Текст книги " Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

болезнью. С Некрасовым для мужа соединялись воспоминания о его юности, о

начале его литературной карьеры. Ведь Некрасов был один из первых, кто

признал талант Федора Михайловича и содействовал его успеху в тогдашнем

интеллигентном обществе. Правда, впоследствии оба они разошлись в

политических убеждениях и в шестидесятых годах между журналами "Время" и

"Современником" шла ожесточенная полемическая борьба. Но Федор

Михайлович не помнил зла, и когда Некрасов предложил ему поместить свой

роман в "Отечественных записках", то он согласился и возобновил свои

дружелюбные отношения к бывшему другу юности. Некрасов искренне отвечал

на них. Узнав, что Некрасов опасно болен, Федор Михайлович стал часто

заходить к нему – узнать о здоровье. Иной раз просил ради него не будить

больного, а лишь передать ему сердечное приветствие. Иногда муж заставал

Некрасова бодрствующим, и тогда тот читал мужу свои последние стихотворения

и, указывая на одно из них – "Несчастные" (под именем "Крота"), – сказал: "Это я

про вас написал!"18, что чрезвычайно тронуло мужа. Вообще последние свидания

с Некрасовым оставили в Федоре Михайловиче глубокое впечатление, а потому

когда 27 декабря он узнал о кончине Некрасова, то был огорчен до глубины души.

Всю ту ночь он читал вслух стихотворения усопшего поэта, искренне восхищаясь

многими из них и признавая их настоящими перлами русской поэзии. Видя его

крайнее возбуждение и опасаясь приступа эпилепсии, я до утра просидела у мужа

в кабинете и из его рассказов узнала несколько неизвестных для меня эпизодов их

юношеской жизни.

Федор Михайлович бывал на панихидах по Некрасове и решил поехать на

вынос его тела и на его погребение. Рано утром 30 декабря мы приехали на

Литейную к дому Краевского, где жил Некрасов, и здесь застали массу молодежи

с лавровыми венками в руках. Федор Михайлович провожал гроб до Итальянской

улицы, но так как идти с обнаженной головой в сильный мороз было опасно, то я

уговорила мужа поехать домой, а затем через два часа приехать в Новодевичий

монастырь к отпеванию. Так и сделали, и в полдень были в монастыре.

Простояв с полчаса в жаркой церкви, Федор Михайлович решил выйти на

воздух. Вышел с нами и Op. Ф. Миллер, и мы вместе пошли искать будущую

могилу Некрасова. Тишина кладбища произвела на Федора Михайловича

умиротворяющее впечатление, и он сказал мне: "Когда я умру, Аня, похорони

меня здесь или где хочешь, но запомни, не хорони меня на Волковой кладбище, на Литераторских мостках. Не хочу я лежать между моими врагами, довольно я

натерпелся От них при жизни!"

Мне было очень тяжело слышать его распоряжения насчет похорон; я

стала его уговаривать, уверять, что он вполне здоров и что ему незачем думать о

смерти. Желая изменить его грустное настроение, я стала фантазировать насчет

его будущих похорон, умоляя жить на свете как можно дольше.

– Ну, не хочешь на Волковом, я похороню тебя в Невской Лавре, рядом с

Жуковским, которого ты так любишь. Только не умирай, пожалуйста! Я позову

невских певчих, а обедню служить будет архиерей, даже два. И знаешь, я сделаю, 185

что за тобой пойдет не только эта громадная толпа молодежи, а весь Петербург, тысяч шестьдесят – восемьдесят. И венков будет втрое больше. Видишь, какие

блестящие похороны я обещаю тебе устроить, но под одним условием, чтобы ты

жил еще много, много лет. Иначе я буду слишком несчастна.

Я нарочно высказывала гиперболические обещания, зная, что это может

отвлечь Федора Михайловича от угнетавшей его в ту минуту мысли, и мне

удалось этого добиться. Федор Михайлович улыбнулся и сказал:

– Хорошо, хорошо, постараюсь пожить дольше.

Ор. Ф. Миллер сказал что-то о моей богатой фантазии, и разговор перешел

на что-то другое. <...>

На могиле Некрасова окружавшая ее толпа молодежи, после нескольких

речей сотрудников "Отечественных записок", потребовала, чтобы Достоевский

сказал свое слово. Федор Михайлович, глубоко взволнованный, прерывающимся

голосом произнес небольшую речь, в которой высоко поставил талант почившего

поэта и выяснил ту большую потерю, которую с его кончиною понесла русская

литература. Это было, по мнению многих, самое задушевное слово, сказанное над

раскрытой могилой Некрасова. Эта речь, значительно распространенная, была

напечатана в декабрьском номере "Дневника писателя" за 1877 год. Она

содержала в себе следующие главы: I. Смерть Некрасова. – О том, что сказано

было – на его могиле. II. Пушкин, Лермонтов и Некрасов. III. Поэт и гражданин. -

Общие толки о Некрасове как о человеке. IV. Свидетель в пользу Некрасова. По

мнению многих литераторов, статья эта представляла лучшую защитительную

речь Некрасова как человека, кем-либо написанную из тогдашних критиков {19}.

Великим постом 1878 года Вл. С. Соловьев прочел ряд философских

лекций, по поручению Общества любителей духовного просвещения в

помещении Соляного городка– Чтения эти собирали полный зал слушателей;

между ними было много и наших общих знакомых. Так как дома у нас все было

благополучно, то на лекции ездила и я вместе с Федором Михайловичем.

Возвращаясь с одной из них, муж спросил меня:

– А не заметила ты, как странно относился к нам сегодня Николай

Николаевич (Страхов)? И сам не подошел, как подходил всегда, а когда в

антракте мы встретились, то он еле поздоровался и тотчас с кем-то заговорил. Уж

не обиделся ли он на нас, как ты думаешь?

– Да и мне показалось, будто он нас избегал, – ответила я. – Впрочем, когда

я ему на прощанье сказала! "Не забудьте воскресенья", – он ответил: "Ваш гость".

Меня несколько тревожило, не сказала ли я, по моей стремительности,

что-нибудь обидного для нашего обычного воскресного гостя. Беседами со

Страховым муж очень дорожил и часто напоминал мне пред предстоящим

обедом, чтоб я запаслась хорошим вином или приготовила любимую гостем рыбу.

В ближайшее воскресенье Николай Николаевич пришел к обеду, я решила

выяснить дело и прямо спросила, не сердится ли он на нас.

– Что это вам пришло в голову, Анна Григорьевна? – спросил Страхов.

– Да нам с мужем показалось, что вы на последней лекции Соловьева нас

избегали.

186

– Ах, это был особенный случай, – засмеялся Страхов. – Я не только вас, но

и всех знакомых избегал. Со мной на лекцию приехал граф Л. Н. Толстой {20}.

Он просил его ни с кем не знакомить, вот почему я ото всех и сторонился.

– Как! С вами был Толстой?! – с горестным изумлением воскликнул Федор

Михайлович. – Как я жалею, что я его не видал! Разумеется, я не стал бы

навязываться на знакомство, если человек этого не хочет. Но зачем вы мне не

шепнули, кто с вами? Я бы хоть посмотрел на него!

– Да ведь вы по портретам его знаете, – смеялся Николай Николаевич.

– Что портреты, разве они передают человека? То ли дело увидеть лично.

Иногда одного взгляда довольно, чтобы запечатлеть человека в сердце на всю

свою жизнь. Никогда не прощу вам, Николай Николаевич, что вы его мне не

указали!

И в дальнейшем Федор Михайлович не раз выражал сожаление о том, что

не знает Толстого в лицо.

16 мая 1878 года нашу семью поразило страшное несчастие: скончался

наш младший сын, Леша. Ничто не предвещало постигшего нас горя: ребенок был

все время здоров и весел. Утром в день смерти он еще лепетал на своем не всем

понятном языке и громко смеялся с старушкой Прохоровной, приехавшей к нам

погостить пред нашим отъездом в Старую Руссу. Вдруг личико ребенка стало

подергиваться легкою судорогою; няня приняла это за родимчик, случающийся

иногда у детей, когда у них идут зубы; у него же именно в это время стали

выходить коренные. Я очень испугалась и тотчас пригласила всегда лечившего у

нас детского врача, Гр. А. Чошина, который жил неподалеку и немедленно

пришел к нам. По-видимому, он не придал особенного значения болезни, что-то

прописал и уверил, что родимчик скоро пройдет. Но так как судороги

продолжались, то я разбудила Федора Михайловича, который страшно

обеспокоился. Мы решили обратиться к специалисту по нервным болезням, и я

отправилась к профессору Успенскому. У него был прием, и человек двадцать

сидело в его зале. Он принял меня на минуту и сказал, что как только отпустит

больных, то тотчас приедет к нам; прописал что-то успокоительное и велел взять

подушку с кислородом, который и давать по временам дышать ребенку.

Вернувшись домой, я нашла моего бедного мальчика в том же положении: он был

без сознания и от времени до времени его маленькое тело сотрясалось от судорог.

Но, по-видимому, он не страдал: стонов или криков не было. Мы не отходили от

нашего маленького страдальца и с нетерпением ждали доктора. Около двух часов

он наконец явился, осмотрел больного и сказал мне: "Не плачьте, не

беспокойтесь, это скоро пройдет!" Федор Михайлович пошел провожать доктора, вернулся страшно бледный и стал на колени у дивана, на который мы переложили

малютку, чтоб было удобнее осмотреть его доктору. Я тоже стала на колени

рядом с мужем, хотела его спросить, чтб именно сказал доктор (а он, как я узнала

потом, сказал Федору Михайловичу, что уже началась агония), но он знаком

запретил мне говорить. Прошло около часу, и мы стали замечать, что судороги

заметно уменьшаются. Успокоенная доктором, я была даже рада, полагая, что его

подергивания переходят в спокойный сон, может быть предвещающий

187

выздоровление. И каково же было мое отчаяние, когда вдруг дыхание младенца

прекратилось и наступила смерть. Федор Михайлович поцеловал младенца, три

раза его перекрестил и навзрыд заплакал. Я тоже рыдала; горько плакали и наши

детки, так любившие нашего милого Лешу.

Федор Михайлович был страшно поражен этою смертию. Он как-то

особенно любил Лешу, почти болезненною любовью, точно предчувствуя, что его

скоро лишится. Федора Михайловича особенно угнетало то, что ребенок погиб от

эпилепсии, – болезни, от него унаследованной. Судя по виду, Федор Михайлович

был спокоен и мужественно выносил разразившийся над нами удар судьбы, но я

сильно опасалась, что это сдерживание своей глубокой горести фатально

отразится на его и без того пошатнувшемся здоровье. Чтобы хоть несколько

успокоить Федора Михайловича и отвлечь его от грустных дум, я упросила Вл. С.

Соловьева, посещавшего нас в эти дни нашей скорби, уговорить Федора

Михайловича поехать с ним в Оптину пустынь, куда Соловьев собирался ехать

этим летом. Посещение Оптиной пустыни было давнишнею мечтою Федора

Михайловича, но так трудно было это осуществить. Владимир Сергеевич

согласился мне помочь и стал уговаривать Федора Михайловича отправиться в

Пустынь вместе. Я подкрепила своими просьбами, и тут же было решено, что

Федор Михайлович в половине июня приедет в Москву (он еще ранее намерен

был туда ехать, чтобы предложить Каткову свой будущий роман) и воспользуется

случаем, чтобы съездить с Вл. С. Соловьевым в Оптину пустынь {21}. Одного

Федора Михайловича я не решилась бы отпустить в такой отдаленный, а главное, в те времена столь утомительный путь. Соловьев хоть и был, по моему мнению,

"не от мира сего", но сумел бы уберечь Федора Михайловича, если б с ним

случился приступ эпилепсии. <...>

Вернулся Федор Михайлович из Оптиной пустыни как бы

умиротворенный и значительно успокоившийся и много рассказывал мне про

обычаи Пустыни, где ему привелось пробыть двое суток. С тогдашним

знаменитым "старцем", о. Амвросием, Федор Михайлович виделся три раза: раз в

толпе при народе и два раза наедине, и вынес из его бесед глубокое и

проникновенное впечатление. Когда Федор Михайлович рассказал "старцу" о

постигшем нас несчастии и о моем слишком бурно проявившемся горе, то старец

спросил его, верующая ли я, и когда Федор Михайлович отвечал утвердительно, то просил его передать мне его благословение, а также те слова, которые потом в

романе старец Зосима сказал опечаленной матери. <...>

Вернувшись осенью в Петербург, мы не решились остаться на квартире,

где все было полно воспоминаниями о нашем умершем мальчике, и поселились в

Кузнечном переулке, в доме N 5, где через два с половиной года было суждено

судьбою умереть моему мужу. <...>

Внешняя жизнь шла по-прежнему: Федор Михайлович усиленно работал

над планом своего нового произведения (составление плана романа всегда было

главным делом в его литературных работах и самым трудным, так как планы

некоторых романов, например романа "Бесы", переделывались иногда по

нескольку раз). Работа шла настолько успешно, что уже в декабре 1878 года, кроме составленного плана, было написано около десяти печатных листов романа

188

"Братья Карамазовы", которые и были напечатаны в январской книжке "Русского

вестника" за 1879 год.

В декабре 1878 года (14-го) Федор Михайлович принимал участие в

литературно-музыкальном вечере в зале Благородного собрания в пользу

Бестужевских курсов. Он прочел из романа "Униженные" "рассказ Нелли". Что

всех слушателей поразило в чтении Федора Михайловича – это было

необыкновенное простодушие, искренность, как будто читал не автор, а

рассказывала про свою горькую жизнь девушка-подросток. Было особенное

искусство в том, чтобы столь простым чтением произвести на слушателей

неизгладимое впечатление. Курсистки чрезвычайно горячо принимали читавшего, и, я помню, мужу было очень приятно быть среди этой восторженной молодежи, так искренне к нему относившейся. Впоследствии Федор Михайлович с

особенным удовольствием откликался на зовы читать в пользу учащегося

юношества. <...>

Первые два месяца наступившего <1879> года прошли для нас спокойно: Федор Михайлович усиленно работал над романом, и работа ему давалась. В

начале марта мужу пришлось принять участие в нескольких литературных

вечерах. Так, 9-го марта муж читал в пользу Литературного фонда в зале

Благородного собрания. В этом вечере приняли участие наши лучшие писатели: Тургенев, Салтыков, Потехин и другие. Федор Михайлович выбрал для чтения

"Рассказ по секрету" из "Братьев Карамазовых", прочел превосходно и своим

чтением вызвал шумные овации. Успех литературного вечера был так велик, что

решили повторить его 16-го марта почти с теми же (кроме Салтыкова)

исполнителями. Во время чтения 16-го марта мужу был поднесен букет цветов от

лица слушательниц Высших женских курсов. На ленте, расшитой в русском

вкусе, находилась сочувственная чтецу надпись. <...>

На пасхальных праздниках (3-го апреля) в Соляном городке состоялось

литературное чтение в пользу Фребелевского общества; на нем Федор

Михайлович прочел "Мальчика у Христа на елке". Ввиду того что праздник был

детский, муж пожелал взять на него и своих детей, чтобы они могли услышать, как он читает с эстрады, и увидеть, с какою любовью встречает его публика.

Прием и на этот раз был восторженный, и группа маленьких слушателей поднесла

чтецу букет цветов. Федор Михайлович оставался до конца праздника,

расхаживая со своими детьми по залам, любуясь на игры детей и радуясь их

восхищению доселе невиданными зрелищами.

На пасхе же Федор Михайлович читал в помещении Александровской

женской гимназии в пользу Бестужевских курсов. Он выбрал сцену из

"Преступления и наказания" и произвел своим чтением необыкновенный эффект.

Курсистки не только горячо аплодировали Федору Михайловичу, но в антрактах

окружали его, беседовали с ним, просили высказаться о разных интересовавших

их вопросах, а когда, в конце вечера, он собрался уходить, то громадною толпою, в двести или более человек, бросились вслед за ним по лестнице, до самой

прихожей, где и стали помогать ему одеваться. <...>

В 1879-1880 годах Федору Михайловичу часто приходилось читать в

пользу различных благотворительных учреждений, Литературного фонда и т. п.

189

Ввиду слабого здоровья мужа, я постоянно его сопровождала на эти литературные

вечера, да и самой мне страшно хотелось послушать его поистине

художественное чтение и присутствовать при тех восторженных овациях, которые

ему постоянно делала почитавшая его петербургская публика.

Литературные вечера устроивались большею частью в зале городского

Кредитного общества против Александрийского театра или в Благородном

собрании у Полицейского моста.

К сожалению, эти мои выезды в свет нередко омрачались для меня

совершенно неожиданными и ни на чем не основанными приступами ревности

Федора Михайловича, ставившими меня иногда в нелепое положение. Приведу

один такой случай.

В один из подобных литературных вечеров мы с Федором Михайловичем

несколько запоздали, и прочие участники вечера были уже в сборе. При нашем

входе все они дружески приветствовали Федора Михайловича, а мужчины

поцеловали у меня руку. Этот светский обычай (целование руки), видимо,

произвел неприятное впечатление на моего мужа. Он сухо со всеми поздоровался

и отошел в сторону. Я мигом поняла, в чем дело. Обменявшись несколькими

фразами с присутствовавшими, я села рядом с мужем с целью рассеять его дурное

настроение. Но это мне не удалось: на два-три вопроса Федор Михайлович мне не

ответил, а затем, взглянув на меня "свирепо", сказал:

– Иди к нему!!

Я удивилась и спросила:

– К кому к нему?

– Не по-ни-маешь?

– Не понимаю. К кому же мне идти? – смеялась я.

– К тому, кто так страстно сейчас поцеловал твою руку!

Так как все бывшие в читательской мужчины из вежливости поцеловали

мне руку, то я, конечно, не могла решить, кто был виновен в предполагаемом

мужем моим преступлении.

Весь этот разговор Федор Михайлович вел вполголоса, однако так, что

сидевшие вблизи лица отлично все слышали. Я очень сконфузилась и, боясь

семейной сцены, сказала:

– Ну, Федор Михайлович, я вижу, ты не в духе и не хочешь со мною

говорить. Так я лучше пойду в зал, отыщу свое место. Прощай!

И ушла. Не прошло пяти минут, как подошел ко мне П. А. Гайдебуров и

сказал, что меня зовет Федор Михайлович. Предполагая, что муж затрудняется

найти в книге помеченный для чтения отрывок, я тотчас пошла в читательскую.

Муж встретил меня враждебно.

– Не удержалась?! Пришла поглядеть на него? – заметил он.

– Ну да, конечно, – смеялась я, – но и на тебя тоже. Тебе что-нибудь

нужно?

– Ничего мне не нужно.

– Но ведь ты меня звал?

– И не думал звать. Не воображай, пожалуйста!

– Ну, если не звал, так прощай, я ухожу.

190

Минут через десять ко мне подошел один из распорядителей и сказал, что

Федор Михайлович осведомляется, где я сижу, а потому думает, что мой муж

желает меня видеть. Я ответила, что только что была в читательской и не хочу

мешать Федору Михайловичу сосредоточить все свое внимание на предстоящем

ему чтении. Так и не пошла. Однако в первый же антракт распорядитель опять

подошел ко мне с настоятельною просьбою от моего мужа прийти к нему. Я

поспешила в читательскую, подошла к моему дорогому мужу и увидела его

смущенное, виноватое лицо. Он нагнулся ко мне и чуть слышно проговорил:

– Прости меня, Анечка, и дай руку на счастье: я сейчас выхожу читать!

Я была донельзя довольна, что Федор Михайлович успокоился, и только

недоумевала, кого из присутствовавших лиц (все как на подбор были более чем

почтенного возраста) он заподозрил во внезапной любви ко мне. Только

презрительные слова: "Ишь французишка, так мелким бесом и рассыпается" -

дали мне понять, что объектом ревнивых подозрений Федора Михайловича на

этот раз оказался старик Д. В. Григорович (мать его была француженка).

Вернувшись с вечера, я очень журила мужа за его ни на чем не

основанную ревность. Федор Михайлович, по обыкновению, просил прощения,

признавал себя виноватым, клялся, что это больше не повторится, и искренне

страдал раскаянием, но уверял, что не мог превозмочь этой внезапной вспышки и

в течение целого часа безумно меня ревновал и был глубоко несчастлив.

Сцены такого рода повторялись почти на каждом литературном вечере:

Федор Михайлович непременно посылал распорядителей или знакомых

посмотреть, где я сижу и с кем разговариваю. Он часто подходил к

полуотворенной двери читательской и издали разыскивал меня на указанном

мною месте. (Обыкновенно родным читавших предоставляли места вдоль правой

стены, в нескольких шагах от первого ряда.)

Вступив на эстраду и раскланявшись с аплодирующей публикой, Федор

Михайлович не приступал к чтению, а принимался внимательно рассматривать

всех дам, сидевших вдоль правой стены. Чтобы муж меня скорее заметил, я или

отирала лоб белым платком, или привставала с места. Только убедившись, что я в

зале, Федор Михайлович принимался читать. Мои знакомые, а также

распорядители вечеров, разумеется, подмечали эти подглядывания и

расспрашивания обо мне моего мужа и слегка над ним и надо мной подтрунивали, что меня иногда очень сердило. Мне это наскучило, и я однажды, едучи на

литературный вечер, сказала Федору Михайловичу:

– Знаешь, дорогой мой, если ты и сегодня будешь так всматриваться и

меня разыскивать среди публики, то, даю тебе слово, я поднимусь с места и мимо

эстрады выйду из залы.

– А я спрыгну с эстрады и побегу за тобой узнавать, не случилось ли чего с

тобой и куда ты ушла.

Федор Михайлович проговорил это самым серьезным тоном, и я убеждена

в том, что он способен был решиться, в случае моего внезапного ухода, на

подобный скандал.

Приступы эпилепсии чрезвычайно ослабляли память Федора

Михайловича, и главным образом память на имена и лица, и он нажил себе

191

немало врагов тем, что не узнавал людей в лицо, а когда ему называли имя, то

совершенно не был в состоянии, без подробных вопросов, определить, кто именно

были говорившие с ним люди. Это обижало людей, которые, забыв или не зная о

его болезни, считали его гордецом, а забывчивость – преднамеренной, с целью

оскорбить человека. Припоминаю случай, как раз, посещая Майковых, мы

встретились на их лестнице с писателем Ф. Н. Бергом, который когда-то работал

во "Времени", но которого мой муж успел позабыть. Берг очень приветливо

приветствовал Федора Михайловича и, видя, что его не узнают, сказал:

– Федор Михайлович, вы меня не узнаете?

– Извините, не могу признать.

– Я – Берг.

– Берг? – вопросительно посмотрел на него Федор Михайлович (которому,

по его словам, пришел на ум в эту минуту "Берг", типичный немец, зять Ростовых

из "Войны и мира").

– Поэт Берг, – пояснил тот, – неужели вы меня не помните?

– Поэт Берг? – повторил мой муж, – очень рад, очень рад!

Но Берг, принужденный так усиленно выяснять свою личность, остался

глубоко убежденным, что Федор Михайлович не узнавал его нарочно, и всю

жизнь помнил эту обиду. И как много врагов, особенно литературных, Федор

Михайлович приобрел своею беспамятностью. <...>

Забывчивость Федора Михайловича на самые обыкновенные и близкие

ему имена и фамилии ставила его иногда в неудобные положения: вспоминаю,

как однажды муж пошел в наше дрезденское консульство, чтобы

засвидетельствовать мою подпись на какой-то доверенности (сама я не могла

пойти по болезни). Увидев из окна, что Федор Михайлович поспешно

возвращается домой, я пошла к нему навстречу. Он вошел взволнованный и

сердито спросил меня:

– Аня, как тебя зовут? Как твоя фамилия?

– Достоевская, – смущенно ответила я, удивившись такому странному

вопросу.

– Знаю, что Достоевская, но как твоя девичья фамилия? Меня в

консульстве спросили, чья ты урожденная, а я забыл, и приходится второй раз

туда идти. Чиновники, кажется, надо мной посмеялись, что я забыл фамилию

своей жены. Запиши мне ее на своей карточке, а то я дорогой опять позабуду!

Подобные случаи были нередки в жизни Федора Михайловича и, к

сожалению, доставляли ему много врагов.

X. Д. АЛЧЕВСКАЯ

Христина Даниловна Алчевская (1843-1918) – деятельница народного

образования. Родилась 4 апреля 1843 года в Борзне, Черниговской губернии. Отец

– учитель уездного училища, мать – внучка господаря Молдавии – Гика. Рано

проявились ее способности и интерес к литературе.

192

В 1862 году она стала работать в одной из первых воскресных женских

школ в Харькове, а после их закрытия (в том же году) организовала частную

школу у себя на дому, просуществовавшую около восьми лет (1862-1870). В 1870

году добилась открытия Харьковской воскресной школы, которая была хорошо

известна в России (см., напр., ОЗ, 1881, N 3 – "Внутреннее обозрение"; "Семья и

школа", 1877, N 1-3).

Алчевская явилась инициатором и одной из составительниц книги "Что

читать народу?". В ней были помещены рецензии на народные книги и отзывы о

них читателей из народа. Книга эта была одобрена Гл. Успенским и Л. Толстым.

В письме к Алчевской 4 марта 1885 года Гл. Успенский писал: "Книга "Что читать

народу?" вносит в русскую народную школу, во-первых, новизну отношений

учителя и ученика, ставя их на настоящую точку <...>. Другая, также в высшей

степени важная и существенная черта, отличающая Вашу школу, – это внимание к

учащемуся как к человеку" (Успенский, XIII, 425-428. Отзыв Л. Толстого см.: Л.

Н. Толстой. Поли. собр. соч., т. 49, стр. 82). Алчевской принадлежат также и

другие книги о народном образовании.

В 1876 году между Алчевской и Достоевским завязалась переписка.

Достоевский высоко оценил присланные ему главы из ее дневника, в которых она

описывает приют учительницы Харьковской воскресной школы Е. И. Чертковой.

Достоевский сообщает Алчевской о целях, задачах и назначении своего

"Дневника писателя", делится впечатлениями, говорит об интересующих его

темах. Одно из писем Достоевский заканчивает словами: "...Сделайте мне честь

считать меня в числе многих глубокоуважающих вас людей" (Письма, III, 208). В

другом письме он писал: "Ваше доброе расположение к нам нас с женой трогает, как если бы Вы были наша дорогая, родная сестра, или еще гораздо больше, так

мы вас оба любим и ценим. <...> Вы редкое, доброе и умное существо. Такие, как

Вы, везде теперь нужны. А мы с женой именно Вас любим по-родственному, как

правдивое и искреннее умное сердце" (Письма, III, 211).

ДОСТОЕВСКИЙ

Достоевский всегда был одним из моих любимых писателей. Его

рассказы, повести и романы производили на меня глубокое впечатление. Но когда

появился в свет его "Дневник писателя", он вдруг сделался как-то особенно

близок и дорог мне. Кроме даровитого автора художественных произведений,

передо мною вырос человек с чутким сердцем, с отзывчивой душой, – человек, горячо откликавшийся на все злобы дня, и я написала ему порывистое письмо

{1}. <...>

Переписка моя с Достоевским, однако, на этом не прекратилась, и на

второе мое письмо он писал следующее:

Петербург 9 апреля 76 года.

193

Глубокоуважаемая Христина Даниловна!

Очень прошу вас извинить, что отвечаю вам не сейчас. Когда я получил

письмо Ваше от 9 марта, то уже сел за работу. <...> Письмо ваше доставило мне

большое удовольствие, особенно приложение главы из вашего дневника; это

прелесть, но я вывел заключение, что вы одна из тех, которые имеют дар "одно

хорошее видеть". <...>. Кроме того, вижу, что вы сама – из новых людей (в добром

смысле слова) – деятель и хотите действовать. Я очень рад, что познакомился с

вами хоть в письмах. Не знаю, куда меня пошлют на лето доктора; думаю, что в

Эмс, куда езжу уже два года, но, может быть, и в Ессентуки, на Кавказ; в

последнем случае хоть, может быть, и крюку сделаю, а заеду в Харьков, на

обратном пути. Я давно уже собирался побывать на нашем юге, где никогда не

был. Тогда, если бог приведет и если вы мне сделаете эту честь, познакомимся

лично.

Вы сообщаете мне мысль о том, что я в "Дневнике" "разменяюсь на

мелочи". Я это уже слышал и здесь. Но вот что я, между прочим, вам скажу: я

вывел неотразимое заключение, что писатель художественный, кроме поэмы,

должен знать до мельчайшей точности (исторической и текущей) изображаемую

действительность. У нас, по-моему, один только блистает этим, – граф Лев

Толстой. <...> Вот почему, готовясь написать один очень большой роман, я и

задумал погрузиться специально в изучение – не действительности собственно, я с

нею и без того знаком, а подробностей текущего. Одна из самых важных задач в

этом текущем, для меня, например, молодое поколение, и вместе с тем

современная русская семья, которая, я предчувствую это, далеко не такова, как

всего еще двадцать лет назад. Но есть и еще многое кроме того. Имея 53 года, можно легко отстать от поколения при первой небрежности. <...> Меня как-то

влечет еще написать что-нибудь с полным знанием дела, вот почему я, некоторое

время, и буду штудировать и рядом вести "Дневник писателя", чтоб не пропало

даром множество впечатлений.

Все это, конечно, идеал! Верите ли вы, например, тому, что я еще не успел

уяснить себе форму "Дневника", да и не знаю, налажу ли это когда-нибудь, так

что "Дневник" хоть и два года, например, будет продолжаться, а все будет вещью

неудавшеюся. Например: у меня 10-15 тем, когда сажусь писать (не меньше). Но

темы, которые я излюбил больше, я поневоле откладываю: места займут много, жару много возьмут (дело Кронеберга, например), номеру повредят, будет

неразнообразно, мало статей, и вот пишешь не то, что хотел. С другой стороны, я

слишком наивно думал, что это будет настоящий "Дневник". Настоящий

"Дневник" почти невозможен, а только показной, для публики. Я встречаю факты

и выношу много впечатлений, которыми очень бываю занят, – но как об ином

писать? Иногда просто невозможно. Например: вот уже три месяца, как я

получаю отовсюду очень много писем, подписанных и анонимных, все

сочувственные. Иные писаны чрезвычайно любопытно и оригинально, и к тому

же всех возможных существующих теперь направлений. По поводу этих всех

возможных направлений, слившихся в общем мне приветствии, я и хотел было

написать статью, а именно впечатление от этих писем (без обозначения имен) – а к

194

тому же тут мысль, всего более меня занимающая: "в чем наша общность, где те

пункты, в которых мы могли бы все, разных направлений, сойтись?" Но, обдумав

уже статью, я вдруг увидал, что ее, со всею искренностью, ни за что написать

нельзя; ну, а если без искренности – то стоит ли писать? Да и горячего чувства не

будет...

Вдруг, третьего дня, утром, входят ко мне две девицы, обе лет по 20,

входят и говорят: "Мы хотели с вами познакомиться еще с поста. Над нами все

смеялись и сказали, что вы нас не примете, а если и примете, то ничего с нами не

скажете. Но мы решили попытаться и вот пришли, такая-то и такая-то". Их'

приняла сначала жена, потом вышел я. Они рассказали, что они студентки

медицинской академии, что их там женщин уже до пятисот и что они вступили в

академию, "чтоб получить высшее образование и приносить потом пользу". Этого

типа новых девиц я не встречал (старых же нигилисток знаю множество, знаком

лично и хорошо изучил). Верите ли, что редко я провел лучше время, как те два

часа с этими девицами. Что за простота, натуральность, свежесть чувства, чистота

ума и сердца, самая искренняя серьезность и самая искренняя веселость!