Текст книги " Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

<...> Несмотря на неприятные приставания кредиторов и постоянный

недостаток денег, я все же с удовольствием вспоминаю зиму 1871-1872 года. Уже

одно то, что мы опять на родине, среди русских и всего русского, представляло

для меня величайшее счастье. Федор Михайлович также был чрезвычайно рад

своему возвращению, возможности увидеться с друзьями и, главное, возможности

наблюдать текущую русскую жизнь, от которой он чувствовал себя настолько

53

отдалившимся. Федор Михайлович возобновил знакомство со многими прежними

друзьями, а у своего родственника, проф. М. И. Владиславлева, имел случай

встретиться со многими лицами из ученого мира; с одним из них, В. В.

Григорьевым (востоковедом), Федор Михайлович с особенным удовольствием

беседовал. Познакомился у кн. Вл. П. Мещерского, издателя "Гражданина" {58}, с

Т. И. Филипповым и со всем кружком, обедавшим у Мещерского по средам. Здесь

же встретился с К. П. Победоносцевым, с которым впоследствии очень сблизился, и эта дружба сохранилась до самой его смерти {59}.

Помню, в эту зиму приезжал в Петербург постоянно живший в Крыму Н.

Я. Данилевский, и Федор Михайлович, знавший его еще в юности ярым

последователем учения Фурье и очень ценивший его книгу "Россия и Европа", захотел возобновить старое знакомство. Он пригласил Данилевского к нам на

обед и, кроме него, несколько умных и талантливых людей. (Запомнила Майкова, Ламанского, Страхова.) Беседа их затянулась до глубокой ночи.

В эту же зиму П. М. Третьяков, владелец знаменитой Московской

картинной галереи, просил у мужа дать возможность нарисовать для галереи его

портрет. С этой целью приехал из Москвы знаменитый художник В. Г. Пе-ров.

Прежде чем начать работу, Перов навещал нас каждый день в течение недели; заставал Федора Михайловича в самых различных настроениях, беседовал,

вызывал на споры и сумел подметить самое характерное выражение в лице мужа, именно то, которое Федор Михайлович имел, когда был погружен в свои

художественные мысли. Можно бы сказать, что Перов уловил на портрете

"минуту творчества" Достоевского. Такое выражение я много раз примечала в

лице Федора Михайловича, когда, бывало, войдешь к нему, заметишь, что он как

бы "в себя смотрит", и уйдешь, ничего не сказав. Потом узнаешь, что Федор

Михайлович так был занят своими мыслями, что не заметил моего прихода, и не

верит, что я к нему заходила.

Перов был умный и милый человек, и муж любил с ним беседовать. Я

всегда присутствовала на сеансах и сохранила о Перове самое доброе

воспоминание.

Зима пролетела быстро, и наступила весна 1872 года, а с нею в нашей

жизни целый ряд несчастий и бедствий, оставивших после себя долго

незабываемые последствия {60}. <...>

К осени 1872 года мы несколько оправились от тяжелых впечатлений

этого несчастного для нас лета и, вернувшись из Старой Руссы, поселились во 2-й

роте Измайловского полка, в доме генерала Мевес. Квартира наша помещалась во

втором этаже особняка, в глубине двора. Она состояла из пяти комнат,

небольших, но удобно расположенных, и гостиной в три окна. Кабинет Федора

Михайловича был средней величины и находился вдали от детских комнат, так

что дети своим шумом и беготней не могли мешать Федору Михайловичу во

время его занятий.

Хотя муж и работал все лето над романом, но до того был неудовлетворен

своим произведением, что отбросил прежде намеченный план и всю третью часть

переделал заново.

54

В октябре Федор Михайлович побывал в Москве и уговорился с

редакцией, чтобы третья часть романа была помещена в двух последних, книжках

"Русского вестника". Надо сказать, что роман "Бесы" имел большой успех среди

читающей публики, но вместе с тем доставил мужу массу врагов в литературном

мире {61}.

В конце зимы Федору Михайловичу удалось встретиться у Н. П. Семенова

с Н. Я. Данилевским, бывшим фурьеристом, с которым он не видался около

двадцати пяти лет. Федор Михайлович был в восторге от книги Данилевского

"Россия и Европа" и хотел еще раз с ним побеседовать. Так как тот скоро уезжал, то муж тут же пригласил его к себе пообедать на завтра. Услышав об этом, друзья

и поклонники Данилевского сами напросились к нам на обед. Можно представить

мой ужас, когда муж перечислил будущих гостей и их оказалось около двадцати

человек. Несмотря на мое маленькое хозяйство, мне удалось устроить все как

надо, обед был оживленный, и гости за интересными разговорами просидели у

нас далеко за полночь. <...>

Раздумывая о нашем бедственном материальном положении, я стала

мечтать о том, как бы увеличить наши доходы собственным трудом и вновь

начать заниматься стенографией, в которой за последние годы я сделала

значительные успехи. Я стала просить у родных и знакомых достать мне

стенографическую работу в каком-нибудь учреждении. Мой учитель стенографии

П. М. Ольхин чрез одного знакомого достал мне работу стенографирования на

съезде лесохозяев, и редактор лесного журнала Н. Шафранов {Письмом от 17

июля 1872 года. (Прим. А. Г. Достоевской.)} предложил мне приехать в Москву с

3-13 августа. К сожалению, я чувствовала себя такою подавленною тяжелыми

происшествиями этого лета, что отказалась от работы. Зимою 1872 года брат мой, недавно переехавший с молодою женой в Петербург, сообщил мне, что вскоре

предполагается в одном из городов Западного края съезд, не помню по какому

отделу, и для этого съезда приискивают стенографа. Тотчас же я написала

председателю съезда, от которого зависел выбор. Сделала я это, разумеется, с

согласия Федора Михайловича, который хоть и утверждал, что, занимаясь детьми

и хозяйством, да еще помогая ему в работе, я достаточно делаю для семьи, но, видя мое горячее желание заработывать деньги своим трудом, не решился мне

противоречить. Он признавался мне потом, что надеялся на отказ со стороны

председателя съезда. Однако тот ответил согласием и сообщил условия. Не скажу

чтоб они были заманчивы: большая часть их ушла бы на проезд и житье в

гостинице. Важны, впрочем, были не столько деньги, сколько начало труда. Если

бы я хорошо исполнила свою работу, то могла бы, имея рекомендацию от

председателя съезда, получить другие, более выгодные занятия.

Серьезных возражений против моей поездки Федор Михайлович не имел

никаких, так как на время моего отсутствия моя мать обещала переехать к нам и

смотреть и за детьми и за хозяйством. У Федора Михайловича тоже не было для

меня работы: он переделывал в то время план романа "Бесы". И все же

предполагаемая поездка крайне не нравилась мужу. Он придумывал

всевозможные предлоги, чтобы меня не отпустить. Спрашивал, как это я, молодая

женщина, одна поеду в польский город, где у меня нет знакомого лица, как

55

устроюсь и т. п. Услыхав подобные возражения, брат мой вспомнил, что на съезд

едет один из его прежних товарищей, хорошо знающий Западный край, и

пригласил меня с мужем прийти к ним пить чай, чтобы познакомиться с его

другом и получить от него все сведения.

В назначенный вечер мы приехали к брату. Федор Михайлович, у

которого давно не было припадка, был в прекрасном настроении. Мы мирно

беседовали с братом и его женой, дожидаясь его друга. Я его никогда не видала, но много о нем от брата слышала. То был добрый, но не особенно умный

кавказский юноша, которого за горячность и скоропалительность товарищи

прозвали "диким азиатом". Он очень возмущался этим прозвищем и в

доказательство того, что он "европеец", создал себе кумиры в каждом искусстве.

В музыке богом его был Шопен, в живописи – Репин, в литературе – Достоевский.

Брат встретил гостя в передней; узнав, что он познакомится с Федором

Михайловичем и даже может оказать ему услугу, бедный юноша пришел в

восторг, хотя тотчас же оробел. Войдя в гостиную и увидав свое божество, он до

того смутился, что молча, кое-как раскланялся с мужем и хозяйкой дома. Был он

лет двадцати трех, высокого роста, с курчавыми волосами, выпуклыми глазами и

ярко-красными губами.

Видя замешательство товарища, брат мой поспешил его представить мне.

"Азиат" схватил мою руку, поцеловал ее, несколько раз сильно потряс и, картавя, проговорил:

– Как я рад, что вы едете на съезд и что я могу быть вам полезным!

Его восторженность меня рассмешила, но очень рассердила мужа. Федор

Михайлович, хоть и редко, но целовавший у дам руку и не придававший этому

никакого значения, был всегда недоволен, когда кто-нибудь целовал руку у меня.

Мой брат, заметивший, что настроение Федора Михайловича изменилось

(переходы от одного настроения к другому у мужа всегда были резки), поспешил

завести деловой разговор о съезде. "Азиат" по-прежнему был очень смущен и, не

смея смотреть на Федора Михайловича, отвечал на вопросы, большею частью

обращаясь ко мне. Я запомнила некоторые его любезные, но нелепые ответы.

– А что, не трудно доехать до Александрии? – расспрашивала я, – много ли

предстоит пересадок?

– Не беспокойтесь, Анна Грыгоровна, я сам буду сопровождать вас; а если

пожелаете, могу даже ехать в одном с вами вагоне.

– Есть ли в Александрии приличная гостиница, где могла бы остановиться

молодая женщина? – спросил его муж.

Юноша с восторгом на него посмотрел и с жаром воскликнул:

– Если Анна Грыгоровна пожелает, то я могу поселиться в одной с нею

гостинице, хоть и намеревался остановиться у товарища.

– Аня, ты слышишь! Молодой человек согласен поселиться с тобой

вместе! Но ведь это же пре-вос-ход-но!!! – громко вскрикнул Федор Михайлович

и изо всех сил ударил по столу. Стоявший перед ним стакан чаю слетел на пол и

разбился. Хозяйка бросилась поддерживать сильно покачнувшуюся от удара

зажженную лампу, а Федор Михайлович вскочил с места, выбежал в переднюю,

накинул пальто и убежал.

56

Я быстро оделась и бросилась за ним; выйдя на улицу, я увидела мужа,

бегущего в противоположную нашему дому сторону. Я побежала вслед за ним и

минут через пять догнала Федора Михайловича, сильно к тому времени

запыхавшегося, но не останавливающегося, несмотря на мои просьбы

остановиться. Я забежала вперед, схватила обеими руками полы его надетого

внакидку пальто и воскликнула:

– Ты с ума сходишь, Федя! Куда же ты бежишь? Ведь это же не наша

дорога! Остановись, надень пальто в рукава, так нельзя, ты простудишься!

Мой взволнованный вид подействовал на мужа. Он остановился, натянул

на себя пальто. Я застегнула пуговицы, взяла его под руку и повела в обратную

сторону, Федор Михайлович молчал в смущении.

– Что ж, опять приревновал, не правда ли? – возмущалась я, – думаешь, что

я успела в несколько минут влюбиться в "дикого азиата", а он в меня, и мы

собираемся вместе бежать, не так ли? Ну как тебе не стыдно? Неужели ты не

понимаешь, как обижаешь меня своею ревностью? Мы пять лет женаты, ты

знаешь, как я тебя люблю, как ценю наше семейное счастье, и ты все же способен

ревновать меня к первому встречному и ставить меня и себя в смешное

положение!

Муж извинялся, оправдывался, обещал никогда более не ревновать. Я не

могла долго на него сердиться: я знала, что сдержать себя в порыве ревности он

не в состоянии. Я стала смеяться, вспоминая восторженного юношу, внезапный

гнев и бегство Федора Михайловича. Видя перемену в моем настроении, муж

тоже стал над собою подтрунивать, расспрашивать, сколько вещей он перебил у

брата и не прибил ли кстати и своего восторженного поклонника.

Вечер был чудесный, и мы пешком дошли до дому. Путь был далекий, и

мы употребили на него больше часу. Дома мы застали у себя брата. Увидав наше

внезапное бегство, брат испугался, помчался к нам и страшно был поражен, не

найдя нас дома. Целый час просидел он с самыми мрачными предчувствиями и

очень был удивлен, увидя нас в самом мирном настроении. Мы оставили его пить

с нами чай и много смеялись, вспоминая о случившемся. На вопрос, чем же он

объяснил кавказцу наше странное бегство, брат отвечал:

– Когда он спросил, что тут такое случилось, я ему сказал: а ну тебя к

черту, если сам не понимаешь.

Я поняла после этой истории, что мне приходится отказаться от поездки.

Конечно, я и теперь могла бы уговорить мужа отпустить меня. Но после моего

отъезда он стал бы волноваться, беспокоиться, а затем, не выдержав, поехал бы за

мною в Александрию. Вышел бы скандал, и были бы напрасно издержаны деньги, которых у нас было и так мало.

Так закончилась моя попытка заработывать деньги стенографией. <...> Закончив роман "Бесы", Федор Михайлович был некоторое время в

большой нерешительности, чем ему теперь заняться. Он так был измучен работой

над "Бесами", что приниматься тотчас же за новый роман ему казалось

невозможным. Осуществить же зародившуюся еще за границей идею – издавать

"Дневник писателя", в виде ежемесячного журнала, было затруднительно. На

издание журнала и на содержание семьи (не говоря уже об уплате долгов)

57

требовались средства довольно значительные, а для нас составляло загадку -

велик ли будет успех журнала, так как он представлял собою нечто небывалое

доселе в русской литературе и по форме и по содержанию. А в случае неуспеха

"Дневника" мы были бы поставлены в безвыходное положение.

Федор Михайлович сильно колебался, и я не знаю, на каком решении он

бы остановился, если бы в это время князь Вл. П. Мещерский не предложил ему

принять на себя обязанности редактора еженедельного журнала "Гражданин".

Этот журнал основался всего год назад и выходил под редакцией Гр. К.

Градовского. Около редакции нового журнала объединилась группа лиц

одинаковых мыслей и убеждений. Некоторые из них: К. П. Победоносцев, А. Н.

Майков, Т. И. Филиппов, Н. Н. Страхов, А. У. Порецкий, Евг. Белов были

симпатичны Федору Михайловичу, и работать с ними представлялось ему

привлекательным. Не меньшую привлекательность составляла для мужа

возможность чаще делиться с читателями теми надеждами и сомнениями,

которые назревали в его уме. На страницах "Гражданина" могла осуществиться и

идея "Дневника писателя", хотя и не в той внешней форме, которая была придана

ему впоследствии.

С материальной стороны дело было обставлено сравнительно хорошо:

обязанности редактора оплачивались тремя тысячами, кроме платы за статьи

"Дневника писателя", а впоследствии за "политические" статьи. В общей

сложности, мы получали около пяти тысяч в год.

Ежемесячное получение денег в определенном размере имело тоже свою

хорошую сторону: оно позволяло Федору Михайловичу не отвлекаться от взятого

на себя дела заботами о средствах к существованию, которые так угнетающе

действовали на его здоровье и настроение.,

Впрочем, Федор Михайлович, согласившись на уговоры симпатичных ему

лиц принять на себя редактирование "Гражданина", не скрывал от них, что берет

на себя эти обязанности временно, в виде отдыха от художественной работы и

ради возможности ближе ознакомиться с текущей действительностью, но что,

когда потребность поэтического творчества в нем вновь возникнет, он оставит

столь не свойственную его характеру деятельность.

Начало 1873 года мне особенно памятно благодаря выходу в свет первого

изданного нами романа "Бесы". Этим изданием было положено основание нашей

общей с Федором Михайловичем, а после его кончины – моей издательской

деятельности, продолжавшейся тридцать восемь лет.

Одною из наших надежд на поправление денежных обстоятельств

(пожалуй, главною) была возможность продать право издания отдельной книгой

романа "Идиот", а затем романа "Бесы". Живя за границей, трудно было устроить

такую продажу; не легче стало и тогда, когда мы вернулись в Россию и получили

возможность лично сговариваться с издателями. К кому из них мы ни

обращались, нам предлагали очень невыгодную цену: так, за право издания

отдельной книгой романа "Вечный муж" (в 2000 экземпляров) книгопродавец А.

Ф. Глазунов уплатил нам сто пятьдесят рублей, а за право издать роман "Бесы"

предлагали всего пятьсот рублей, да еще с уплатою по частям в течение двух лет.

58

Федор Михайлович еще в юности мечтал о том, чтобы самому издавать

свои произведения, и писал об этом брату {62}, говорил мне об этом и живя за

границей. Меня тоже очень заинтересовала эта идея, и я мало-помалу старалась

узнать все условия издательства и распространения книг. <...>

Наступил знаменательный день в нашей жизни, 22 января 1873 года, когда

в "Голосе" появилось наше объявление о выходе в свет романа "Бесы". Часов в

девять явился посланный от книжного магазина М. В. Попова, помещавшегося

под Пассажем. Я вышла в переднюю и спросила, что ему надо.

– Да вот объявление ваше вышло, так мне надо десяток экземпляров.

Я вынесла книги и с некоторым волнением сказала:

– Цена за десять экземпляров – тридцать пять рублей, уступка двадцать

процентов, с вас следует двадцать восемь рублей.

– Что так мало? А нельзя ли тридцать процентов? – сказал посланный.

– Нельзя.

– Ну, хоть двадцать пять процентов?

– Право, нельзя – сказала я, в душе сильно беспокоясь: а что, если он уйдет

и я упущу первого покупателя?

– Если нельзя, так получите. – И он подал мне деньги.

Я была так довольна, что дала ему даже тридцать копеек на извозчика.

Немного спустя пришел мальчик из книжного магазина для иногородних и купил

десять экземпляров, тоже с двадцатью процентами уступки и тоже

поторговавшись со мной. Присланный от книжного магазина Глазунова хотел

взять двадцать пять экземпляров, если я уступлю двадцать пять процентов; ввиду

значительного количества, мне пришлось уступить. Приходило и еще несколько

человек, все брали по десятку экземпляров, все торговались, но я больше

двадцати процентов не уступала. Около двенадцати часов явился расфранченный

приказчик знакомого Федору Михайловичу книгопродавца и объявил, что

приехал взять на комиссию двести экземпляров. Ободренная успехом утренних

продаж, я ответила, что на комиссию книг не даю, а продаю на наличные.

– Но как же, ведь Федор Михайлович обещал нам прислать на комиссию, я

за ними и приехал.

Я сказала, что книгу издал мой муж, а заведую продажей я и что у меня

такие-то и такие книгопродавцы купили на деньги.

– А нельзя ли мне повидать "самих" Федора Михайловича, – сказал

приказчик, очевидно рассчитывая на его уступчивость.

– Федор Михайлович работал ночью, и я разбудить его не могу раньше

двух.

Приказчик предложил мне отпустить с ним двести экземпляров, а "деньги

отдадим самому Федору Михайловичу".

Я и тут осталась тверда и, объяснив, сколько процентов и на какое

количество я уступаю, высказала мысль, что нам книг доставлено всего пятьсот

экземпляров и я рассчитываю их сегодня распродать. Приказчик помялся и ушел

не солоно хлебавши, а через час явился от них же уже другой посланный,

попроще, и купил пятьдесят экземпляров на наличные с тридцатью процентами

уступки.

59

Мне страшно хотелось поделиться с Федором Михайловичем своею

радостью, но приходилось ждать, пока он выйдет из своей комнаты.

К слову скажу, что в характере моего мужа была странная черта: вставая

утром, он был весь как бы под впечатлением ночных грез и кошмаров, которые

его иногда мучили, был до крайности молчалив и очень не любил, когда с ним в

это время заговаривали. Поэтому у меня возникла привычка ничем по утрам его

не тревожить (как бы ни были важны поводы), а выжидать, когда он выпьет в

столовой две чашки страшно горячего кофе и пойдет в свой кабинет. Тогда я

приходила к нему и сообщала все новости, приятные и неприятные. В это время

Федор Михайлович приходил в самое благодушное настроение: всем

интересовался, обо всем расспрашивал, звал детей, шутил и играл с ними. Так

было и на этот раз: когда он побеседовал с детьми, я отослала их в детскую, а

сама села на своем обычном месте около письменного стола. Видя, что я молчу, Федор Михайлович, насмешливо на меня поглядывая, спросил:

– Ну, Анечка, как идет наша торговля?

– Превосходно идет, – ответила я ему в тон.

– И ты, пожалуй, одну книгу уже успела продать?

– Не одну, а сто пятнадцать книг продала.

– Неужели?! Ну, так поздравляю тебя! – продолжал насмешливо Федор

Михайлович, полагая, что я шучу.

– Да я правду говорю, – подосадовала я, – что ж ты мне не веришь? – И я

достала из кармана листок, на котором было записано количество проданных

экземпляров, а вместе с листком пачку кредиток, всего около трехсот рублей. Так

как Федор Михайлович знал, что дома у нас денег немного, то показанная мною

сумма убедила его в том, что я не шучу. А с четырех часов пошли опять звонки: являлись новые покупатели, являлись и утренние за новым запасом. Издание, видимо, имело большой успех, и я торжествовала, как редко когда случалось.

Конечно, я рада была и полученным деньгам, но главное, тому, что нашла себе

интересующее меня дело – издание сочинений моего дорогого мужа; была я

довольна и тем, что так удачно осуществила предприятие, вопреки

предостережениям моих литературных советчиков.

Федор Михайлович был тоже очень доволен, особенно когда я передала

ему слова одного приказчика о том, что "публика давно уже спрашивает роман".

Для Федора Михайловича всегда было чрезвычайно дорого сочувствие публики, так как она одна только его и поддерживала своим вниманием и сочувствием во

все время его литературной деятельности. Критика же (кроме Белинского,

Добролюбова и Буренина) очень мало в те времена сделала для выяснения его

таланта: она или игнорировала его произведения, или враждебно к ним

относилась. Теперь, когда прошло со смерти Федора Михайловича более

тридцати пяти лет, даже странно перечитывать критические отзывы о его

произведениях, до того эти суждения были неглубоки, поверхностны, легковесны, но зато часто так глубоко враждебны. <...>

На первых порах редактирования "Гражданина" Федора Михайловича

очень заинтересовала и новизна его редакторских обязанностей, и та масса самых

разнообразных типов, с которыми ему приходилось встречаться в редакции. Я

60

тоже сначала радовалась перемене занятий мужа, полагая, что редактирование

еженедельного журнала не может представлять особых трудностей и позволит

Федору Михайловичу хоть несколько отдохнуть после почти трехлетней работы

над романом "Бесы". Но мало-помалу мы с мужем стали понимать, что он сделал

ошибку, решившись приняться за такую неподходящую его характеру

деятельность. Федор Михайлович чрезвычайно добросовестно относился к своим

редакторским обязанностям и не только сам прочитывал все присылавшиеся в

журнал статьи, но некоторые, неумело написанные, вроде статей самого издателя

{Письмо ко мне от 29-го июля 1873 года. (Прим. А. Г. Достоевской.)} {63}, исправлял, и на это у него уходило масса времени. У меня сохранилось два-три

черновика стихотворений, неуклюже написанных, но в которых были видны

блестки таланта, и какими изящными выходили эти стихотворения после

исправления их Федором Михайловичем.

Но, помимо чтения и исправления чужих статей, Федора Михайловича

одолевала переписка с авторами. Многие из них стояли за каждую свою фразу к, в

случае сокращения или изменения, писали ему резкие, а иногда и дерзкие письма.

Федор Михайлович не оставался в долгу и на резкое письмо недовольного

сотрудника отвечал не менее резким, о чем назавтра же сожалел. Так как

отправление писем обыкновенно поручалось мне, то, зная наверно, что

раздражение мужа назавтра уляжется и он будет сожалеть, зачем погорячился, я

не отправляла сразу данных мне мужем писем, и когда, на другой день, он

выражал сожаление, зачем так резко ответил, оказывалось всегда, что "случайно"

это письмо еще не отправлено, и Федор Михайлович отвечал уже в более

спокойном настроении. В моем архиве сохраняется более десятка таких "горячих"

писем, которые могли поссорить мужа с людьми, с которыми он ссориться вовсе

не хотел, но под влиянием досады или раздражения не мог себя сдержать и

высказал свое мнение, не щадя самолюбия своего корреспондента. Федор

Михайлович всегда был благодарен мне за это "случайное" неотправление писем.

А сколько Федору Михайловичу приходилось вести личных переговоров.

При редакции состоял секретарь, Виктор Феофилович Пуцыкович, но

большинство авторов желало говорить с редактором, и происходили иногда

крупные недоразумения. Федор Михайлович, всегда искренний в своих словах и

поступках, прямо высказывал свое мнение, и сколько он этим нажил себе врагов в

журналистике!

Кроме материальных неприятностей, Федор Михайлович за время своего

редакторства вынес много нравственных страданий, так как лица, не

сочувствовавшие направлению "Гражданина" или не любившие самого князя

Мещерского, переносили свое недружелюбие, а иногда и ненависть, на

Достоевского. У него появилось в литературе масса врагов именно как против

редактора такого консервативного органа, как "Гражданин" {64}. Как это ни

странно, но и в дальнейшем времени, и до и после смерти Федора Михаиловича, многие не могли простить ему его редакторства "Гражданина", и отголоски этого

недружелюбия попадаются и теперь в печати.

На первых порах своей новой деятельности Федор Михайлович сделал

промах, – именно, он поместил в "Гражданине" (в статье князя Мещерского

61

"Киргизские депутаты в С.-Петербурге") слова государя императора, обращенные

к депутатам.

По условиям тогдашней цензуры, речи членов императорского дома, а тем

более слова государя, могли быть напечатаны лишь с разрешения министра

императорского двора. Муж не знал этого пункта закона. Его привлекли к суду

без участия присяжных. Суд состоялся 11 июня 1873 года в с. -петербургском

окружном суде. <...> Федор Михайлович явился лично на судоговорение, конечно, признал свою виновность и был приговорен к двадцати пяти рублям

штрафа и к двум суткам ареста на гауптвахте. Неизвестность, когда придется ему

отсиживать назначенное ему наказание, очень беспокоила мужа, главным образом

потому, что мешала ему ездить к нам в Руссу. По поводу своего ареста Федору

Михайловичу пришлось познакомиться с тогдашним председателем с.-

петербургского окружного суда Анатолием Федоровичем Кони, который сделал

все возможное, чтобы арест мужа произошел в наиболее удобное для него время

{66}. С этой поры между А. Ф. Кони и моим мужем начались самые дружеские

отношения, продолжавшиеся до кончины.

Чтобы жить поближе к редакции "Гражданина", нам пришлось

переменить квартиру и поселиться на Лиговке, на углу Гусева переулка, в доме

Сливчанского. Выбор квартиры был очень неудачен: комнаты были небольшие и

неудобно расположенные, но так как мы переехали среди зимы, то пришлось

примириться со многими неудобствами. Одно из них было – беспокойный

характер хозяина нашего дома. Это был старичок очень своеобразный, с разными

причудами, которые причиняли Федору Михайловичу и мне большие огорчения.

О них говорил мой муж в своем письме ко мне от 19 августа. Весною 1873 года я, по совету докторов, поехала с детьми в Старую Руссу, чтобы закрепить в них

прошлогоднее лечение солеными ваннами, уже принесшими им значительную

пользу. Поселились мы на этот раз не у о. Румянцева, дом которого был уже сдан, а в доме старого полковника Александра Карловича Гриббе, состоявшего на

службе в военных поселениях еще при Аракчееве.

Разлука с семьей была мучительна для Федора Михайловича, он о нас

тосковал и раза четыре за лето побывал в Руссе. Самому же ему пришлось, за

отсутствием князя Мещерского, взять на себя все материальные заботы по

журналу, а вследствие этого жаркие месяцы прожить в столице и вынести все

неприятные стороны петербургского лета.

Все вышесказанные обстоятельства так удручающе действовали на нервы

и вообще здоровье Федора Михайловича, что уже осенью 1873 года он стал

тяготиться своим редакторством и мечтать, как опять он засядет за свой любимый

чисто художественный труд.

В 1873 году Федор Михайлович сделался членом Общества любителей

духовного просвещения, а также членом с.-петербургского Славянского

благотворительного общества и посещал собрания и заседания этих обществ.

Знакомства наши расширились, и у нас стали бывать чаще друзья и знакомые

мужа. Кроме Н. Н. Страхова, обедавшего у нас несколько лет сряду, по

воскресеньям, и Ап. H. Майкова, часто нас навещавшего, в эту зиму нас стал

62

посещать Владимир Сергеевич Соловьев {66}, тогда еще очень юный, только что

окончивший свое образование.

Сначала он написал письмо Федору Михайловичу, а затем, по

приглашению его, пришел к нам. Впечатление он производил тогда

очаровывающее, и чем чаще виделся и беседовал с ним Федор Михайлович, тем

более любил и ценил его ум и солидную образованность. Один раз мой муж

высказал Вл. Соловьеву причину, почему он так к нему привязан.

– Вы чрезвычайно напоминаете мне одного человека, – сказал ему Федор

Михайлович, – некоего Шидловского, имевшего на меня в моей юности

громадное влияние. Вы до того похожи на него и лицом и характером, что подчас

мне кажется, что душа его переселилась в вас.

– А он давно умер? – спросил Соловьев.

– Нет, всего года четыре тому назад.

– Так как же вы думаете, я до его смерти двадцать лет ходил без души? -

спросил Владимир Сергеевич и страшно расхохотался. Вообще он был иногда

очень весел и заразительно смеялся. Но иногда, благодаря его рассеянности, с ним

случались курьезные вещи: зная, например, что Федору Михайловичу более

пятидесяти лет, Соловьев считал, что и мне, жене его, должно быть около того же.

И вот однажды, когда мы разговаривали о романе Писемского "Люди сороковых

годов", Соловьев, обращаясь к нам обоим, промолвил:

– Да, вам, как людям сороковых годов, может казаться и т. д.

При его словах Федор Михайлович засмеялся и поддразнил меня:

– Слышишь, Аня, Владимир Сергеевич и тебя причисляет к людям

сороковых годов.

– И нисколько не ошибается, – ответила я, – ведь я действительно

принадлежу к сороковым годам, так как родилась в тысяча восемьсот сорок

шестом году.

Соловьев был очень сконфужен своею ошибкою: он, кажется, тут только в

первый раз посмотрел на меня и сообразил разницу лет между моим мужем и

мною. Про лицо Вл. Соловьева Федор Михайлович говорил, что оно ему

напоминает одну из любимых им картин Аннибала Караччи "Голова молодого

Христа".

К 1873 году относится знакомство Федора Михайловича с Юлией

Денисовной Засецкой, дочерью партизана Дениса Давыдова. Она только что

основала тогда первый в Петербурге ночлежный дом (по 2-ой роте Измайловского

полка) и чрез секретаря редакции "Гражданина" пригласила Федора Михайловича

в назначенный день осмотреть устроенное ею убежище для бездомных. Ю. Д.

Засецкая была редстокистка, и Федор Михайлович, по ее приглашению,

несколько раз присутствовал при духовных беседах лорда Редстока и других

выдающихся проповедников этого учения {67}.

Федор Михайлович очень ценил ум и необычайную доброту Ю. Д.

Засецкой, часто ее навещал и с нею переписывался. Она тоже бывала у нас, и я с