожденных, не за угнетение их, не за развращение их, словом, не имевшее ни

единой злостной мысли против своего народа, оказалось ненужным ему? Однако

это случилось! Никакому из всех молодых поколений, когда-либо

существовавших на русской земле, не предлежало такой массы работы именно на

служение ближнему, освобожденному от неволи, как поколению последних двух, трех десятков лет, и что же? Работы этой не нашлось, не оказалось, или она

оказалась не нужной. Сам г. Достоевский, взявшийся изобразить один процесс в

форме романа {7}, предпочел остановиться и даже во сто раз против

действительности преувеличить гнусности и безобразия, обнаруженные в нем, и

ни единым словом не попытался отделить от этих гнусностей той самой

всечеловеческой задачи русского человека, о которой он так хорошо теперь

разговаривает на кафедре Общества любителей русской словесности. А ведь не

может быть сомнения, что молодое поколение последних лет, при начале своего

поприща, если бы нашло поддержку в истолкователях его задачи, если бы эти

истолкователи поставили задачу на первый план, возвели ее хотя бы до сотой

доли тех ослепляющих размеров, до которых теперь возводит ее г. Достоевский, несомненно, не коротало бы оно свою жизнь так, как оно коротало и терзалось

многие годы.

Как же было не приветствовать г. Достоевского, который в первый раз в

течение почти трех десятков лет с глубочайшею искренностью решился сказать

всем исстрадавшимся за эти трудные годы: "Ваше неуменье успокоиться в

личном счастье, ваше горе и тоска о несчастии других и, следовательно, ваша

231

работа, как бы несовершенна она ни была, на пользу всеобщего благополучия, есть предопределенная всей вашей природой задача, задача, лежащая в

сокровеннейших свойствах вашей национальности".

Это громко, горячо сказанное слово могло и должно было потрясти

многих и многих. Тот, кто упал без чувств после речи г. Достоевского, наверное, упал потому, что понял ее так, как мы старались передать. Но, повторяем, очень

может быть, что мы передаем слова г. Достоевского недостаточно точно и верно.

Достоевский человек мудреный; как уже сказано, он еще недавно целую группу

прославляемых им теперь людей сравнивал с свиным стадом и предрекал им

гибель в пучине морской {8}. Мудрено понимать человека, примиряющего в себе

самом такие противоречия, и нет ничего невероятного, что речь его, появясь в

печати и внимательно прочитанная, произведет совсем другое впечатление. Но, не

ручаясь за подлинность того, что именно хотел сказать г. Достоевский, мы опять-

таки повторим, что за сущность произведенного им впечатления можем вполне

поручиться.

IV

(На другой день)

Опасения наши, высказанные в только что оконченном письме,

относительно подлинного смысла переданного нами содержания речи г.

Достоевского, к несчастью, оказались основательными. Речь г. Достоевского

напечатана теперь в 162 N "Московских ведомостей". Прочитав ее, и притом не

один раз (она понятна не сразу), мы нашли, что, хотя в ней и есть слово в слово то

самое, что передано нами, но что, кроме этого, в ней есть еще и нечто такое, что

превращает ее в загадку, которую нет охоты разгадывать и которая сводит весь

смысл речи почти на нуль. Дело в том, что г. Достоевский к всеевропейскому, всечеловеческому смыслу русского скитальчества ухитрился присовокупить

великое множество соображений уже не всечеловеческого, а всезаячьего

свойства. Эти неподходящие черты он разбросал по всей речи, где по словечку, где целыми фразами, и всегда вблизи с разговорами о всечеловечности. Чтобы

читатели могли яснее видеть, до какой степени речь г. Достоевского теряет в

понимании, благодаря этим заячьим прыжкам, приведем выписки из подлинного, напечатанного текста.

Прежде всего сделаем выписки, доказывающие, что мы имели все

основания передать речь г. Достоевского так, как передали. Вот что г.

Достоевский говорит о духе русского народа:

"...Что такое сила духа русской народности, как не стремление ее, в

конечных целях своих, к всемирности и всечеловечности? Да, назначение

русского человека есть бесспорно всемирное, всеевропейское. Стать настоящим

русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это

подчеркните {Скобки принадлежат г. Достоевскому, (Прим. Г. И. Успенского.)}) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите... Для настоящего русского

232

Европа и удел арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как удел

родной земли... Что наш удел и есть всемирность. Стать настоящим русским и

будет именно значить – внести примирение в европейские противоречия... Ко

всемирному, всечеловеческому братству сердце русское, быть может, из всех

народов наиболее предназначено".

А вот что говорит г. Достоевский о русском "страдальце":

"В "Алеко" Пушкин отыскал и гениально отметил того несчастного

скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь

исторически явившегося в оторванном от народа обществе нашем. Это тип

постоянный и надолго поселившийся в русской земле. Эти русские бездомные

скитальцы продолжают и до сих пор свое скитальчество, и если в наше время не

ходят в цыганский табор искать успокоения в их диком, своеобразном быте своих

мировых идеалов и успокоения от сбивчивой и нелепой жизни нашего русского

интеллигентного общества, то все равно ударяются в социализм, ходят с новою

верою в другую ниву и работают на ней ревностно, веруя, как и Алеко, что

достигнут в своем фантастическом делании целей своих и счастия не только для

самих себя, но и всемирного, ибо русскому скитальцу именно необходимо

всемирное счастие, чтобы успокоиться, дешевле он не помирится... Это все тот же

русский человек, только в разное время явившийся".

Этих выписок, кажется, вполне достаточно для того, чтобы видеть

неразрывную связь скитальца с народом, его чисто народные черты; в нем все

народно, все исторически неизбежно, законно. Вот, основываясь на этих-то

уверениях, я и передал речь г. Достоевского в том смысле, как она напечатана в

письме из Москвы, радуясь не тому всемирному журавлю, который г.

Достоевский сулит русскому человеку в будущем, а тому только, что некоторые

явления русской жизни начинают выясняться в человеческом смысле,

объясняются "по человечеству", не с злорадством, как было до сих пор, а с

некоторою внимательностию, чего до сих пор не было.

Но у г. Достоевского, оказывается, был умысел другой. Уж и в тех

выписках из его речи, которые приведены, читатель может видеть местами нечто

всезаячье. Там воткнуто, как бы нечаянно, слово "может быть", там поставлено, тоже как бы случайно, рядом "постоянно" и "надолго", там ввернуты слова

"фантастический" и делание, то есть выдумка, хотя немедленно же и заглушены

уверением совершенно противоположного свойства: необходимостию, которая не

дает возможности продешевить и т. д. Такие заячьи прыжки дают автору

возможность превратить, мало-помалу, все свое "фантастическое делание" в

самую ординарную проповедь полнейшего мертвения. Помаленьку да

полегоньку, с кочки на кочку, прыг да прыг, всезаяц, мало-помалу, допрыгивает

до непроходимой дебри, в которой не видать уж и его заячьего хвоста. Тут

оказалось, как-то незаметно для читателя, что Алеко, который, как известно, тип

вполне народный, изгоняется народом именно потому, что ненароден. Точно так

же народный тип скитальца, Онегин, получает отставку от Татьяны тоже потому, что ненароден. Как-то оказывается, что все эти скитальчески-человеческие

народные черты – черты отрицательные. Еще прыжок, и "всечеловек"

превращается "в былинку, носимую ветром", в человека-фантазера без почвы...

233

"Смирись! – вопиет грозный глас: – счастие не за морями!" Что же это такое? Что

же остается от всемирного журавля? Остается Татьяна, ключ и разгадка всего

этого "фантастического делания". Татьяна, как оказывается, и есть то самое

пророчество, из-за которого весь сыр-бор загорелся. Она потому пророчество, что, прогнавши от себя всечеловека, потому что он без почвы (хотя ему и нельзя

взять дешевле), предает себя на съедение старцу генералу (ибо не может основать

личного счастия на несчастии другого), хотя в то же время любит скитальца.

Отлично: она жертвует собою. Но увы, тут же оказывается, что жертва эта

недобровольная: "я другому отдана!" Нанялся – продался. Оказывается, что мать

насильно выдала ее за старца, а старец, который женился на молоденькой, не

желавшей идти за него замуж (этого старец не мог не знать), именуется в той же

речи "честным человеком". Неизвестно, что представляет собою мать? Вероятно, тоже что-нибудь всемирное. Итак, вот к какой проповеди тупого, подневольного, грубого жертвоприношения привело автора обилие заячьих идей. Нет ни

малейшего сомнения в том, что девицы, подносившие г. Достоевскому венок,

подносили ему его не в благодарность за совет посвящать свою жизнь

ухаживанию за старыми хрычами, насильно навязанными в мужья; не за матерей, выдающих дочерей замуж насильно, дабы они в будущем своими страданиями

помогли арийскому племени разогнать тоску. Очевидно, что тут кто-нибудь

ошибся. Но в неправильном толковании речи виновен не кто иной; как сам Ф. М.

Достоевский, не высказавший своей мысли в более простой форме.

Н. Н. СТРАХОВ

ПУШКИНСКИЙ ПРАЗДНИК (1880)

(Из "Воспоминаний о Федоре Михайловиче Достоевском")

Как свидетель торжества, которое выпало на долю Федора Михайловича

на Пушкинском празднике, той "пальмы первенства", которую он получил на

этом мирном состязании, постараюсь рассказать это событие со всеми

подробностями, какие успел заметить. Я не принимал никакого деятельного

участия в этом чествовании памяти Пушкина, был лишь простым зрителем, но

оно глубоко меня интересовало; поэтому для меня была яснее, чем для многих

других, та внутренняя драма, которая разыгралась на этом празднике и в которой

главная роль оказалась принадлежащею Федору Михайловичу. <...>

6-го июня все мы с десяти часов утра собрались в Страстной монастырь

слушать обедню и панихиду. Церковь наполнилась литераторами и вообще

отборною интеллигенциею, которая сдержанно разговаривала под звуки сладкого

пения. Служил митрополит Макарий; в конце службы он говорил проповедь на ту

простую тему, что нужно благодарить бога, пославшего нам Пушкина, и нужно

молиться богу, чтобы он даровал нам для всяких других поприщ подобных

сильных деятелей. Проповедь показалась мне несколько холодною, и не было

234

заметно, чтобы она произвела особенное впечатление, Первая минута восторга

наступила, как мне кажется, когда мы вышли на площадь, когда был сдернут

холст со статуи и мы, при звуках музыки, пошли класть свои венки к подножию

памятника. Церемония у памятника имела совершенно светский характер и

состояла из этого положения венков и из чтения бумаги, которой комиссия,

сооружавшая памятник, передавала его в собственность городу Москве. Бумагу

читал с высокой эстрады Ф. П. Корнилов. <...>

Начиная с этой короткой церемонии, всеми овладело радостное,

праздничное настроение, не прерывавшееся целых три дня и не нарушенное

никаким печальным или досадным случаем. Того, что называется скандалом,

легко можно было ожидать; во-первых, легко могла обнаружиться вражда,

которой всегда не мало бывает между литераторами; во-вторых, кто-нибудь мог

соблазниться случаем и сказать резкое словцо против дел и лиц, стоящих вне

литературы. Литературные несогласия, правда, успели-таки сказаться и на этом

празднике. В самой Москве обнаружилось у некоторых лиц враждебное

настроение к "Московским ведомостям" и заявило себя настолько, что редакция

этой газеты положила не присутствовать на празднике. Участие ее поэтому

ограничилось только речью М. Н. Каткова на обеде, данном думою, – речью,

после которой, как рассказывают, один из присутствовавших тоже сделал

молчаливую попытку заявить свою вражду к говорившему. Следствием таких

отношений было, что, в то время как петербургские газеты печатали множество

телеграмм и писем обо всем, что происходило на празднике, "Московские

ведомости" не только не описывали его и не рассуждали об нем, но даже вовсе не

помещали никаких об нем известий {1}.

Кроме этого прискорбного факта, некоторые другие разногласия заявили

себя разве тем, что на общее торжество литературы не явились иные писатели;

{2} затем все остальное прошло совершенно благополучно. Могу

свидетельствовать, что в продолжение трех дней, когда я слушал с утра до вечера, не было сказано ни одного слова, действительно враждебного; напротив, были

примеры дружелюбных отношений, завязавшихся между враждовавшими. Вот

одно из чудес, которое совершило воспоминание о Пушкине. Общее впечатление

праздника было чрезвычайно увлекающее и радостное. Многие говорили мне, что

были минуты, когда они едва удерживали или даже не успевали удержать слезы.

Эта радость все росла и росла, не возмущаемая ни единым печальным или

досадным обстоятельством, и только на третий день достигла наибольшего

напряжения, совершенного восторга.

"Ну, что-то будет сказано о Пушкине?" – думал я, когда ехал на праздник; и праздник сам собою все больше и больше направлялся на этот вопрос, все

сильнее устремлялся к единой мысли – воздать нашему великому поэту самую

высокую и самую справедливую похвалу. Это была цель мирного состязания, и

соперники наконец действительно всё забыли, кроме этой цели. Участниками

были люди самых различных направлений и кружков; тут были не только ученые

и писатели, но и депутаты от всякого рода наших государственных и частных

учреждений; прислан был депутат от французского министерства просвещения; тут читались телеграммы и письма от иностранных учреждений и писателей;

235

особенно важны были телеграммы и приветствия от чехов, поляков и от других

славянских земель, приветствия, искренность и теплота которых была невольно

замечена. Но все это была только обстановка; главная роль, существенное

значение, очевидно, принадлежали нашим ученым и литераторам; им предстояла

трудная и важная задача – растолковать дух и величие Пушкина.

Первый день состоял из торжественного заседания в университете и из

обеда, который московская дума давала депутатам. От памятника все отправились

в университет. Здесь академики и профессора читали свои статьи; в этих статьях

были интересные факты, точные подробности и верные замечания, но вопрос о

Пушкине не был поднимаем во всем своем объеме. Самою оживленною минутою

заседания, конечно, была та, когда ректор провозгласил, что Тургенев избран

почетным членом университета {3}. Тут раздались потрясающие, восторженные

рукоплескания, в которых всего больше усердствовали студенты. Сейчас же

почувствовалось, что большинство выбрало именно Тургенева тем пунктом, на

который можно устремлять и изливать весь накопляющийся энтузиазм. Каждый

раз, когда и потом в течение праздника произносилось это знаменитое имя или

упоминалось об его произведениях, толпа откликалась рукоплесканиями.

Тургенева вообще чествовали, как бы признавая его главным представителем

нашей литературы, даже как бы прямым и достойным наследником Пушкина. И

так как Тургенев был на празднике самым видным представителем западничества, то можно было думать, что этому литературному направлению достанется